Le Solitaire

      Стоило знать: Филипп Хаген ненавидел, когда из избы выносили сор.       В глазах окружающих он привык выглядеть безупречно. Никто не мог упрекнуть Филиппа Хагена в ненадлежащих манерах, неопрятном выходном фраке или запонках, различающихся по тону. Никто не мог упрекнуть ни его самого, ни его жену и сыновей. Волосок к волоску, — они производили впечатление выхоленных и напомаженных кукол, открывающих рот только тогда, когда ловкая рука Филиппа дергала за невидимые ниточки. Никто не знал, как на самом деле Филипп обращался с сыновьями и «невзрачным племянником». Не должен был знать.       А потому, когда Арне, втайне от Мартина и Брокка, чиркнул Филиппу письмо о выходке Симонса (о Пьере и провокации Арне предусмотрительно промолчал) и поклялся, что расскажет об этом пронырливым «газетным паренькам», Филипп сорвался с заседания в Риме, только бы закрыть Арне рот. Конечно, между ними не было никакого понимания, лишь сухой, почти юридический расчет: Филипп делает так, что Симонса, наконец, увольняют, а Арне молчит, бережно храня в шкафу тысячи скелетов. Но Филипп Хаген не стал бы адвокатом самого Дьявола, если бы настолько легко покупался на дешевые уловки (особенно, на дешевые уловки младшего сына). Да, заседание в Риме сорвалось и Филипп впервые уступил макаронникам, зато некий мистер Нильсен, о существовании которого Арне пока не догадывался, ответил на его предложение взаимностью, и теперь у Филиппа было на одну головную боль меньше. Потому что он наконец-то нашел для Арне невесту.       В дверь постучали. Мистер Энберг прервался на полуслове и отложил учебник истории античной Греции, чтобы внимательно посмотреть на опоздавшего ученика: ему думалось, что за дверью взволнованно переминается Мартин, ставший в последнее время совсем рассеянным. Но, к удивлению Энберга, в кабинет, уже загалдевший десятками голосов, заглянул секретарь «Вестборга», который, как только гомон стих, пальцем подозвал скучающего Арне. — Хаген, вас желает видеть ваш отец, — сказал он, и Арне горделиво улыбнулся. Наконец-то. Он и не надеялся, что отец или мать прочтут его письмо. Как и не надеялся, что кто-то из них сможет оставить свои дела, навестить его и выслушать. Определенно, судьба была к нему благосклонна.       Арне собрал сумку и искоса посмотрел на Мартина. Тот был и изумлен, и испуган. Впрочем, как и другие. Никогда прежде родители Арне Хагена не появлялись в стенах «Вестборг», а значит, приезд его отца был вызван явно чем-то серьезным. И переубедить их было невозможно: все были уверены, что Арне зарвался настолько, что теперь ему грозит отчисление. Впрочем, они могли думать как угодно. Арне не был эхом, отзывающимся на каждый перезвон, а потому не обратил на удивленные шепотки никакого внимания. Дверь за ним закрылась.       Секретарь — сгорбленный и худосочный мужчина лет сорока, с седыми волосами и закрученными на французский манер усами — проводил Арне до кабинета директора и, кивнув, словно слуга — своему господину, оставил его у двери. Арне, колеблясь ровно секунду, постучал. — Войдите, — сказал Миллер, и Арне оказался в его кабинете, округлой широкой комнате с высоким потолком, громадными окнами, за которыми крупными хлопьями валил снег (погода стояла морозная и ветреная), дубовой мебелью и навощенными половицами, противно скрипящими при каждом шаге.       Миллер сидел в кресле за длинным письменным столом, лениво рассматривал бумаги и иногда вздыхал, словно присутствие двух Хагенов разом было для него тяжелой ношей. Это, на самом деле, было правдой. Сам Арне старался как можно реже оказываться с отцом наедине и был благодарен, что Миллер остался в кабинете. Оказалось, это было лишь формальностью. Как только Филипп Хаген закончил перелистывать какую-то книгу, взятую из библиотеки Миллера, и отложил ее, он качнул головой и вышел.       Арне сглотнул. Филипп внимательно на него посмотрел. — Сэра Симонса отдали констеблям и отозвали все его рекомендательные письма, — сказал он и встал с кресла. — Я, конечно, знал, что Симонс тебя ненавидел, — Филипп надавил Арне на плечо, и тот поморщился, — но чтобы настолько. Что ты сделал, Арне? — В глазах Арне мелькнул страх. Он боялся откровенных разговоров с Филиппом сильнее, чем Симонса и его розог. — Впрочем, неважно. Я выполнил твою просьбу? — спросил он, сомкнув ладони за спиной. — Да, — ответил Арне. — Спасибо. — Хорошо. — Филипп кивнул. — Значит, и ты выполнишь мою. В конце… — Что?.. — Глаза Арне округлились. — Какую еще просьбу? В письме ты не сказал о ней ни слова. Я думал… — Усмири-ка свою непомерную гордыню, Арне. — Филипп поджал губы. — И впредь запомни, что я твой отец, а не школьный приятель, и я не обязан отчитываться перед тобой за свои слова и действия. Это ты должен беспрекословно мне подчиняться, понял? — Арне кивнул. Филипп, не заметив краски жгучего стыда на его щеках, продолжил: — Двадцатого декабря ты сядешь на поезд до Лондона, а двадцать первого посетишь дом Нильсенов, чтобы познакомиться со своей будущей невестой. Ваша помолвка уже обговорена, так что дело осталось за малым: ты должен произвести на Розалинд Нильсен впечатление воспитанного и хорошего джентльмена. Надеюсь, уроки этикета ты посещаешь более исправно, чем уроки сэра Симонса?       Арне опустил голову. — Да. — Хорошо. — Филипп, шагнув к Арне, положил ладонь ему на плечо и несильно сжал. — На вокзале тебя встретит мой знакомый и отвезет к матери. Она давненько хотела с тобой увидеться. И помни: никакого чванства и высокомерия. Ты меня понял?       Арне кивнул. Обида на отца — на то, как легко он распоряжался его временем, — начинала жечь изнутри. Арне бы промолчал, позволив ему, наконец, уйти, но внезапно вспомнил, что рождественский бал в этом году перенесли на самый конец декабря, а значит… — Подожди, — резко сказал Арне, и Филипп нахмурился. — Но если я уеду двадцатого, то пропущу рождественский бал. — И? — Он важен для меня.       Здесь Арне солгал. Для него важными были отнюдь не гимназистки в их длинных и изысканных платьях, не свечи и не музыка, не пряники, спрятанные в шерстяных носках. Единственным, что было по-настоящему важным для него в эту ночь, это Пьер, пообещавший станцевать с ним в одном из пустых залов. Арне до дрожи в пальцах и краски смущения на лице хотел увидеть его в рождественском сюртуке, которые в «Вестборге» шились к каждому балу, и с цветками омелы, вплетенными в волосы. Арне представлял, как коснется его, как закружит в танце, спрятав от любопытных глаз, как найдет для него венок из омелы и поцелует, оправдав это традицией. Что уж говорить: Арне в самом начале ноября приготовил подарок для Пьера, а потому не мог, не хотел, оставлять его одного в рождественскую ночь. Сказал бы он такое отцу, и Филипп бы рассмеялся, напоследок оставив ему хлесткую пощечину: никто не смел перечить ему, даже собственный сын. И Арне ничего не сказал, только сильнее вжал голову в плечи. — Важнее семьи? — спросил Филипп, и в его глазах заиграло лукавство. Ему действительно было интересно, что скажет Арне. Проглотит ли свою гордыню или посмеет оспорить его слово? Выберет быть трусом или наглецом? — Нет, — прошептал Арне. — Нет, не важнее. — То-то же, — ответил Филипп, и лукавство в его глазах угасло. Казалось, теперь он разочаровался в Арне сильнее, чем обычно. Если у тебя есть причина посетить этот бал, подумал Филипп, то почему ты за нее не борешься, как делаешь это всегда. Неужели, продолжал размышлять он, этот чертов интернат выбил из тебя всю спесь. Филипп загадочно улыбнулся и похлопал Арне по плечу. — И впредь избавь меня от россказней об этих детских проделках, балах и прочего. Ты — Хаген. Твой род знатен. Нечего пятнать его юбками каких-то безродных гимназисток.       Последнее Филипп не сказал — практически выплюнул, и Арне, несмотря на невыносимый стыд, разозлился. Как смел его отец принижать тех девушек, о которых ничего не знал? Как смел считать, что рождественский бал — обычная детская забава, не стоящая ничего? Как смел оболгать его, сказав, что он пятнит честь всего рода? Арне поджал губы и, сбросив руку Филиппа со своего плеча, внимательно посмотрел на него. В глазах — только нестерпимая злоба. Филипп усмехнулся. — Хочешь что-то сказать? — спросил он, и от испуга — казалось, отец впервые спрашивал его мнение, — Арне чуть не струсил. — Да, — ответил он. — Если в этом семестре мои оценки будут лучше всех в классе, вы с мамой позволите мне остаться на рождественский бал? Я обещаю, что приеду двадцать первого и сразу же встречусь с Розалинд Нильсен.       Филипп рассмеялся. Делал он это нечасто, и каждый раз его смех не сулил ничего хорошего. Плечи Арне опустились, в глазах погас огонек решительности. — Смеешь мне перечить? — спросил Филипп и резко схватил Арне за плечо. Тот не поморщился: знал, что нельзя. — Разве когда-нибудь я давал тебе повод ослушаться моего слова? М? — Арне молчал. — Отвечай! — Филипп сжал его подбородок. — Нет, не давал. — То-то же. — Филипп несильно ударил его по щеке. Голова Арне качнулась. — Запомни, все, что ты имеешь — постель в этом чертовом интернате, вещи, уважение учителей — это дело моих рук. Только благодаря мне ты не побираешься по улицам Лондона, выпрашивая деньги на хлеб. Ты можешь есть, спать, беззаботно пропускать занятия и драться с одноклассниками только потому, что содержать тебя — моя обязанность. Если бы твоя мать дала мне хоть один повод усомниться в том, что ты не мой сын, тебя бы вышвырнули из «Вестборга» в ту же секунду, понял меня? Поэтому не смей ставить мне условия! На это, — Филипп дернул его за воротник рубашки, — ты не заработал ни цента, а твои результаты за семестр оставляют желать лучшего. Как только перестанешь позорить меня и мать, тогда сможешь торговаться со мной. Ясно? — Арне молчал, сдерживая в уголках глаз жгучие слезы. — Я не слышу! — Филипп вздернул его за жилет, и Арне кивнул. — Да, — сказал он. — Ясно. — Хорошо. — Филипп отпустил его. — А теперь иди. И впредь я не хочу слышать от учителей, что ты смеешь пропускать занятия и дерзить им. Понял? — Да, — ответил Арне и вышел, рукавом стирая со щек бессильные слезы. Ему нельзя было плакать перед отцом: тот не терпел любых истерик и запросто мог ударить его за это, — и тем более нельзя было плакать в «Вестборге». Он не хотел, чтобы другие знали о его трусости.

***

— Арне, — мистер Коннор выловил его в коридоре, — ко мне в кабинет. На минуту.       Арне кивнул. Оставив любопытного Бьорна позади, он зашёл в класс и искоса посмотрел на семестровый тест, лежавший на столе мистера Коннора. — Как твои ссадины, Арне? — спросил он и нервно постучал пальцами по столу. — Всё хорошо, мистер Коннор, не переживайте. Мисс Сандрин отлично заботится обо мне.       Коннор кивнул. Серьезность его лица нервировала Арне сильнее, чем тест, на котором до сих пор не стояло оценки. Экзамены кончились, близились короткие зимние каникулы, но мистер Коннор всё еще не озвучил результат. Казалось, он должен был вот-вот усмехнуться и, бросив исписанный листок в мусорку, сказать, что Арне снова провалился. Снова опозорил отца. Снова разочаровал мать. Снова должен был променять каникулы со Стианом Хагеном на бессмысленные занятия с учителями. Рождество, о котором Арне думал уже несколько недель (точнее, он думал о том, как пригласит — попытается пригласить — Пьера и Жюли в дом его дедушки, чтобы провести с ними все каникулы), стремительно ускользало, превращаясь из семейного праздника в унылую спальню в доме Филиппа Хагена. Арне поджал губы. — Как Мартин? — неожиданно спросил Коннор, но на Арне не посмотрел. Он странно напрягся, словно знал то, чего знать не должен был, и снова постучал пальцами по столу. — На моих уроках вы сидите порознь, а в столовой ты обедаешь с Бьорном и Пьером. Что-то случилось? Вы поссорились?       Арне нахмурился. Он ненавидел, когда учителя — в особенности внимательный мистер Коннор — лезли в его жизнь. Спрашивали о семье, друзьях, девчонках и загадочно усмехались, заставляя Арне сомневаться в своих словах. Их любопытство было искренним, но Арне не понимал, зачем взрослым и вполне состоявшимся преподавателям «Вестборга» знать, есть ли у него — и не только у него, мистер Коннор, к примеру, расспрашивал многих — старшая сестра или подружка. Арне, разгладив жилет, сказал: — Нет, мистер Коннор, мы не ссорились. Мы с Мартином кузены, а не друзья, и вы это знаете. — Мистер Коннор нехотя кивнул. — У нас разный круг интересов и разные приятели. Мартин сблизился с Мэттью и Джейком, а я — с Бьорном. — И Пьером Леграном. — Да. — Арне покрутил пуговицу жилета. — Возможно.       Мистер Коннор вздохнул. — Мне не стоит этого спрашивать, Арне, — сказал он и покачал головой, — но меня попросил твой отец, — Арне дернулся, как от пощечины, — и я не смог ему отказать. Присядешь? — Арне качнул головой. — Хорошо, как хочешь. Разговор будет недолгим, и я не прошу тебя отвечать честно. Не после того, что сделал мистер Симонс. — Коннор на секунду смолк. Он словно раздумывал, что и как спросить. — Насколько вы с Пьером Леграном близки? — Мы друзья, мистер Коннор. — Друзья? Лучшие или?.. — Хорошие, — сказал Арне. — Хорошие друзья.       Коннор кивнул. Закрутив ус между пальцев, он продолжил: — Как долго вы дружите? — С сентября. — С сентября? Почти четыре месяца? — Арне кивнул. — Похвально. Дружба — это хорошо, Арне. Друзья помогают и поддерживают. Дружбы между юношами особенно крепка и надежна, но иногда она может превратится во что-то неправильное. Я бы сказал: безобразное. Понимаешь, о чём я? — Арне качнул головой. — Не понимаешь? Хорошо. Я не буду тебя учить, Арне. Мы не на уроке, а семестровый тест ты написал на отлично, — мистер Коннор, увидев, как радостно загорелись глаза Арне, улыбнулся. — Но хочу предостеречь: дружить нужно правильно, Арне. Ты можешь приглашать Пьера в библиотеку, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Ты можешь обедать вместе с ним и Бьорном за одним столом. Ты можешь подшучивать над ним. В пределах разумного, конечно. Но ты не можешь дарить ему цветы, Арне. Не можешь тайно бегать к нему в музыкальный класс. Не можешь заботиться о нём так, как в будущем будешь заботиться о своей супруге. — Коннор, шагнув к Арне, протянул ему листок с тестом. — Ясно? — Почему? — прошептал Арне, хотя должен был сказать: «Да». Но он не скажет, пока мистер Коннор не объяснит ему причины. Настоящей причины. — Почему? — Казалось, Коннор удивился. — Потому что это неправильно, Арне. Это противоречит нашим семейным устоям и ценностям. Противоречит Богу, в конце концов. Мужчина может быть только с женщиной. Остальное — болезнь, которую требуется лечить. — А если я не хочу?       Коннор усмехнулся. — Не хочешь? — спросил он. — Создание семьи — это не желание, Арне. Это обязанность. В будущем у тебя должна быть жена, должны быть дети и хорошее положение в кругу герцогов и графов. «Хотеть» — это про рыбу на ужин. Жена и дети — твой долг. — Коннор открыл перед Арне дверь. — Запомни мои слова.       Арне кивнул. Скомкав тест, он вышел и, когда Бьорн попытался его напугать зычным «Бу», даже не вздрогнул. — Эй, малыш пэдди, что-то случилось? — спросил Бьорн и, заметив тест, усмехнулся. — Снова провалил?! Черт побери, Арне, как так? Пьер же расстроится. О, — Бьорн хлопнул Арне по спине, — он, кстати, хотел увидеть тебя. Просил передать, чтобы ты зашел к нему в комнату. — Разве? — Арне нахмурился. — Не помню такого. — Просил-просил. — Бьорн мягко, но настойчиво подтолкнул Арне к лестнице. — Идём.       Конечно, Бьорн соврал. Пьер был взволнован скорым приездом бабушки и предстоящей поездкой в Лион, а потому сейчас виделся с Арне нечасто, собирая и свои вещи, и вещи Жюли, которая не помогала, а только радостно скакала по его комнате. Арне его понимал и не винил, но выглядел чересчур расстроенным — особенно, после странного разговора с мистером Коннором, — и Бьорн, как это полагается друзьям, решил его поддержать. Своим способом, разумеется. — Заходите, — сказал Пьер, услышав стук в дверь. Он ожидал увидеть приятельниц Жюли, с которыми она хотела поиграть в спальне Пьера, и удивился, увидев Бьорна. — Бьорн? И, — Пьер улыбнулся, — Арне. — Бородинское сражение? — спросил Бьорн, увидев кавардак в комнате Пьера. Вещи валялись везде, и он не спотыкался о них каким-то чудом. — Ага, — усмехнулся Пьер и «прицелился» в него двумя пальцами. — Пиф-паф, Бьорн.       Бьорн картинно схватился за грудь и упал на постель, потеснив Томаса. — Убил, — прошептал он и зажмурился. Пьер хмыкнул. Жюли рассмеялась.       Сложив некоторые вещи в сумку, а остальные убрав в шкаф, Пьер внимательно посмотрел на хмурого Арне и, мягко коснувшись его руки, спросил: — Как прошла встреча с отцом? — Дай-ка угадаю, — начал Томас, — он назвал тебя неблагодарным бездельником и посоветовал лучше учиться, а не мозолить ему глаза. — Томас, — шикнул на него Пьер. — Нет, Ришар прав, — сказал Арне, и Томас улыбнулся. — Хоть где-то прав. — Томас скривился. — Двадцатого декабря я поеду в Лондон, а потом — сразу в Берген, к дедушке.       Томас и Бьорн кивнули. — Двадцатого?! — воскликнула Жюли. — Ты что, пропустишь рождественский бал?       Арне кивнул. Он не смотрел на Пьера: не хотел видеть его разочарованным и знать, что причиной разочарования стал именно он. — Жюли, — тихо сказал Пьер, — можешь выйти на пару минут? Я хочу поговорить с Арне наедине.       Жюли кивнула. Томас и Бьорн поняли Пьера без слов и тихо закрыли дверь.       Пьер, сев рядом с Арне на постель и коротко поцеловав его в щеку, мягко погладил Арне по волосам. — Тебя что-то тревожит, — сказал он и совсем не удивился, когда Арне головой лег на его колени. — Расскажешь?       Арне тихо выдохнул. — Моя поездка в Лондон — это знакомство с будущей невестой.       Рука Пьера дрогнула. Он понимал, что однажды Арне женится — ему придется жениться, потому что другого отец не потерпит, — но не ожидал, что это случится так скоро. Что их отношения закончатся так скоро. Закончатся, не начавшись. Арне, словно не понимая всей серьезности поездки, продолжил: — Не волнуйся, Пьер, я не собираюсь жениться. — Он взял ладонь Пьера в свою и поцеловал. — По крайней мере, на этой Розалинд Нильсен. Приеду, скажу ей что-нибудь неприятное, и помолвку расторгнут. — А если нет? — взволнованно спросил Пьер. — Вдруг ты ей приглянешься, и она захочет замужества?       Арне качнул головой. — Отец не женит меня, пока я не стану адвокатом. Это знакомство — его жалкая попытка припугнуть. И он знает, что я понимаю это.       Пьер неопределенно пожал плечами. Он коротко улыбнулся, когда Арне попытался его защекотать, и ущипнул его за нос. Фыркнул, услышав тихое: «Ойк». — Получается, мы увидимся только в середине января? — спросил Пьер, и Арне задумался. — Нет, — сказал он. — Потому что я хотел пригласить тебя и Жюли в Берген. Дедушка не против, и я не буду по тебе скучать.       Пьер улыбнулся. — Жюли не захочет. Ей не терпится увидеться с тетей из Лиона и ее состоятельными приятельницами. Они в возрасте, но обожают Жюли, как свою внучку.       Арне кивнул. — А ты? — спросил он. — Ты хочешь? — Хочу. — Пьер отчего-то смутился. — Но сначала мне нужно поговорить с бабушкой. Если она разрешит, я поеду.       Арне улыбнулся. Он прикрыл глаза, нежась в касаниях Пьера, словно маленький брошенный котенок. Арне не собирался нарушать эту сонную умиротворенность, но Пьер, заметивший тест, спросил: — Что это, тест? — Угу, — буркнул Арне и показал тест Пьеру. — Я написал его на отлично. — И молчал? — воскликнул Пьер и несильно дернул Арне за волосы. Тот поморщился. — Арне, это же потрясающе! — Он поцеловал его в лоб. — Ты смог. Я горжусь тобой, глупый лис. — Эй! — обиженно воскликнул Арне. — Я не… — И хитро прищурился. Он посмотрел сначала на тест, потом — на улыбающегося Пьера и спросил: — Я молодец? — Пьер кивнул. — И я заслужил похвалы? — Снова кивок. Арне невинно похлопал глазками. — Тогда поцелуй меня. Один раз… А, нет, лучше дв… Пять! Пять раз! — Не многовато? — насмешливо спросил Пьер. — Нет. Я же написал тест на отлично. Вот, читай. — Арне указал на листок. — От-ли… — Всё-всё, я понял, — рассмеялся Пьер. — Пять раз. Считай, если не разучился.       Арне фыркнул. Он досчитал до трёх, когда дверь резко распахнулась. — Нет, я не хочу на это смотреть! — воскликнул Томас, которого Бьорн толкнул в комнату.

***

— Арне, ты уверен? — Пьер выглядел смятенным.       Волнение отразилось и на его лице: неглубокая морщинка на лбу, поджатые губы, робкие глаза, и на его одежде: рубашка была непривычно смята, шерстяная кофта застегнута неправильно и не на все пуговицы. О носках говорить не приходилось: только на вокзале Пьер заметил, что перепутал пары и теперь из-под одного ботинка выглядывал белый носок, а из-под другого — коричневый. Арне это только позабавило, но своей улыбки он не показал: знал, насколько сильно волновался Пьер, и понимал, что должен его поддержать. Сложность же была в одном: Пьер напрочь отказался и от его дружеских объятий на перроне, и от его руки на плече в поезде, и от его желания подержать чемодан, чтобы Пьер смог нормально застегнуть свитер. Что бы Арне не предложил, Пьер только отказывался, и Арне начинал раздражаться.       Вопрос Пьера — капля в море, но Арне, взвинченный и поездкой, и предстоящим знакомством с Розалинд, вспыхнул и разгорелся бы за секунду, если бы не увидел, как с робостью Пьера смешался страх. Арне громко выдохнул, отпустив и раздражение, и внезапно возникшую головную боль, и внимательно посмотрел на Пьера. Сделал шаг навстречу, ожидая, что тот отшатнется, но Пьер не отошел, только нервно одернул воротник рубашки. — Понимаешь, я имею в виду… Вдруг мы зря все это затеяли? Если твой отец узнает… — Не узнает, — сказал Арне, и твердость в его голосе пошатнула волнение Пьера. — Мой дедушка никогда ему об этом не расскажет. А если и узнает, то ничего не сможет с этим сделать. Мой отец слишком многим ему обязан, чтобы пытаться как-то влезть в его дела. Поэтому я попросил именно его. Пожалуй, мой дедушка — единственный человек, который примет меня таким, какой я есть, и который позаботиться о тебе, пока я буду гостить у Нильсенов. — Гостить? — Пьер горько усмехнулся. — Арне, ты едешь туда, чтобы… — Никакой свадьбы не будет, Пьер. — Арне мягко прикоснулся к волосам Пьера. — По крайней мере, я этого не допущу. И, если для того, чтобы не понравиться Розалинд Нильсен, мне придется облить ее супом, я это сделаю. — Пьер тихо фыркнул, и Арне улыбнулся. — Но что-то мне подсказывает, что этого не случится. Думаю, Розалинд откажет мне раньше, чем я успею открыть рот.       Пьер коротко рассмеялся. — С чего ты это взял? — спросил он. — Я слышал, что английским девушкам не нравятся норвежцы, — ответил Арне и аккуратно провел пальцами по щеке Пьера. Они стояли на самом углу перрона, где не было любопытных глаз и грохота чемоданов, и Пьер, чуть более смелый, чем раньше, позволял Арне мимолетно и ненавязчиво касаться себя. Арне же, словно что-то задумав, хитро прищурился и, резко взяв Пьера на руки, напоследок сказал: — А вот французским парням! — и рассмеялся.       От неожиданности Пьер громко вскрикнул и, схватив Арне за плечи, быстро задрыгал ногами, пытаясь освободиться. — Арне, черт тебя подери, пусти меня! — В его голосе не было ни злобы, ни страха. Только ноты веселья, которые Арне сразу сцеловал с его губ. Пьер притих, а его шея стремительно покрылась алыми пятнами. — Отпусти меня, я же тяжелый. — По-твоему, я зря занимаюсь атлетикой и плаванием? — Арне прищурился. — Все для того, чтобы носить тебя на руках.       Пьер покраснел сильнее. Он порывался сказать что-то особенно колкое, но вышло только тихое «Дурак», и Арне рассмеялся, уткнувшись носом ему в шею. Запах вишни и меда успокоил, и Арне, коротко поцеловав Пьера в щеку, отпустил его, причем как раз вовремя: как только ботинки Пьера коснулись пыльного перрона, из-за угла появился Стиан Хаген.       Стиан Хаген — сурового вида мужчина, волосы которого окрасились серебром из-за частых плаваний, а лицо — бороздами морщин из-за холодных ветров, — остановился в нескольких футах от них, и ни один мускул на его лице при виде красного от смущения Пьера и чересчур веселого Арне не дрогнул. Взгляд неброских глаз не сменился с усталого — только позже Пьер узнал, чего на самом деле стоило приехать Стиану на этот вокзал — на тяжелый, с нотами неприязни, а хищные крылья орлиного носа — теперь Пьер понимал, от кого именно такой достался Арне — не затрепетали в гневе. Казалось, их поведение совсем не удивило Стиана, и потому он только шире раскрыл руки для объятий. Арне сразу бросился к нему. — Дедушка! — закричал он, и маска отстраненности упала с лица Стиана. Наверное, Пьер впервые видел настолько искреннюю улыбку. Улыбку человека, который по-настоящему любил Арне и всегда рад был его видеть — и с хорошими оценками, и с плохими, и умытого, и непричесанного, и без Пьера, и… — Здравствуйте, герр Хаген, — сказал Пьер, когда Стиан внимательно на него посмотрел.       Его сухая ладонь до сих пор ерошила непослушные волосы Арне, но улыбки на лице уже не было. Своим видом, робким, с отпечатком страха на всем теле, Пьер легко стер ее, и от этого ему становилось намного-намного хуже. Как неумелый художник случайно стирает хороший масляный мазок, после отчаянно пытаясь его повторить, так и Пьер попытался беззаботно и отстраненно улыбнуться, как делал это раньше, только бы соскоблить это неуютное молчание.       Но неожиданно Стиан улыбнулся сам. Так же ласково и тепло, как будто перед ним снова стоял Арне. Он протянул морщинистую ладонь, и Пьер осторожно пожал ее. — Пожалуйста, зови меня просто Стиан, — сказал он и хитро прищурился. — Потому что, судя по тому, что писал мне о тебе Арне, ты будешь частым гостем в моем доме. — Дедушка! — изумленно воскликнул Арне, и его щеки покрылись пятнами румянца.       Стиан рассмеялся, но в его смехе не было ехидства или укора. Это был хороший смех. Такой же добрый, как его глаза, и мягкий, как его руки. Стиан начинал нравиться Пьеру все больше и больше, несмотря на внешнюю суровость бывалого моряка.       Пьер коротко усмехнулся. Взяв маленький чемодан, он шагнул навстречу, и его руки сразу же коснулась рука Арне. Он аккуратно взял его за манжет рубашки — ничего предрассудительного, только желание удержать своего «лучшего друга» поближе, чтобы он случайно не заблудился на незнакомом перроне, но Пьер все равно смутился. Причем настолько сильно, что это заметил Стиан. — Арне, отпусти его, — сказал он, и Пьер коротко выдохнул, когда пальцы Арне легко соскользнули с его руки. — У тебя будет достаточно времени для этого. Просто потерпи.       Арне наигранно нахорохорился, и Пьер широко улыбнулся. — Увидимся в вагоне поезда, — сказал он и похлопал Арне по спине.       Арне, услышав эти слова, расцвел. Точно! Он ведь просил дедушку устроить все так, чтобы они с Пьером оказались в одном вагоне. Тогда бы им не пришлось мучаться и уныло рассматривать виды из окон. По крайней мере, Арне уже придумал, о чем мог бы рассказать Пьеру. Сначала, конечно, о доме его дедушки, в котором они проведут свои рождественские каникулы. Потом о старом, заброшенном кладбище глубоко в лесу, где, по слухам, когда-то обитали веттиры: маленькие духи в мешковатой одежде и остром колпаке на круглой голове. Не забыл бы рассказать о пристани, которую сколотил сам. Это было любимое место Арне, и он надеялся, что оно придется по душе и Пьеру. Но ничему из этого не суждено было произойти: Стиан виновато откашлялся и, сжав плечо Арне, сказал: — Вы поедете в разных поездах, Арне. — Он поджал губы. — Филипп захотел, чтобы тебя сопровождал его коллега. Я пошуршал кое-какими бумагами и понял, уж не при вас будет сказано, что он настоящий сукин сын. Жуткий и внимательный проныра, который очень хочет повышения в конторе твоего отца. Ты не глуп, Арне, и понимаешь, что от него ждет Филипп. Он будет присматривать за тобой даже во время твоего сна. Что уж говорить о том, если ты вдруг захочешь прогуляться в соседний вагон. Я бы попросту ушел со своего места, оставив вас, — Стиан показал и на Арне, и на Пьера, — наедине, но он такого не сделает. Поэтому я прошу тебя быть аккуратным и вежливым, Арне. Не дерзи и помни, что о каждом твоем шаге узнает Филипп. Хорошо?       Арне кивнул. — Я тебя понял, дедушка, — сказал он и, повернувшись к Пьеру, продолжил: — Прости. Если бы не мой отец… — Ничего страшного. — Пьер улыбнулся и ласково пригладил отросшие волосы Арне назад. — Мы в любом случае увидимся через четыре дня. Если, конечно, ты не решишь сбежать оттуда раньше. — Арне усмехнулся. Пьер, опустив руку, внимательно посмотрел на Стиана: — Когда отходит наш поезд?       Стиан посмотрел на наручные часы и нахмурился. — Уже через пятнадцать минут, — сказал он. — Нам пора. — Пьер снова посмотрел на Арне. Искру, не гаснущую между ними несмотря ни на что, Стиан заметил сразу, а потому отвернулся, сделав вид, что с интересом рассматривает высокие колонны перрона. Пьер, уличив возможность, положил ладонь Арне на щеку и быстро поцеловал его в губы. — Увидимся, — снова сказал он и, лукаво улыбнувшись, бросился вслед за уходившим Стианом, оставив изумленного Арне позади. Тот, застыв и приложив пальцы к губам, долго смотрел им вслед, пока в его груди бешено колотилось сердце.

***

— Мартин уже здесь? — спросил Арне, оправив манжет рубашки.       Эти выходные сорочки, фраки и галстуки неизменно душили его, но поделать ничего было нельзя: его отец и прежде был строгим приверженцем всего традиционного и классического и спорить с ним об американском веянии на весь современный стиль было бессмысленно. Таким же бессмысленным было предположение о том, что его отец не заметит его позднее прибытие. Об этом не преминул сказать слуга: — Да, мистер Хаген. — Он приосанился и кивнул. — И вашему отцу показалось странным, что вы прибыли порознь. Он просил передать, что после ужина хочет поговорить с вами об этом. — Слуга понизил голос. — Лично. — Хорошо. — Арне пожал плечами. Разговоры с отцом наедине уже не вызывали былого трепета или страха. Конечно, отец мог накричать или ударить, но и то, и другое Арне мог пережить. В отличие от Мартина, который до сих пор трясся при одном только упоминании о личном разговоре с Филиппом.       Арне поспешил к лестнице, но остановился, когда слуга негромко откашлялся. — Мистер Хаген, неужели вы с Мартином поссорились? — спросил он, действительно выглядя обеспокоенным. Арне его искренность раздражила даже сильнее, чем косой взгляд старшего лакея, принявшего его за нищего оборванца. — Это тоже просил уточнить отец? — Нет, но…       Арне недослушал — быстро взбежал по лестнице, оставив растерянного камердинера позади. Был бы рядом Пьер или дедушка, Арне непременно получил бы замечание о непозволительном отношении к слугам, но рядом были только те, кто видел в них отверженных жизнью отщепенцев, а потому Арне, хотел он этого или нет, был обязан соответствовать образу жестокого истязателя, у которого рука превратилась в тяжелый кнут.       Широкая лестница осталась позади. Тяжелые деревянные двери открылись под натиском рук, облаченных в белые бархатные перчатки, и показавшаяся за ними зала пахнула на Арне не только ароматом поданного ужина, но и запахом помпезной, аляповатой роскоши. В начищенных пуговицах его фрака отразились стены с навешанными на них, словно бусины — на нить, картинами — от лаковых миниатюр до громадных полотен, заключенных в золоченые, деревянные рамы, высокий резной камин, за решеткой которого негромко потрескивали раззадоренные огнем камни, фарфоровые вазы, расставленные на длинном ковре полукругом, но самое главное — овальный лакированный стол, сервированный так, словно семья Нильсенов принимала титулованного герцога, не меньше. Хотя, Арне не мог доподлинно сказать, что этот ужин устраивался в честь их семьи. Возможно, в скором времени все внимание любопытных глаз обратится не на него, а на какого-нибудь грузного архиепископа в длинной рясе, с тяжелым крестом на груди, и ему придется потерпеть все это — яркий свет, гомон десятков голосов и постоянное шуршание лакеев — совсем чуть-чуть.       Но этого, к сожалению Арне, не произошло: его заметили сразу же, причем сделала это мама Розалинд — полная женщина лет сорока, короткие волосы которой не скрывали ее одутловатых щек, покрытых оспинами — что-что, а их Арне точно не считал признаком высокого положения. Ее шелковое платье струилось по излишне круглым формам совсем не мягко, как это привык видеть Арне. Ничего красивого в смелом вырезе на груди, открывающем дряблую пятнистую кожу, коротких рукавах из полупрозрачного сатина, который чуть ли не трещал по швам при каждом ее движении, и мягких перчатках, собравшихся складками, он не видел, но повел себя, как это обязывали положение и строгий взгляд отца за спиной, совершенно иначе: легко пожал протянутую ладонь и вежливо отвел глаза, когда вырез на груди опустился ему на самый нос — это фру Нильсен наклонилась, чтобы поправить воротник рубашки Арне. Он почувствовал аромат ее духов, нечто цветочное и чересчур сладкое для этого ужина, и тяжесть сережек, жемчужными каплями ударившихся об ее шею, но только улыбнулся и сказал то, что ему велел сказать отец: — Прелестный дом, миссис Нильсен. — Рада, что вам нравится. — Она улыбнулась, обнажив пожелтевшие зубы. — Мы редко пользуемся этой залой, и сегодня слуги все утро вычищали ее к вашему приезду, мистер Хаген. — Зовите его просто Арне, — сказал Филипп, неожиданно подошедший со спины. Он положил тяжелую ладонь на плечо Арне и чуть сжал его, одновременно приказывая и выпрямить спину, и остаться здесь, даже если его выйдет, наконец, поприветствовать Розалинд. Арне его понял, а потому вежливо отказался, когда миссис Нильсен предложила ему осмотреть дом, и только кивнул, когда она, несмотря на свою внешнюю неповоротливость, легко упорхнула к другому гостю. Филипп, отпустив плечо Арне и наполовину осушив бокал с шампанским, внимательно посмотрел на сына и, нахмурившись, продолжил: — Я слышал, что вы с Мартином прибыли в разное время. В чем причина, Арне? Почему Мартин должен расшаркиваться из-за тебя в извинениях? Розалинд Нильсен — твоя невеста, но почему-то ответственность за это здесь несут все, кроме тебя. — Швея долго не могла правильно подогнать сюртук, — Арне солгал, но знал, что такая ложь Филиппа устроит. По крайней мере, сейчас, когда до приглашения на ужин оставалось каких-то пятнадцать минут. — И я отослал Мартина раньше, чтобы тебе не пришлось краснеть за нас двоих.       Филипп поджал губы. Бокал в его ладони грозился расколоться на части. — Не помню, чтобы я давал тебе право ослушиваться моих приказов, — сказал он и дернул Арне за воротник рубашки так, что тот покачнулся. — Хоть одна выходка на этом ужине — и я не позволю тебе поехать к Стиану. — Филипп поставил полупустой бокал на поднос лакея и, заметив изумление Арне, усмехнулся. — Что, думал, я не узнаю о вашем сговоре? О нем, кстати, мы поговорим чуть позже. — Он подтолкнул Арне к столу. — А теперь иди. Найди Мартина и спроси у него о правилах этикета за столом, потому что я не уверен, что такой голодранец как ты хоть что-то о них знает.       Арне поджал губы. Злость капля за каплей вытесняла из его внутренней чаши терпение и грозилась бурным поток вырваться наружу в самый неподходящий момент. Выдохнув, Арне спешно направился к Мартину, ловко огибая всех гостей, желающих его поприветствовать или заговорить с ним. Конечно, в глазах других это делало Арне высокомерным и чванливым, но злость на отца и Мартина была в разы сильнее, чем желание угодить и понравиться каждому. К тому же, Филипп отошел из залы в коридор, а значит, никто бы не смог сделать ему замечание. — Арне! — радостно воскликнул Мартин, хотя искренней радости в его голосе было не больше, чем желания здесь находиться. — Не ожидал, что ты успеешь к ужину. Хотя, что-то мне подсказывает, что перенесли его на пятнадцать минут позже как раз из-за тебя. — Он прищурился и скривил губы в подобие улыбки. — Забавно, что ужин сорвал тот, в честь кого он был устроен. Брокк бы такого не допустил.       Упоминание о Брокке — словно пощечина. Арне поджал губы. Пальцы сжались в кулаки. Мартин, заметив это, фыркнул. Он бы пошутил ещё жестче, чтобы окончательно вывести Арне из себя и заставить его сорвать этот жалкий ужин. Филипп был бы в ярости! Он бы отказался от Арне, несмотря на их кровную связь. Забавная картина. Но неожиданно Арне усмехнулся. В его глазах зажглась неподдельная злоба. Мартин, испугавшись, отступил и уткнулся спиной в холодную стену. — Ты прав: Брокка здесь нет, — сказал Арне, сложив руки на груди. — И это хорошо. По крайней мере, для тебя. — Он прищурился. — Потому что он наверняка уже получил мое письмо, в котором я рассказал ему о твоей переписке с фрекен Барснесс.       Мартин застыл. С его лица мигом сошло выражение превосходства, оставив после себя мертвенную бледность. Фрекен Барснесс была одной из самых хорошеньких норвежских девушек на выданье, которую бы непременно сосватали Арне, будь она на несколько лет моложе. Это мог бы быть выгодный союз, и Филипп никак не желал его упускать, а потому коротко и ясно изложил Брокку мысль о том, что на какое-то время ему придется отвлечься от учебы в университете и обратить свое внимание на девушку, которая вот-вот должна была стать его женой. Брокк согласился: он никогда не перечил отцу и не представлял, что мог бы заключить брак с кем-то, кого бы не одобрил Филипп. Признаться честно, Брокку повезло намного сильнее, чем Арне: фрекен Барснесс была венцом всех его представлений о возможной девушке, и он ни разу не усомнился в том, что хотел бы взять ее в жены.       Свадьбу отложили до лучшего времени: герр Барснесс посчитал, что для начала Брокку стоит окончить университет и начать карьеру в конторе своего отца и только после оказывать его дочери знаки внимания. На этом их сделка была окончена, и с тех пор фрекен Барснесс считалась почти замужней, а потому ей перестали поступать десятки писем от тайных поклонников.       Ото всех, кроме одного, и о нем Арне узнал совершенно случайно. А как узнал, то сразу написал Брокку короткое письмо, но не отправлял его, выжидая нужного часа. Но этот час до сих пор не настал и письмо так же лежало на дне его чемодана, хотя Мартин об этом не догадывался. Конечно, этот момент был недостаточно подходящим для шантажа, но Арне ничего не мог с собой поделать: ему до ужаса хотелось стереть эту противную усмешку с лица Мартина и впервые за много времени ощутить твердость под ногами. — Ты лжешь, — прошептал Мартин, и Арне показалось, что в уголках его глаз проступили слезы. — Ты чертов лжец, Арне, ты не мог так поступить. Только не…       «Со мной» так и осталось невысказанным. Как остались невысказанными тысячи других слов, которые Мартин ежесекундно прокручивал в своей голове. Слова, чувства, непролитые слезы — все бушевало внутри и никак не могло вырваться наружу, потому что Мартин не знал, что сказать.       Обвинить Арне в предательстве? Глупо. Арне не предавал его, лишь наконец-то нашел человека, с которым по-настоящему чувствовал себя счастливым. Не мог же Мартин обвинить его в том, что этим человеком стал не он сам.       Оболгать Пьера и выставить его в глазах Арне лицемерным подлецом? Низко. Пьер никогда не относился к нему презрительно. Скорее, наоборот, зная, что Мартин — брат Арне, пытался с ним подружиться, заранее зная, как жестко ему откажут.       Рассказать о том, что это он донес мистеру Симонсу? Страшно. Мартин видел, что сделал Арне для того, чтобы Симонса вышвырнули из «Вестборга», и только частично представлял, что он мог бы сделать с ним. Письмо Брокку, по сравнению с этим, капля в море, и Мартин не желал быть избитым тем, кого до сих пор считал своим братом и лучшим другом.       Должно быть, все эти мысли отразились у Мартина на лице, и Арне увидел то, чего не должен был видеть никогда, но сказать он ничего не успел: зазвонил серебряный колокольчик, приглашая всех к ужину. Приоткрылись двери, и на пороге залы остановилась Розалинд Нильсен. Арне, заметив ее взгляд, оправил фрак и внимательно посмотрел на нее, желая уловить красоту, о которой столько говорил его отец. Розалинд действительно была красива, но красива той красотой, которая была присуща всем девушкам ее возраста. Робость и нежность, излитые в ее длинном сатиновом платье цвета слоновой кости с кружевными рукавами и молочным поясом, приличествовали легкому, почти детскому очарованию, выраженному на ее щеках розоватым румянцем, и мягкости. Никаких остроты, резкости и непреклонности. Во всем — в каждом движении, взгляде, слове и приветствии — ласковость и кротость. Розалинд не смела возразить, только кивала и коротко смеялась, когда того требовали правила этикета.       Холеная со всех сторон, он плыла по зале изящным лебедем. Но лебедем выдрессированным, с выбеленными и прилизанными нафталином перьями, связанными крыльями, чтобы не смела взлететь, и скрученным клювом — никаких звуков, только робкий, печальный взгляд. Ее красота не вызывала в Арне того трепета, как делала это с ним красота Пьера. С одной стороны, тусклая скромность замученного светскими вечерами лебедя. С другой, хищное, несравненное и пленительное изящество венценосного журавля, не терпимого к золотым клеткам. Каждое движение — как рассеченная острым лезвием глыба льда. Каждое слово — как резко пущенная, незаметная стрела, настигнувшая бегущую лань. Каждый взгляд — хрупкие, но смертоносные осколки разломанного зеркала.       Розалинд могла согреть, Пьер — только обжечь. Но отчего-то Арне настолько сильно хотел сгореть в его пламени, что не испугался бы с разбегу прыгнуть в этот громадный костер, оставив после себя только тлеющие угольки.       Розалинд была красива для всех. Для Арне красивым был только Пьер.       Розалинд, улыбнувшись и кивнув каждому гостю, наконец, снова посмотрела на Арне и под поощрительные смешки других женщин сделала шаг навстречу. Сердце Арне застучало сильнее. Осознание того, что это неправильно, что его присутствие здесь — это предательство, что сейчас он должен находиться рядом с Пьером, а не с Розалинд, ударило Арне под дых, и он застыл, трусливо поджав губы. Розалинд, испуганно замерев около Арне и взлохмаченного, алого от смущения Мартина, робко подала ему руку, облаченную в короткую кружевную перчатку, и Арне, несмотря на бушевавшую внутри него трусость, пожал ее, совсем легко сжав пальцы.       По зале, словно колокольный звон во время пожара, пронесся еле различимый шепот, который заносчивой усмешкой отразился на лице Филиппа. Бывший сыном знатного лорда и нареченным женихом, Арне поступил правильно, изменив своей гордости и желанию перечить отцу. Для Филиппа не было большего удовольствия, чем видеть Арне таким. Сокрушенный и жалкий, он был подобен мягкой глине, из которой Филипп мог слепить что угодно: удобного приемника своей адвокатской конторы, непритязательного и неприметного мужа для Розалинд, легкомысленного отца для его с Розалинд детей. Когда-то Арне был неуязвим и оспаривал каждое сказанное Филиппом слово. Теперь же Арне был готов поскупиться своей гордостью только для того, чтобы уберечь маленького французского лягушонка от хищника покрупнее. И Филипп солгал бы, если бы сказал, что подобное было ему не по душе.       Появившийся в зале дворецкий тихо откашлялся и, остановившись позади мистера Нильсена, коротко сказал: — Ужин подан.       Вилки и ножи неприятно чиркали по тарелкам, на которых никогда не заканчивались блюда: вышколенные лакеи подавали их прежде, чем кто-то промачивал губы салфеткой. Во главе длинного стола, сервированного, пожалуй, чересчур пышно и изысканно, разместился мистер Нильсен, и его сухая, острая по углам фигура напоминала тонкую свечу, а уложенные на бок волосы — подрагивающий огонек на фитиле. По правую руку — фру Нильсен, которая не блистала своим квадратным вырезом на груди, только когда слуги осторожно разливали вино. По левую руку — Филипп. С неизменной усмешкой высокомерия на пол-лица, он почти не притрагивался к поданным блюдам и лишь иногда делал глоток красного вина.       Осанка, разворот широких плеч, лукавая улыбка, в которой другие отчего-то видели искреннюю участливость, — все вызывало легкий женский шепот и короткие смешки, несмотря на золотое кольцо на пальце Филиппа, которого, честно сказать, никогда не смущал собственный статус женатого мужчины. Преданность и честность, несмотря на карьеру адвоката, были ему чужды. В любви только к одной женщине Филипп видел не мужество и благородство, а глупость безобразного мужлана, у которого не хватает состояния, чтобы содержать нескольких женщин разом.       Филипп от этого не страдал: почти в каждой норвежской деревушке, не говоря уж о крупных городах, его ждала молоденькая девица, своими весельем и беззаботностью способная унять его головную боль. Зная, что от него можно получить не только несколько сотен крон, но и покровительство и защиту, девушки сами раздевались перед ним и делали все, чтобы угодить его прихотям.       В отношении женщин Филипп не терпел никакого принуждения. С самого детства он говорил Арне и Брокку о согласии, которое необходимо получить от женщины перед тем, как начинать докучать ей своим вниманием. Конечно, он не говорил о том, что иногда это согласие можно получить через уловки или подкупы, но осознавал, что однажды его сыновья узнают об этом сами. Либо же об этом им расскажет их мать, Ингрид Хаген, относившаяся к супружеской верности не более серьезно, чем к циркачам и жонглерам на городских ярмарках. Их отношения — брак по договоренности и расчету, не более. Никаких чувств и трепета, и это устраивало как Филиппа, развлекавшегося с деревенскими девицами каждый день, так и Ингрид, получившую титул, громадный дом и власть над десятками слуг. — Я слышал, вы хотите продать несколько своих фермерских участков, — сказал Филипп, посмотрев на мистера Нильсена. — Зачем же так радикально? Неужели вы хотите избавиться от части своего дохода? — Он прищурился. — По-моему, это глупо. Особенно в наше время.       Мистер Нильсен выдохнул и постучал пальцами по столу. — Не буду спорить, это действительно глупо, — ответил он, и Филипп улыбнулся. — Но на содержание этих участков у меня уходит намного больше. Все финансовые бреши я смогу закрыть, только если продам эти фермы. Поверьте, денег с их продажи я выручу намного больше, чем с продажи этой чертовой свеклы, которую они не могут вырастить вот уже полтора года. — На переносице Нильсена залегла глубокая морщина, которая сразу же разгладилась, когда его жена положила свою ладонь на его руку. — Но не волнуйтесь, мистер Хаген, все эти неурядицы я смогу решить до того, как наши дети пойдут к алтарю.       Филипп улыбнулся, услышав, как неприятно Арне чиркнул вилкой по тарелке. — Не сомневаюсь, — сказал он. — По правде говоря, я… — Мистер Нильсен, вашу проблему с участками можно решить по-другому, — неожиданно сказал Арне, и на секунду все разговоры над столом смолки. Розалинд изумленно посмотрела на Арне. Нильсен, потерев широкий подбородок, нахмурился. — И как же? — спросил он. — Ваши фермеры до сих пор возделывают свои земли руками и мотыгами, так? — Нильсен кивнул. — Но сейчас существуют намного более действенные методы. Обеспечьте своих фермеров нужной техникой, и вам не придется продавать эти участки, просто потому что они будут приносить намного больше.       Арне смолк, надеясь услышать от Нильсена слова согласия, но тот только рассмеялся, вызвав улыбку у Филиппа. — Арне, в тебе говорит твоя юношеская горячность, — сказал он и коротко усмехнулся. — Но я тебя не осуждаю. Ни в коем случае. Когда-то я и сам был таким: во мне бурлила жажда изменить этот мир, перекроить установившиеся порядки, сделать фермера равным лорду. — В глазах Нильсена заиграло лукавство. — Но я вырос и понял, что это невозможно. Такие дома, как мой, должны придерживаться традиций, чтобы у других были рабочие места, пропитание и кров. Заботиться о людях, лишенных почти всего с самого рождения, моя обязанность, Арне, и я не могу подвести их. Только не сейчас. — Но… — Арне, достаточно, — строго сказал Филипп. — Ты гость, поэтому не смей перечить мистеру Нильсену. — Он посмотрел на Нильсена и легко коснулся его плеча. — Простите моего сына. Не знаю, почему, но он до сих пор не научился вести себя подобающе. — Ничего, мистер Хаген, ничего. — Нильсен улыбнулся. — Это присуще всем мальцам его возраста.       Оба коротко рассмеялись. — Но, папа, Арне прав, — сказала Розалинд, отложив вилку и заставив изумиться самого Арне. — То же самое тебе говорил и наш семейный юрист. Конечно, за продажу участков ты получишь достаточную сумму, но даже она со временем не сможет нас прокормить. Будет правильно, если… — Розалинд, я не желаю этого слышать. — Голос Нильсена звучал глухо, но беззлобно. — Особенно от тебя. Видимо, твоя камеристка недостаточно хорошо объяснила тебе правила поведения за столом. — Нильсен перешел на гневный шепот. — Раз так, то мне стоит понизить ее до кухарки. Надеюсь, посуду она будет мыть лучше. — Что?.. — Розалинд побледнела. — Папа, ты же несерьезно.       В зале, полной гостей, вот-вот грянул бы настоящий скандал, но миссис Нильсен, чуткая ко всему женщина, погладила мужа по руке и мягко сказала: — А не перенести ли наш вечерний чай на улицу? Думается мне, что в этой зале стало душновато.       Нильсен кивнул.       Ротонда, в которой лакеи спешно сервировали стол, напомнила Арне Патрокла: такая же одинокая среди громадных, величественных колонн особняка, она притулилась у неглубокого, заросшего ольшаником озера и продувалась всеми ветрами, заставляя женщин набрасывать на обнаженные плечи накидки, а мужчин — застегивать сюртуки на все пуговицы. Изумрудный купол ротонды, возложенный на восемь каменных колонн, отражал белесый свет луны, растекающийся по нему молочным саваном и по колоннам ускользающий куда-то вниз, к холодной антрацитовой воде, которую не тревожили ни птицы, ни громкие, развеселые голоса.       Она была размеренной и безмятежной, и именно этой сдержанности сейчас не хватало Арне. Внутри клокотала злость, смешанная с обидой. С обидой на Мартина, нарушившего их договоренность, на отца, душившего своим коротким золотым поводком, на Нильсена, обозвавшего его горячечным, не смышленым мальчишкой. С обидой на весь мир, заставивший Арне находиться сейчас здесь, среди неприятно надушенных и говорливых людей, не смыслящих в том, что они говорят, и вынудивший его оставить Пьера одного в канун приближающегося рождества.       Все чувства грозились вот-вот выплеснуться наружу, и Арне, не желая опозорить себя и отца еще сильнее, спрятался за одним из лакеев, а после ловко скрылся среди поросли ольшаника. Отсветы принесенных в ротонду свечей делали тропу, по которой спешно шел Арне, еле различимой, и он то и дело путался и оступался, пока, наконец, не остановился около луга, безбрежным морем вербейника и клевера уходившего вдаль. Здесь не было теней ротонды, громких голосов и звона бокалов. Только пьянящая, остужающая мысли тишина и отблеск луны, стыдливо спрятавшейся за кучерявые облака.       Выдохнув, Арне опустился на мокрую от мелкого дождя траву и, положив подбородок на колени, закрыл глаза. Он хотел увидеть улыбку Пьера. Хотел почувствовать запах его волос и его прикосновения на своем лице. Хотел услышать его мягкий смех и шорох его одежды. Арне хотел, чтобы он был рядом. И пусть их разделяли тысячи миль Северного моря, Арне был готов переплыть его, только бы снова оказаться рядом с Пьером.       Раздался шорох.       Арне открыл глаза и прислушался. Показаться не могло: ракитник, облюбовавший деревья своими объятиями, шелестел явно не от ветра. Кто-то приближался, пытаясь легкими, почти невесомыми шагами не спугнуть его. Поднявшись на ноги, Арне различил на тропе тонкий силуэт, а после луч луны высветил молочный шелк платья, и он тихо выдохнул. — Розалинд? — спросил Арне, и она остановилась. В ее движениях не было тех боязливости и кротости. Она держалась уверенно, хотя что-то определенно заставляло ее волноваться. — Арне, я бы хотела с вами поговорить, — сказала Розалинд и сделала шаг навстречу. — О том, что произошло минут пятнадцать назад. — Говорите. — Мне жаль, что мой отец нагрубил вам. — Розалинд печально улыбнулась. — На самом деле, он хороший и чуткий человек. Но когда дело касается поместья…       Она растерянно пожала плечами. Арне кивнул. — Я вас понял, Розалинд, — сказал он. — И вам не стоило извиняться за поступки своего отца. Вы не виноваты.       Коротко усмехнувшись, Розалинд качнула головой. — Дети вынуждены расплачиваться за грехи своих родителей, — сказала она. — Душа человека очищается страданиями.       Арне откашлялся. — Я не должен этого говорить, особенно при вас, но, Розалинд, я не верю в Бога. Ни в него, ни в его кару. И я не хочу слышать о том, что однажды мы все будем наказаны за свои грехи.       Розалинд кивнула. — Что же, я уважаю ваше мнение, Арне. Особенно после того, как вы смогли возразить моему отцу. — Арне фыркнул, и она шагнула ближе, положив ладонь ему на плечо.       От ее прикосновения он не почувствовал того трепета, который вызывали в нем прикосновения Пьера, а потому спешно и невежливо вывернулся из-под ее ладони и шагнул назад. Розалинд снова кивнула. Помолчав, она неожиданно продолжила: — Я согласна с тем, что этому поместью нужны перемены. Причем быстрые и глобальные. Я не против, если один из слуг станет местным Робеспьером.       Имя французского революционера заставило Арне скривиться. — Не думаю, что вы хотите расправиться со своим отцом, как французы — с Людовиком XVI. Это было бы слишком жестоко. — Мне нравится ход ваших мыслей. Однажды хозяином этого поместья станете вы, и тогда…       Арне, услышав это, остановил ее жестом. — Розалинд, прошу, выслушайте меня. — Вам нравится другая?       Арне застыл. Он никогда бы не подумал, что о его чувствах можно догадаться настолько легко. — Как вы узнали? — прохрипел он, и Розалинд улыбнулась. — Вы опоздали к ужину, чуть не подрались со своим братом, не сделали мне ни одного комплимента, за столом ни разу на меня не посмотрели и, как только моя мама предложила перенести вечерний чай, первым выбежали из залы. — Розалинд прищурилась. — И тогда я подумала: вы либо законченный болван, либо без памяти влюблены в кого-то другого. И, судя по нашему разговору, вы вовсе не дурак, Арне. А значит, вы уже отдали свое сердце, и я не могу вас за это винить. — Мне жаль, Розалинд, — сказал Арне, поджав губы. — Действительно жаль. Я не хочу вас разочаровывать, но и лгать вам я тоже не могу. Вы и я… Мы никогда не сможем заключить этот брак. Дело в том, что я не буду счастлив с кем-то другим, пока на земле есть он. — Человек, которого вы любите? — Да.       Розалинд коротко кивнула и, внимательно посмотрев в небо, громко выдохнула. Казалось, что-то невидимое, но тяжелое упало с ее нежных плеч. — Это замечательно, — сказала она и улыбнулась. — И то, что вы любите его, и то, что отказываете мне.       Арне застыл. Он ожидал слез, негодования, упреков, но все оказалось намного прозаичнее и легче. И как он сам не догадался обо всем раньше? — Так вы… не расстроены? — спросил он и мягко коснулся плеча Розалинд. — Моим отказом? — Возможно, им вы чуть-чуть пошатнули мою самооценку, но, — Розалинд усмехнулась, — я рада, что моим мужем не станет такой заносчивый выскочка, как Арне Хаген. Ума не приложу, как можно вынести ваш характер.       Арне фыркнул, а после громко рассмеялся вместе с Розалинд, и их смех всколыхнул дремлющий луг. — Завтра перед отъездом вы скажете моему отцу, что случайно увидели меня у кучи валежника с сыном нашей швеи, — сказала Розалинд, остановившись у двери спальни Арне. — Думаю, после такого ваш отец точно захочет разорвать сделку. — Что?.. — Голос Арне звучал изумленно. — Но я не хочу вас подставлять, Розалинд. Лучше скажите моему отцу, что я повел себя с вами крайне предрассудительно. Этому он поверит без лишних слов.       Розалинд улыбнулась. — Вы не подставите меня, Арне, — сказала она. — Мой отец знает, как сильно мне нравится Уильям. И рано или поздно, перебрав всех женихов в округе и за ее пределами, он согласится благословить наш союз. И тогда я буду ждать вас на нашей свадьбе. И не только вас.       Розалинд игриво подмигнула, и Арне крепко обнял ее. — Спасибо, — прошептал он.       В отсутствии внимательных, любопытных глаз, лицемерных улыбок и белых перчаток слуг она казалась ему мягкой, как талый воск свечи, и разумной, с нотой рассудительности, не свойственной их отцам.       Розалинд снова улыбнулась — здесь, в окружении тишины и безмолвия, она делала это намного чаще — и ласково похлопала Арне по плечу, намекнув отпустить ее. Разомкнув объятия, Арне снова прошептал: — Спасибо. — Увидимся завтра утром, — сказала Розалинд и сделала шаг назад. Ее спальня пустовала уже пятнадцать минут, а значит, камеристка должна была вот-вот донести об этом отцу. — Розалинд, могу я вас кое о чем попросить? — спросил Арне, когда она положила ладонь на перила лестницы. — Хотите, чтобы я познакомила вас с Уильямом? — Что?.. — Арне нахмурился. — Нет-нет, конечно, нет. — Тогда о чем?

***

      Ранним утром Лондон напоминал Арне негостеприимный дом Хагенов: небо, окрашенное разнеженным ночью солнцем, тяжелым куполом опускалось на длинные улицы, которые ветвистыми закоулками расходились во все стороны и напоминали собой громадный английский дуб. Облака, разбросанные по янтарному холсту, скручивались в причудливые картины и закрывали своими белесыми хвостами последние слезы богов — звезды. Молочный туман густо обволакивал собой мощеные дороги, высокие фонари с незажженными, золотыми шляпками, высокие дома и мост, у которого, как отверженные — у ног капеллана, сгрудились брошенные рыбачьи лодки и деревянные ботики со сломанной мачтой и разорванными неприветливым ветром парусами.       В этот час — пятнадцать минут шестого — здесь не чувствовалось никакой жизни. Скрип деревянных повозок, оставленных около кривых заборов, шелест сохнущего постельного белья, кряхтенье утки, случайно забытой на городском рынке, — эти звуки разносились стылым утренним ветром и по пятам следовали за Арне и Розалинд. — Неужели вы не могли сделать это, например, в полдень? — спросила Розалинд и, неопрятными складками собрав домашнее платье (переодеться в выходное она попросту не успела: Арне разбудил ее раньше собственной камеристки, а спускаться в подвал — место, где их прислуга трудилась по восемнадцать часов в день — было и рискованно, и глупо), легко перепрыгнула через лужу. Арне, заметив это, остановился и предложил ей руку, чтобы опереться. Розалинд, увидев это, нахмурилась и строго продолжила: — Я не отношусь к тем девушкам, которые не могут сделать и шага без мужской помощи, поэтому, Арне, впредь не унижайте меня таким образом. — Хорошо. — Арне пожал плечами. — Если не хотите принимать помощь, то хотя бы выслушайте мой совет. Возвращайтесь в дом, Розалинд. Я не хочу, чтобы камеристка увидела пустую постель и подняла крик на все поместье. Поверьте, я смогу сделать все сам и вернусь до пробуждения своего отца. И о моем отсутствии никто не будет знать. — Он внимательно посмотрел на Розалинд, своим взглядом пытаясь убедить ее возвратиться. — Кроме вас, разумеется. — Я помогла вам обойти кухарку и прачку. — Розалинд прищурилась. — За вами должок, Арне, и вы вернете мне его, когда, наконец, расскажете, куда бежите в такую рань.       Арне громко выдохнул. Настойчивость Розалинд капля за каплей исчерпывала его терпение, и теперь он хорошо понимал, почему так сильно иногда раздражал Пьера. Если Арне так сильно уставал от присутствия одной только Розалинд, то что же творилось с Пьером, которому в «Вестборге» досаждали почти все? Впервые Арне задумался над тем, что Пьер никогда не мог остаться в тишине: каждый раз или он сам, или его приятели находили Пьера и пытались утянуть его с собой. И неужели Пьеру каждый раз приходилось преодолевать свои усталость и внутреннюю злость и идти с ними, только бы не обидеть? Этого Арне не знал, но обязательно должен был спросить у Пьера при встрече.       От одной только мысли об их скором свидании у Арне потеплело в груди, и он улыбнулся, несмотря на то, что секунду назад был готов поступить с Розалинд очень не по-джентльменски, а именно — прогнать. Он снова выдохнул и посмотрел на Розалинд. Она, ничуть не смущаясь его внимательного взгляда, вопросительно приподняла тонкую бровь. Пожалуй, мужской заносчивости в ней было гораздо больше, чем женской кротости, и удивительно, что об этом не знал ее отец.       Вам бы податься в актрисы, Розалинд Нильсен, подумал Арне, но вслух сказал: — Как только мы доберемся до лавки Бэнкса, я все расскажу. — Лавка Бэнкса? — изумленно спросила Розалинд. — Не та ли скандальная лавка Бэнкса на Даунинг-стрит?       Арне кивнул. — Если вы появитесь там, вас засмеют, — строго сказала Розалинд. — И не только вас. — Если вы боитесь, что кто-то увидит вас рядом с Бэнксом, можете вернуться домой. Уверен, ваша камеристка еще не проснулась. — Я не о себе. — Розалинд поджала губы. — Однажды на королевском ужине я сказала о том, что женщины должны получить право голоса, и весь Лондон месяц судачил об этом. Так что слухи мне не страшны. — Мне тоже. — Я знаю, но говорю я о вашем отце. — Розалинд несильно сжала локоть Арне. — Подумайте, что он сделает, когда узнает, что вы имели хоть какое-то дело с лавкой Бэнкса.       Арне сложил руки на груди. — Не «когда», а «если», — сказал он. — Я не расскажу ему об этом.       Розалинд усмехнулась. — Я тоже.       Лавка Бэнкса еще со времен своего открытия — середина восемнадцатого века и заплесневелый угол Даунинг-стрит — была самым скандальным место во всем Лондоне, а все потому, что мистер Бэнкс, сварливый и кряжистый мужичок лет пятидесяти с острыми глазками и гусиным носом, на дух не переносил английских леди и уж тем более английских джентльменов. Оправдание его презрению никто не знал, но говорили разное: кто-то, что предки мистера Бэнкса были рабами на плантациях английских колонизаторов, кто-то, что отцу мистера Бэнкса — такому же склочному и подозрительному старику — однажды отказала английская леди и он пронес эту ненависть через всю жизнь, воспитывая сына англофобом, кто-то, что самому мистеру Бэнксу отказала замужняя миледи (и не просто отказала, а откровенно посмеялась над его симпатией к ней). Слухов было много, но Лондону это было свойственно намного сильнее, чем Парижу, а потому вскоре от мистера Бэнкса отстали и говорливые леди, и хитрые джентльмены, и его лавка превратилась в забытое место, в котором тишину нарушало лишь ворчание Бэнкса о том, как тяжело ему приходится среди напыщенных «островных обезьян».       Арне постучал. Громко, не боясь разбудить обыкновенных зевак просто потому, что их здесь не было. Лавка Бэнкса — единственный комиссионный магазин, сохранившийся в полуразрушенном здании, бывшем когда-то громадным поместьем. Вокруг — сломанные повозки, гнутые подковы, разбросанные по дороге словно шахматы после неудачной партии, пустые бутылки и коричневые осколки.       Витражная дверь приоткрылась с тихим скрипом. Сначала Арне увидел трость — неизменную спутницу старика Бэнкса. Как и деревянная нога колченого пирата, она внушала тот судорожный трепет, какой бывает при виде того, что несет с собой только смерть. Или, как в случае с Бэнксом, сломанный нос и глубокие ссадины. Судя по слухам, которые слышал Арне, силы Бэнкс особо не жалел и его удары тростью всегда были тяжелыми.       Но отступить сейчас, всего лишь при виде этой трости, значило прослыть трусом в глазах Розалинд и оставить Пьера без подарка на Рождество. Несложно догадаться, что было для Арне страшнее: извиниться перед Розалинд он мог бы всегда, но испортить их первое с Пьером Рождество? Никогда. Кто угодно — от мешкотных одноклассников до его собственного отца — мог считать его трусливой вороной в павлиньих перьях, но только не Пьер. Для него Арне хотел, старался стать лучше. Не столько внешне, чтобы всегда быть ему под стать, сколько внутренне: усмирить свою гордыню, убрать надменность, выучиться состраданию, а не насмешкам — и все для того, чтобы быть достойным Пьера. Достойным его взгляда, касаний, губ на своих губах и тихого дыхания. Достойным тех слов, которые говорил ему Пьер.       Только поэтому Арне, как Розалинд, не отступил, когда через узкую щель на него посмотрели грозные серые глаза, над которыми, словно Давид — над Голиафом, возвышался высокий лоб с громадной багровой бородавкой и кустистыми бровями. — Что тебе нужно, малец? — спросил Бэнкс.       Его голос был скрипучим, словно несмазанные дверные петли, а интонация — полувопросительной и злобной. Возможно, своим стуком — а стучал Арне долго и настойчиво — он его разбудил: Бэнкс выглядел только-только проснувшимся, а его волосы, седые и отросшие, торчали в разные стороны. Возможно, Бэнкс всегда был таким кудлатым, а его покрасневшие глаза и впалые щеки — последствия початого ночью виски. Доподлинно Арне не знал и интересоваться совсем не хотел, а потому, расправив плечи и посмотрев Бэнксу в глаза, сказал: — Мистер Бэнкс, вчера днём я видел у вас на витрине кулон с синим аквамарином. — Он кивнул на пыльное стекло, когда-то служившее настоящей витриной. — Я бы хотел купить его. За…       Но Арне недоговорил: Бэнкс расхохотался. Его смех был долгим, громким и таким гадким, что Розалинд вздрогнула. Арне насторожился. — Проваливай отсюда, маленький паршивец, — сказал Бэнкс и, покачнувшись, оперся на трость. — Вряд ли у тебя есть хотя бы жалкий пенни на тарелку супа, не говоря уж о кулонах с драгоценными камнями. — Он внимательно посмотрел на Розалинд и усмехнулся, обнажив пожелтевшие зубы. — И подружку свою прихвати. Непорядок, если молодая девчонка разгуливает в такую рань одна. Уж мне ли не знать, какие девушки крутятся здесь по утрам.       Розалинд оскорбленно цыкнула. — Сейчас же извинитесь перед ней, — сказал Арне и попытался схватить Бэнкса за тощее плечо. Он хотел выволочь его на улицу, но Бэнкс, как и подобает всякой ночной твари, только сверкнул глазами и снова расхохотался. — Извиниться?! — воскликнул он. — За что же, а? — Вы назвали порядочную молодую леди куртизанкой.       Бэнкс криво усмехнулся. Его щеки сразу подернулись морщинами. — Порядочную? — Он указал на Розалинд скрюченным пальцем. — Если она порядочная, то я чёртов Авраам Линкольн. — Бэнкс «снял» с головы невидимую шляпу и шуточно поклонился. — Снимаю шляпу, мисс Харлот.       Арне нахмурился. — Как вы смеете?.. — Арне, нет! — резко воскликнула Розалинд, потянув Арне за рукав. — Мистер Бэнкс прав. Еще слишком рано. Идём. — Она испуганно оглянулась. — Ну же! Арне, это…       Но Розалинд недоговорила. Брошенный осколок бутылки рассек ей бровь. Она испуганно вскрикнула. — Опять вы?! — Бэнкс помахал тростью. Он пытался выглядеть грозно, но выглядел жалко, и все, включая испуганную Розалинд, это понимали. — Я вызову констеблей! Сейчас! Если вы… — Помолчи, старик.       О, Арне забыл. Забыл, что Лондон — особенно, его окраины — кишел «Робин Гудами». Но Робин Гудами грубыми и неправильными, потому что грабили они — оборванцы в лохмотьях — вовсе не богатых. Они грабили бедных, которые имели чуть больше, чем имели они сами. Арне видел их — путь в «Вестборг» лежал через их маленький, оплеванный Провидением квартал — но никогда не думал, что они решатся ограбить и его.       Оборванцев было двое. Возрастом — как Арне, может, чуть младше. Тощие и грязные, обворовывающие старика, они вызвали в Арне только презрение, и он поморщился, когда долговязый мальчишка тряхнул сальными волосами и улыбнулся. — Каков гусь, — сказал он и искоса посмотрел на Бэнкса. — Кто это, а? — Старик жалостливо покачал головой. Мальчишка резко схватил его за волосы. — Я спросил: кто это? — Н-не знаю, — прохрипел Бэнкс, и мальчишка, усмехнувшись, отбросил его на землю. Розалинд вскрикнула. — О, — второй оборванец, выглядящий ни чуть не лучше, улыбнулся, — девчонка! К тому же, взрослая. Лет шестнадцать. Может, заберем, а? — На кой черт? — Паренек начал рыться в сломанных ящиках. — Всё, что она умеет, это заваривать чай и бряцать на фортепиано. Она курочка не твоего полета, — он усмехнулся. — А вот Роли-Поли.       Второй мальчишка рассмеялся и похлопал его по спине. Он искоса посмотрел на Розалинд — казалось бы, ничего особенного, — но вдруг прищурился и усмехнулся. — Снимай, — сказал мальчишка и пожеванной спичкой указал на золотую подвеску, мягко лежавшую на ее груди. — Милая безделушка. Подарю ее Роли-Поли. — Розалинд медлила. — Ну же, снимай! — Мальчишка выудил из оттопыренного кармана маленький нож. — Или хочешь, чтобы снял я? — Розалинд сглотнула. — Хорошо, я… — Подожди. — Арне прикрыл Розалинд собой. — Она снимет, не волнуйся. Застежка мудреная. Я помогу.       Мальчишка усмехнулся и подбросил нож в ладони. — Арне, я не могу, — прошептала Розалинд. — Это подарок от отца. Он дорог мне. — Я понимаю, — сказал Арне и сорвал подвеску с шеи. Розалинд всхлипнула. Кулон скользнул между его пальцев и «случайно» упал на пыльную землю. — Вот же ж! — нарочито громко воскликнул Арне и присел на корточки. — Я подниму, не волнуйся! — Не стоит, — сказал мальчишка и попытался нашарить подвеску, отложив нож. Его грязная голова качнулась перед лицом Арне, и тот, не теряя ни секунды, ударил по ней камнем. Мальчишка закричал. — Ублю… — Но Арне быстро прижал его к земле и, наступив сапогом на ладонь, перехватил нож.       Второй паренек, рывшийся среди ящиков, изумленно посмотрел на Арне и, похлопав себя по карманам, выругался: его перочинный нож остался у констебля. — Сделаешь какую-нибудь глупость, и я выколю ему глаз, — сказал Арне, покрутив нож. Мальчишка нехотя кивнул. — Помоги мистеру Бэнксу подняться. — Паренек удивленно приоткрыл рот. — Быстрее, иначе твоего дружка будут называть «Одноглазым Джеком». — Арне, внимательно проследив за тем, как мальчишка поднял Бэнкса и подал отброшенную трость, кивнул. — Теперь всё, что ты у него взял, положи на место. — Но я… — Быстро!       Паренек нервно дернулся. Выудив из-под засаленной рубашки бумажные конверты и столовые серебряные приборы, он показал Арне пустые карманы. Арне кивнул. — Хорошо, можешь идти. А, — он взял второго паренька за воротник и подтолкнул его к «приятелю», — этого не забудь.       «Робин Гудов» сдуло, словно залежавшуюся пыль. Арне выбросил нож и, протерев подвеску, надел ее на шею Розалинд. — Идем, — сказал он и осторожно взял ее за руку. Розалинд благодарно улыбнулась. — До свидания, мистер Бэнкс.       Бэнкс нахмурился. — Эй, парень, — сказал он, и Арне остановился, — выбирай кулон. Отдам за полцены.       Арне улыбнулся.

***

      Автомобиль — четырехколесный зеленый «Бенц Вело» с мягкой, сейчас опущенной крышей — остановился у поворота, как того пожелал Филипп: съезжать с мощеной дороги на узкую лесистую тропу, ведущую к дому Стиана Хагена — тот предпочитал городскому шуму уединение и тишину, — он считал неразумным. Арне в любом случае знал, куда идти, и мог бы быстро добраться пешком, а водителю пришлось бы петлять и разворачиваться несколько раз, чтобы снова выехать на ровную дорогу.       Это понимал и Арне, а потому, когда водитель вежливо откашлялся, пожелал ему хорошего Рождества и попросил передать привет герру Хагену, он приоткрыл дверь, но, прежде чем броситься по тропе вниз, остановился: Филипп положил тяжелую ладонь ему на плечо и слегка сжал.       Арне выпрямился и внимательно на него посмотрел, с тихой опаской ожидая, что тот скажет. Не разрешит пойти к Стиану и сразу отвезет к матери? Скажет, что подыскал новую девушку, с которой ему непременно стоит познакомиться? Рассмеется и посильнее его ударит, потому что знает, что в доме Арне ждет не только Стиан? Этого он боялся больше всего. Мартин запросто мог рассказать Филиппу о том, что часть своих сбережений Арне потратил на второй билет на поезд до Центрального вокзала, что переписывался со Стианом без ведома школьного секретаря, который собирал письма и рассылал их, а сам ночью сбегал в Лондон, чтобы отыскать почтовый ящик, что сговорился с Розалинд и утром убежал из поместья в лавку Бэнкса, что в одной из спален в доме Стиана Арне ждал глупый французский лягушонок, ради которого Арне был готов бросить учебу в «Вестборге», только бы быть рядом с ним. Если Филипп узнает об этом — причем неважно, о чем-то одном или обо всем сразу — то сделает так, что Арне до самой его смерти никогда не увидит Пьера, а если посмеет, то последним местом их встречи будет кладбище с безымянным крестом под чахлым деревом. Арне был не готов. Не знал, как ему поступить, если Филипп доберется до правды, а потому напряженно застыл, когда отец мягко похлопал его по плечу и усмехнулся. — Ты хорошо показал себя в поместье Нильсенов, — сказал Филипп.       Арне удивился сильнее: он ожидал чего угодно, только не слов похвалы. Отец никогда не хвалил его. Делал замечания и упреки, отвешивал пощечины и с силой вздергивал за воротник, но не хвалил. Услышав это и увидев на лице Филиппа подобие улыбки, Арне чуть успокоился, хотя все еще был готов к неожиданному хлесткому удару.       Филипп, убрав руку с плеча Арне и достав из нагрудного кармана сигару, закурил и продолжил, стряхивая пепел на дорогу: — Мне очень жаль, что мисс Нильсен уже нашла себе будущего супруга и не сказала об этом раньше. Сделав она так, мне бы не пришлось отпрашивать тебя из «Вестборга» и тратиться на билеты, но, — Филипп выдохнул дым, — что сделано, то сделано. Я не считаю эту поездку бесполезной. На этом ужине были и другие семьи. Кто знает, может, кому-то другому ты приглянулся намного больше. И, если в скором времени мне придет приглашение из другого стоящего поместья, я буду безмерно рад. — Филипп затушил сигару и снова посмотрел на Арне. В его взгляде читалось откровенное сомнение, но Арне, подстегиваемый возбуждением от скорой встречи с Пьером, не обратил на него никакого внимания. — Мама приедет к тебе, как только получит твой аттестат с оценками. С ней приедет и Мартин. — Мартин? — Арне нахмурился. — Зачем? Почему не Брокк? Я не видел его уже несколько месяцев. — Брокк учится и сможет приехать только после Рождества, когда ты снова будешь в «Вестборге». — Филипп прищурился. — Если я не услышу жалоб на твое поведение, то, возможно, разрешу тебе взять пару выходных, чтобы повидаться с ним. — Арне просиял, и Филипп строго повторил: — Без жалоб на поведение, Арне. — Я тебя услышал. — Хорошо. — Филипп кивнул. — И не забывай, что Мартин тоже твой брат. Названный или родной — неважно, так что относись к нему подобающе. Никаких ссор, склок и вопросов, зачем ему приезжать к тебе и Стиану на Рождество. Или ты хочешь сказать, что помимо Стиана тебя там, — он качнул головой в сторону дома, — ждет кто-то еще? — Нет. — То-то же. Я не хочу, чтобы тебе или Мартину в Рождество было скучно или одиноко, поэтому вы проведете его вместе. Как проводили до этого. Ты меня понял? — Да. — Отлично. — Филипп открыл дверцу. — А теперь иди, иначе Стиан начнет волноваться.       Арне ловко выпрыгнул из автомобиля и, взяв свою дорожную сумку, забросил ее на плечо. — Передать что-нибудь дедушке? — спросил он, и Филипп задумался. — Нет, — ответил он и постучал пальцами по колену. — И, Арне, — тот посмотрел на него, — я тобой очень горжусь.       Арне кивнул. Ты гордишься не мной, а картинкой, которую выдумал в своей голове, подумал он и, дождавшись, когда автомобиль скроется за поворотом, бросился вниз по тропе — к тем, кто гордился им настоящим.       Дом Стиана Хагена, ценителя размеренной, тихой жизни, которую не тревожило ничего кроме настырных белок и боязливых оленей, располагался на самой окраине Бергена, когда город, оставшийся позади, превращался в безбрежное, шумное море зелени, острых скал, обдуваемых морозным ветром и омываемых стылой водой, и птиц, круживших в синеве неба белесыми парусами кораблей.       Арне любил это место. Здесь запах прелой листвы и шелестящих елей смешивался с солью моря, порождая спокойствие и умиротворенность. Здесь колыбель, сочиненная теплым бризом, убаюкивала, словно песнь матери. Здесь буйная поросль зелени — сосны, карликовые березы, можжевельники, брусники, вереска — обнимала, своими объятиями защищая от всего. Здесь годами сохранялась непревзойденная красота, нарушаемая, разве что, росчерками молнии и грохотом грозы, которые, бушуя гневом Сварога, создавали новое, и их отпрыски золотым ковром пожара расстилались по лесу.       Арне шел, сумка качалась на его плече, и мысль о том, что скоро он увидит Пьера, сожмет его в своих объятиях и носом зароется в его кудрявые волосы, заставляла сердце бешено колотиться. От переполнявшего ожидания Арне ускорился и начал идти вприпрыжку, уже не останавливаясь, чтобы, как раньше, заинтересованно рассматривать гнезда дроздов среди еловых веток.       Остановился он только однажды: за разбросанной кем-то в разные стороны кучей валежника (таких здесь было много. Стиан говорил, что жители маленькой деревеньки вниз по склону от Бергена собирают сломанные сухие стволы деревьев, сучья и ветки в небольшие кучи, чтобы после, в холодные времена, уносить их с собой для растопки. Так они наносят лесу меньше вреда, говорил Стиан, потому что не срубают живые деревья, а берут то, что есть; запомни это, Арне, и никогда не пытайся ради собственного счастья сломать что-то живое, кого-то живого) он увидел луг, уже отцветающий, но от того не менее красивый. Сиреневое буйство вереска расползалось под пологом сизого тумана и мягким бархатом укрывало скалистые голи, не тронутые порослью выжженной солнцем травы.       Вереск то смущенно перешептывался, то игриво касался рук Арне, когда тот, обласканный еще теплым закатным солнцем, осторожно срезал длинные стебли с розоватыми бутонами, с которых иногда осыпались то лепестки, то желтоватая пыльца. Шерстяное пальто Арне вскоре окрасилось тусклой позолотой, а в глубоких карманах — руки озябли настолько, что он не знал, где уместить цветы — расцвели Елисейские поля. Отыскав в сумке шелковую ленту, случайно оставленную Пьером в его комнате, Арне обвязал ею цветы, и срезанный вереск печально склонил свои головы, в последний раз глядя на шумящий беззаботностью луг.       Арне, неся букет под мышкой, почти каждую секунду смотрел на него, чтобы убедиться, что все цветы остались целыми. Его уши покраснели от морозного ветра — свою шапку Арне потерял где-то на вокзале, а Филиппу было безразлично на то, замерз он или нет, — а пальцы озябли настолько, что начали подрагивать, когда Арне, наконец, увидел бурую крышу, отчего-то не занесенную снегом, и теплый желтый свет, струящийся из зашторенных окон. Его не ждали: Арне не писал ни Стиану, ни Пьеру и просил Филиппа ничего не говорить о своем приезде. Несмотря на то, что его отец не жаловал сюрпризы, предпочитая им продуманность и спланированность, его просьбу он выполнил, не особо задумываясь о том, что случится с Арне холодной декабрьской ночью, если Стиана и его слуг вдруг не окажется дома.       Осторожно спустившись по расчищенной от снега тропе и снова посмотрев на букет, Арне оказался у деревянного крыльца как раз в ту секунду, когда дверь приоткрылась, дыша приятным теплом, и на пороге, округлив от изумления глаза, остановилась Питерс — кухарка Стиана. — Арне? — полувопросительно прошептала она, никак не ожидая будним декабрьским вечером увидеть Арне Хагена. — Как же вы?.. Откуда же вы?.. Ваш дедушка… — Питерс вдруг ясно увидела, насколько замерз Арне, а потому всплеснула руками и неожиданно воскликнула: — Бог мой, вы же застудитесь! Скорее заходите в дом. Я сейчас же пошлю своего внука за Стианом: ваш дедушка ненадолго уехал в Берген, но обещал вернуться уже сегодня, а потом сделаю вам горячий чай. Ну же, раздевайтесь, не то продрогнете окончательно!       Но Арне ее словно не слышал. С его заиндевевших волос капала вода, собираясь у ботинок холодными лужицами, щеки то краснели, то бледнели, а пальцы мелко подрагивали. Арне смотрел на лестницу, на ее двадцать ступеней, на вершине которых была дверь. И если ничего не случилось, если Пьер не поехал вместе со Стианом, то за этой дверью… — Мой друг здесь? — спросил Арне, не слыша взволнованный лепет. — Друг?.. — Питерс нахмурилась. — А, тот юноша-француз. Да, он здесь. Почти не выходит из вашей спальни и читает столько… Подождите, герр Хаген, куда вы?!       Секунда, — и Арне оказался на втором этаже. Вторая, — и он стучал в дверь, от нетерпения подпрыгивая на месте. Вереск в его руках дрожал вместе с ним. — Секунду, — отозвался Пьер, и Арне забыл, как дышать. От предвкушения он закусил губу.       Один.       Два.       Три.       Дверь приоткрылась, и Арне наконец увидел его.       Пьер застыл. Он не сказал ни слова: Арне буквально налетел на него, повалил на пол своим немалым весом и крепко сжал в объятиях, не позволяя выдохнуть. — Задушишь, — просипел Пьер.       Его лицо было мокрым. То ли от скопившихся в уголках глаз слез, то ли от капель воды, струящихся с волос Арне. Пьер не знал. Он осторожно зачесал непослушные вихры за уши и смущенно улыбнулся, когда Арне потерся о его ладонь морозно-розовой щекой. Только сейчас Пьер почувствовал, насколько холодными были лицо, пальто и пальцы, которые Арне сплел с его пальцами. Должно быть, волнение отразилось во взгляде Пьера вместе с маленькими огнями свечей, потому что Арне, хитро прищурившись, сказал: — Я переоденусь, если ты меня поцелуешь.       Пьер фыркнул. Он мягко коснулся теплыми губами сначала холодного носа, потом щек, уже не таких красных и колючих из-за студеного ветра, и наконец скользнул к губам, чтобы сцеловать с них улыбку Арне, но неожиданно замер, услышав, как скрипнула лестница. — Боже мой, только поглядите на этого несносного мальчишку! — воскликнула Питерс, наигранно всплеснув руками. — Сначала отказался раздеваться, потом наследил на лестнице, а теперь и вовсе затеял драку! Что скажет ваш дедушка, когда я расскажу ему обо всем этом? — Фру Питерс, мы вовсе не деремся, — сказал Пьер — его голос не был твердым и скорее напоминал смущенный лепет, — и попытался оттолкнуть от себя смеющегося Арне. — Просто Арне… — Не пытайтесь меня переубедить, — Питерс цыкнула. — Я знаю этого дрянного мальчишку как облупленного. Он приезжает сюда каждый год и всякий раз чихвостит и Мартина, и городских мальцов, которые приходят к герру Хагену. Еще ни разу Арне не вел себя здесь как джентльмен.       И хотя выглядела Питерс серьезной, ее интонация была шутливой, и Арне, в отличие от Пьера, это хорошо понимал, а потому не возражал и не давал Пьеру выпутаться из своих объятий: он не видел его слишком долго и любил слишком сильно, чтобы стыдиться своих чувств. Никто и ничто сейчас бы не заставило Арне отпустить Пьера. Он сделал бы это, только если бы тот попросил сам. А Пьер не просил. Лишь прятал смущенную улыбку в воротнике его пальто и несильно стукал кулаком по плечу, когда Арне усмехался. — Питерс, дорогая, сделай нам чай, — неожиданно сказал Стиан, и Пьер покраснел, казалось, всем телом. — Арне, слезь, — прошептал он, и Арне, громко выдохнув, перекатился на спину, напоследок клюнув Пьера в нос. Тот сразу поднялся на ноги, отряхнув рубашку и брюки, и только сейчас заметил цветы, случайно отброшенные Арне к постели.       Стиан тем временем внимательно смотрел на Арне, гадая, поднимется ли он, ведомый его тяжелым взглядом и остатками уважения к старшим, или, свободный от присутствия отца, останется лежать, раскинув длинные конечности по полу. Должно быть, Стиан уже не вызывал в Арне того почтительного трепета, заставлявшего когда-то его самого, а сейчас только Мартина и Брокка, во всем его слушаться, боясь хоть как-то проявить неуважение. С одной стороны, Стиан понимал, что Арне — уж не зря его мать дала ему такое имя — всегда следовал своим принципам и усмирял свой крутой нрав только рядом с отцом. С другой, Стиан боялся, что однажды такая непреклонность, не посмотрев ни на положение Арне, ни на его острый ум, выдержку и дерзость, сыграет с ним злую шутку, и цена последствий будет настолько высока, что Арне никогда не сможет расплатиться. Стиан не знал, как объяснить Арне, что иногда следует быть терпеливым, а не нахрапистым, мягким, а не глумливым, понимающим, а не гордым. Как и не знал, что чаша с участливостью на внутренних весах Арне уже начала перевешивать чашу, наполненную надменностью, и тот, кто бережно и безнаказанно нарушал это равновесие, сейчас стоял рядом, смущенно глядя на цветы.       Но незнание — не порок, и Стиан понимал это особенно хорошо, а потому, когда Арне все-таки не поднялся, только вздохнул и покачал головой. — Арне, — сказал Пьер и, хотя строгости в его голосе было не больше, чем у в голосе Питерс, Арне поднялся и снял, наконец, мокрое пальто. — Протрите пол и спускайтесь к чаю, — сказал Стиан и забрал пальто. — А можно… — Нет. — Стиан нахмурился. — Я хочу послушать, как прошла твоя встреча с Розалинд Нильсен, Арне.       Арне цыкнул и поджал губы. Вспоминать о ком-то другом, когда рядом был Пьер, ему не хотелось, но и противиться Арне не мог: понимал, что дедушка оказал ему огромную услугу, приютив Пьера и не рассказав об этом Филиппу, и осознавал, что цена в виде рассказа о Розалинд за эту услугу не так высока, хотя воспоминания и разговоры о ней наверняка омрачат первый за эти четыре дня проведенный с Пьером вечер.       Стиан ушел, неплотно прикрыв за собой дверь, и Пьер, как только его шаги на лестнице стихли, сразу поднял с пола букет. Он аккуратно поправил ленту, улыбнувшись тому, что она принадлежала именно ему, и положил цветы на застеленную постель, присев рядом. — Нравятся? — с робкой надеждой спросил Арне и пальцами ласково коснулся волос Пьера.       Они чуть отросли и кудрявились на концах, делая Пьера похожим на утонченного и нежного Эрота — в древнегреческой мифологии, как знал Арне, символа трепетной привязанности. И если бы Арне мог, он бы вылепил эти кудри из всех возможных материалов — от металла до льда, написал, превосходя по красоте Мадонну да Винчи и Венеру Бугро, и увековечил бы на страницах всех возможных произведений только для того, чтобы навсегда сохранить этот божественный образ, эту не очерненную ничем красоту. — Да, — прошептал Пьер, и от его шепота кожа Арне покрылась мурашками. Ведомый беззаветной преданностью, он опустился перед Пьером на колени, щекой потерся о его руку и, оставив на ней короткий поцелуй, сказал: — Я знаю, что у меня нет никакого права просить тебя об этом, но можешь этой ночью остаться в моей спальне? — Он сглотнул. — Я просто хочу обнимать тебя, пока Питерс не разбудит нас к завтраку. — Могу.       Пьер ласково погладил его по волосам, и Арне прикрыл глаза. И если бы он знал, что однажды его безграничная преданность обернется невыносимой, невысказанной болью, все равно бы остался стоять перед Пьером на коленях: ни одно мучение не могло выжечь его чувства.       Питерс подала поздний ужин в гостиной — широкой комнате с высоким камином, в котором огонь с тихим треском раззадоривал собранные в лесу сучья, мягким ковром, скрадывающим шаги, круглым столом, глубокими креслами и тяжелыми напольными часами с маятником — то, что и Стиан, и Арне ценили сильнее всего. Эти часы — лакированное дерево, натертое Питерс до блеска, металлический циферблат за тонким стеклом и длинный золоченый маятник, медленно качавшийся в стороны, — двенадцать лет назад Стиану подарила супруга.       Пожелав после своей скорой смерти оставить рядом со Стианом частицу себя, она отыскала эти часы в одной из комиссионных лавок, похожей на ту, где в Лондоне побывал Арне, с той лишь разницей, что в Бергене таких лавок почти не было. И хоть внешне эти часы не отличались от тех дорогих, которыми торгуют в мебельных магазинах, внутри они хранили маленький секрет: если завести на этих часах правильное время — четверть полудня, то резная рама циферблата откроется, явив любопытствующим тайник — металлическую шкатулку, прикрученную к деревянным стенкам часов. И если всем вокруг казалось, что такой подарок не стоил ровно ничего, Стиан понимал, что в последний раз хотела сказать ему супруга. Пусть внешне он походил на десяток других моряков и норвежцев, в нем всегда была металлическая шкатулка, отличающая его от других, и хранилось в ней, под крышкой с выгравированными листьями и цветами, то, за что она ценила Стиана сильнее всего: его милосердие ко всем отверженным, его доброта и ласковость, которые он проявлял ко всем, независимо от статуса, возраста и пола. И Стиан хорошо понимал ее послание, а потому относился к часами, которые иногда уже не заводились, со всем трепетом, на который он был способен.       Стиан размешал в чашке сахар и, поблагодарив Питерс, внимательно посмотрел на Арне. — Питерс сказала, что ты наследил на лестнице, — сказал он, и Арне нарочито громко выдохнул. — Завтра утром поможешь ей прибраться. — Что?.. — Арне отложил вилку. — Но, дедушка, утром я хотел показать Пьеру Берген. Если мы пойдем после обеда, то не успеем вернуться до темноты. — Покажешь в другой день. — В другой день сюда приедет Мартин. — Неужели? — Стиан коротко улыбнулся. — Отлично. Я как раз хотел с ним увидеться. — Он посмотрел на Пьера. — Пьер, ты знаешь Мартина?       Пьер кивнул. — Да. Мы виделись несколько раз в «Вестборге», но никогда не говорили. — Почему же? — Мартин, он… — Пьер замялся, не зная, как выразить словами то, что наверняка оскорбило бы Стиана: не каждый день ему говорили о том, что один из его любимых внуков, настоящий шовинист. — Он недолюбливает французов. Вот.       Стиан кивнул. Он нахмурился, отчего на его лбу залегли три глубокие морщины, но, к счастью Пьера, ничего не сказал. Зато, как обычно, сказал Арне, заставив Пьера покраснеть. — Мартин дурак. Ему попросту не хватает ума, чтобы признать, что кто-то, кроме норвежцев, может быть смышленее него. Честно сказать, любой остолоп будет умнее. — Арне, — строго сказал Стиан, но Арне, не обратив на его интонацию никакого внимания, продолжил чистить рыбу. — Мартин — твой брат, и в его отсутствие ты должен говорить о нем только хорошее. Особенно в присутствии Пьера. Чем ты будешь отличаться от остолопов, если при своих друзьях будешь поносить свою семью? — Пьер не друг, он…       Пьер неожиданно, но несильно ударил его под столом, и Арне сразу смолк. Стиан, сделав вид, что ничего не заметил, отвернулся и посмотрел на часы, чтобы Пьер смог стереть со щек краску неуместного смущения. — Впрочем, неважно, — сказал Арне и подцепил вилкой кусочек рыбы. — Ты же хотел узнать, как прошла встреча с Розалинд? Отец похвалил меня сегодня, сказав, что я хорошо показал себя в доме Нильсенов. — Рад это слышать. Учитывая, что от тебя несколько дней не приходило писем, я ожидал в скором времени увидеть здесь разгневанного Филиппа. Хорошо, что все обошлось.       Арне только пожал плечами. Говорить о том, что, в отличие от самого Стиана, Пьер получал письма почти каждый день — для этого ему приходилось караулить на крыльце почтальона, чтобы Питерс случайно не забрала письмо — и хорошо знал, что происходило в поместье Нильсенов, ему не хотелось. Это было к лучшему, и Арне понимал это как никогда хорошо: он видел, что за последние несколько месяцев, в течение которых он не виделся со Стианом, тот осунулся, поседел сильнее — его короткие усы и борода делали его лицо похожим на кошачье, и побледнел, несмотря на то, что на солнце бывал так же часто, как и прежде.       Стиан не молодел, но Арне никак не ожидал, что его дедушка — этот улыбчивый, с теплым взглядом и твердыми руками человек, который мог простыми словами объяснить все замудренности жизни, — однажды сделается похожим на истончившуюся свечу, воск которой пожелтел от времени и покрылся пылью. Арне не хотел думать о том, что однажды, через пару дней или месяцев, от Стиана, сейчас самого дорогого человека в его жизни, останутся только дом, такой же обветшалый и замшелый, потому что с каждым днем и Стиан, и Питерс присматривали за ним и заботились о нем все меньше и меньше, гунявый сад, уже не радовавший пестротой и махровой пышностью цветов, и воспоминания — эти черно-белые картинки, непрерывной лентой прокручивавшиеся в голове, но никогда не превращавшиеся во что-то осязаемое.       Арне не любил, ненавидел воспоминания: зачем эти пятна, заставляющие сожалеть об утраченном счастье? Почему он каждый день должен вспоминать о хмурых, но теплых улицах Бергена, о смехе своего дедушки и причитаниях Питерс, а после возвращаться в длинные сумрачные коридоры «Вестборга», его пыльные классные комнаты и спальни, похожие на одиночные тюремные камеры? Зачем ему нужны воспоминания обо всем хорошем, если кроме ненависти к настоящему они не давали ничего? Не утешали, не успокаивали, а только растравляли старые раны и насмехались, как бы говоря, что все лучшее, все то, что когда-то делало его счастливым, осталось позади, и теперь вокруг только ненавистная серость и отвратительный холод. Если бы только мог, Арне вытравил бы все воспоминания изнутри. Возможно, именно тогда бы и «Вестборг», и окружавшие Арне люди стали бы для него чем-то приятным, чем-то таким же важным, как Пьер.       Пьер.       Пьер-Пьер-Пьер.       Арне сглотнул. Его страшила мысль о том, что однажды и Пьер окажется только воспоминанием. Его смех, его взгляд, его касания — все исчезнет, оставив после себя жалкую картинку. Арне не хотел, боялся этого. Потерять Пьера, самого ценного человека, понимающего его с полуслова, значило для Арне навсегда остаться одному. Никто и никогда не смог бы заменить его. Никто и никогда не смог бы своим уходом причинить Арне такую боль.       Раздался громкий, неожиданный треск. Это Арне, задумчивый, а от того невнимательный, случайно уронил чашку и сам вздрогнул от неожиданности. Темное пятно начало стремительно расползаться по ковру, и Арне, зная, сколько усилий стоило приложить Питерс, чтобы вычистить его, покраснел — чувство стыда, о котором ему частенько говорили преподаватели, не было ему чуждо, но испытывал его Арне крайне редко: к чему стыд, когда он был уверен абсолютно во всем, что делал. И задумчивость, которая изредка, как осенняя меланхолия, нападала на него, он тоже презирал. Она делала его рассеянным и невнимательным, добавляла к чувству стыда жалкую уязвимость, которую некоторым, в особенности Филиппу, нравилось попирать.       Арне нахмурился, вспомнив отца, и его мысли снова завертелись в странном круговороте, а потому он промолчал, не в силах извиниться перед Питерс и помочь вычистить ковер. — Арне? — прошептал Пьер, выглядя взволнованным. Он коснулся лба Арне и поджал губы. — Стиан, у него жар. — Должно быть, все-таки простудился, — сказала Питерс, не заострив внимания на ковре: этот безвкусный подарок от Филиппа и Ингрид ей никогда не нравился, а значит, наконец-то появилась настоящая причина свернуть ковер и продать его по дешевке на ярмарке Бергена. Питерс, вытерев мокрые ладони о фартук, продолжила: — Я провожу Арне в спальню и принесу таз с водой, чтобы протереть его. Если к утру станет хуже, пошлю внука за доктором.       Пьер, не в состоянии возразить, позволил Питерс погладить Арне по голове и помочь ему подняться — хотя сопротивлялся тот сильнее, чем если бы был по-настоящему здоров, когда Стиан неожиданно сказал: — Пьер говорил, что хочет быть врачом. Пусть он позаботится об Арне. Если не сможет, то попросит помощи у тебя, Питерс.       Питерс удивилась. Удивился и Пьер, который, если бы не увидел, как хитро подмигнул Стиан, подумал, что ослышался. Он коротко улыбнулся и, взяв Арне под руку, исчез с ним на лестнице. — Друзья себя так не ведут, — проворчала Питерс, гордость которой, как главной врачевательницы в этом доме, была задета. — О, Питерс, дорогая, мало же ты смыслишь в настоящей дружбе, — усмехнулся Стиан, и Питерс, порозовев, несильно ударила его по плечу. Впрочем, ей это дозволялось, и Стиан только тихо рассмеялся.       В спальне, в которую Пьер привел отчего-то молчаливого и задумчивого Арне и дверь которой он сразу закрыл на ключ, Питерс немного прибралась: насухо вытерла полы, перестелила постель, в порядке, известной ей одной, расставила на полке книги и, разобрав и подрезав цветы, поставила их в высокую вазу. Шторы, всегда плотно задернутые Пьером, были распахнуты, и молочная луна своим нежным ликом серебрила постель и мельчайшими искрами оседала в волосах Арне. Пьер, увидев это, улыбнулся и мягко разлохматил его вихры, смешивая осколки звезд с рыжиной осени. — Ты задумчивее, чем обычно, — сказал Пьер и, уместившись около Арне, положил голову ему на плечо. — Расскажешь, что случилось? Снова отец?       Арне, наконец вынырнув из круговорота мыслей, громко выдохнул и, ссутулившись, головой упал на колени Пьера. Он потерся щекой о мягкую ткань его брюк и устало прикрыл глаза. Пьер мягко погладил его по волосам, пальцами стирая касания Питерс. — Он сказал, что гордится мной. — Но? — Но он гордится не мной, Пьер. — Арне поджал губы, боясь позорно разрыдаться. — Он гордится картинкой, которую сам же выдумал. Безупречный, умный, воспитанный Арне Хаген. Наследник его адвокатской конторы, завидный муж и отец. Но я — не он. Я не тот Арне, которого он хочет видеть. Я сам не знаю, каким хочу видеть себя. Я… я так устал, Пьер. Устал соответствовать его выдуманному образу. Притворяться перед ним и его друзьями, боясь разрушить эту идеальную картинку. Я не могу. Еще и дедушка… — Арне носом уткнулся Пьеру в ладонь и смолк, пытаясь выровнять дыхание. — Дедушка? А что с ним? — Он не молодеет, Пьер, — Арне горько усмехнулся. — Несколько месяцев назад его волосы были рыжими, а сейчас он полностью седой. Он похудел, осунулся. Улыбается не так часто, как раньше. — Это нормально. — Пьер пожал плечами. — Все стареют. — Да, но… Как оказалось, я не готов этого видеть. Я не хочу думать о том, что скоро все это, — он оглядел комнату, — будет пустовать, потому что… потому что… — Я тебя понял.       Арне внимательно посмотрел на Пьера и сжал его пальцы в своей ладони. — Я не хочу знать, что однажды это место не будет приносить мне той радости, которую приносит сейчас. Оно станет чужим, может, каким-нибудь овином рядом с коровником, а я останусь один. Я и дурацкие воспоминания.       Арне, казалось, сморгнул засеребрившиеся на ресницах слезы и гулко сглотнул, когда Пьер ласково коснулся его щеки. — Не один, — сказал он, и сердце Арне бешено застучало в груди. — Я буду рядом. И если воспоминания причиняют тебе боль, помнить за нас двоих буду я. Помнить и рассказывать, если ты вдруг захочешь послушать о Стиане, этом доме или «Вестборге». Ты никогда не будешь одинок, Арне. Я не оставлю тебя, даже если против нас вдруг ополчится целый мир. — Обещаешь?       Пьер грустно улыбнулся. — Обещаю.       Ночь вороным крылом укрыла Берген, и антрацитовые облака, размазанные по небу молочной дымкой, спрятали звезды, и только луна, сегодня особенно яркая — но яркая не тем холодным светом, от которого поскорее хочется укрыться, а яркая теплым свечением, свойственным летним норвежским сумеркам, когда на горизонте мягкими линиями скручиваются день и ночь, — несмело выглядывала из-за рваных облаков и высвечивала, казалось, единственное во всем Бергене окно, за которым, как за шелковой вуалью, скрывающей невесту перед алтарем, был скрыт Пьер и руки, нежно обнимающие его со спины.       Конечно, это были руки Арне, который, не отличаясь рядом с Пьером особой терпеливостью, уже в эту ночь захотел преподнести ему рождественский подарок, хотя до Рождества оставалось еще несколько дней, а потому, когда Пьер погасил последнюю свечу, коротко спросил: — Можешь снять рубашку?       Пьер изумленно застыл, и Арне, не желая быть неправильно понятым, спешно продолжил: — У меня есть подарок. Для тебя. Но боюсь, воротник рубашки будет мешать.       Пьер кивнул. Его пальцы осторожно коснулись первой пуговицы, когда он вдруг искоса посмотрел на Арне. Тот, чье лицо выражало абсолютно все эмоции, а в особенности — трепетное ожидания, густо покраснел и, пробормотав нелепое извинение, отвернулся. — Можешь посмотреть, — сказал Пьер, и Арне снова посмотрел на него так внимательно, что Пьеру стало страшно.       Он чувствовал себя маленьким жуком под зорким стеклом микроскопного объектива. Лишнее движение, и острая энтомологическая булавка — рука Арне — навсегда бы приковала его к предметному столику, не позволяя расправить крылья и улететь. И чья смерть — Пьера или несчастного жука — могла бы быть страшнее? Быть самым желанным экспонатом в коллекции заядлого энтомолога, но не осознавать, что желанность основывалась на красоте, или понимать, что все эти взгляды, внимательные, нерешительные, нежные, вызваны лишь внешней привлекательностью, и никаких других причин, чтобы получить подобный испытующий взгляд, нет?       Арне так часто хотел увидеть его обнаженным — без рубашки и брюк, — что совсем не заметил, как Пьер обнажил перед ним остальное. Сердце. Душу. Переживания — почти все, за исключением, разве что, одного: действительно ли Арне был интересен он сам, а не кудрявые волосы, мягкие черты лица и тело под рубашкой? Арне так часто говорил ему о красоте, но восхищался ли он его внутренним изяществом так же сильно, как внешним? Этого Пьер не знал и боялся спросить, думая, что этим вопросом отпугнет Арне, что обяжет его клясться в чем-то, к чему тот совсем не готов.       Глубоко задумавшись, Пьер не сразу заметил, что Арне на него не смотрел. Он положил подбородок на колени и зажмурил глаза, а Пьер до сих пор никак не мог расстегнуть первую пуговицу. — Арне? — Я не буду смотреть на тебя, — ответил Арне, и Пьер сглотнул. — Я понимаю, что ты до сих пор не оправился после Симонса, поэтому не буду принуждать тебя раздеваться. И если ты хочешь, ты можешь спать в гостевой комнате. Я не трону тебя и пальцем. Я не хочу, чтобы ты боялся меня, Пьер. Хочу, чтобы ты доверял мне. И я… я…       От своих слов Арне смутился настолько, что не мог сказать самого главного, но Пьер его понял. Всегда понимал. — Я знаю, — сказал он и улыбнулся. — Я тоже люблю тебя.       Зашуршало постельное, и Пьер мягко коснулся плеча Арне. Тот посмотрел на его волосы, боясь взглядом опуститься к обнаженным шее и плечам: Пьер не стал снимать рубашку полностью, обнажив только часть спины, но и этого хватило, чтобы Арне не смог подобрать слов. Он выглядел одновременно и изумленным, и завороженным, словно смотрел не на Пьера, а на маятник, погружавший его в глубокий, гипнотический сон. Арне молчал и боялся шелохнуться, и Пьеру пришлось щелкнуть его по носу. Арне дернулся, как маленький птенец, застигнутый хитрой лисицей, и Пьер улыбнулся. — Я снял рубашку, — сказал он. — Теперь что? — Можешь повернуться спиной?       Арне, выудив из кармана кулон, осторожно смял отросшие волосы Пьера и застегнул цепочку на его шее. Холодное серебро вызвало на коже мелкие мурашки, и Арне, не удержавшись, мягко провел по ним пальцами, срывая с губ Пьера смущенный выдох. — Прости… Прости меня, — неожиданно сказал Арне и губами коснулся шеи Пьера.       Он очертил ими впадинку под ухом и вереницей медленных и ласковых поцелуев спустился от первого позвонка к воротнику рубашки, служившему невидимой, но осязаемой границей, которую Арне переступить не мог. Не потому, что ему не дозволял Пьер. Потому, что он не дозволял себе сам, понимая, что любое откровенное касание неизменно будет возвращать Пьера к Симонсу. К тому, что сделал Симонс. — Прости, — снова сказал Арне и, надев на Пьера рубашку, отстранился. — Прости, я не должен был… — Я не злюсь. — Пьер повернулся и положил ладонь на щеку Арне. Тот искательно потерся об нее, прикрыв глаза. — И мне не страшно. — Он поцеловал Арне в лоб. — И спасибо за кулон. Мне нравится. — Лавочник сказал, что он должен приносить удачу и защищать от злых духов, поэтому я взял его.       Пьер улыбнулся. Он согрел холодное серебро в своей ладони, и теперь аквамарин, подсвечиваемый луной, светился еще ярче. — Покажешь мне завтра Берген? — спросил Пьер, опустив голову на подушку. Арне, уместившись рядом, взял его за руку. — Конечно, — сказал он и поцеловал его ладонь.