Le Solitaire

      «Создать семью, которую ты желаешь, это право выбора, а не роскошь, Арне».       Брокк солгал. Почему солгал? Потому что сам собирался жениться на девушке, которую никогда не любил. Потому что исполнял каждую прихоть отца, боясь потерять его расположение. Потому что бросал Арне, когда тот в нём нуждался. Но Арне его не винил. Не мог винить. Потому что единственным, кто за него заступался, был Брокк. Только он вызвал семейного врача, когда Арне получал новые глубокие ссадины. Только он не кривился при виде его уродливых шрамов, оставленных или Филиппом, или Ингрид. Только он понимал, что «Вестборг» — настоящая преисподняя, и просил соблюдать строгие правила не для того, чтобы потешить самолюбие Филиппа, а для того, чтобы уберечь Арне. Брокк относился к нему не как к младшему брату. Разница в восемь лет не могла сделать его отцом, но Арне чувствовал: Брокк заботился о нём так, как хотел бы, чтобы заботились о нём.       Он утешал, поддерживал и подсказывал, как правильно, а не как нужно. Именно Брокк научил Арне рисовать (точнее, показал ему великие полотна и, когда Арне захотел сотворить подобное, протянул кисточку и альбом). Именно он собрал с Арне первую деревянную модель военного фрегата (несмотря на сложность, получилось вполне неплохо, и этот маленький фрегат до сих пор стоял на полке у Стиана Хагена). Именно он привёл Арне на верфь и договорился с одним из корабелов, чтобы тот разрешил рассмотреть всё поближе. Именно Брокк втайне купил первый пейзаж Арне и заплатил столько, сколько бы стоило полотно известного мариниста. Именно Брокк увидел первые, неумелые чертежи Арне и отнёс их на верфь, чтобы исправить неточности (к его удивлению, чертежи ботика, о котором грезил Арне, оказались верны, и корабел исправил только несколько математических неточностей). Брокк помогал Арне во всём, за что бы тот ни брался, потому что желал ему иной, отличной от своей, жизни: карьера адвоката, о которой для своих сыновей мечтал Филипп, не сделала бы ему никакой чести.       Брокк видел, как Арне смотрел на моряков, и понимал: ни одно состояние, скопленное на чужом горе и несправедливости, ни один дорого обставленный кабинет, ни одна девушка, играющая на фортепиано и вышивающая крестиком, не удержит Арне. Он оставит семью, как только Филипп простится со всеми на смертном одре, и никто, включая самого Брокка, его уже не увидит. Брокк желал этого. И боялся. Боялся, потому что научил Арне всему и создал в нём всё, кроме внутренней опоры. Требовательность, с которой Арне брался за любое дело, пугала. Брокк видел в этом отголоски Филиппа. Идеала, которого Арне пытался достичь, попросту не существовало, но Брокк не понимал, как сказать об этом. Как придержать Арне и объяснить, что он мог делать что-то плохо, безобразно или не делать вовсе, и в этом не было ничего предосудительного. Что его могли любить и любили не за что-то и не вопреки, а потому, что он был. Он и его пейзажи, портреты, деревянные модели кораблей и мечты о Северном полюсе.       Но Арне ему не верил. Единственным, в чём он не верил Брокку, было то, что его могли любить безвозмездно. Что он был достоин любви, как и все вокруг. Что ему не нужно было делать всё идеально, чтобы получить улыбку или слова похвалы. Влияние Филиппа было сильно, и Арне ощущал себя ненужным каждый раз, как расставался с Брокком. Даже Мартин, его ровесник и первый человек, готовый слушать и слушаться Арне безоговорочно, не мог быть ему заменой. Брокк учился в Осло, Арне бездельничал в «Вестборге» и дичал сильнее, потому что не мог довериться. Не мог переступить через гордость и подсознательный страх отвержения, а потому отвергал первым. Он ненавидел прикосновения, потому что они напоминали об ударах Филиппа. Ненавидел слова поддержки, потому что они делали его слабым. Ненавидел слезы, которые жгли глаза, когда снова и снова выбирали кого-то другого, а не его.       «Ты не достоин любви. Ты не достоин быть выбранным. Ты всегда будешь вторым. Ты всегда будешь ненужным».       Филипп сказал это вскользь, между словами о его скорой поездке в Рим и плохом поведении Арне в «Вестборге». Но Арне запомнил только это. Слова о его ненужности. О том, что его никогда не полюбят и никогда не выберут. Он выжег их у себя в голове, выжег в сердце, и каждый раз, когда Мартин пытался обнять его, а Бьорн — свести с какой-нибудь симпатичной пансионеркой, вспоминал. Никто, никогда и ни за что. И Арне смирился. Смирился с тем, что его обходили стороной. С тем, что боялись, потому что на грубость он отвечал только грубостью, хотя Брокк когда-то твердил об обратном (но Брокка рядом не было. Он уехал, забрав в своих чемоданах всю человечность, которую когда-то взрастил в Арне на месте злобы и сломленности). С тем, что рядом с ним будут только Мартин и Бьорн, и никогда тот, кого Арне полюбит по-настоящему. Тот, не та.       Арне понял это случайно. Не в «Вестборге», а в доме Стиана Хагена, когда тот, будучи человеком дела, а не слова, приютил у себя персидскую семью. Арне было двенадцать, кудрявому смуглому пареньку, имени которого он уже не помнил, — лет двадцать. О, это была не любовь. Конечно нет. Легкая мальчишеская симпатия, от которой по утрам кружилась голова, но которая испарялась так же быстро, как и оседала в спутанных мыслях. Паренек уехал (бросил семью и на пароме умчался в Новый свет), и Арне забыл о нём. Не вспоминал, пока Брокк случайно не нашёл его альбом с пейзажами, портретами задумчивого Стиана и набросками того паренька. Брокк ничего не спросил, не ударил и не отругал. Только попросил лучше прятать альбом, чтобы его случайно не увидел Филипп, и сказал: «Создать семью, которую ты желаешь, это право выбора, а не роскошь, Арне». Понял ли Брокк, что тем самым оказал Арне немую благосклонность? Возможно.       Но это ничего не изменило. Если Арне любил (слишком громкое слово для его четырнадцати лет, но по-другому он сказать не мог), то любил глазами, украдкой и никогда не рассказывал о своих чувствах. Все симпатии глохли, как только Арне видел рядом с симпатичным ему пареньком не менее симпатичную девчонку, и уступали место сварливому голосу Филиппа. Никто и никогда, помнишь? Арне никого не рисовал, его глупые влюбленности оставались смазанными воспоминаниями, и за два года, пока выверенный механизм не дал трещины, он ни к кому не привязался. Но всё ломается. И иногда — по чистой случайности. — Ни черта не выходит, — сказал Арне и, скомкав листок с вопросами, отбросил его прочь. Бумажный клок бесшумно соскользнул со стола и ударился о туфлю Пьера, который, заметив, как Арне нервно крутит карандаш, сразу отвлекся от чтения и поднял с пола листок. Расправив его, он улыбнулся. — Хороший результат, — сказал Пьер. Арне, качнув головой, цыкнул. Пьер, положив перед ним листок, постучал по нему пальцем и продолжил: — Ты правильно ответил на большинство вопросов. Этого достаточно для оценки «отлично». — Этого недостаточно. — Арне нервно поджал губы. — Достаточно и отлично — это тест, сделанный полностью правильно, без ошибок и недочетов. Мне нужно десять из десяти. Ни восемь. Ни девять с половиной. Только десять. — Зачем?       Арне изумился. Он ослышался? Что значит «зачем»? Пьер снова его путал. Они занимались уже месяц, виделись почти каждый день и не расходились, даже когда миссис Хадсон звякала ключами, закрывая библиотеку. Пьер показал Арне музыкальный класс — свой уголок, в котором он прятался, когда становилось совсем невыносимо, — и продолжал помогать ему с биологией среди нотных тетрадей и сгруженной в кучу сломанной мебели. Пьер постоянно шутил, улыбался, поощрял и касался, легко и невзначай, не вызывая у Арне презрения. Его присутствие ощущалось правильным. Арне уже забыл, что однажды поругался с Пьером, что однажды Пьер ударил его. Забыл, потому что тот Пьер, защищавший маленькую сестру, и этот, ерошивший ему волосы при правильном ответе, были разными. Совершенно. Разными, как полупрозрачная акварель и густое масло. Как тонкая кисть и острое перо. Как законченный этюд, заключенный в рамку, и легкий набросок, забытый на столе. Как…       Арне выдумал тысячи вариантов «как», но ни одним не мог описать Пьера. Это было странно. Арне ожидал одного, а Пьер делал совершенно другое (Арне ошибался — первый раз, второй, третий, но Пьер не кричал, только тихо вздыхал и объяснял заново, как объяснял тысячи раз до этого. Арне не понимал вопроса, но Пьер не отвешивал ему подзатыльник, как делал это Филипп, а спрашивал по-другому, поясняя каждое непонятное слово. Арне выполнял тест на восемь из десяти, и Пьер хвалил его так, словно Арне получил высший балл и стал лучшим. Арне уставал и отказывался учить, и Пьер только пожимал плечами, начиная рассказывать о жизни в Лионе и успокаивая волнение Арне), и Арне терялся, как не терялся никогда.       Однажды он попробовал нарисовать Пьера. Арне не брал карандаш достаточно долго, чтобы набросать чужой портрет с первого раза, и уже приготовился чиркать и стирать, но у него получилось. Линии выходили легкими и гладкими, и уже через десять минут — может, меньше — с мятого листка бумаги на Арне смотрел Пьер. Смотрел внимательно, словно пытался в чём-то уличить, и Арне ощутил, как потяжелело в груди. Чувство, от которого он бежал, стремительно разросталось внутри, и Арне впервые не знал, что делать. Он не хотел его душить. Не хотел топтать. Не хотел вытравливать. Арне оберегал его. Но оберегал слишком сильно, боясь показать даже Пьеру. Пьер не должен был знать об этом. Не сейчас, когда обычная договоренность между ними превратилась в шаткую дружбу. Арне был готов любить тайно, как любил всегда, только бы Пьер был рядом. Только бы не оставлял его. Только бы не нашел кого-то другого. Арне не хотел быть вторым. Только не сейчас.              Пьер, расценив его молчание по-своему, громко вздохнул. Он взял ладонь Арне в свою и мягко погладил его пальцы. От неожиданности Арне, не привыкший к ласковым касаниям, вздрогнул. Он ненавидел прикосновения. Любые поглаживания, даже самые незначительные, не несущие какого-то смысла, вызывали в Арне только злость, и каждый раз, когда Мартин или Бьорн (первый — ради утешения, второй — ради забавы) пытались его приобнять или хлопнуть по спине, он разгорался сильнее лесного пожара и, высвобождаясь из неотвязных рук, смотрел настолько злобно, что Мартин пугался, а у Бьорна, вечного дразнилы, с лица сходила насмешливая улыбка. Никто не обнимал Арне, не ерошил его волосы и не целовал в лоб. Он лишился этого в раннем детстве, когда отец серьезно взялся за его воспитание, и с тех пор никому не позволял к себе прикоснуться, но Пьер снова разрушил в нем годами выстроенный механизм.       Арне, не слыша голоса Пьера, внимательно смотрел на длинные пальцы, которые, мягко массируя его ладонь, умиротворяли, выветривали из головы тревожные мысли. Одним касанием, незначительным и мягким, Пьер смог заземлить Арне, не позволил ему выжечь себя изнутри, чтобы после медленно, по крупицам собирать себя воедино. Арне почувствовал, как потяжелело в груди. Сердце, странно кувыркнувшись, застучало быстрее, и его стук, казалось, услышал даже Пьер, щелкнувший у Арне перед лицом. Тот снова вздрогнул. — Выслушай меня, — сказал Пьер, и Арне чуть заалел от смущения. Приглушенный свет скрыл это от Пьера. — Ошибаться — это нормально. Делать что-то неидеально, на восемь из десяти или даже на ноль — тоже. Ни один механизм не работает слаженно и правильно все время. У всего бывают неполадки. У всех бывают промашки. Никто неидеален, Арне. По сути, идеала даже не существует. Каждый ошибается — это нормально. Каждый путается — это нормально. Каждый забывает — это тоже нормально. Пытаться сделать все правильно, идеально, превзойти всех и утереть им носы — бессмысленно. Я знаю: плохим результатом ты боишься разочаровать отца и учителей, но, пожалуйста, запомни одну вещь, — Пьер сильнее сжал пальцы Арне. — Даже если ты напишешь все семестровые тесты плохо, я буду гордиться тобой, я буду рядом с тобой. Ты мой друг, Арне, и никакие оценки этого не изменят. Хорошо?       Арне сглотнул. Секунда, — и он мог бы разрыдаться только от осознания того, что Пьер гордился бы им в любом случае. Он бы остался рядом, несмотря на результаты и слова учителей. Несколько недель назад он стал его другом, а теперь — тростью, на которую Арне без упреков мог опереться и выдохнуть. Сердце снова бешено застучало, и Арне не знал, отчего: то ли на него наконец подействовал успокаивающий голос Пьера, то ли мысль о том, что его будут любить — другого слова Арне подобрать не мог — несмотря ни на что, настолько плотно укоренилась в его голове, что вытеснила остальные, стылые и лихорадочные. Возможно, волнение выступило у Арне на лице, возможно, Пьер сделал то, что сделал, только потому, что захотел: опершись локтем о стол, он погладил Арне по волосам и, увидев его смятенный взгляд, коротко улыбнулся. — Лучше? — спросил он, убрав руку. — Лучше, — сказал Арне. Пальцами, которые еще хранили тепло Пьера, он растер пунцовые от смущения щеки и улыбнулся сам, почувствовав, как с плеч соскользнул невидимый, но тяжелый груз. — Спасибо. — Арне искоса посмотрел на настенные часы. — Мне нужно идти, — сказал он и встал из-за стола. Пьер кивнул. — Мы же увидимся завтра? — Конечно. После занятий я собираюсь разучить новый сонет. Заходи, если будешь свободен. — Буду. — Арне кивнул.       «Для тебя — обязательно буду», осталось на языке, но Пьер его словно понял, а потому спрятался за широкой книгой, которую читал уже несколько дней. Арне улыбнулся.

***

      Музыкальный класс — уединённая обитель забытых нотных тетрадей, пыльного пианино и сломанного балетного станка (что странно, потому что балету в «Вестборге» никогда не учили) — прятался между кабинетом биологии (его Арне старательно обходил) и стеклянной дверью, ведущей в сад. Точнее, на половину стеклянной. Когда-то она была прозрачной и чистой настолько, что пансионеры видели огромный цветущий луг, но противный Мэттью решил, что стеклянная дверь — отличные ворота для его мяча и случайно — читай: специально — разбил ее. Дверь заменили, оставив маленькое пыльное окошко, и волшебство этого места пропало. Но, как известно, чары создаются людьми, и Арне почувствовал их, услышав тихую мелодию. Я плохо играю на пианино, однажды сказал Пьер и… солгал. Так, по крайней мере, теперь думал Арне. Вместе с матерью и ее редкой компанией «хороших приятельниц» он часто посещал театры, балет и оперу, но никогда — никогда — не слышал чего-то подобного.       Пьер не играл (о, это слово подходило только Мэттью и его глупому рэгби). Он создавал. Создавал музыку. Создавал лунную, чарующую ночь Бетховена. Создавал печальную колыбель Брамса, посвященную его вечной любви. Создавал чувственную пышность Чайковского, отражающуюся в лебедином озере из слез. Создавал романтичный вальс Шостаковича. Создавал грёзы о любви Листа. Он делал это мягко, плавно и сосредоточенно, не замечая никого вокруг. В эти секунды — по-настоящему волшебные для Арне — Пьер выглядел недосягаемым. Его плотная человеческая оболочка неловко горбилась над фортепиано, но душа — сплетенные между собой страхи, переживания, радости и стыд — кружила под высоким потолком и не возвращалась, пока пальцы не отыгрывали — создавали — последний звук. Только тогда Пьер отмирал. Смаргивал сухость и осматривался, боясь, что кто-то над ним рассмеется. Но никто не смеялся: музыкальный класс интересовал обитателей «Вестборга» столько же, сколько грядущие семестровые тесты, и единственным редким гостем здесь был Пьер. И Арне, тайно наблюдавший за ним. Но Пьер этого не знал, а потому коротко вздрогнул, когда Арне, как зачарованный, не заметил маленькой тумбочки и случайно уронил ее. Старые нотные тетради рассыпались серой позолотой. — Прости. — Арне виновато опустил голову. — Я уберу, честно.       Пьер коротко улыбнулся. Он не знал, что сказать. Спросить, как дела у Мартина? Звучало глупо, учитывая, что он виделся с ним несколько минут назад (совершенно случайно, кстати. Мартин задержался в кабинете биологии, чтобы помочь мистеру Коннору с уборкой, и услышал тихую сонату Моцарта. Он не знал, что Пьер играл настолько хорошо, и заслушался. Слушал, пока мистер Коннор громко не захлопнул дверь, и скромно похвалил Пьера. Но тот не поблагодарил. Не успел поблагодарить, потому что Мартин быстро убежал в библиотеку). Рассказать, что Жюли использует эту тумбочку, как колченогий стул, и качается на ней, пока Пьер не сделает ей замечание? Десятое замечание? Звучало глупо и неуместно. Пошутить про Бьорна, который уснул на географии? Арне наверняка слышал эту историю (причем от самого Бьорна).       Пьер нервно одёрнул рукав рубашки. Он редко оставался с Арне наедине. Рядом постоянно крутилась то Жюли, то Бьорн, то Томас. То все трое разом, и их громкие шутки заглушали голос Пьера. Но теперь… Тишина между ними чувствовалась какой-то стыдливой, и Пьер, от неловкости перебирающий мятые ноты, откашлялся. Он искоса посмотрел на Арне и смутился сильнее. Арне выглядел пристыженным. Щеки, шея, лоб — всё горело алым, пока он молча собирал разбросанные ноты и аккуратно складывал их на тумбочку. Пьер, поняв, что молчит уже несколько минут, сказал: — Это… — Голос звучал хрипло, и он откашлялся. — Это… Ну, ничего страшного. Я ронял их несколько раз. Это… — Пьер нервно хрустнул пальцами. — Это нормально.       Арне только пожал плечами. Казалось, слова Пьера его ни капли не утешили, но смущение сошло с его щек, и он коротко улыбнулся. Пьер улыбнулся в ответ. — Как прошёл урок биологии? — спросил он и пододвинулся, уступив Арне место. Тот уместился рядом. — Биологии? — Арне нахмурился. — Не знаю. Меня не было. — Арне!       Арне фыркнул. — Шучу, — сказал он. — Мистер Коннор похвалил меня. Трижды.       Пьер кивнул. Он разгладил нотный лист, и Арне сразу спросил: — Что это? — «К Элизе», — сказал Пьер. — Бетховен. — Сыграешь? — резко спросил Арне, но сразу осёкся. — Если хочешь, конечно.       Пьер улыбнулся. Положив ноты на деревянный пюпитр, он мягко коснулся клавиш и заиграл. «К Элизе» — пьеса-багатель. Небольшая и легкая в исполнении композиция, которую Пьер разучивал несколько часов. Он редко играл при посторонних: боялся немого осуждения и постоянно фальшивил, путал клавиши, хмурился и бросал. Музыка успокаивала его, но успокаивала только в полном одиночестве, и почти никто (кроме Жюли и Томаса) не слышал его игры. Их Пьер научился не замечать и играл так, словно в классе, кроме него и старого фортепиано, никого не было. Но Арне… Его внимательный взгляд Пьер чувствовал всем телом. Арне стоял совсем рядом, прятал руки в карманах, словно боялся случайно прикоснуться, и всё порывался что-то сказать, но молчал, потому что музыка не кончалась. Будь на его месте кто-то другой, Пьер бы обязательно ошибся: увидел бы вместо ноты «до» — «соль» или перепутал бы клавиши, превратив утонченную «К Элизе» во что-то заурядное. Но присутствие Арне ощущалось правильным. Его нервные подергивания, хмурость или удивление только забавляли Пьера и вызвали улыбку. Пьер не ошибся. Не напутал. Сыграл блестяще, как не играл никогда. И причиной этому был Арне. Наверное. — Ну как? — спросил Пьер и усмехнулся, увидев в глазах Арне восторг. — Потрясающе, — прошептал Арне.       Пьер смущенно улыбнулся. — Почему ты хочешь быть врачом, а не пианистом? — спросил Арне, уместившись рядом. Его плечо мягко задело плечо Пьера. — У тебя бы получилось.       Пьер пожал плечами. — Не знаю, — честно сказал он. — Мой отец был врачом, и медицина привлекала меня с самого детства, а фортепиано… — Пьер искоса посмотрел на пожелтевшие клавиши. Они напоминали ему Лион. Напоминали дом. Напоминали семью. Пьер никогда не чувствовал себя сиротой: рядом с ним всегда были Томас и Жюли, но сейчас опустошенность болезненно царапнула изнутри. Арне разбередил рану, к которой Пьер боялся прикасаться, и требовалось время, чтобы залечить ее снова. Глаза странно защипало, и Пьер вздрогнул, ощутив легкое прикосновение. Арне аккуратно взял его за руку и мягко погладил, согревая. — Я обидел тебя? — спросил он. Пьер нехотя качнул головой. — Нет, — сказал он. — Не обидел. Это… — Пьер громко выдохнул. — Это сложно объяснить, Арне. — Он никому об этом не рассказывал. Даже Томасу, бывшему его лучшим другом уже несколько лет. Пьер нес всю боль внутри, боясь открыться, боясь быть непонятым. Он знал: Арне бы его не оскорбил. Не оскорбил бы и Томас, но подсознательный страх царапал горло, и Пьер молчал. Хотелось выговориться, но он не мог. — Расскажи, — прошептал Арне и спрятал ладонь Пьера в своей. — Я попробую понять.       Пьер прикрыл глаза. — Я играл на фортепиано для своей матери. Она мечтала стать пианисткой. Все детство она росла в нищете и воровала, чтобы прокормить младших братьев. Однажды ее поймали и отрубили ей кисти. Она бы умерла от потери крови, но ее нашел мой отец. Они поженились, родился я, а мама так и не смогла отказаться от своей мечты. Она научила играть меня. И я, и отец знали, что в тайне она прочила мне будущее пианиста, но понимали, что это невозможно. Мама тоже это поняла. Со временем. И я стал играть только для нее. Она сидела рядом, гладила меня по волосам и говорила, что я обязательно буду счастлив. Перед смертью она сходила к гадалке, и та сказала ей, что однажды я встречу человека, который подарит мне аквамарин, и мы будем счастливы. — Пьер печально улыбнулся. — Это глупо, я знаю, но это утешило мою маму. Утешило и меня. И теперь, когда я играю, я вспоминаю ее руки, поцелуи и аквамарин, который мне однажды подарят, и снова чувствую себя дома. С семьей.       Пьер смолк. Он не смотрел на Арне, но чувствовал тепло его ладони и внимательный взгляд, в котором не было ни осуждения, ни жалости. Только понимание, которого не хватало Пьеру. — Стало легче? — тихо спросил Арне и несмело погладил Пьера по волосам — мимолётное касание, от которого у него навернулись слёзы. — Да, — прошептал Пьер и посмотрел на Арне. — Спасибо.       Арне мягко улыбнулся. Лицо Пьера было близко. Совсем близко. Он мог коснуться его трепещущих ресниц пальцами. Мог нежно скользнуть по щекам. Мог ущипнуть за нос, вызвав улыбку. Но Арне смотрел только на губы. Приоткрытые и потрескавшиеся, они были близко, в каком-то дюйме от его собственных, и Арне знал, чувствовал: прикоснись он сейчас, Пьер бы не воспротивился. Духота комнаты дурманила, навевала неясные образы — ладони Пьера на груди Арне, губы Арне на шее Пьера, заставляла поддаться невидимым чарам. И Арне бы поддался. Он бы растоптал их шаткую дружбу поцелуем. Двумя. Тремя. Тысячами. И не сожалел бы об этом. Не сожалел бы никогда.       Дверь музыкального класса скрипнула. Пьер мигом отшатнулся. — Эдит? — глухо спросил Арне. При виде него щербатая улыбка мигом сошла с лица Эдит. Томас сказал ей, что Пьер музицирует, но оказалось… — О, Пьер! — воскликнула Эдит и снова просияла. Арне поморщился. — Я искала тебя, и Томас сказал, что ты здесь. Я принесла тебе… — Она посмотрела по сторонам. — Ой, где же? — Чья-то рука протянула ей сверток из тетрадного листа. — Вот! Я принесла тебе булочку с изюмом. Ты не обедал, и я подумала… — Ты не обедал? — прервал ее Арне и внимательно посмотрел на Пьера. — Почему?       Пьер стушевался. И Арне, и Эдит напирали. И если Эдит делала это из любопытства, желая понять грани дозволенного и пытаясь пригласить Пьера на осенний бал (пытаясь заставить Пьера танцевать с ней, потому что никто из мальчишек не захотел), то Арне напирал неосознанно, не задумываясь о том, что его слова, касания и случайные комплименты были слишком откровенным (слишком нравились Пьеру, чтобы он попытался это прекратить). Его молчание заставило Эдит неловко откашляться, а Арне, наоборот, — заволноваться сильнее. Встревоженный, он шагнул ближе, захотел взять за руку, чтобы успокоить — неосознанно, потому что рядом с Пьером его мысли путались, и Арне касался его случайно, словно чувствовал его подсознательный страх, или волнение, или радость, — но Пьер только качнул головой и сложил руки на груди. Эдит не стоило знать об их дружбе. Слишком близкой дружбе, похожей на… любовь? Пьер поджал губы. — Это неважно, — сказал он, и Арне нахмурился. — И я не голоден, Эдит. Можешь оставить булочку себе или отдать Бьорну. Он любит изюм.       Эдит скривилась. Она презирала Бьорна за его глупые шутки, неопрятность и грязные волосы (хотя с этим, конечно, каждый пансионер «Вестборга» мог поспорить: от Бьорна, в отличие от Эдит, никогда не пахло вареным луком, его волосы никогда не собирались засаленными сосульками вокруг лица, а от его шуток смеялись почти все, а не только доморощенный мистер Хамфри) и обходила его стороной. — Мне не нравится Бьорн, — честно сказала Эдит, но бумажный сверток, к счастью Пьера, убрала. — Ты ему тоже, — прошептал Арне, и Пьер мигом на него шикнул. Но спрятать смущенную улыбку не получилось. — Что? — Эдит прищурилась.       Очки неаккуратно сползли с ее крючковатого носа. О, Арне никогда не осуждал чужую внешность. В отличие от Эдит, желавшей заполучить в свою маленькую компанию «зашуганных мышек» и симпатичных пансионерок, и симпатичных пансионеров, в число которых, безусловно, входил Пьер. Безусловно для Эдит, потому что Пьер себя красивым не ощущал. Ни дома, хотя мама частенько твердила ему обратное, ни в «Вестборге», где шутки о его внешнем виде не отпускал, разве что, доморощенный мистер Хамфри. Потому что был подслеповат на оба глаза. — Ничего, — сказал Арне и пожал плечами.       Эдит хмыкнула. Она прикрыла дверь и, нервно смяв подол клетчатой юбки — это отдавало глупой театральщиной, — сказала: — Слушай, Пьер, я хотела с тобой поговорить. — Эдит искоса посмотрела на Пьера, и невинность в ее взгляде могла бы посоперничать с невинностью в глазах новорожденного олененка. Эдит определенно стоило стать актрисой. На подмостках дешевого театра ее жантильность — это глупое стремление казаться нежной и ласковой — была бы кстати. Эдит, понизив голос до шепота, продолжила: — Наедине.       Арне, не выдержав, фыркнул. Эдит вспыхнула. Она явно собиралась сказать что-то колкое (что-то в духе: «Все ирландцы такие невоспитанные, или только рыжие?»), но Пьер нетактично прервал ее. — Эдит, я же уже сказал: я не буду танцевать с тобой на осеннем балу. — Но мистер Энберг… — И мистеру Энбергу я сказал то же самое. — Пьер раздраженно выдохнул. — У меня нет выходного костюма, нет времени, чтобы разучивать вальс, и нет никакого желания танцевать с… — «Тобой» — чуть не сорвалось с его губ. Пьер осекся. В глазах Эдит показались слезы. Развязка ее дешевой драмы стремительно приближалась. Откашлявшись, Пьер продолжил: — Прости, Эдит. Прости. Я не хочу танцевать. Попроси кого-нибудь другого.       Эдит уязвлено кивнула. Вытерев слезы — чересчур драматично для ее маленькой роли, — она вышла, не сказав ни слова. Пьер нехотя обнял себя руками — жест, в котором он искал тепло и защиту. Прикрыв глаза, Пьер прошептал: — Я отвратительный человек.       Арне нахмурился. — Почему? — спросил он, но Пьер не ответил. — Ты сказал ей «нет» несколько раз. Не твоя вина, что она тебя не услышала. — Шагнув к Пьеру, Арне осторожно погладил его по плечу. Тот коротко улыбнулся. — И, Пьер, ты действительно не умеешь танцевать вальс? — А что, хочешь посмеяться? — Что?.. — Арне нахмурился. — Нет. Конечно нет. Я думал, все французы умеют танцевать вальс. Это несложно. — На балах мы танцуем гавот или менуэт. Бабушка учила меня только этому.       Арне задумался. — А мазурке? — спросил он. — Она чем-то похожа на вальс, только медленнее. — Его глаза хитро блеснули. — Идём, я покажу.       Арне ловко взял Пьера за руку и оказался в середине музыкального класса прежде, чем Пьер удивлённо выдохнул. Его ладони мягко легли на плечи Арне. — На счёт «раз» я делаю шаг правой ногой, — сказал Арне и шагнул, удерживая Пьера за напряженную руку. От неожиданности Пьер растерялся и, чуть не поскользнувшись, схватился за Арне сильнее. — Прости, — виновато прошептал он. — Ерунда. — Арне улыбнулся, хотя ссадины на спине неприятно закололо. — На счёт «два» я приставляю левую ногу. На счёт «три» — снова делаю шаг правой, но уже на месте.       Пьер кивнул. — Звучит несложно. — И улыбнулся.       Звучало действительно несложно, но Пьер наступил Арне на ноги десятки раз, прежде чем научился. Но Арне не противился. Он был терпеливым. По крайней мере, с Пьером, глаза которого блестели восторгом при каждом правильном шаге. Он улыбался, коротко и смущённо, и от каждой его улыбки у Арне тяжелело в груди. «Красивый» — единственное, что крутилось у Арне в голове, и он не гнал эту мысль. Не сейчас, когда Пьер позволял прикасаться и вести, мягко проводя ладонями по спине и плечам. — Теперь нужно увеличить ширину шага, — сказал Арне и, не оборачиваясь, шагнул назад. — Арне, нет! — воскликнул Пьер, но ни Арне, ни тумбочку с нотными тетрадями это не спасло. Нотные листы разлетелись уже в который раз и стали для Арне неприятными и жесткими объятиями. Пьеру повезло сильнее: он упал на Арне и, прежде чем тот понял, в чём дело, громко расхохотался. — Смешно? — обиженно спросил Арне, хотя ни капли не обижался. Он, еще не зная, насколько сильно Пьер боялся щекотки, начал его щекотать. Арне смеялся, пока улыбающийся Пьер пытался высвободиться из его объятий, и никто — даже Бьорн и Томас, подслушивающие за дверью, — не мог нарушить их идиллию.

***

— Пьер, а как это читается? Пьер, а что это такое? Пьер, а когда мы пойдем ужинать? Пьер, а ты дочитаешь мне сегодня «Трех мушкетеров»? Пьер, а ты уже выбрал… — Жюли! — беззлобно воскликнул Пьер, и Жюли сразу смолкла, обиженно выпятив губу и сложив руки на груди. — Пожалуйста, не отвлекай меня и… О боже! — Пьер все же заметил замаранные чернилами манжеты платья, которые Жюли старательно прятала от него все утро. — Когда ты умудрилась так испачкаться? Разве я не просил тебя быть аккуратнее? Что скажет мистер Энберг, если увидит? Ты можешь остаться без приглашения на осенний бал из-за нарушения дисциплины. — Что?.. — Последнее поразило Жюли сильнее, чем ворчание Пьера или возможный выговор от мистера Энберга — ответственного за внешний вид всех учеников, и она тихо всхлипнула, снова спрятав руки с манжетами за спиной. — Дурацкое платье, — прошептала Жюли, и мокрым носом уткнулась в рубашку Пьера, который, никогда не способный устоять перед слезами Жюли, сразу обнял ее и коротко поцеловал в волосы. — Оно неудобное, постоянно колется и пачкается. Я пытаюсь носить его аккуратно, Пьер, но… — Снова всхлип, и Пьер громко выдохнул, погладив Жюли по голове. — Не волнуйся, — сказал он. — Я отнесу его ночью в прачечную, отстираю манжеты и к утру высушу. Мистер Энберг ничего не заметит. — Честно? — Жюли сморгнула слезы, и на секунду Пьеру показалось, что его бесстыдно одурачили. — Честно.       Жюли, выскользнув из его объятий, широко улыбнулась и, нарушая все правила этикета, громко запрыгала по зале библиотеки. — Я попаду на осенний бал! — воскликнула она, и Пьер цыкнул. Его действительно бесстыдно одурачили. Впрочем, единственной, кому это дозволялось, была Жюли. — Эй, Пьер, — сказал Бьорн, и Пьер вопросительно на него посмотрел, — может, и мою рубашку заодно простирнешь? Я тоже, знаешь ли, хочу на осенний бал.       Пьер коротко улыбнулся. — Иди к черту, Бьорн.       Бьорн фыркнул.       В зале библиотеки, несмотря на приоткрытые окна и доносившиеся звуки: громкий смех, считалочка, грохот мячей, мелодии музицировавших в консерватории, — снова сгустилась тишина, и миссис Хадсон, полноватая женщина с овальным лицом и не менее овальной прической, в которую она каждое утро собирала сухие, словно солома, волосы, удовлетворенно выдохнула и, не собираясь более чихвостить Жюли и Пьера, снова уместилась на маленьком стуле с газетой в руках. Определенно, критика консервативного парламента миссис Хадсон интересовала сильнее, чем предстоящий осенний бал — кто бы мог подумать, что мистер Энберг действительно обидится на ее легкомысленную шутку о его галстуке и не напишет для нее приглашения!       Впрочем, миссис Хадсон, главную болтунью «Вестборга» интересовали не столько музыка и лимонад, разлитый по хрустальным бокалам, сколько девичьи склоки из-за тканей для платьев, ситец — дешево, шелк — тяжело и дорого, и их будущих кавалеров. Миссис Хадсон уже не раз слышала перешептывания о том, кто с кем лучше смотрится и танцует, а после сама, несмотря на свой почтенный возраст, мысленно примеряла на пару учеников, смущенную девушку и не менее смущенного юношу, которые случайно оказались в паре для вальса, их будущие туалеты и критичным прищуром оценивала, насколько они им соответствовали.       Суждения миссис Хадсон никогда не спрашивались, но разве нужен незамужней женщине-библиотекарю спрос? Как маленький любопытный мышонок, она пролезала в каждую кладовку — классную комнату или ученическую спальню, и уносила столько зерна — слухов и смешков, сколько позволяли ее дряблые щеки. Разговаривать рядом с миссис Хадсон стоило предельно осторожно: каждое брошенное слово она скрупулезно записывала в толстую тетрадь, словно была стенографисткой на серьезном судебном заседании, а после, в своей мышиной норке, маленькой спальне под лестницей в библиотеку, вдумчиво разбирала, делая понятные только ей выводы.       О странности миссис Хадсон знали многие — от преподавателей, бывавших в библиотеке чаще, чем в классных комнатах, до учеников, которые иногда вовсе забывали про библиотеку, — а потому разговаривали рядом с ней вполголоса и изредка передавали записки, если тема разговора не ограничивалась предстоящим тестом по арифметике. Шуметь в библиотеке «Вестборга» не стоило не потому, что это нарушало чей-то отдых, а потому, что уши миссис Хадсон слышали многое, в том числе и тихий лепет Жюли, которая снова вспомнила об осеннем балу. — Кстати, Пьер, ты уже выбрал цвет шарфа? — спросила Жюли и залезла на кресло Пьера, который, нахмурившись, постигал азы тригонометрии и своей медлительностью невероятно нервировал Бьорна, решившего, что объяснение математики было плевым делом. — Ты должен использовать здесь формулу Региомонтана, — сказал Бьорн, указав на задачу. — Известны сумма углов треугольника и отношение противолежащих сторон. Ничего сложного, Пьер! — Для тебя — возможно, — процедил Пьер, — но для меня… Боже, Жюли, хватит дергать меня за волосы! Я взял тебя… — Дверь библиотеки неожиданно распахнулась, и Пьер, понимая, что его математические мучения окончились, радостно воскликнул, обратив на себя все внимание: — Арне!       От подобной радости Арне на секунду оторопел, но, заметив лукавое выражение Бьорна, осмелел и коротко улыбнулся, безмолвно приветствуя шалых друзей. Жюли, нехотя слезши с кресла, внимательно смотрела за тем, как Пьер ловко сложил все исписанные непонятными примерами листы в сумку, а после выудил из нее тетрадь по биологии и сразу пересел в другое кресло. Незаметно показав Пьеру язык, Жюли присела рядом с Бьорном, который коротко пожал плечами, как бы говоря: «Мальчишки, что с них взять?» Арне, уместившись напротив Пьера, искоса посмотрел сначала на миссис Хадсон, овальная прическа которой выглядывала из-под газеты «Таймс», а после на Бьорна, у которого с лица не сходила лукавая усмешка. Решив, что обличающей улыбки недостаточно, Бьорн, невинно моргнув, спросил: — А где Мартин? Разве он не хотел готовиться вместе с вами? — Мартин решил поиграть в рэгби, — сказал Арне. — С Мэттью и Джейком. — С Мэттью и Джейком?! — Бьорн скривился. — Они болваны, каких только поискать. Неужели Мартин решил, что морды этих сопляков симпатичнее личика нашего Пьера? — Бьорн! — одновременно воскликнули Арне и Пьер. Арне — чуть злобно, Пьер — вымученно: остроты Бьорна о его лице и одежде выводили Пьера сильнее, чем издевки и насмешки Мэттью и Боба. — Молчу, — сказал Бьорн и, увидев изумленную Жюли, тихо фыркнул.       Зашуршали тетрадные листы, и Пьер, склонившись над Арне, начал разъяснять ему особенно сложную тему, пока Бьорн, врасплох застигнутый вопросами Жюли, отделывался от них и ломался как мог. Для подобного нужен был Пьер, который сейчас совершенно серьезно рассказывал Арне, чем чересчур мудреные для понимания Бьорна циклы отличались друг от друга, а Арне в это время смотрел на него так внимательно, что не заметил, когда Пьер смолк. — Эй, Арне, — Пьер, щелкнув пальцами, улыбнулся, — ты слушаешь?       Арне смущенно кивнул. — Да, — сказал он. — Вот здесь, — он ткнул пальцем в тетрадь, — гликолат. А вот здесь, — перелистнул страницу, — рибулозобифосфат.       Пьер фыркнул. — Наоборот, — сказал он и взял пальцы Арне в свои. — Вот здесь рибулозобифосфат, а вот здесь гликолат. Понятно?       Арне, не сумев ничего сказать, только кивнул.       Их перешептывания, иногда нарушаемые смешками Пьера, не доносились до миссис Хадсон, которая, отложив газету — театральная критика интересовала ее меньше, чем политические склоки, — встала из-за стола и нарочито громко начала шуршать карточками учеников, зато доносились до Бьорна, не слышавшего в их шепоте ничего интересного. Уже собираясь покинуть библиотеку, чтобы отыскать Мартина и выспросить у него насчет Мэттью и Джейка, Бьорн случайно заметил рисунок Жюли — маленький клочок бумаги с нарисованными на нем… Кхм. Бьорн задумался. Людьми? Если таковыми можно было назвать кривоватые палочки, одетые в бальное платье и выходной сюртук, то это определенно были люди, которым притихшая Жюли все никак не могла дать имена. Неожиданно в голове Бьорна закралась мысль. — Кстати, Пьер… — Бьорн, смолкни, — коротко сказал Арне. — Но мне действительно интересно, — словно не услышав, продолжил Бьорн, — ты уже выбрал цвет шарфика к осеннему балу? Я слышал, это нужно сделать заранее, чтобы швея успела заказать ткань. — О, мне тоже интересно! — воскликнула Жюли, оторвавшись от рисунка, который она между прочим начиркала в тетради Пьера. — Говорят, цвет этого бала — сиреневый. Это правда? Если так, то ты можешь подвязать волосы той лиловой лентой, которую тебе передала бабушка. Она отлично… — Ты танцуешь? — громко и растеряно спросил Арне, и миссис Хадсон все-таки пришлось цыкнуть. Но Арне ее не услышал. — Но ты же отказался. — Арне, я… — Он танцует с выскочкой Эдит, — сказал Бьорн. — Среди девчонок она самая высокая, и никто не захотел с ней танцевать, поэтому мистер Энберг заставил Пьера. Он выше Эдит всего на дюйм, но смотрятся они хорошо. Ты наверняка слышал ее радостный визг. Она столько раз приносила Пьеру булочки с изюмом, что Томас прозвал ее «сморщенной Эдит». Видел бы ты ее лицо, когда она это услышала. — Бьорн коротко хохотнул, но, увидев лицо Арне, сразу нахмурился. — Эй, Арне, все хорошо?       Арне отмер, как по щелчку, и, проморгавшись, качнул головой. Странная серость сошла с его лица, и он вымученно улыбнулся. — Да, все хорошо, — сказал Арне и внимательно посмотрел на вмиг притихшего Пьера. — Пьер, я рад, что ты танцуешь. С Эдит или с кем-то другим — у вас отлично получится. И сиреневый тебе действительно к лицу. Особенно, к глазам.       Осознав смысл своих слов, Арне тихо ойкнул и опустил голову, чтобы никто, особенно, Пьер, не увидел его смущения. Пьер, затаив его слова о глазах где-то глубоко в сердце, только кивнул и, не заметив, как хитро переглянулись Бьорн и Жюли, спросил: — Продолжим?       Арне, качнув головой, перелистнул страницу тетради. Даже если ему не суждено было быть с Пьером, он бы не позволил ему остаться одному. Он бы любил его безответно, только глазами, не смея прикоснуться и сказать что-то более близкое, чем «Друг».       Незаметно, словно исподволь, послеполуденная духота уступила место приятной свежести, расползавшейся от окон вместе с жужжанием припозднившихся пчел, укрытых янтарной пыльцой, и запахом осенней стужи, уже не стучавшейся, а деловито размещавшейся среди складок рубашек и шерстяных платьев, в волосах, орошенных осколками еле различимых звезд, и глазах, уже усталых, но до сих пор искристых: Бьорн наконец-то ушел, решив, что биохимия, любимая стезя Пьера, ему неинтересна, а Жюли, которой наскучило рисовать и безмолвно бродить среди полок и шкафов, задремала в кресле, совсем не по-девичьи подогнув под себя ноги. Пьер и Арне наконец остались в тишине, и безмятежность, сквозившая между ними, умиротворяла. — Ты готов, — неожиданно сказал Пьер, и Арне вопросительно на него посмотрел. В его волосах запутались карандашные стружки, которые Бьорн незаметно насыпал ему перед уходом, и Пьер, аккуратно смахнув их, улыбнулся. — К тесту. Уверен, ты напишешь его лучше всех. — Спасибо, — прошептал Арне и закрыл исписанную тетрадь. Положив ее перед Пьером, он встал из-за стола и устало размялся. Тихо выдохнул и продолжил: — Спасибо за помощь, Пьер. Ты отличный учитель. Если я могу сделать что-то для тебя, то… — Не стоит. — Пьер качнул головой. — Я же сказал, что помогу тебе, потому что ты помог Жюли. Это была договоренность, Арне, не более. — Иными словами, мы все-таки не друзья? — спросил Арне, и горечь в его голосе чувствовалась настолько отчетливо, что Пьер растерялся.       Он мог ответить на каждый вопрос, связанный с биологией, но как только Арне спрашивал что-то о чувствах, о том, что цвело глубоко под сердцем и просилось наружу в виде слов и признаний, Пьер терялся и не знал, что сказать. Признаться? Отшутиться? Промолчать, опустив голову? Ворох мыслей проносился в голове ураганом, но никак не желал становиться чем-то более связным, чем «Я не знаю». Пьер ненавидел себя, корил, но упорно молчал, боясь, что на глазах выступят непрошенные слезы, вызвавшие у всех только одно — жалость. — Я понял, — наконец сказал Арне, и Пьер сглотнул. — Я расскажу тебе о результатах теста.       Арне ушел, незаметно выбросив в маленькую урну смятый листок бумаги — портрет Пьера, над которым он работал несколько недель и который собирался аккуратно положить между листами его тетради в знак благодарности. Что же, если Пьеру его благодарность не требовалась, он ничего не мог с этим поделать.       Пьер тихо выдохнул. Он убрал тетрадь в сумку и разбудил дремлющую Жюли, которая, трогательно протерев глаза, тихо спросила: — Уже утро?       Пьер качнул головой и улыбнулся. Он взял Жюли на руки, и она, положив голову ему на плечо, снова засопела. Он разбудил ее около ее спальни и поцеловал в лоб, как делал это каждый день. Жюли, оправив платье и взяв Пьера за манжет рубашки, внимательно на него посмотрела. В сумраке коридора ее глаза блестели каким-то странным огоньком — словно пламя свечи разгоралось алой шелковой лентой и на секунду затухало, чтобы заискриться вновь. — Ты ему нравишься, — прошептала Жюли, и Пьер сел на корточки, чтобы рассказать что-то о правильности и морали, но Жюли не позволила, сразу продолжив: — Это так, Пьер. Неужели ты не видишь? Он расстроился, когда Бьорн сказал об Эдит, но поддержал тебя, потому что думал, что ты рад этому. Он сказал, что сиреневый подойдет к твоим глазам, хотя даже Томас не знает их цвет. Он так надеялся, что ты станешь его другом…       Жюли всхлипнула, и Пьер крепко прижал ее к груди. — Пожалуйста, успокойся, — прошептал он. — Я бы все отдал, чтобы мы с ним были не только друзьями, но и… — Пьер не заметил, как по щекам скатились слезы. — Но это невозможно. Я не вправе лишать его свободной и счастливой жизни. Я не хочу, чтобы каждый день он просыпался с мыслью о том, что его ждет, если о нас узнают. Цена нашей любви — виселица, но я никогда не позволю этому случиться. Он будет жив, Жюли, и все раны рано или поздно зарастут. — А твоя? — Жюли положила на грудь Пьера ладонь. — Твоя зарастет? Разве ты сможешь смотреть на то, как он счастлив с какой-нибудь девчонкой?       Пьер вымученно улыбнулся. — Если он смог порадоваться за меня, то и я смогу. В этом-то и заключается любовь, Жюли. Радоваться за человека, даже зная, что вы никогда не будете вместе и что твои чувства к нему — полное безумие.

***

— Жюли, можешь научить меня французскому?       Арне, несмотря на решимость во взгляде, выглядел смущенным, словно хотел от Жюли что-то постыдное, и, когда Жюли, оторвавшись от чтения («Дети капитана Гранта», любимая книга Пьера), изумленно на него посмотрела, стыдливо опустил голову, совершенно не зная, куда себя деть. — Но зачем? — по-детски честно спросила Жюли. — Разве ты ходишь на занятия к миссис Одли? Она ни разу про тебя не рассказывала.       Арне качнул головой. — Нет, не хожу. Но я хочу выучить французский ради Пьера, чтобы писать ему записки и говорить, — Арне откашлялся, — комплименты.       Жюли забавно нахмурилась. — Комплименты? — спросила она. — Что такое «комплименты»? — Хорошие слова. — И зачем говорить комплин… комли… Тьфу! — Жюли качнула головой. — Комплименты, вот! Зачем говорить кому-то комплименты? — Чтобы сделать человеку приятно, порадовать его. — На секунду Арне смолк, случайно вспомнив, как фыркал Пьер, когда Томас шутил о его красоте, а после продолжил: — Так что, сможешь?       Жюли задумалась. Ее косички, явно заплетенные девчонками постарше, забавно прыгали по ее плечам, когда она смотрела то на Арне, то на книгу, лежащую на ее коленях. — Почему ты не попросил Томаса? — неожиданно спросила Жюли. — Он наверняка знает больше комплиментов, чем я.       Арне тихо выдохнул. Он уместился рядом с Жюли, и она сразу же пододвинулась ближе, закрыв книгу. Арне счел это хорошим знаком. — Томас обо всем расскажет Пьеру, — сказал он. — А я хочу, чтобы это было секретом. Хочу сделать ему сюрприз. — Пьер не любит сюрпризы. — Жюли поджала губы. — Наша бабушка устроила нас в «Вестборг» и ничего об этом не сказала, решив сделать нам сюрприз. Пьер чуть не сбежал из дома. Он не хотел уезжать из Лиона, и бабушке пришлось присматривать за ним до самого отъезда. Однажды, когда Пьеру все-таки удалось договориться с кучером и собрать вещи, она заперла его в комнате и не выпускала три дня. Тогда Пьер пообещал ей, что не сбежит. Но его обещание никогда не значило смирение. Я знаю, что под кроватью он хранит маленький собранный саквояж, чтобы, если подвернется удобный случай, сразу сбежать и жить там, где его никогда не найдут. — Жюли внимательно посмотрела на Арне, и в ее глазах он увидел настоящий страх. — Поэтому, пожалуйста, не делай никаких сюрпризов, Арне. Я не хочу остаться без Пьера. — Хорошо. — Арне кивнул и обнял Жюли. — Не буду. Но Томаса я тоже просить не хочу. Хоть он и лучший друг Пьера, он мне не нравится.       Жюли тихо фыркнула. — Ты ему тоже, — сказала она, оттерев слезы. — Он каждый день говорит Пьеру, что ты глупый и заносчивый ирландец, который не вышел ни ростом, ни умом.       Арне беззлобно цыкнул. — А Пьер что? — Говорит, что твой рост для него ничего не значит и что ты во многом умнее тех, кого он знает. О! — Жюли посмотрела на Арне. — Еще Пьеру нравятся твои волосы! Томас постоянно шутит, что ты рыжий, как полудохлая лисица, а Пьер говорит, что цвет безумно красивый и… Арне, что случилось?! — Жюли, увидев, как Арне заалел и смущенно опустил голову, испуганно подскочила. — Я сказала что-то плохое? Ты расстроился? — Она дернула его за рукав рубашки. — Ну же, отвечай! — Все хорошо, честно, — растерев щеки, сказал Арне и искоса посмотрел на взволнованную Жюли. — Ты не сказала ничего плохого. И Пьер тоже. Просто… — Арне неопределенно махнул рукой, не в силах подобрать правильные слова, но Жюли этого не требовалось. Ее лицо неожиданно просияло, и она широко улыбнулась, запрыгав вокруг Арне. — Пьер сделал тебе комплимент! — воскликнула она, и Арне снова смутился. — Поэтому ты… ты… — Жюли остановилась, чтобы отдышаться, и ловко уместилась рядом с Арне. — Я научу тебя французскому, — сказала она. — Но обещай, что будешь говорить Пьеру только хорошее. Второго Томаса он не вынесет.       Арне коротко улыбнулся. — Обещаю.

***

      Осенний бал, не считая, конечно, грандиозного Рождества, был в «Вестборге» самым громким праздником года. Существовала ли на то причина? Определённо да. Но крылась она не в бескорыстном желании помочь (помочь обездоленным и воспитанникам детских приютов, которым фермеры отдавали часть собранного урожая), а в стремлении стрясти с богатых отцов и матерей побольше денег и незаметно отослать их в бюро, закрывающее глаза на дизентерию и мышей, гуляющих по «Вестборгу» уже несколько месяцев. — Бьорн, не толкайся! — воскликнул Арне и несильно хлопнул Бьорна по спине. — Разве ты не должен помогать мистеру Энбергу со светом? — Нет. Я попросился присматривать за малышней, и он согласился. — Но ты не присматриваешь, — глумливо сказал Мартин, оказавшийся здесь, среди старших учеников, совершенно случайно: увязался за Арне и, не ожидая, что тот не будет противиться, застрял между неповоротливым Бьорном и стеной.       Иногда Арне смотрел на Мартина, словно хотел что-то сказать, но Бьорн, донельзя внимательный к чужим фракам и платьям, прерывал его, и Арне отворачивался, чтобы снова и снова смотреть на жемчуг в волосах и рубины в запонках — словом, осенний бал в «Вестборге» своей вычурной роскошью почти не отличался от королевских балов и чаепитий, на которые, в отличие от «Вестборга», заносчивые матери и хмурые отцы учеников, несмотря на их капиталы, не приглашались.       Арне уже пару раз видел миссис Йенсен — маму Бьорна, высокую и серьезную женщину, рядом с которой мужчины расступались под гнетом ее уверенности и расчетливости. Но Арне знал, что, несмотря на внешнюю холодность, отдающую высокомерием, миссис Йенсен была крайне отзывчивой и скромной женщиной, не позволявшей своим происхождению и положению превзойти ум и практичность. В отличие от мистера Йенсена, действительно сурового человека и выходца из маленькой стылой деревушки на окраине Норвегии, миссис Йенсен никогда не повышала голоса, навещала Бьорна каждые выходные и частенько приносила ему булочки с ревенем, которые пекла их кухарка и которые доставались не только Бьорну, но и Арне с Мартином.       И хотя изначально Мартин относился к ревеню со странным подозрением — как можно было додуматься выпекать пироги с травой? — то после частенько умыкал из-под носа зазевавшегося Бьорна последнюю булочку. Но Бьорн не противился: жадность была для него столь же чуждой, сколько притворство и жульничество. — Не присматриваю, — сказал Бьорн и лукаво улыбнулся. — Поглядите-ка туда.       Бьорн указал на извилистый ряд младшеклассников, за которыми внимательно приглядывали… — Боб и Мэттью?! — воскликнул Мартин, от неожиданности чуть не перевесившись через перила. — Как ты их уговорил? — Сказал, что это просьба Арне. — Серьезно? — Арне цыкнул, впрочем, беззлобно, и, заметив внимательный взгляд Мэттью, для которого подобная работа была настоящим мучением — сколько же глумливых взглядов и насмешек он соберет от своих одноклассников? — снова шагнул в сумрак, не желая, чтобы его увидел кто-то, кроме Бьорна и Мартина.       Зашушукались старшеклассники, кто-то сердито воскликнул, кто-то рассмеялся, и среди раздраженного гомона Арне услышал тихий голосок Жюли, просившей уступить ей место. — Эй, малявка, горшки для лягушек находятся в другой зале! — воскликнул Артур, противный жердь в кургузой рубашке и коротких брюках, и его приятели, не менее противные итальянцы, гадко рассмеялись. — Отстань от нее, Артур! — воскликнул Бьорн и подал Жюли руку, за которую она сразу взялась.       Артур картинно закрыл лицо руками. — Прости, Бьорн, не знал, что она твоя невеста.       Его приятели снова загоготали. Бьорн нахмурился. Жюли же, наоборот, не замечая ни насмешек, ни глумливых взглядов, искала кого-то в тени и, как только увидела, воскликнула: — Арне!       Противный гогот сразу же прекратился. Арне присел на корточки, чтобы быть с Жюли одного роста, и поправил белоснежный воротник ее выходного платья. — Разве мистер Энберг не просил тебя остаться в классе? Здесь слишком шумно и тесно. Ты можешь потеряться, Жюли. — Я знаю. — Жюли смущенно опустила голову. — Но если бы я подождала мистера Энберга, он бы ни за что меня не отпустил, а мне нужно было отдать тебе, — она полезла в маленькие карманы, — вот это.       Жюли показала бутоньерку — букет из семи сиреневых колокольчиков, листья которых были вырезаны из мягкого фетра и сшиты между собой так, что полностью закрывали длинную булавку, делая ее почти невидимой. Головки колокольчиков смотрели в разные стороны и щекотали Жюли пальцы, но она упорно протягивала бутоньерку Арне, пока тот, наконец, не взял ее и не приколол к правому борту фрака. От радости Жюли подпрыгнула. — Ну как? — спросил Арне и шутливо повернулся, чтобы и Бьорн, и Мартин могли рассмотреть его со всех сторон. — Слушай, а это точно осенний бал, а не твое венчание с каким-нибудь французом? — усмехнулся Бьорн, и Мартин фыркнул. Арне громко вздохнул, прошептав что-то вроде: «Боже, помилуй», и несильно ударил Бьорна по руке, которой он попытался стащить бутоньерку.       Жюли, не понимая их шуточных перепалок, взволнованно смотрела то на Арне, то на Бьорна, но только Мартин заметил ее волнение. — Эй, Арне, — сказал он и показал на Жюли, — она волнуется. — Тебе нравится? — смущенно спросила Жюли, и Арне улыбнулся. — Конечно. — Он погладил ее по волосам. — Она чудесна.       Жюли щербато улыбнулась. Услышав звонок, приглашающий родителей в бальную залу, она легко поклонилась Арне, Бьорну и Мартину и ловко проскользнула между старшеклассниками, которые теперь расступались перед ней без глупых вопросов.       Зажглись витиеватые свечи, зазвучала музыка — «К Элизе», которую играл Пьер, — и двери главного зала «Вестборга» приоткрылись. Шорохи стихли, и на стылом полу заплясали тени — самые старшие пансионеры «Вестборга» плавно и медленно закружились в вальсе. Арне искоса посмотрел на старые балясины, через которые виднелись только высокие прически. Пламени свеч было недостаточно, и чьи-то рыжие волосы превращались в шоколадные, а те, наоборот, становились вороными. Среди одинаковых причесок — волосок к волоску на правую сторону — Арне не мог различить прическу Пьера. И не хотел. Знал, что, если увидит руки Пьера на спине Эдит и ее восторженный взгляд, сразу обозлится. Не на Пьера, конечно (на него он не злился, даже когда получил хлесткую пощечину), а на Эдит. Или мистера Энберга, заставившего Пьера с ней танцевать. Или на Томаса, который подшучивал над Эдит, и она отказала ему в танце. Или на Мартина, который теснил его к стене, хотя и так было тесно! — Мартин! — тихо воскликнул Арне, и Мартин растерянно на него посмотрел. Он стоял рядом с Бьорн и не задевал Арне даже плечом. Арне нахмурился. — Что за?.. — Он почти обернулся, когда Мартин громко, несмотря на близкое присутствие Симонса, воскликнул: — Поглядите на Эдит!       Арне непроизвольно посмотрел вниз. В его груди потяжелело. Эдит, облаченную в оливковый шелк с россыпью аметистов на шее и в волосах, по зале вел… Томас Ришар. Бывший ниже всего на дюйм, он зачесал волосы так, чтобы быть с Эдит одного роста, и никто, даже скрупулезный мистер Энберг, не заметил разницы. Зато заметили то, как гармонично смотрелись вместе серьезный Томас, на лице которого было написано одно — скука, — и легкомысленная Эдит, щебечущая что-то о том, как красив теперь «Вестборг». — Разве Эдит не должна была танцевать с Пьером? — спросил Мартин и покосился на изумленного Арне. — Я отказался, — сказал Пьер.       Его неожиданное появление всколыхнуло в груди Арне что-то странное. Почувствовав пальцы Пьера рядом со своими (он не пытался взять его за руку, а случайно прикоснулся), Арне смущенно улыбнулся. Его улыбку скрыл сумрак, но Бьорн, искоса смотревший на Арне, ее заметил. Осенний бал его совершенно не интересовал (эти пляски он видел каждый год!), а смущенный Арне Хаген был чем-то новым и очень-очень любопытным. Особенно — его неловкие гляделки с Пьером и попытки ему что-то рассказать. Бьорн усмехнулся. — Почему ты отказался? — прошептал Арне и вскользь посмотрел на Пьера. Он не видел полностью, но знал: Пьер был неотразим. И пахло от него так, что кружилась голова. В хорошем смысле, разумеется. — Я не умею танцевать вальс, помнишь?       Глаза Пьера зажглись лукавством, но Арне знал: в их глубине, в которой он совершенно не боялся утонуть, теплилось смущение, тлела настоящая причина, которую Пьер не хотел говорить. Не сказал бы под страхом смерти, потому что она была сложнее тривиального: «Я не захотел». Пьер хотел. Грезил об осеннем балу, выходном фраке и медленном вальсе. Но он хотел танцевать не с Эдит. И не с Жюли. И не с Бьорном, который выдвигал свою кандидатуру для каждой девчонки. Он хотел танцевать с Арне. И только с ним. Чувствовать на своих плечах ладони Арне. И только его. Внимательно смотреть во время вальса на Арне. И только на него. Пьер не хотел девчонку, о которой ему постоянно писала бабушка. Пьер хотел Арне. Хотел быть с Арне. Только с ним. И ни с кем другим.       Поддавшись порыву — как обычно глупому, — Пьер несмело взял Арне за руку и вздрогнул, когда тот резко одернул ее. Косой взгляд обжег сильнее настоящего пламени, и Пьер спрятал ладони в карманах фрака. — Прости, — прошептал он. — Я случайно.       Пьер не смотрел на Арне. Боялся. Хотя, если бы посмотрел, не увидел бы ничего, кроме дикого смущения, расцветшего на щеках Арне алыми пятнами. Он одернул руку не из-за презрения. Конечно нет. Он чувствовал пальцы Пьера так близко, что захотел прикоснуться сам, но от неожиданности — «Пьер взял меня за руку? Что?» — испугался. Хорошо, что мистер Энберг выключил электрические лампы. Иначе главным событием осеннего бала оказалась бы не Эдит, а алое лицо Арне.       Стихли музыка и жидкие аплодисменты. Бьорн пошутил над Томасом, лицо которого своей серостью напоминало могильную землю (Боже, Бьорн, как тебе только в голову это пришло! — воскликнул Мартин, и Бьорн рассмеялся. Симонс сделал ему замечание. Двенадцатое за полчаса), и посмотрел на часы. Стрелка нехотя переползла к одиннадцати. В обычный день это было временем отхода ко сну, когда усталые няни требовали тушить огарки и забираться под одеяло, а потому сейчас, когда за окнами заскулила глубокая осенняя ночь, некоторые пансионеры зазевали и начали капризничать. Окна в главном зале «Вестборга» не открывались, и духота только усиливала сонливость. — Дышать нечем, — прошептал Пьер и ослабил узел галстука-бабочки. Его Пьеру заботливо одолжил Томас. — Мистер Симонс, не могли бы вы попросить мистера Энберга открыть пару окон? — спросил Бьорн и невинно, без всякого умысла, похлопал глазами. Симонс подозрительно прищурился. — Вам жарко, Йенсен? — Да. — Бьорн громко вдохнул. — Еще чуть-чуть, и я разденусь.       Артур, стоявший рядом с Симонсом, тихо фыркнул и сразу закрыл рот ладонью. Но Симонс ничего не заметил. Он долго и внимательно смотрел на Бьорна, пытаясь понять, говорит тот правду или снова увиливает, но в конце концов кивнул и начал медленно спускаться с балкона. — Мистер Энберг не откроет окна, — сказал Мартин и расстегнул фрак. — Потому что они не открываются. — Я знаю. — Бьорн качнул головой. — Я попросил его только для того, чтобы они убежали. — Они? — Мартин нахмурился. Бьорн кивнул в сторону Арне и Пьера, которых на балконе уже не было. Как только Симонс ушёл, они убежали из главного зала по другой, маленькой и незаметной, лестнице. Мартин поджал губы.       Пьер рассмеялся. — Ты видел лицо Симонса? — спросил он, с трудом подавив улыбку. — «Вам жарко, Йенсен»? — передразнил его Арне, сморщив лицо так, что Пьер снова расхохотался. Они шли в музыкальный класс, зная, что сейчас он медленно увядал от одиночества. Их смешки и шутки эхом отражались от стен длинного коридора, и Арне улыбался так, как ни улыбался никогда — искренне и счастливо. — Сыграешь «К Элизе»? — спросил Арне, нервно сжав пальцами дверную ручку. Поглощённый только Пьером, он не заметил, что на старом фортепиано уже кто-то играл. — Нет. — Пьер качнул головой. — Я сыграю Листа. «Грёзы любви». Слышал когда-нибудь? — Нет.       Арне открыл дверь, и печальная мелодия резко сменилась злобным роком. Над фортепиано склонился паренек, которого Арне никогда не видел. В отличие от Пьера, он играл по-звериному жестоко, не боясь сломать клавиши и педали. Пюпитр был пуст, а на бакенклёце лежали скомканные нотные листы. Мелодия оборвалась так же неожиданно, как и началась, и паренек хлопнул крышкой фортепиано так, словно пытался превратить ее в труху. Заметив Пьера, он усмехнулся. — Опять ты? — спросил он без какого-либо умысла. Но Арне умысел и не требовался. Он сломал Мэттью нос за неозвученную шутку, так что… Но паренек почувствовал, как накалился воздух, и примирительно сказал: — Ухожу. — Он обогнул Арне, но рядом с Пьером прошел совсем близко и коротко шепнул: — Отвратительная бутоньерка.       Арне бы сломал ему не только нос. Пьер, удержав его за рукав рубашки, сказал: — Нет, Арне, не надо.       Арне кивнул. — Не слушай его, — сказал он и внимательно посмотрел на Пьера. — Пьер, ты… ты… — Он сглотнул. — Tu es formidable.       Пьер застыл. Он смотрел на Арне долго, немигающе, и Арне казалось, что он вот-вот расплачется, но Пьер, словно прочитав его мысли, коротко улыбнулся и молча взял Арне за руку, несильно сжав его пальцы. В груди резко потяжелело, и Арне снова сглотнул, боясь пошевелиться. Пьер, держа замерзшую ладонь Арне, начал мягко гладить ее пальцами, выводя какие-то немыслимые узоры, и Арне изнутри защекотали бабочки. Он почти не дышал, только внимательно смотрел на длинные пальцы Пьера и чувствовал его ласковые касания, от которых по телу скользили мурашки. Арне молчал, потому что был не в силах сказать и слова, и, когда Пьер что-то прошептал, не расслышал и вопросительно на него посмотрел. Пьер улыбнулся. — Merci, mon soleil.       Пьер мягко отпустил руку оторопевшего Арне и, увидев, что фортепиано, наконец, освободилось, вошел в класс. Его пальцы, до этого нежно касавшиеся ладони Арне, теперь мягко легли на клавиши, и раскаты грома сменились тонкой весенней мелодией. Арне слушал, но в голове крутилось только одно. Mon soleil. — Моё солнце, — прошептал Арне и, улыбнувшись, спрятал смущенное лицо в ладонях. — Моё солнце.