Le Solitaire

      Жюли не снились кошмары. Она спала крепко, держа у маленького личика связанного матерью медвежонка, и иногда хмурилась, потому что стылый ночной воздух пробирался под одеяло. Арне разбудил её в полночь. — Жюли, — тихо сказал он и осторожно погладил по волосам. Кудри ей не достались, ее волосы только мягко вились на концах. — Жюли.       Жюли сонно прищурилась. Она приоткрыла глаза и, заметив нависшего над ней человека — в сумраке комнаты было не различить, — испугалась. Жюли попыталась спрятаться под одеялом, надеясь, что «страшный монстр», о котором она на утро обязательно расскажет Пьеру, ее не съест. Арне улыбнулся. — Не бойся, — сказал он. — Это я. — Арне? — Жюли удивилась. — Что ты здесь делаешь? Что-то с Пьером? — Ее голос дрогнул. — Ему плохо? — С Пьером всё хорошо, — спешно сказал Арне и присел на постель. Жюли подобрала под себя толстое одеяло. — Он спит, не волнуйся. Я хотел поблагодарить тебя. — Поблагодарить?       Арне кивнул. — Да. За то, что научила меня французскому.       Секунда, — и удивление на лице Жюли сменилось щербатой улыбкой. Прогнав остатки сна и оставив вязаного медвежонка у изголовья, он перебралась ближе к Арне и тихо спросила: — Ты сделал Пьеру комплимент, да?       Ее вопрос не нёс какой-либо откровенности. Жюли не понимала смысл слова «комплимент» до конца, но смутить Арне у нее получилось отлично, и он нервно сжал пальцами брюки, прежде чем кивнул. Жюли тихо фыркнула. — Ему понравилось?       Арне не подозревал, что мог смутиться сильнее. — Да, — прошептал он и откашлялся. И Пьер, и всё, что было связано с Пьером, заставляло его робеть, но Арне этому не противился. Не мог противиться. — Ну, хорошо, — сказала Жюли и искоса посмотрела на пакет, лежавший рядом с Арне. — Что это? — О, — Арне мигом протянул ей свёрток, — это конфеты из Бергена. У нас непринято благодарить с пустыми руками. Так что держи.       Глаза Жюли восторженно заблестели. Она мигом развязала пакет и изумленно вскрикнула. Конфет действительно было много. Благодаря Бьорну и его матери, не забывающей ни про сына, ни про его некормленых приятелей. — Пьер будет ругаться, — сказала Жюли, умяв пять конфет сразу. — Он не разрешает мне есть много сладкого. — Мы ему не скажем. — Арне подмигнул. Жюли громко рассмеялась. Они действительно никому ничего не сказали. О конфетах, как и о том, что Арне изредка приходил в спальню Жюли (несмотря на то, что «Вестборг» был «смешанным» интернатом, хождения между мужскими и женскими спальнями, не говоря уже о детских, расположенных в самом углу, строго запрещались и контролировались не столько худосочными нянями, сколько мужчинами-учителями, отлавливающими мальчишек-пансионеров, словно мышей. Хотя лазейки, конечно, были. И самая главная из них — пустой кабинет воспитателя, бывший, скорее, подвалом для стопок ненужных тетрадей и сломанных парт. Одна из его дверей, тяжелая, но открытая, вела на женский этаж, вторая, у самой лестницы, была спрятана под дешевыми обоями, и пансионеры обнаружили ее случайно — слонялись по «Вестборгу» без дела и стучали по стенам, пытаясь отыскать тайник. Тайника не нашли, зато нашли отличный лаз, позволяющий следить за девчонками, не попадаясь на глаза учителям. Девчонки о «тайнике» узнали не сразу и пугались каждый раз, когда в пустом сумрачном кабинете кто-то начинал шуметь. Однажды оттуда выскочил полураздетый Джейк — снова проиграл в карты — и своим видом перепугал всех. На девичьи крики сбежались учителя и, загнав всех мальчишек в кабинет мистера Миллера, заперли дверь на ключ. Поползновения на женский этаж прекратились, пока однажды тяжелую дверь не открыли шпилькой. Но открыли не для того, чтобы следить за девчонками — Арне подобным не увлекался, — а для того, чтобы принести Жюли конфеты. И открыл вовсе не Арне. Это сделал Бьорн. Хотя стоило знать, что своими способностями взломщика он не гордился и вскрывал что-то крайне редко и по крайне важной просьбе. Подлизаться к младшей сестре паренька, который тебе нравится? — Нет, Бьорн, он мне не нравится! — Без вопросов), Пьер узнал только через одиннадцать лет и… посмеялся с этого. В самом деле, он не собирался отчитывать двадцати шести летнего Арне за детские шалости. — Вкусно, — сказала Жюли и, спрятав остатки конфет под подушкой, внимательно посмотрела на Арне. — Я хочу спать. Мы можем поговорить завтра? — Что?.. — Арне от неожиданности вздрогнул. — А, да. Конечно, да. Только я хотел спросить. — Он постучал пальцами по матрасу. — Какие цветы нравятся Пьеру? — Жюли нахмурилась. — Не подумай! Ничего такого! У норвежцев принято дарить друзьям цветы, и я… — Розы, — сказала Жюли. — Мама выращивала их в нашем саду, и Пьер помогал за ними ухаживать. А ещё он умеет складывать их из бумаги. О, я покажу. — Жюли ловко спрыгнула с постели и, отыскав что-то на полке, принесла Арне. — Вот. — Она положила на кровать мятую бумажную розу, и Арне осторожно взял ее. — Красиво?       Арне кивнул. Он повертел розу в ладони и улыбнулся. Он знал, что подарит Пьеру. Даже если на это уйдет не одна ночь. — А ты умеешь их складывать? — спросил Арне, и Жюли задумалась. Она взяла со стола исписанный листок бумаги — своё неудачное сочинение, которое нужно было переписать, — зажгла пару свечей и начала складывать. Бумага под ее пальцами быстро превратилась в розу. Арне улыбнулся. — Научишь меня? — Если это для Пьера, то да. Если для выскочки Эдит, то нет.       Арне фыркнул. — Для Пьера, — сказал он. — Конечно, для Пьера.       Остророгий месяц, пробравшийся в спальню Жюли мягким сатином, увидел только ее спящее лицо, уголок спрятанного под подушкой пакета с конфетами и вязаного медвежонка, почти упавшего с постели. Ни Арне, ни бумажной розы, которую для Жюли когда-то сделал Пьер, не было. Дверь ее комнаты тихо закрылась, и Арне прищурился от яркого коридорного света. Его ладонь мягко согревал бумажный цветок. Бьорн, ждавший его около взломанной двери, прищурился. — У норвежцев принято дарить друзьям цветы? — насмешливо спросил он, и Арне понял: Бьорн подслушивал. — И где же мой букет, Хаген? Столько лет знакомы. — Отстань, Бьорн, — сказал Арне и, оглядевшись по сторонам, юркнул в пустой кабинет. Бьорн зашёл следом. Заперев дверь шпилькой и заметив в ладони Арне что-то непонятное, он спросил: — Что это?       Арне тихо выдохнул. Он не знал, что обычные вопросы могли так раздражать. — Покажу в комнате, — сказал он, и Бьорн усмехнулся. — Зовешь меня на ночное свидание? — умильно спросил он и отскочил, когда Арне попытался его ударить. — А как же Пьер? — Кулак Арне ощутимо впечатался в его ребро. — Всё-всё, молчу!       Арне хмыкнул. Он никогда не дрался с Бьорном серьезно, в полную силу. Их стычки были шуточными, без злобы и ненависти, и вызывали только одну — улыбку. Насмешливую или, как в случае с Арне, — снисходительную.       Арне приоткрыл дверь, спрятанную под обоями, и услышал тихое шуршание. На лестнице кто-то был. Вряд ли дежурный учитель. После полуночи они расходились по своим комнатам, несмотря на то, что дежурить должны были всю ночь. Это мог быть какой-нибудь любопытный мальчишка, услышавший про тайный лаз и надеявшийся отыскать его глубоко в ночи. Это мог быть маленький мальчуган, потерявшийся в коридорах «Вестборга» и ищущий свою спальню. Это мог быть… Мэттью. Арне поджал губы. С остальными он мог договориться. С Мэттью — нет. После сломанного носа и сломанного ребра — мистер Миллер забыл доложить об этому Филиппу по чистой случайности — он ненавидел Арне сильнее, чем кто-либо, и постоянно высматривал его, пытаясь подставить. Если в коридоре ошивался именно он, Арне не сомневался: уже этим утром он будет выслушивать мистера Миллера и прислуживать Симонсу. Арне скривился. Бьорн, подталкивающий его сзади, решимости не добавлял. — Бьорн, тихо, — прошептал Арне и приоткрыл дверь. Шорохи стихли. — В коридоре кто-то есть. — А, это Мартин, — сказал Бьорн и, не стесняясь, открыл дверь. Обои оторвались с громким скрипом. — Мартин? — Непонятно, чему Арне удивился сильнее: тому, что Мартин следил за ним, или тому, что до сих пор не спал. — Что ты здесь делаешь? — Бьорн попросил. — Мартин зевнул. На щеке до сих пор розовел след от подушки. — Сказал, чтобы я подал вам знак, если увижу учителя. — Знак? — Арне посмотрел на Бьорна с немым вопросом: «Боже, Бьорн, ты серьезно?»       Бьорн кивнул. — Ага. Покричать рыбным филином. Вот так, — он понизил голос, — у-ху, у-ху, у-ху, у… — Бьорн закашлялся, потому что Арне несильно ударил его по спине. Сожалел ли он, что однажды познакомился с Бьорном? Возможно.

***

      Комната Арне, как и комнаты других пансионеров, не отличалась особым размером: узкая постель, под которой прятались деревянные ящики, стояла впритирку к письменному столу, над которым громоздились несколько полок. Аккуратно обтёсанная сосна провисала под тяжестью книг и, жалобно поскрипывая, грозилась обвалиться (желательно на голову Арне, как однажды сказал Томас). Казалось, в спальне Арне совсем не было место: неубранная вовремя одежда громоздилась на маленьком стуле, исчирканные листы бумаги валялись на полу, остатки уголька, на который случайно наступил Бьорн, укатились под кровать. Будем честны: Арне прибирался в своей комнате крайне редко. О, он не был белоруким. Никогда. Филипп Хаген не дозволял этого, и оба его сына (Мартина он всегда пренебрежительно называл племянником) умели и убирать, и готовить, и стирать вещи собственными руками.       Арне, в отличие от Бьорна или зазнайки-Томаса, знал, как зажечь чугунную духовку или отстирать пятно крови от белой рубашки, используя только концентрированную щелочь (руки после подобного превращались в ошметки, и Арне, несмотря на угрозы Филиппа, никогда не отстирывал что-то в щелочи, только видел, как это делала провинившаяся горничная, которую Филипп после показательного наказания сразу уволил. Он не позволил ей обратиться к врачу, и Арне слышал, что эта горничная скончалась от заражения крови). Арне мог убраться, но делал это неохотно, потому что блеск начищенного дерева и запах мыла нервировали его, напоминая о доме (напоминая об особняке Филиппа Хагена, который только назывался его домом). Арне прибирался перед обходом дежурного, боясь услышать противное: «Минус пять баллов, Хаген», или перед приходом Бьорна, не замечавшего ни идеального порядка, ни кавардака. А потому сейчас, когда Арне быстро выбросил исчирканные листы, а Мартин набросил на его постель одеяло, Бьорн только обогнул мешающийся стул и внимательно посмотрел на деревянную модель корабля — подарок Стиана Хагена на день рождения. — Это «Паллада»? — спросил Бьорн и осторожно коснулся стеклянного купола, под которым Арне спрятал фрегат. Пыли на стекле не было, потому что Арне протирал его каждый день. — Да, — сказал Арне и аккуратно снял «Палладу» с полки. Боялся сломать, потому что собирал ее вместе со Стианом несколько недель. — Масштаб: один к ста. — Долго же ты с ней возился, — усмехнулся Бьорн. — «Паллада» же строилась по Сеппингсовой системе. Тем более, она точная копия американского «Президента». — На самом деле, нет. — Арне поставил фрегат на полку. — Вениамин Стокке перепроектировал фрегат ради применения более круглой кормы. Он нарушил указание Николая I, и «Паллада» превзошла все ожидания. — Да ну? — Бьорн прищурился. Арне кивнул. — Хорошо. Один-один, малыш пэдди. — Арне фыркнул. Бьорн, искоса посмотрев на Мартина, продолжил: — Кстати, Мартин, ты знал, что наш малыш пэдди пригласил меня на свидание? — Что?!       Арне закатил глаза. — Боже, Марти, он врёт. Я никого не приглашал, но раз уж вы увязались, то можете мне помочь. — Помочь? — Мартина нахмурился. — С чем? — С признанием в любви, — подмигнул Бьорн.       Арне смутился. — Это не признание в любви, Бьорн! Это благодарность за помощь. Тест по биологии через три дня, и Пьер уверен, что я напишу его на отлично. Разве он не заслуживает маленького подарка? — Бьорн насмешливо улыбнулся. — За помощь, разумеется!       Бьорн похлопал Арне по спине. — Благодарность, подарок — называй, как хочешь. — Он развалился на полу, подложив под голову подушку Арне. — Показывай, что делать, малыш пэдди.       Арне улыбнулся.       Он аккуратно сложил листок пополам, затем согнул углы, стараясь как можно ровнее завернуть их внутрь, и снова сложил пополам. Бьорн смотрел на это с легкой насмешкой, а Мартин, наоборот, пытался все запомнить и повторить, только выходило, как бы он ни старался, косо и неаккуратно. Обмотав сложенные листочки зеленой проволокой — ни Мартин, ни Бьорн не знали, что Арне кропотливо красил ее вручную несколько часов, — Арне расправил углы и, отложив в сторону то ли недоделанный кораблик, то ли зачахлый бумажный цветок, повторил все снова. Через пятнадцать минут тихого бурчания, скрипа проволоки и шороха бумаги, Арне, хрустнув шеей, раскрыл ладонь. Бьорн от удивления охнул: на него смотрела округлая, с плотными бумажными лепестками красная роза, которая в сумраке комнаты отличалась от настоящей разве что запахом. Закрутив проволоку вокруг зеленого листочка, напоминающего кособокую лодку, Арне положил цветок в корзину и тихо фыркнул, когда Бьорн ему зааплодировал. — Где ты этому научился? — спросил Мартин, взяв цветок. Выглядело потрясающе. — У Жюли, — сказал Арне и взял новый листок. — А она — у Пьера.       От упоминания этого имени Мартин скривился и, быстро стерев презрение рукавом рубашки, начал медленно складывать цветок.       Корзина, выторгованная у лавочника, постепенно заполнялась розами — в основном, красными и лишь иногда Арне брал белую бумагу и сворачивал ее в маленькие и округлые цветки, которые своим белесым ликом блестели среди алой бумажной бахромы. Шуршала бумага, щелкали ножницы, поскрипывала проволока, хрустела масляная лампа — ее Арне смастерил сам, умыкнув с кухни "Вестборга" стеклянную банку, кусок свиного жира и фитиль, — и иногда шелестела застеленная кровать, — это Бьорн от усталости ворочался на толстом одеяле и бормотал что-то под нос. Он смотрел то на Арне, который закручивал проволоку (только к утру он увидел, что все его пальцы стали зелеными), то на Мартина, аккуратно складывавшего в корзине розы, и пыхтел, как пузатый чайник, у которого от бурлящей воды позвякивала крышечка. — Эй, Мартин, ты чего? — неожиданно спросил Арне, услышав тихий всхлип. Его голос звучал взволнованно. Отложив лист бумаги, он перешагнул недоделанные цветы и масляную лампу, языки которой причудливо скакали по стенам, и, оказавшись около Мартина, внимательно посмотрел на него. В сумраке комнаты его слезы различить было невозможно, а потому Мартин широко улыбнулся, чтобы успокоить Арне, и кивнул на настенные часы, стрелка которых медленно переползла к четверти третьего. — Устал, — ответил Мартин и зевнул. — Иди в свою комнату, — сказал Арне. — Симонсу не понравится, если на утренней молитве ты будешь клевать носом. — Он посмотрел на Бьорна, который положил голову на постель и прикрыл глаза. — И ты, Бьорн. С остальным я закончу сам. Спасибо, что согласились помочь.       Бьорн, кряхтя, поднялся на ноги и, вложив аккуратно сделанную розу в ладонь Арне, хлопнул его по спине. — Помни, что с тебя причитается, — сказал он, и Арне усмехнулся.       Скрипнула дверь, и в коридоре раздались приглушенные ковром тяжелые шаги. Мартин, спешно сунув скомканный цветок в карман вязаной жилетки, поднялся с пола и на цыпочках, чтобы не шуметь, обошел рассыпанные по всюду бумажные лепестки, но, положив ладонь на дверную ручку, застыл. Снова закололо в груди. То ли от обиды на Бьорна, то ли от осознания того, что эту корзину с бумажными розами в праздничное утро увидит не он. Мартин не знал, почему так злился на Арне — злился до желания ударить его и растоптать всю корзину, — и только сильнее сжал дверную ручку, чтобы не разрыдаться в голос. — Арне? — тихо спросил он, надеясь, что его никто не услышит. — Что?       Мартин громко выдохнул. — Могу я задать тебе вопрос? — Да.       Мартин не видел, но спиной почувствовал внимательный и серьезный взгляд Арне. — Пьер, он… сильно тебе нравится? Арне нахмурился.       Сильно ли? Он никогда об этом не задумывался. Он просто каждое утро искал Пьера среди толпы и, как только находил, успокаивался и смущенно улыбался. После завтрака Арне каждый раз маячил у приоткрытой двери кабинета французского языка и через маленькое витражное оконце смотрел на Пьера, который приходил самым первым, собирал свои непослушные кудри бордовой лентой (такую же он когда-то одолжил Арне, но тот ее не вернул) и лениво листал учебник. Арне смотрел на него минут десять, не больше, а все потому, что Пьер, внимательный и зоркий, каждый раз замечал его сизый силуэт и, хитро улыбнувшись, отодвигал соседний стул, как бы приглашая сесть рядом. Тогда Арне, розовеющий от смущения, с гулко бьющимся сердцем и подрагивающими руками, убегал в свою комнату и долго умывался стылой водой, чтобы прогнать пьянящие, словно вино, мысли.       Сильно ли? После первого урока, во время завтрака в широкой столовой, Арне старался сесть ближе, чтобы случайно коснуться необъятной рубашки Пьера, скрывающей все его черты: от точеной шеи до тонких запястий.       Сильно ли? На уроке латинского языка, несмотря на свистящий ветер, от которого кожа покрывалась мурашками, Арне всегда сидел у окна и искоса смотрел на одетый золотом сад, в котором Пьер и Томас граблями убирали опавшие листья и смеялись так громко, что звучный смех Пьера доносился и до Арне.       Сильно ли? Длинный послеобеденный перерыв Арне всегда коротал в библиотеке у стеллажа с французской литературой, которой Пьер зачитывался каждые выходные, надеясь случайно с ним увидеться. Однажды, впрочем, у Арне получилось. Стоя на цыпочках и пытаясь ухватиться за «Графа Монте-Кристо» в протертой обложке с крупными позолоченными буквами, которого класс Арне читал на дополнительных уроках французского языка, Арне не сразу заметил тень рядом с собой, а когда его пальцы накрыли другие, длинные и бледные, вовсе застыл, не в силах сказать: «Спасибо». Это был первый раз, когда Арне смог увидеть Пьера настолько близко — его зеленые глаза, завитки волос, коротких и поэтому не собранных лентой, тусклые из-за недостатка солнца веснушки и губы, изогнутые в смущенной улыбке, от вида которой у Арне потяжелело в груди. Но сильнее этого случайного касания и улыбки Арне опьянил запах: мед, дикая вишня и прелая листва. Этот аромат легкой дымкой осел в его груди, и он еще несколько недель слышал его, не в силах отогнать непрошенные, порочные мысли. В тот день Арне впервые смутился настолько, что не смог вымолвить и слова, а как только Пьер отдал ему книгу, трусливо ускользнул из библиотеки под тихий смешок Томаса. Пока он бежал по лестнице, сердце грозилось выскочить из груди, а на глаза наворачивались непрошенные слезы. С грохотом захлопнув дверь и напугав отчего-то задумчивого Мартина, Арне, прижимая к груди книгу, сполз по стене и спрятал розовое от смущения лицо в острых коленях. Мартин тогда, перепуганный и взвинченный самочувствием Арне, пытался его расшевелить и все выспросить, а Арне что-то бессвязно бормотал себе под нос и думал об одном: о вишне и меде.       Сильно ли? Пьер притягивал Арне, дурманил его запахом зреющей осени, распускался в груди розоватыми и нежными цветками вишни, был солнцем в самый хмурый день, акацией среди ветвей плакучей ивы, белесым лебедем, окруженным черными дроздами.       Это было не симпатией.       Арне любил Пьера и пока не знал, сколько боли ему принесет эта любовь. — Да, — прошептал Арне. — Сильно.       Мартин кивнул и, утерев рукавом рубашки слезы на щеках, плотно закрыл за собой дверь. Ему не было места в сердце Арне. Уже не было.

***

      Солнце, распустившись на сахаристом снегу огненно-рыжими лепестками, желтыми и красными мазками окрасило шторы в комнате Пьера и через узкую щель пробралось в спальню, согревая деревянный пол, разворошенную постель, спутанные каштановые кудри, рассыпанные по подушке, и хмурое лицо Пьера, который уже услышал звон будильника, но никак не мог подняться с кровати и начать собираться: сказывалась усталость, навалившаяся на Пьера из-за любви к ночному чтению. В коридоре раздались чьи-то спешные шаги, и Пьер, зная, что через секунду к нему в комнату с грохотом колокольного звона ворвется Томас, укрылся одеялом до самого подбородка, прикрывая школьную рубашку и косо повязанный галстук, которые он так и не снял. Всего миг, и дверь распахнулась, явив Пьеру Томаса, бодрого, в свежей накрахмаленной рубашке с приколотой к нагрудному карману чуть вялой розой (что-что, а выделиться он любил всегда), прилизанными волосами (только Пьер знал, что для этого Томас пару раз умыкивал масло с кухни интерната) и белозубой улыбкой.       Пьер знал, что сейчас Томас с разбегу прыгнет на его постель, разворошит одеяло и холодными пальцами схватит за щеки, чтобы разбудить окончательно. Пьер зажмурился, коротко улыбнулся и перевернулся на бок, подтянув колени к груди. Но Томас медлил. Он не произнес ни слова и все так же стоял на пороге с открытой дверью, отчего в комнате возник сквозняк. Пьер, поежившись, приоткрыл глаза и, заметив удивление на лице Томаса, приподнялся на локтях. — Неужто боишься помять свою розу? — насмешливо спросил он и сдул со лба длинный кудрь.       Только спустив босые ноги на пол и зевнув, Пьер заметил длинную сизую тень и, встав с постели, увидел корзину. От удивления он охнул и опустился на колени. Десятки — как оказалось позже, ровно сто семьдесят одна, — роз, красных и молочно-белых, крупными махровыми бутонами смотрели на Пьера, качались от его прикосновений и шуршали от свежего ветра, холодом расползающегося по полу. Но Пьер этого не замечал. Он не видел ничего, кроме округлых роз, разбавленных зелеными листьями, и слышал только шуршание бумаги. Розы выглядели, как настоящие, и пахли цветущим весенним лугом, от аромата которого у Пьера закружилась голова. Не сразу, но среди молочных и алых лепестков Пьер заметил клочок желтоватой бумаги и дрожащими пальцами развернул его.

«À mon coeur»

      Щеки Пьера стремительно порозовели. Он отложил записку и снова осторожно коснулся роз пальцами. Сердце сжалось, а грудь сдавило железными тисками. Пьер не чувствовал ничего, кроме тепла и нежности, которые через цветы ему хотел передать Арне.       Он не надеялся получить и одного цветка, а получил целую корзину.       Он не надеялся получить его взаимность, а получил его сердце и душу. — Твой пэдди не так глуп, как кажется, — сказал Томас, и Пьер от неожиданности вздрогнул. Он не слышал, как Томас закрыл дверь. Не слышал его шагов и сердитого сопения. — Он не мой, Томас, — ответил Пьер и ладонью стер со щек остатки смущения. — И Арне норвежец, а не ирландец, так что заканчивай глумиться над ним.       Пьер поднялся на ноги и, поправив галстук и подвернутые брюки, открыл шкаф, чтобы найти что-то посвежее — хотя бы вязаную жилетку с эмблемой интерната, чтобы прикрыть ею измятую за ночь рубашку. Томас, настроение которого явно понизилось на несколько градусов, сбросил одеяло в угол и запрыгнул на кровать, зарывшись носом в подушку Пьера. — Ирландец, норвежец, какая разница?! — воскликнул он, и Пьер фыркнул. — Я просто удивлен, что у этого трусливого орленка хватило смелости тебе что-то подарить. — Он не трусливый, а скромный, Томас, — сказал Пьер и выудил с самой верхней полки атласную рубашку с коротким воротником жабо, который, как он знал, Томас считал девчачьим. Но Арне он нравился. По крайней мере, Пьер видел, как загорались его глаза при виде этой рубашки. — К тому же, я не знаю, от кого эти цветы. Возможно, сейчас ты клевещешь на совершенно невинного человека.       Томас коротко рассмеялся. — Не говори ерунды, Пьер, — сказал он и покрутил в пальцах карандаш, который всегда носил за ухом. — Уже весь класс шепчется о том, что по тебе сходит с ума какой-то дрянной мальчишка. Неужто ты хочешь, чтобы эти слухи оказались правдой?       Да, подумал Пьер, да, потому что Арне мне нравится, потому что я хочу быть рядом с ним, как любая другая девчонка может находиться рядом с мальчишкой, потому что я хочу, чтобы мы были вместе. Но Пьер этого не сказал: слишком сокровенным было это желание — и Томас расценил его молчание по-своему. — Молчишь? — спросил он. — То-то и оно. Знаю ведь, что тебе претит его внимание. Еще и слухи эти вокруг. Только представь, что будет, если об этом узнает, допустим, противный старикашка Симонс. Тебя ведь выдворят отсюда. И хирургом стать не получится, потому что в институт не поступишь. Я бы на твоем месте, конечно, давно бы этому орленку пощечин прописал. Слушай, я мог бы… — Мог бы уже наконец подняться с моей постели, застелить ее и собрать мою сумку, — сказал Пьер и бросил в Томаса зеленый галстук. Томас без труда поймал его и положил на стол. — А с Арне я сам разберусь, не смей его трогать.       Томас фыркнул. — Каким ты стал обидчивым, — сказал он и ойкнул, когда Пьер несильно ударил его по плечу.       Завязалась шуточная драка, в которой Пьер, как обычно, оказался победителем: позволяли рост и природная хитрость, благодаря которой он по щелчку обводил Томаса вокруг пальца. Ударив напоследок его по лицу подушкой и увернувшись от щелбана, Пьер спрыгнул с развороченной постели, оправил полы длинной рубашки и надел сверху вязаную жилетку. Выправив воротник и плюнув на галстук, за отсутствие которого Пьер обязательно получит выговор от Симонса, он собрал волосы в косу и, вплетя в нее бумажную розу, завязал ее изумрудной лентой. — Выглядишь, как девчонка, — усмехнулся Томас, заправив постель. Он подал Пьеру кожаную сумку и открыл перед ним дверь комнаты, шуточно поклонившись. Пьер фыркнул и, щелкнув Томаса по носу, пустился по коридору к лестнице, оббегая зазевавшихся девчонок и вазоны с чахлыми цветами. С его лица не сходила улыбка, и даже замечание сурового Симонса, которого он встретил в зале, не могло испортить его настроение.

***

— Тихо! — воскликнул Симонс, и галдящие мальчишки, которых он случайно застал за курением, разом притихли. Мятые самокрутки сразу же полетели на пол. Симонс скривился. Его лицо напомнило переваренную тушку индейки. Кто-то фыркнул. Симонс нахмурился и продолжил: — Вы маленькие и плохо воспитанные грубияны! Считаете, вам всё дозволено? А, Йенсен? — Бьорн виновато поджал губы. — Мистер Симонс, откройте окна! Мистер Симонс, разрешите курить в интернате! «Вестборг» — это учебное заведение, а не бордель с дешевыми куртизанками. «Вестборг» уважаем среди известных профессоров уже несколько десятков лет, и я не позволю — слышите меня? — не позволю, чтобы всего за один день его имя опозорило бурчащее и неуклюжее стадо бабуинов. Понятно?! — Мальчишки нехотя кивнули. — А ну разошлись! — Симонс прищурился. — А о вас, Хаген, я донесу вашему отцу. — Ну, доносите, — сказал Арне и улыбнулся, увидев перекошенное лицо Симонса. — Как вы смеете? — не спросил, прошипел Симонс, сжав длинными пальцами трость. Она бы обязательно треснула, если бы Арне сказал что-нибудь еще. Но он не сказал. Коротко усмехнулся и бросился по коридору вслед за Бьорном, хотя взгляд Симонса прожигал ему спину. — Малыш пэдди, для человека, которого скоро отчислят, ты выглядишь слишком счастливым, — сказал Бьорн, ловко лавируя между пансионерами. Арне за ним не поспевал. — «Отчислят»? — спросил он. — Что значит «отчислят»? — Разве не слышал, что сказал Симонс? — Бьорн, обогнув зазевавшегося мальчишку, вскочил на лестницу. — «Я донесу вашему отцу, Хаген».       Арне фыркнул. — Мой отец сейчас в Риме, — сказал он, опершись на перила. — Ему не может дозвониться даже моя мать, что уж говорить о Симонсе.       Бьорн улыбнулся. Осанистая поза и развязный тон, с которым Арне говорил об отце, его забавляли. Он знал, что на самом деле Арне боялся отца. Боялся его косого взгляда, тяжелой руки, переменчивого настроения, от которого зависело почти всё. Арне хорошо притворялся. Отлично отыгрывал роль благовоспитанного фривольника, конец которого был один: адвокатское кресло, в которое Филипп посадит его силой (или уловками, если сила не сработает). Бьорн никогда об этом не говорил, но Арне знал: тот сомневался. Но сомневался не в Арне, а в его изворотливости и остром уме. Бьорн десятки раз слышал о том, что Арне мечтал податься в моряки и стать не рыбаком с дешевой лодкой, а капитаном военного фрегата!       Бьорна это забавляло. Как выходца из развязной, не почитающей Бога семьи забавляли служители в длинных рясах, так и Бьорна, почти кровного моряка, забавляло стремление Арне податься после окончания «Вестборга» в юнги. О, ничего кроме чистки гальюнов он бы не увидел. Самая грязная, самая мерзкая работа всегда лежала на плечах нескладных, болезненно худых юнг. Бьорн гадал: насколько быстро разочаровался бы Арне, если бы узнал, что юнге никогда не стать капитаном. Он драил бы палубы несколько лет, прежде чем понял, что во время плавания видел только тряпки и вёдра. Бьорн жалел Арне. Иногда и только шепотом, потому что Арне ненавидел жалость. Он внимательно слушал его россказни о покорении Северо-Западного прохода, Мозамбикского пролива и — о голубые юношеские мечты! — неизведанной, заключенной в вечные льды земли, а после усмехался: я бы не последовал за тобой в сортир, капитан Хаген, что уж говорить об Антарктиде. Но Арне не обижался. Только корчил гримасу, как бы говоря: «Капитан из меня такой же, как из тебя — машинист и механик, Бьорн». Кто бы знал, что их слова сквозили правдой, а не глупой детской насмешкой. — Мне кажется, Симонс дозвонится твоему отцу, даже если тот будет гостить на необитаемом острове, — сказал Бьорн, и Арне фыркнул. — Ясно тебе, болтливый и неуклюжий бабуин?       Арне рассмеялся. Своим приподнятым настроением он злил Симонса — и не только — с самого утра. И дело было не в итоговом тесте по биологии, на этот раз оказавшемся чересчур простым, а в Пьере. Арне видел его мельком, в коридоре перед экзаменом, но заметил кое-что важное. Бумажную розу. Одну из немногих (из ста семнадцати, которые он делал на протяжении нескольких ночей), аккуратно вплетенную в волосы Пьера. Пьер его не заметил (торопился так, что не слышал даже Томаса), но Арне не расстроился. Наоборот, улыбался весь тест, чем изрядно нервировал мистера Коннора, и, сдав листок с решенными заданиями уже через пятнадцать минут — в прошлый раз он ломал голову около трёх часов, — умчался искать Пьера. Арне его не нашёл, но мысль о бумажной розе грела сердце. — Пьер, кстати, носит твою розу, — сказал Бьорн, бредя по коридору. Занятия кончились (кончились только у Бьорна, но идти на урок противного Симонса Арне не собирался), и они могли праздно шататься по «Вестборгу» до самого ужина. — Неужели? — невинно спросил Арне, но Бьорн понял: тот уже видел и Пьера, и розу в его волосах. — Ага. На зависть всем девчонкам. — Бьорн прищурился. — Но в следующий раз, когда снова будешь признаваться ему в любви, придумай что-нибудь поинтереснее. — Я не признавался ему в любви, Бьорн! — воскликнул Арне и закрыл заалевшие щеки руками. — Точно-точно! У норвежцев же принято дарить друзьям цветы.       Бьорн рассмеялся. Арне замахнулся, чтобы шутливо ударить его по плечу, и неудачно вписался в… Томаса. Тот, споткнувшись о ковер, упал. — Боже, все ирландцы такие неповоротливые или только этот, — прошептал Томас и отмахнулся от поданной руки. — Я не ирландец, — сказал Арне, но на Томаса не посмотрел. Зачем, если рядом с ним стоял Пьер, от смущения смявший тетради. — Без тебя разберусь, Хаген. — Томас отряхнул брюки и, заметив неловкие переглядывания Пьера и Арне, пробурчал какое-то ругательство. — По губам бы тебе, Ришар, — сказал Бьорн и сгрёб Томаса в медвежьи объятия. — Идем-ка со мной. Оставим голубков поворковать на пару минут. — Что?! — Томас в его руках взвился. — Каких голубков, Бьорн? У нас семинар с мистером Хамфри! Неужели ты забыл?       Бьорн нахмурился. — Семинар? — спросил он. — Мистер Хамфри? А! — Его лицо прояснилось. — Учитель английского. Помню-помню. Он оценил моё последнее сочинение на отлично и сказал, что я освобожден от семинара.       Томас прищурился. — Оценил твоё сочинение на отлично? Твоё, Бьорн? На прошлом уроке ты сказал «мнение коровы», вместо «спорный вопрос». Какое, черт возьми, отлично?!       Бьорн лукаво улыбнулся. — Сморщенная Эдит, — прошептал он. — Что?.. — Ну, я сказал ей, что похвалю ее перед Пьером, если она напишет мне сочинение. Три сочинения, если быть точным. — Бьорн похлопал Томаса по спине. — И что не так с мнением коровы, а?       Томас громко выдохнул. Он вывернулся из-под тяжелой руки Бьорна и сказал: — Пьер, идём.       Пьер кивнул. Он что-то прошептал Арне, заставив того смутиться сильнее, и, улыбнувшись, сбежал по лестнице. Бьорн, заметив розовые пятна на лице Арне, нахмурился. — Эй, Арне, у тебя, кажется, лишай, — сказал он и ткнул Арне в щеку. — Вот здесь. — Ткнул еще раз. — И здесь. И… — Боже, Бьорн, иди к черту! — беззлобно воскликнул Арне и громко хлопнул дверью своей комнаты. Бьорн только пожал плечами. — У Симонса сейчас обед, — сказал он опустевшему коридору. — Не буду же я его отвлекать.

***

      У Арне бешено стучало сердце, но причиной тому была не внезапно подкравшаяся ночь — наоборот, ее мертвая тишина успокаивала, — а Пьер. Пьер и его тихая просьба встретиться в полночь в музыкальном классе. Он не сказал, зачем. Не поблагодарил за цветок. Не остановил Томаса, когда тот за руку уволок его на лестницу. Не…       Боже, у Арне тряслись руки.       Он не признавался в любви. Никогда и никому. Ему не признавались в любви. Никто и никогда. Арне боялся. Боялся снова опрокинуть несчастную тумбочку. Боялся снова споткнуться. Боялся сказать не то, что нужно. Боялся облажаться. Что, если Пьер захочет его поцеловать? Арне никогда не целовался. Он видел украдкой, как это делали слуги в доме его отца, и не испытал ничего, кроме отвращения. Громкие причмокивания, приглушенное пыхтение, какой-то скрип — Арне до сих пор морщился, когда вспоминал об этом. В тот день, когда горничная и младший лакей забыли закрыть дверь, он поклялся, что никто и никогда не будет его целовать. Но Пьер.       Арне, остановившись перед музыкальным классом, громко выдохнул. Пьер не выглядел человеком, который стал бы причмокивать во время поцелуя и… Арне закрыл лицо руками. О чём он думал? Почему Пьер должен был его целовать? За цветы? Звучало глупо, учитывая, что они были бумажными и Арне не потратил ни пэнни, чтобы их подарить. Он слышал, как девчонки — компания Эдит и ее приятельниц — шептались о цветах, и понял, что его цветы — сто семнадцать бумажных роз — ничего не стоили. Подобное мог сделать каждый. Но не делал, потому что Пьер был из Франции — храма живых цветов и исполинских деревьев. Его наверняка пресытили и розы, и лилии, и дорогие пионы. Пьер видел цветы, о названии которых Арне даже не догадывался, собирал для Жюли букеты в Люксембургском саду и не подозревал, что однажды ему принесут корзину цветов из бумаги.       Арне ещё никогда не было так стыдно. Сначала он надеялся, что Пьер ответит ему взаимностью. Теперь боялся, что Пьер его отвергнет.       Арне сжал пальцы, оставив на ладонях глубокие полумесяцы. Он ещё мог сбежать. Мог спрятаться в своём углу, словно испуганная жемчужница. Мог соврать, сказав, что эти цветы ничего для него не значили (обычный подарок, Пьер, не бери в голову). Мог уступить Пьера Эдит. Мог закончить их шаткую дружбу и начать избегать не только Пьера, но и Жюли. Мог… Тысячи «мог» крутились в голове, но конец был один — Пьер с разбитым сердцем. Арне бы не выдержал его слёз.       Дверь музыкального класса тихо приоткрылась. Пьер нервно ходил по комнате и постоянно одергивал рубашку. — Арне? — как-то изумленно спросил он, увидев Арне, замершего на пороге. — Я боялся, что ты не придёшь.       Арне нервно усмехнулся. — Я хотел сбежать, честно, — сказал он и заметил в глазах Пьера мимолётный страх. — Но ты сказал, что это важно, поэтому я здесь.       Пьер коротко улыбнулся. Арне заметил, что розы в его волосах уже не было. Она лежала на закрытой крышке фортепиано рядом со смятым листком бумаги. Очень знакомым листком бумаги. Арне нахмурился. — Что это? — Портрет, который ты нарисовал.       Арне ощутил, как по телу прошла нервная дрожь. — Я же его выбросил.       Пьер кивнул. Он разгладил бумагу и улыбнулся. Сходство было поразительным. У Арне определенно был талант. — Я знаю, — сказал он и мягко коснулся бумаги. От трепета, с которым он это сделал, у Арне защемило в груди. — Я заметил его случайно и забрал себе. — Пьер внимательно посмотрел на Арне. — Прости, Арне. — Простить? — Арне нахмурился. — Я писал его для тебя, и ты можешь делать с ним всё, что захочешь. Хоть сжечь, хоть выбросить, хоть поставить в рамку.       Пьер покачал головой. — Я извиняюсь не за это. И я точно не собираюсь сжигать его. Он чудесен, Арне. — Пьер улыбнулся и, положив портрет рядом с розой, шагнул ближе. — Я прошу прощения за слова, которые сказал тебе в библиотеке. — Он на секунду задумался. — Точнее, не сказал. Ты спросил, друзья ли мы, а я промолчал. Я знаю: это некрасиво и невежливо и звучит как оправдание, но я испугался, Арне. По приезде в «Вестборг» я думал, что никогда не смогу завести друзей и что Томас будет единственным, с кем я буду обедать за одним столом. Я не подозревал, что начну дружить с норвежцами, а потом… — Пьер замялся. — А потом?       Пьер громко выдохнул. — Иногда ты бываешь невыносимым, Арне, — сказал он, и Арне от его резкости опешил. Невыносимым? Что это значит? Нет, Арне знал значение этого слова, но почему именно сейчас? Разве Пьер не собирался сказать ему что-то романтичное? — Невоспитанным, неприятным, развязным. Именно таким ты показался мне с самого начала. — Пьер коротко улыбнулся. — Я сразу приметил твои рыжие волосы и стал наблюдать. Мне казалось, я понял, почему Мэттью, Джейк и Симонс тебя ненавидели. И когда Томас рассказал, что однажды ты сломал Мэттью нос, я подумал: я никогда с ним не подружусь. — Пьер усмехнулся. Арне, если бы мог смутиться сильнее, обязательно бы смутился. — Но потом ты помог Жюли, и я понял, что моё впечатление о тебе было неправильным. Ты оказался щедрым, отзывчивым и, — Пьер смущенно опустил голову, — милым. — Сердце Арне подскочило к горлу. — То, как ты заботишься о Жюли, о Мартине, о Бьорне, дорогого стоит. А когда ты начал ради меня учить французский и подарил цветы, я понял, что ты стал мне ближе, чем друг.       Почувствовав ладонь Пьера на своей щеке, Арне громко выдохнул. Мысли шумным роем крутились в голове.       Должен ли он что-то сказать? Или должен улыбнуться? Положить руку на шею Пьера или на плечо? Поцеловать? А уже можно? А если он не умеет? А если Пьер не умеет? Или нужно обнять? А как обнять? За плечи? За талию? Крепко? Несильно? А если он накосячит? А если Пьер резко откажет ему? А если?..       Голова Арне была готова вот-вот взорваться. Словно почувствовав это, Пьер улыбнулся и продолжил: — Арне, ты… Нет. Арне, я… я… — Дверь музыкального класса резко распахнулась. — Мартин?!       Мартин выглядел встревоженным. Его грудь тяжело вздымалась. — Арне, — прохрипел он и откашлялся, — пожалуйста, выслушай меня. Это важно.       Признаться честно, Арне не хотел его слушать. Хотел взять за воротник мокрой от пота рубашки и вышвырнуть в коридор. Он сказал и Мартину, и Бьорну о том, как ему важно остаться с Пьером наедине. Он попросил их не вмешиваться и не подслушивать. Он попросил их не шутить над Пьером, если тот осмелится ему признаться. Он попросил, и они согласились. Кивнули и шепотом пошутили о том, что у Арне наконец появилась подружка. Но Мартин сейчас здесь, в музыкальном классе, хотя вместе с Бьорном и Томасом должен ждать его и Пьера в библиотеке. Что за черт?       За спиной Мартина остановилась учительница Жюли. — Пьер? — спросила она, и Пьер стушевался. Его рука, уже не лежавшая на щеке Арне, оказалась в кармане. — Я как раз тебя искала. Мне нужно поговорить с тобой о поведении Жюли. — Она искоса посмотрела на Арне и Мартина. — Наедине.       Пьер кивнул.       Арне оказался в коридоре раньше, чем смог возразить. Мартин затравленно на него посмотрел. Время близилось к полуночи, «Вестборг» окутало сонное марево, и надеяться на то, что учительница Жюли разрешит Арне и Пьеру договорить, было бессмысленно. Арне поджал губы. Ему хотелось кого-нибудь ударить. О, не кого-нибудь, а Мартина, сейчас жавшегося к стене. Разве его разговор не мог подождать до утра? Арне выдохнул. Нет, он не собирался слушать Мартина. Причина его волнения наверняка была глупой, и если бы Арне узнал, что тот прервал Пьера только потому, что мистер Энберг решил провести вторую контрольную, то обязательно бы его ударил. Арне собирался закрыться в спальне, ворочаться в постели до утра, а после пробраться в комнату Пьера и сказать…       Сказать, что он любит его.       Арне нехотя побрёл по коридору. Мартин нервно засеменил рядом, раздражая обозленного Арне ещё сильнее. — Арне, прости, но, прошу, выслушай меня, это действительно важно… — Мартин, черт тебя раздери, отвали от меня! — вскричал Арне и оттолкнул Мартина с такой силой, что тот не удержался на ногах и упал, ударившись о стену. По щекам против воли потекли слезы. — Единственно важным для меня было увидеться с Пьером, и ты знал это, так, черт побери, почему взял и всё испортил, а?! Я ведь десятки раз говорил тебе, как для меня важны встречи с ним. Тогда почему ты влез и напакостил?!       Мартин не выдержал. Вскочив на ноги, он прокричал: — А почему ты поставил этого жалкого француза выше нашей дружбы, а? Я знаю тебя намного лучше, чем он, и неужели для тебя это ничего не значит? Что мы росли вместе, ели из одной тарелки, спали в одной кровати? И ты хочешь променять все это на какого-то дрянного чопорного лягушатника?       Арне разозлился окончательно. Шагнув к Мартину, щеки которого были мокрыми и красными от слез, он взял его за воротник рубашки и хорошенько встряхнул. Голова Мартина сначала качнулась в одну сторону, потом в другую, и от обиды на Арне он зарыдал сильнее. — Не смей его так называть, понял? — сказал он, и голос его был наполнен злобой. — Ты спрашивал, сильно ли мне нравится Пьер, так знай, что я люблю его, поэтому никто и никогда больше не назовет его лягушатником или дрянным французом, ясно? — Любишь его? — Мартин хрипло рассмеялся. — А как же я? Я ведь твой брат, Арне, и всегда им был. Даже этого увальня Бьорна ты знаешь дольше, чем проклятого лягуша…       Хлесткая пощечина прервала Мартина на полуслове. Голова качнулась в сторону, на щеке расцвел ярко-алый след пятерни, а из прокушенной губы потекла кровь. Мартин тихо фыркнул. Ему до ужаса хотелось рассмеяться. Хотелось наброситься на Арне и втоптать его озлобленное лицо в землю. Но Мартин этого никогда бы не сделал — Арне был выше, сильнее и хитрее — как и никогда бы не запер Пьера в маленьком чулане или облил его в столовой кипятком, потому что понимал, что Арне ему этого с рук не спустит.       Однажды ты все-таки пожалеешь, подумал Мартин и криво усмехнулся. Арне отбросил его к стене, и тишину расколол звонкий звук удара. Колючий ковер мигом окрасился в кроваво-алый, и Мартин скривился. С трудом, но он поднялся на ноги, отряхнул помятую рубашку, взял отброшенную сумку и, покачиваясь, побрел к лестнице.       Что же, мысли Мартина были пророческими. Арне действительно пожалел. Пусть и не сразу.

***

— Пьер, останься на минуту, — сказал Симонс.       Он внимательно посмотрел на Пьера: сегодня тот выглядел так, как обычно не нравилось Симонсу — уложенные в низкий хвост волосы, рубашка с рукавами-воланами, небрежно повязанный галстук, ремень с золотистой пряжкой — подобные блестящие вещи в интернате были строго запрещены, по мнению директората, они не позволяли пансионерам сосредотачиваться на занятиях — и, как венец всего, отсутствие жилета или пиджака с гербом интерната. Объяснять Симонсу, что в классах достаточно тепло, чтобы быть в обычной рубашке — несмотря на то, что рубашка, может, чуть выходила за рамки приличного, — было бессмысленно: Симонс был одним из тех, кто стоит на своем до конца и любое несогласие воспринимает в штыки.       Пьер к этому привык, а потому только кивнул насторожившемуся Томасу — мол, все хорошо, можешь подождать меня за дверью — и совсем не заметил, как Бьорн изменился в лице: он не знал, стоило ли ему присмотреть за Пьером вместе с Томасом или же нужно было сразу рассказать обо всем Арне — у этого пронырливого мальца как раз закончилось последнее занятие. Секунда, — и Бьорна несильно стукнули по плечу. Томас молча указал на дверь и вышел. За ним, бросив косой взгляд на Симонса, последовал Бьорн.       Как только за спиной Пьера с тихим шорохом закрылась дверь, Симонс поднялся с учительского стула и, взяв тряпку, начал протирать доску. Сегодня, к изумлению всего класса, они писали мало и сам Симонс был чересчур молчаливым и задумчивым. Ни одного замечания, выговора или выволочки. Ни нахмуренных бровей, ни поджатых губ, ни острой указки, созданной, казалось, исключительно для особо извращенных наказаний от Симонса. Словом, сегодня все его поведение напоминало затишье перед бурей: даже когда Бьорн уронил карандаш и, не спросив разрешения, поднял его, чтобы продолжить писать, Симонс промолчал, хотя обычно считал такое непозволительной дерзостью (во время занятия воспрещается делать что-либо без позволения учителя, молодые люди, неповиновение — великий грех). В задумчивости Симонс становился по-настоящему страшным человеком: никогда не знаешь, как выпадут игральные кости, когда на кону стоит твоя жизнь. Невозможно было догадаться, какие мысли роились у него в голове. Как и невозможно было понять, на кого он направит свою указку, вызывая к доске, и кому достанется линейкой по пальцам за неразборчивый почерк. Симонс не был загадочным. Он был нетерпимым, злобным, противным и явно способным на что-то более омерзительное, чем банальное оскорбление.       И теперь Пьер почувствовал, что ждало его что-то более отвратительное, чем выволочка за внешний вид. Он откашлялся. — Мистер Симонс, через десять минут у меня занятие по химии, — сказал он, шагнув к двери. — И мне бы не хотелось на него опаздывать. Миссис Шелдон очень… — Я уже поговорил с миссис Шелдон, — прервал его Симонс и, отложив тряпку, подошел к двери. Закрыв ее на защелку, он встал позади Пьера. — Сказал, что ты должен мне кое с чем помочь. Она согласилась, хотя выглядела расстроенной. Видимо, ты ей очень нравишься. — Дело не в этом, я… — И не только ей, — Симонс усмехнулся. Гадко и омерзительно. — Что?..       Ладони Симонса, тяжелые и влажные, легли на плечи Пьера и чуть сжали. Пьер застыл. Этого не могло случиться. Что угодно: оскорбления, замечания, удары указкой по пальцам, — но не это. — Мистер Симонс, вы… — Тише, Пьер, тише. — Ладони Симонса скользнули выше, к шее, вызвав на коже Пьера холодные и тошнотворные мурашки. — Тебе нравится, не так ли? — Нет, — прошептал Пьер и сглотнул. Неожиданно в его теле появилась какая-то неясная смелость. — Нет! — закричал он и вывернулся из-под отвратных ладоней. — Мне это не нравится, мистер Симонс. — Глаза Пьера полыхнули ненавистью. — Не смейте меня трогать. Либо говорите, что хотели сказать, либо пропустите меня. — А иначе? — Симонс, казалось, должен был вот-вот рассмеяться. — Иначе я возьму стул и разобью им окно, — ответил Пьер и шагнул к парте. — Посмотрим, сколько учителей сюда прибежит. Не говоря уже об учениках.       Симонс разозлился. Это было видно по его искривившемуся лицу: брови заострились у переносицы, на лбу залегли глубокие морщины, крылья носа затрепетали, а губы сложились в низменную улыбку. Пьер не сразу понял, что говорить подобное ему не стоило, но было поздно: Симонс, разъяренный его неповиновением, резко схватил его за плечо и, грудью уложив на парту, зажал локоть между лопаток. Взвизгнуть Пьеру не позволили его пальцы, сжавшие губы до алых отпечатков. Несмотря на тщедушное сложение, силы в теле Симонса было достаточно, чтобы удерживать Пьера только одной рукой — той, что закрывала рот. Другая, все еще холодная и влажная, забралась сначала под воротник рубашки, чтобы с треском разорвать его — на пол посыпались пуговицы, галстук был отброшен куда-то в сторону, а после в волосы. Симонс развязал ленту и, сунув ее в собственный карман, начал расчесывать волосы Пьера пальцами. — Красота, — прошептал он, и Пьер дернулся, пытаясь вырваться. По щекам катились слезы, а мычание становилось все громче: Пьер надеялся, что Томас ждал его, прислонившись ухом к двери, и теперь пытался открыть дверь, чтобы не допустить…       Чтобы помочь. — Заткнись! — закричал Симонс и, вздернув Пьера за волосы, наотмашь ударил его по лицу. На щеке расцвел красный отпечаток пальцев, из рассеченной губы потекла кровь. — Хоть один звук, и я сверну твою лебединую шею к чертям!       Глаза Симонса горели безумием. Он хотел только одного — унизить и оплевать. Издеваться до тех пор, пока слезы не начнут душить Пьера, а сам он — задыхаться от криков о помощи. Этот лягушонок извел его достаточно, чтобы получить наказание. Ученики Симонса считали, что самым жестоким, что он мог сделать, были удары вымоченными розгами. Но, как и многие, они ошибались.       Симонс был более жестоким, чем предполагал директор, когда нанимал его на работу. Словесные унижения и удары указкой были лишь вершиной того, на что он был способен. Подвешивание за подтяжки? Более мягкого наказания, по мнению Симонса, придумать было нельзя. Порка розгами? Симонсу нравилось видеть заплаканные лица учеников, их красные спины и дрожащие плечи. Но венцом его наказаний было это. То, как Пьер пытался вырваться, как мычал сквозь его пальцы, как бился в истерике, только бы прекратить.       Симонс хорошо помнил, как его отец, фермер, разводивший кур, сворачивал этим откормленным птицам шеи и при этом не морщился. В его глазах горело такое же безумие, которое со временем передалось и Симонсу. Шеи курам он сворачивал так же легко, как и запястья и лодыжки маленьким мальчикам, которых высматривал на других фермах. Это было опасно: Симонс знал, что за каждым таким мальчиком приглядывает его отец-дровосек или дядя-скорняк, и получить от них значило лишиться или руки, или глаза. Поэтому Симонс решил стать священником. Нимб над его головой теперь светился так же ярко, как и диавольский трезубец в руке. И когда директор элитного «Вестборга» предложил ему занять должность учителя Божьего слова, Симонс, не раздумывая, согласился.       Где же еще он мог ощутить такую полноту власти, как не среди богатеньких и невоспитанных мальцов, для которых единственным развлечением было курение самокруток в подвале интерната и подсматривание за девчонками из соседней гимназии? Эти мальчишки, как и те, которых Симонс знал до того, как стал священником, были смелыми и решительными только в компании таких же, глупых и развязных ублюдков. И как только над ними нависала тень матери или отца, становились послушными, кроткими и покорными. А все для того, чтобы получать карманные деньги, на которые можно купить дешевое курево. Не зря один великий человек однажды сказал: «Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены». И Симонс был с ним согласен, а потому знал, кого и как из мальцов нужно выкрутить, чтобы получить все, что угодно.       Я расскажу твоей матери, что ты куришь в подвале дурь. Представляешь, как она удивится?       Я передам твоему отцу весточку о том, что по выходным ты ходишь не на футбол, а на встречи с той девчонкой из гимназии. Как думаешь, станет ли он после этого отсылать тебе конверт с деньгами?       Твои родители, конечно, не знают, что все полученные деньги ты просаживаешь в карты, но я могу написать им маленькое письмецо. Что скажешь, а?       После этого Симонс получал все: и слезы, и кровь, и крики, приглушенные подушкой в его комнате. Обычно, он приглашал мальцов именно в свою спальню и за редким исключением, как, например, сейчас, делал это в стенах интерната. Страх, что кто-то мог его увидеть, пьянил сильнее любого опиата, но оттого делал Симонса более медленным и расчетливым: нельзя ударять так — кто-то может услышать, нельзя делать это у окон — кто-то может увидеть, нельзя оставлять учеников во время короткой перемены — наверняка кто-нибудь из незанятых учителей обязательно постучит в кабинет, чтобы справиться о здоровье Симонса. Эти мысли — а что, если — неимоверно нервировали и отвлекали, и Симонс становился более растерянным, а иногда и вовсе застывал, пытаясь справиться с неуемным волнением. В такие секунды его хватка угасала, а сам он становился тем долговязым и несуразным парнем с фермы, над которым все насмехались. Крайне редко, но такие минуты становились для Симонса роковыми: особо проворный мальчишка умудрялся сбегать и Симонс еще несколько дней ходил как на иголках, ожидая, выбросят ли его из интерната или же все разгладиться. Обычно разглаживалось, но, как известно, везение не может быть вечным.       Симонс сжал пальцы на шее Пьера и усмехнулся: лягушонок был той птицей, до которой никому не было дела. Бесспорно, красивая, царственная и недоступная. Но лишь снаружи. Внутри — сухое и невкусное мясо, которое нельзя было предложить к столу. Именно таким Симонс особенно любил сворачивать шейки. Его отцу это не нравилось. Он считал, что таких птиц можно продать легковерным ребятишкам на рынке за двойную цену: такие, как они, всегда смотрят лишь на красоту птичьих перьев. Но Симонс его не слушал. Надругательство над чем-то красивым, недоступным ему — хилому и узколобому сыну фермера — и таким величественным приносило Симонсу особое удовольствие. Свергнуть эту царственность, растоптать грациозность, в клочья разорвать утонченность — он никогда бы не смог достичь этого, поэтому не терпел в других. И Пьер стал для него настоящим испытанием. Симпатичный, элегантный, способный очаровать любого, даже бесстрастного Хагена, он выводил его из себя и каждый вечер Симонс представлял, как свернет эту лебединую шею своими руками, ощиплет перья былой привлекательности и создаст чучело, доведенное им до уродливого совершенства. И он сможет это позволить, потому что эта лощеная птица была в интернате совершенно одна. Никто бы за нее не заступился. Никто бы не стал ее искать.       Пьер загнанно, громко дышал. От каждого касания он крупно вздрагивал, по щекам безостановочно катились слезы. Симонс навалился на него сверху, придавив всем своим весом и омерзительно, до тошноты сипел Пьеру в ухо, отчего тот хотел сорвать с себя кожу, только бы не чувствовать себя таким грязным. Неожиданно Симонс провел холодным языком по его шее, и Пьер, закричав, взвился. Он дергался, пытаясь высвободить хоть одну руку, чтобы ударить Симонса, но вместо этого раззадоривал его сильнее. Его трепыхания казались Симонсу глупыми и неуклюжими, и он рассмеялся, заглушив своим смехом лязг дверной ручки. Но его отчетливо услышал Пьер. Позволив пальцам Симонса проникнуть в его рот, он со всей силы укусил их, а после ударил его ногой по колену. — Чертов ублюдок! — закричал Симонс, потеряв равновесие и привалившись спиной к стене. Этого хватило, чтобы Пьер быстро схватил свою сумку, плечом ударился о дверь и, дрожащими пальцами повернув щеколду, выскочил из кабинета. Измученный и трясущийся, он не рассчитал силу удара, и дверь громко ударилась о стену, случайно задев того, кто так отчаянно ее пытался открыть — на удивление, это была всего лишь уборщица, которая хотела вымыть полы.       Пьер бросился к лестнице, на ходу пытаясь сорвать с себя смятую рубашку, полностью пропахшую Симонсом — отвратительный запах ладана, талого воска и сырости. В коридоре жилого этажа стояла необычайная для него тишина, которую, как только Пьер поднялся по лестнице, нарушили его громкий топот, сорванные всхлипы и хлопок двери. Оказавшись в комнате, он отбросил сумку куда-то под кровать, сорвал с себя рубашку, превратив ее в лохмотья без пуговиц, и судорожно зашарил руками по письменному столу. — Где же?.. — Отчаянно прошептал Пьер, не видя ничего из-за слез, которые текли по щекам и каплями разбивались о стол.       Не сразу, но среди разбросанных тетрадей он наконец нашел ножницы и, зажав волосы в кулаке, начал их кромсать, чтобы избавиться от ощущений этих омерзительных пальцев на себе. Кудри падали один за другим то на стол, то на пол, но Пьер, дрожа от страха и холода, не останавливался: он хотел вырвать волосы с корнем, содрать с себя кожу и спрятаться где-нибудь глубоко, только бы не чувствовать себя таким грязным, уродливым и сломанным. Пьер не смог защитить себя, не смог ударить Симонса или убежать сразу. Он был трусливым, бесхарактерным, жалким. Омерзение к себе с каждой секундой становилось сильнее, и Пьер, сжав ножницы в кулаке до алых полос, опустился на колени и обхватил себя руками, чтобы согреться, чтобы почувствовать себя нужным и забыть. Забыть Симонса, его ладони в своих волосах, отвратное дыхание в ухо и звонкую пощечину, от которой на щеке расцвел сине-фиолетовый след. Зажмурившись и до крови укусив себя за руку, чтобы заглушить громкие рыдания, Пьер привалился спиной к столу и, подобрав колени к груди, мелко задрожал всем телом. Как только в его спальне с грохотом открылась дверь, он спрятал лицо и выставил перед собой ножницы. — Н-не трогай, — прошептал Пьер, боясь снова увидеть Симонса и услышать его отвратительный голос. — Пож-жалуйста… н-не надо… — Пьер… — Голос Арне надломился. Он не понимал, как такое могло случиться. Бьорн обещал присматривать за Пьером до обеденного перерыва, пока у Арне не закончатся занятия. Сейчас часовая стрелка еле-еле показывала полдень, так почему? — Арне? — Казалось, его Пьер испугался сильнее, чем Симонса. Что же, так оно и было. Пьер не хотел, чтобы Арне видел его таким. С искромсанными волосами, синяками и ссадинами, слезами и кровью на лице. Уродливый и затравленный, что могло быть хуже? Пьер, спрятав ножницы, сильнее привалился к столу. — Пожалуйста, уходи, — прошептал он, опустив голову. Слезы покатились по его груди. — Н-не трогай меня и просто уходи. — Пьер зажал себе рот ладонью, чтобы не разрыдаться сильнее. — Пожалуйста… Прошу тебя…       Арне закрыл дверь и приблизился к Пьеру всего на расстояние шага, чтобы не напугать сильнее. Он опустился перед ним на колени и протянул ему раскрытую ладонь. — Пьер, пожалуйста, отдай мне ножницы, — спокойно, хотя внутри все клокотало от страха и злости, сказал он. — Я не хочу, чтобы ты поранился еще сильнее.       Пьер дергано качнул головой. — А е-если он придет за мной? — Его глаза наполнились слезами. — С-сюда?.. — Не придет. — Арне, поднявшись на ноги, закрыл дверь на ключ и, подперев ее стулом, снова сел рядом с Пьером. — Сюда никто не придет, можешь не бояться. — Он протянул ладонь. — Прошу, отдай мне ножницы.       Дрожащими пальцами Пьер положил окровавленные ножницы в ладонь Арне и сразу одернул руку. — Позволь мне обработать рану, — сказал Арне, взглядом указав на его ладонь. — Так она заживет быстрее. — Нет. — Пьер сжался сильнее. — Я н-не хочу, чтобы ты т-трогал меня. Я… — Он не договорил: зажал рот обеими ладонями и, тяжело дыша, начал всхлипывать. — Хорошо. — Арне положил ножницы на стол и сдернул с незаправленной постели шерстяной плед, чтобы укрыть им Пьера. — Если я приведу сюда мисс Сандрин, ты позволишь ей позаботиться о себе?       Пьер коротко кивнул.       Мисс Сандрин, француженка тридцати лет с короткими волосами и лучистой улыбкой, была не только хорошим врачом «Вестборга», но и любимицей всех пансионеров и учителей, за исключением, разве что, Симонса, который никогда не обращался к ней за лекарствами и частенько принижал ее в присутствии директора. А все потому, что Сандрин была одной из немногих, кто понимал, что те мальчишки, которые приходили к ней с ссадинами, порезами или настоящими переломами — однажды Симонс перестарался настолько, что сломал мальчишке запястье, — получали их отнюдь не в школьных драках. Она знала, что такие следы мог оставить кто-то намного более сильный и злобный, и этим человеком — Сандрин всегда смотрела на него искоса, словно подсматривая, пытаясь уличить во лжи, — был не кто иной, как Симонс. Дьявол во плоти: его указка была когтями, вымоченные розги — витиеватыми рогами, ремень с тяжелой пряжкой — длинным хвостом. То, каким был настоящий Симонс, знали все ученики и почти никто из учителей: зажатые с одной стороны директоратом, а с другой бесцеремонными родителями учеников, они предпочитали смотреть только в свои учебники и закрывать уши при звучании имени Симонса. От него пансионеров могли заботливо укрыть, разве что, мистер Энберг и сама Сандрин, которая выхаживала их, словно разодранных кошкой птенцов, и обещала молчать: знала, что сильнее Симонса ученики боялись своих родителей. — Арне Хаген? — В голосе Сандрин звучало изумление: в лазарете Арне был нечастым гостем. Последний раз она видела его около семи месяцев назад, когда он, кто бы мог подумать, «шутливо» подрался с Бьорном и случайно, как утверждал сам Бьорн, сломал ему ключицу. — Не ожидала тебя здесь увидеть. — Сандрин надела очки и взяла маленький листок бумаги. — Что случилось на этот раз? Бьорн, надеюсь, остался жив.       Но Арне на ее шутку не улыбнулся, и Сандрин нахмурилась. Ей не нравилось его выражение лица: отрешенное, словно он задумывал что-то крайне опасное. — Мистер Симонс ударил Пьера Леграна.       У Сандрин похолодело в груди. — Просто ударил? — спросила она, надеясь, что Симонс действительно сподобился только ударить. Указкой или линейкой. По щеке или по пальцам. Ударил и отпустил, не сделав чего-то более… серьезного и низкого. — Не просто.       Сандрин сглотнула.       Дверь в комнату Пьера, как и говорил Арне, оказалась заперта. Постучав как-то по-особенному, с паузами между ударами, Арне открыл перед Сандрин дверь и, пропустив ее, снова ее запер. Пьер, не двигаясь, лежал на заправленной постели. Казалось, он даже не дышал, и Арне почувствовал укол страха где-то в груди. А что, если вместо ножниц, которые он забрал с собой, Пьер нашел что-то другое — дурацкий нож для конвертов или тот самый корнцанг, подаренный ему Томасом, — и сделал что-то с собой. Застыв, Арне побледнел. Он не должен был слушать Пьера и оставлять его одного. Нужно было самому обработать его раны и остаться с ним до вечернего обхода. И если он действительно не успел, то что теперь ему делать? Забыть Пьера? Оставить Симонса — того, кто отобрал у него счастье, — безнаказанным? Впервые Арне не знал, с чего начать, а потому, когда Сандрин легко потормошила Пьера и он заворочался, он громко выдохнул. — Пьер, Арне сказал, что мистер Симонс тебя ударил, — сказала Сандрин, мягко погладив Пьера по плечу. — Поэтому я хочу осмотреть тебя. Я не буду делать того, чего ты не хочешь, поэтому, пожалуйста, просто покажи мне ссадины или царапины, которые нужно обработать, и я оставлю тебя отдыхать.       Пьер, заворочавшись в пледе, сел на постели, скрестив ноги, и сонно проморгался. Его глаза были красными и опухшими от слез, лицо — бледным — алел только след на щеке, плечи ссутулились, и всем своим видом он напоминал беспомощного и изнуренного птенца, забытого родителями. Пьер приспустил плед, оголив плечо, за которое его схватил Симонс, а после, вспомнив об Арне, резко набросил его обратно. Он внимательно на него посмотрел. По его щекам снова скатились слезы. — Пожалуйста, отвернись, — прошептал он, и сердце Арне разбилось вдребезги. — Я не хочу, чтобы ты видел меня таким.       Если бы не строгий взгляд Сандрин, брошенный исподлобья, Арне бы, не послушав Пьера, шагнул к нему и крепко прижал к себе, обещая, что Симонс об этом пожалеет, но сейчас он смог только коротко кивнуть и отвернуться, поджав губы. За спиной Арне раздались шорохи, — это Пьер выбрался из-под теплого пледа, а Сандрин открыла упаковку марли. Тихий шелест, а после — громкий выдох пораженной Сандрин заставили Арне дернуться, и только сухой голос Пьера его отрезвил. — Арне, пожалуйста, — сказал он, и Арне ближе шагнул к двери, чтобы уткнуться в нее лбом и зажмуриться. Показалось или нет, но, возможно, Сандрин коротко рассмеялась.       Скорее, показалось, потому что лицо Сандрин было сосредоточенным и бесстрастным, хотя внутри все бурлило от гнева. Как этот чертов Симонс умудрился настолько погано себя повести? На плече Пьера размахнулись длинные лиловые полосы, щека покраснела, губа вздулась, на шее четко виднелись следы его отвратительных пальцев, а ладонь была расцарапана и изрезана. От удивительно длинных волос остались только искромсанные лохмы, от былой живости — мертвенно-бледное желание поскорее со всем покончить и снова завернуться в одеяло, чтобы укрыться и от Симонса, и от всего интерната.       Сандрин аккуратно перевязала ладонь Пьера, обработала все ссадины и положила на чересчур теплый лоб мокрый платок. Она помогла ему надеть свежую нательную рубашку и, уложив его под одеяло, мягко погладила по перевязанному плечу. — Все будет хорошо, — сказала она, хотя, конечно, понимала, что ее слова ничего не стоили. Того, что сделал Симонс, нельзя было ими искупить. — Я приду к тебе завтра, хорошо? — Пьер кивнул. — Проверю, чтобы не было температуры. Теперь отдыхай. — Сандрин, собрав остатки марли и мазей, шагнула к двери и похлопала Арне по плечу. — Идем. Ему нужен крепкий сон. — Можно я останусь? — И во взгляде, и в голосе сквозило отчаяние. — Я позабочусь о нем, честно. — Спроси у него сам.       Сандрин посмотрела сначала на Пьера, натянувшего одеяло до подбородка, а после на Арне, боязливо переминавшегося у двери. Никакой отрешенности или, наоборот, дерзости, за которую Арне недолюбливали некоторые учителя. При виде Пьера все в нем менялось: смелость становилась робостью, безразличие — отзывчивостью. Определенно, Пьер для него был дороже обычного друга, и Сандрин понимала это, а потому ее волнение за них усиливалось в сто крат. В стенах «Вестборга» никто не должен об этом узнать, иначе их чистая и непорочная любовь друг к другу станет для них наказанием.       Сандрин, не дожидаясь ответа Пьера — она знала, каким он будет, — открыла дверь и вышла в коридор. Не увидела, но почувствовала, как взволнованно на нее посмотрел Арне. — Можно, — прошептал, наконец, Пьер, и Арне выдохнул. Он уместился у изголовья кровати и положил голову на матрац. — Отдыхай, — сказал Арне, несмело посмотрев на него. — Я буду тебя охранять.       Но Пьер не закрыл глаза. Он чуть повернул голову, чтобы видеть колючие волосы Арне, и случайно увидел себя в маленьком зеркале на столе. Обрезанные волосы некрасивыми лохмами упали на лоб. Теперь их нельзя было собрать лентой или заплести в косу. От былой роскоши не осталось и следа — то, чего так хотел Симонс. Пьер громко сглотнул, и Арне внимательно посмотрел на него, чтобы в случае чего сразу помочь. — С короткими не так красиво, да? — спросил Пьер, проведя ладонью по остриженным волосам. Никакой мягкости. — Нет, — честно ответил Арне. — Ты красив в любом виде. — Он осторожно положил свои пальцы на ладонь Пьера. — Для меня с длинными волосами — это ты. И с короткими — тоже ты. Здесь главное «ты», а не «какой» ты.       На глазах Пьера выступили слезы. — Я сказал что-то не то? — испуганно спросил Арне и одернул руку. — Или у тебя что-то болит? Позвать мисс Сандрин? — Стой. — Пьер взял Арне за запястье. — Все хорошо. Просто я никак не могу согреться. Можешь лечь рядом со мной? — Конечно, — сказал Арне и, быстро сняв обувь, уместился у стены, пытаясь не потревожить раны Пьера. — Так теплее?       Пьер кивнул, а после уткнулся носом в плечо Арне, и тот почувствовал, как от его слез намокла рубашка.

***

      В дверь постучали.       Пьер, заранее знавший, кто это был, все же завернулся в одеяло, хотя в спальне было достаточно тепло (к тому же, он почти никогда не открывал окон, и застарелый воздух в его отсутствие из комнаты выпускал Пьер), и еле слышимого прошептал: — Заходи.       Дверь приоткрылась, и на пороге появился Арне, в руках которого Пьер рассмотрел маленький, измятый от нервов пакет. — Пьер? — взволнованно спросил Арне, заметив, что одеяло никак не шевелится. — Ты хорошо себя чувствуешь? Может, стоит позвать мисс Сандрин?       Пьер качнул головой, — Арне увидел, как забавно всколыхнулись его спутанные сейчас кудри — и, сбросив одеяло и пошатнувшись от температуры, не опускавшейся уже второй день, сел на постели, уступив Арне немного места. Он похлопал по простыни, и Арне уместился рядом, коротко поцеловав Пьера в лоб — сейчас он дозволял себе только это, боясь резкими действиями испугать его сильнее. — У тебя температура, — сказал Арне. — Ты пил лекарство, которое оставила мисс Сандрин? — Она сказала пить его после еды, но я не голоден. Томас пытался накормить меня чечевичным супом, но вышло плохо. Я полночи провел в сор… Боже, зачем я это рассказываю? — Пьер смущенно закрыл лицо ладонями. — Прости, Арне.       Арне, положив пакет на постель, осторожно убрал руки Пьера от лица и улыбнулся. — Рассказывай. Мне интересно. И честно, кому угодно станет плохо после чечевичного супа. — Пьер тихо фыркнул. — Он сам его выдумал? Или одна из школьных поварих вдруг стала колдуньей?       Пьер, не удержавшись, коротко рассмеялся, и его смех стал для волновавшегося Арне лучшим утешением. Арне улыбнулся и, вспомнив о пакете, сказал: — Я кое-что принес для тебя. — Надеюсь, это не тушеные бобы. — А что, Томас приносил и такое?       Пьер снова фыркнул. Определенно, его солнечно улыбающееся лицо было самым дорогим произведением искусства, которое когда-либо видел Арне.

***

— Хаген? — Глаза Симонса насмешливо блеснули. — Какая неожиданность. Наконец-то решили внять слову Божьему? — Короткий смешок. — И что же вас сподвигло? Отец? Совесть? Болезнь?       Последнее — словно пощечина. Арне поморщился. — Болезнь? — спросил он и внимательно посмотрел на Симонса. Улыбка сошла с его лица так же быстро, как и появилась. — Не понимаю, о чём вы, мистер Симонс. Разве в моей любви есть что-то болезненное? — Арне понизил голос. — Или мы говорим о вашей?       Симонс рассмеялся. Его лицо, напоминающее сушеную сливу, скривилось сильнее, и Арне ощутил, как тошнота подкатила к горлу. Тетрадь, спрятанная под плотным жилетом, неприятно царапнула грудь. Конечно, Арне знал, что в действительности Симонс — лживый ублюдок, без совести и чести, но не подозревал, что грязные мысли, крутившиеся в его старческой голове, хранились и на бумаге. Арне обнаружил эту тетрадь случайно — помогал Мартину дежурить в коридоре (вместо урока по английскому языку, разумеется, потому что мистер Хамфри умел уговаривать) и, заглянув в пустой кабинет Симонса чисто из любопытства, увидел на столе смятые тетрадные листы. Кавардак Симонсу присущ не был. Чистота — на столе, чистота — в мыслях, изредка говорил он, стуча указкой по столу. И Арне удивился. Подкравшись к столу, словно дикий, но осторожный зверь, он развернул пару листов и… Нет, не ужаснулся. По крайней мере, не сразу. Казалось, Симонс просто переписал «120 дней Содома, или Школу разврата» с маленькими поправками: изменил имена, вычеркнул упоминания Бога, свёл весь сюжет к проискам Дьявола, не позволяя осквернять имя Всевышнего. Так Арне думал, пока случайно не заметил имя и фамилию противного Мэттью.       Показалось, нахмурился Арне, но нет. Не показалось. То, что Симонс описывал своим кривоватым почерком, напоминало явь сильнее, чем глупые россказни Мэттью об извращенных наказаниях от Симонса. Ему никто и никогда не верил. А стоило. Читая подобное — грязные поцелуи, несвежее дыхание Симонса, его касания и замасленные взгляды, — Арне испытывал только отвращение. Отвращение к Симонсу, приглашавшему пансионеров в свою спальню. Отвращение к мальчишкам — о девчонках Симонс никогда не писал, — соглашавшимся на подобное. Арне не знал, что согласия не было. Не знал, пока случайно не прочитал: «О, он вырывался. Как маленький олененок, он молил о пощаде, потому что не знал, что всё веселье только начиналось и срывать свой тоненький голосок стоило в конце. Розги — уже замочены, тряпки, чтобы оттереть кровь — о, ее будет много, — сложены, кляп, чтобы заглушить крики — подготовлен». Арне чуть не стошнило. Но он не выбросил эти листы. Спрятал их под постелью, чтобы однажды — Арне надеялся, что этого «однажды» никогда не случится, — явить их всему Лондону. Напечатать во всех газетах, сделать десятки фотографий, изжить Симонса, доведя его до ручки. Сначала Арне думал, что это «однажды» может случится с Мартином, а потому защищал его от Симонса сильнее, чем кого-либо.       Он не ожидал — не мог ожидать, — что Дьявол спляшет Канкан на его празднике. Что Бог, в которого Арне никогда не верил, на этот раз уничтожит не Содом и Гоморру. Бьорн не раз спрашивал Арне о том, почему тот не верил в Бога. Что же, этому было много причин. Но самая важная заключалась в одном: если все люди были созданы по образу и подобию Бога, то почему же на одном дискосе существовали и Симонс, монстр в обличие человека, и Пьер, настоящий херувим, запертый в стенах «Вестборга»? Разве Бог милостив? Разве Он хоть раз помог тем, кто действительно в нём нуждался? Разве… Нет. Арне знал это. А потому отвернулся от Него так же, как когда-то отвернулся Он, и ничего, кроме презрения, к Нему не испытывал. И к Нему, и к Симонсу. И собирался расправиться с Его «посланником» так же, как однажды он Сам расправился с Содомским пятиградием.       Симонс усмехнулся. Искоса посмотрев на настенные часы, он постучал тростью по полу, призывая пансионеров к тишине, и сказал: — Останьтесь после урока, Хаген.       Арне хмыкнул. — Не останусь. Не хочу, чтобы и моё имя вы записали в тетрадь.       Симонс внимательно на него посмотрел. Встав из-за стола, он осторожно подкрался к Арне и поддел тростью его подбородок. — Вы забываетесь, юноша, — прошептал он. Казалось, на его голове вот-вот появятся изогнутые рога, а на ногах — рассеченные копыта. — Одно моё письмо, Хаген, и вас вышвырнут из «Вестборга», как бездомного ублюдка. — Симонс улыбнулся. — И я не про щенка.       Арне кивнул. — Хорошо. — И резко схватил трость Симонса. В его глазах мелькнул страх. Приятно. — Но выслушайте меня. Одно моё письмо, и все ваши записи, над которыми вы трясетесь несколько лет, окажутся в газетах, а вы — в остроге. Посмотрим, насколько «приятно будет прикасаться к вашим ухоженным волосам».       Арне скривился. Он процитировал слова Симонса легко, словно не подавлял в себе отвращение, с которым сжигал тетрадные листы с упоминанием Пьера. Он прочитал одно предложение, но этого хватило, чтобы начать лезть на рожон. В последнем письме Брокк просил его об осторожности, и Арне ответил коротким: «Хорошо», но Симонс вывел его, как не выводил никогда. И если для его увольнения, для его заточения в остроге, для его скорой смерти, Арне придётся подставиться самому — своровать тетрадь и вытерпеть унижения, причём не только словесные, но и физические, — что же, так тому и быть. Стиан сказал ему защищать то, что дорого, и Арне защитит. — Дрянной мальчишка, — прошипел Симонс и оттолкнул Арне тростью к столу. Мартин испуганно выдохнул. — Я расскажу о воровстве мистеру Миллеру и твоему отцу! Я… — И что скажете? — насмешливо спросил Арне. — Что пансионер украл у вас тетрадь, в которой вы описывали свои зверства над учениками? Думаете, ни «Таймс», ни «Дейли» об этом не прознают? Думаете, отцам и матерям плевать на дочерей, которых вы осквернили? Вы подкосили их замужество, вы подкосили всю их будущую жизнь и думаете, что никто ничего не предпримет? — Арне нарочито громко рассмеялся. — Вы кретин, Симонс!       Кто-то захлопал, но Арне не услышал: свист трости, рассекающей воздух, оказался громче. Плечо обожгло, но хруста не было. Не сломал. А жаль, потому что Арне выводил Симонса намеренно. Он понимал, что если заявит о тетради, никто ему не поверит. У Симонса было достаточно притеснителей, желавших вышвырнуть его из «Вестборга». Арне нуждался в более существенных доказательствах. В представлении, над которым Симонс не сможет устоять. Пороховой бочонок, на котором «Вестборг» сидел уже несколько десятков лет, наконец взорвался. — Кретин?! — злобно воскликнул Симонс и резко схватил Арне за воротник.       На секунду тот испугался. Жесткие касания напомнили Арне Филиппа, и он еле сдержал слёзы. Зажившие ссадины на спине снова заболели. Арне хотел разрыдаться. Хотел вцепиться в руку Симонса. Хотел молить о прощении. Хотел спрятаться. Хотел… Арне спрятал свой страх глубоко внутрь. Не сейчас. Он делал это не ради себя. Он делал это ради Пьера. Ради человека, который сказал ему, что будет рядом, несмотря ни на что.       Арне рассмеялся. Это вывело Симонса сильнее. Несмотря на сопротивление — а его Арне оказывал так, словно действительно боялся, — он затащил Арне сначала в каморку, спрятанную за тяжелой дверью (пансионеры частенько гадали, куда вела вторая дверь в кабинете Симонса), а после, взяв розги, выволок в коридор. Симонс швырнул его на пол, задрал жилет и рубашку, из-под которых выпала его тетрадь, и… рассмеялся. — Что, уже знаком с розгами? — спросил он и ударил. Арне сжал челюсти. — Отец? Или, может, твой обожаемый француз? Мало ли, как вы развлекаетесь. — Ублюдок! — воскликнул Арне и получил еще три удара. Симонс не щадил. Порол так, что окровавленная кожа ошметками разлеталась по коридору. От каждого удара Симонс распалялся сильнее и уже не замечал ни криков, ни хлопков дверей. Хотелось одного — унизить Арне, заставить его разрыдаться, заставить захлёбываться в собственных слезах и молить о прощении. Симонс ударил девятый раз — ударил бы ещё столько же, — когда ощутил крепкую ладонь на своём плече. — Что вы делаете?! — закричал Миллер, и Симонс застыл. Розги выпали из его рук. Арне, несмотря на боль во всём теле, усмехнулся. Этот звук набатным колоколом прозвучал в голове Симонса. Вот, чего ты добивался, подумал он, глядя, как обессиленного Арне заботливо поднимают руки мистера Коннора, как мисс Сандрин что-то спрашивает и Арне только качает головой. Ты обыграл меня, глупый ирландец. — Будь ты проклят, Арне Хаген! — вскричал Симонс, расколов трость об пол. Эти слова — слова ужасного проклятья, которым Арне не придал никакого значения, — были последним, что сказал Симонс в стенах «Вестборга».

***

      Спасительная ночь опустилась на «Вестборг» не сразу. Сначала были крики мистера Миллера, перешептывания пансионеров, причитания мисс Сандрин, кружившей над Арне с мазью и бинтами, косые взгляды Мартина, словно понимающего, почему Арне это сделал, присвистывания ошеломленного Бьорна, высокая температура, лихорадка, жжение, и только потом — заботливые руки Пьера, расчесывающие спутанные, мокрые от пота волосы Арне, его шепот и мягкость колен — самая желанная подушка, на которой когда-либо лежал Арне. Позже, когда лихорадка ушла и он мог ходить самостоятельно, мисс Сандрин позволила ночевать ему в своей комнате. Арне, несмотря на усталость, спал чутко и, когда дверь его спальни скрипнула, приоткрыл глаза. Жюли? Нет, шаги, несмотря на осторожность, слишком громкие. Бьорн? Нет. Уже отгремела полночь, и он спал в своей кровати. Мартин? Тот не приближался к нему с того дня. Тогда?.. — Спишь? — прошептал Пьер, и Арне вымученно улыбнулся. Конечно, Пьер, кто же ещё. Его голос убаюкивал, и Арне с трудом поднял голову, чтобы рассмотреть его лучше. — Нет, лежи, — спешно сказал Пьер и приоткрыл окно, чтобы проветрить. — Мисс Сандрин собиралась сменить тебе бинты, и я вызвался помочь. — Пьер осторожно убрал окровавленную марлю. — Будет больно — скажи.       Арне кивнул. Касания Пьера были аккуратными, и он почти ничего не чувствовал, только вздрагивал, когда марля отходила хуже, и улыбался, когда Пьер начинал лепетать извинения. — Спасибо, — прохрипел Арне, и Пьер сразу же поднёс ему стакан воды. — Я ещё не закончил. — Не за это. — Арне качнул головой. — За то, что пришёл.       Пьер прищурился. — А кого ты ждал? — спросил он. — Томаса?       Арне тихо фыркнул. Это потревожило ссадины, и он поморщился. — Больно? — спросил Пьер. Арне только качнул головой. — Не выпендривайся. — Он ущипнул Арне за нос. Тот улыбнулся. — Я же вижу, что больно. Разве мисс Сандрин… — Пьер, заметив две таблетки на письменном столе, нахмурился. — Ты не пил лекарства? Почему?       Арне нахохлился. — Не хочу. — Не хочешь? Почему? — Они… — Арне спрятал смущенное лицо в подушку. — Они горькие, Пьер.       Пьер фыркнул. Потом, не выдержав, рассмеялся. Арне обиженно цыкнул. — Ну, не обижайся, — сказал Пьер и положил перед лицом Арне таблетку. — Одну — ты, одну — я. Хорошо?       Арне нахмурился. Пьер просил искренне, но он чувствовал какой-то подвох. Приподнявшись на локтях и взяв стакан, Арне положил таблетку в рот и, внимательно следя за тем, как-то же самое делает Пьер, запил ее.       Пьер выплюнул таблетку раньше, чем Арне понял, в чём все-таки был подвох. От горечи Пьера передёрнуло. — Ужас, — сказал он и не успел увернуться от удара подушкой. — Эй! — Врунишка! — воскликнул Арне и показательно зажмурил глаза. Пьер рассмеялся. Сев на пол и положив голову на постель, он осторожно погладил Арне по волосам. — Дуешься? — спросил Пьер, но Арне не ответил. — Если я скажу, что останусь ночевать здесь, простишь меня? — Арне качнул головой, хотя — «Боже, Пьер собирается ночевать в моей спальне!» — конечно же простил. Даже не обижался. — А если я сделаю так? — Пьер мягко поцеловал его в щеку. Арне резко распахнул глаза. — Зачем ты это сделал? — судорожно спросил он. В глазах Арне сквозило такое отчаяние, что Пьер испугался. По-настоящему испугался. — Чтобы утешить тебя, — не то сказал, не то спросил он и встал с пола. Арне резко схватил его за руку. — Только утешить? — Голос Арне сорвался на скулёж. Если сейчас Пьер скажет: «Да, только для того, чтобы утешить», он позорно разрыдается. Сделает то, чего частенько желает ему Филипп. Умрет. Но умрет не физически.       Пьер молчал. Трещина в груди Арне разрасталась с каждой секундой, и в конце концов он отпустил. И руку Пьера, и глупое желание быть с ним. В ту ночь Пьер не собирался ему признаваться. Хотел сказать, что Арне стал ему другом. Таким же, как Томас или Бьорн. Хотел сказать, что Арне не был особенным, и он выбрал кого-то получше. Кого-то вроде выскочки Эдит. Арне ощутил, как по щекам покатились слёзы. Не сейчас, пожалуйста, не сейчас.       Но Пьер его слёз не заметил. Потому что отчаянно пытался скрыть свои и внимательно смотрел в приоткрытое окно. Что он должен был сказать? Что поцеловал, потому что любит? Потому что хочет целовать Арне постоянно и не только в щеку? Потому что… — Иди, — прошептал Арне, тихо всхлипнув. — И… не нужно приходить, Пьер. Присматривай лучше за Жюли. А за мной присмотрит Мартин.       Пьер кивнул. Он приоткрыл дверь и наконец понял: Арне нуждался в нём. И нуждался не только сейчас. Громко выдохнув — скорее, от страха, чем от отчаяния, — Пьер прошептал: — Не только.       Его шепот — капля в море, но Арне услышал. Не мог не услышать, потому что молил, чтобы Пьер остался. — Я поцеловал, потому что ты для меня дорог, Арне. Потому что я хотел тебя поцеловать. Постоянно хотел. Не только в щеку, но и…       Пьер замялся. Сердце бешено стучало в груди. Казалось, он не слышал ничего, кроме его стука, но услышал главное: — Я тоже.       От признания Пьер дернулся, как от пощечины. И всхлипнул. Слезы упали на пол. — Тоже? — Тоже.       Пьер закрыл дверь. Он бесшумно опустился перед постелью Арне на колени. Его ладони мягко, чтобы не потревожить свежие ссадины, легли на плечи Арне, а после скользнули к шее и коротким завиткам волос. Арне, забыв, как дышать, прикрыл глаза. Сердце отчаянно колотилось в груди, и его стук, казалось, эхом отражался от стен комнаты. Ладони Пьера, теплые и нежные, остановились на щеках, и Арне показалось, что температура в спальне подскочила градусов на десять. Он не мог открыть глаза, боясь, что все происходящее — снова откровенный и томительный сон, от которого пижама становится тесной, а мысли в голове путаются. Арне громко выдохнул, не в силах вынести того жара, что скопился внутри. — Арне, — прошептал Пьер, — посмотри на меня.       Арне открыл глаза. Пьер был близко, непозволительно близко, делил с ним один воздух, а после его губы, мягкие и полные, накрыли губы Арне, и тот забыл обо всем.