Le Solitaire

Лондон, 1892 год.

      Однажды Габриэль Гарсиа Маркес сказал: «Не прилагай столько усилий, всё самое лучшее случается неожиданно». Но… это не совсем правильно. По крайней мере, так считал шестнадцатилетний Арне Хаген, отпрыск известного в широких кругах адвоката, обладатель приличного банковского капитала, который обеспечил бы ему и щегольскую молодость, и получение степени юриста в университете, наследник отцовской адвокатской конторы, ради которой трудилось не одно поколение Хагенов, и… ярый ненавистник биологии. Последнее, со слов Мартина, звучало смешно. С его слов многое звучало смешно, потому что, в отличие от Арне, он легко подстраивался под чужие требования, никогда не спорил и чётко следовал каждому правилу — особенно, если это правило выдумал Филипп Хаген.       Бывший человеком, потворствующим только своим желаниям, Филипп никогда не слушал ни жену, ни сыновей, ни, тем более, слуг, которые обращались к нему, как к главе семьи. В поместье Хагенов — идеальный порядок: никаких разводов, пыли, забытых огарков свеч или сломанных книжных корешков. Волосок к волоску, манжет к манжету и совершенное отсутствие уюта. Поместье Хагенов напоминало безжизненную музейную залу, в которой главными экспонатами были Ингрид, Брокк, Мартин и Арне. И если со стороны Игнрид, сохранившая свою болезненную худобу даже после двух тяжелых беременностей, казалась замкнутой и молчаливой, то в действительности была ещё более жестокой, чем Филипп Хаген. Среди городской суетности и тысячи незнакомых лиц почти невозможно отыскать человека, подходящего, как правильный кусочек паззла, но у Ингрид и Филиппа это определенно получилось. Казалось, они ненавидели всё живое — в их поместье никогда не было цветов и животных, а дети, проводившие всё детство и юношество в закрытых интернатах, были лишь украшением к праздничному столу в Рождество. За каждой провинностью следовало наказание. Оно никогда не было легким и его никогда нельзя было избежать, если…       Если не солгать. Филипп и Ингрид Хагены не выносили лжи, но иногда не замечали своих детей настолько, что не слышали их лжи. Мартин этого, конечно, никогда не пробовал, потому что боялся отцовского гнева так же сильно, как и его тяжелого ремня, но Брокк и Арне выкручивались. И не один раз. Арне знал, как и когда нужно лгать. Он никогда не приходил в кабинет отца первым — ждал, пока о его провинности донесут слуги. Когда отец вызывал его «на ковёр», Арне выглядел сдержанным и чуть сердитым из-за того, что его оторвали от чтения — от чтения юриспруденции, папа — и лицо Филиппа сразу смягчалось. Как обычно, Филипп начинал с малого — незначительная адвокатская уловка — и ждал, когда Арне отвлечется, и Арне отвлекался, но только внешне. Делал вид, что вот-вот расколется, а после внимательно смотрел на отца и спокойно говорил: «Нет, подобного не было, отец». И Филипп, как ни странно, не наказывал его. Возможно, не чуял в его «невинных» взглядах лжи. Возможно, ждал другого случая, чтобы наказать, и посильнее. Арне это не интересовало. Он знал, что каждый раз ходил по острому лезвию, но остановиться не мог, потому что удача ещё не подводила. Шла рука об руку и ускользнула лишь тогда, когда Арне действительно в ней нуждался. Чертов тест по биологии.       В прошлом году Арне провалил итоговый тест по биологии и, не желая оставаться в «Вестборге» на лето, чтобы зубрить самый дурацкий, по его мнению, предмет, подделал оценку в аттестате и не явился на экзамен в августе. Об этом, конечно, узнал Филипп. Спокойствие, с которым он позвал Арне в кабинет на короткий разговор, было обманчивым. Филипп выпорол Арне настолько сильно, что ошмётки кожи слезали с его спины вместе с бинтами. Арне не плакал. Ни тогда, когда его спину полосовали тяжелым ремнём, ни после, когда семейный врач Хагенов, качая головой, обрабатывал глубокие ссадины. Останутся уродливые шрамы, тихо сказал он, но Арне только пожал окровавленными плечами. Что же, пусть останутся: Филипп презирал уродство так же сильно, как и восхищался им, и наказывал своих детей только для того, чтобы видеть их сломленными. — Тебе повезло, что мистер Коннор разрешил написать этот экзамен в сентябре, — сказал Филипп и, грубо взяв Арне за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза. — Не сдашь снова, и я вышвырну тебе из дома к чёртовой матери. Всё ясно? — Арне кивнул. — Я спросил: всё ясно? — Да. — Хорошо. — Филипп отпустил его и обтёр ладонь о пальто. — Иди. Видеть тебя не желаю.       Арне неопределённо пожал плечами. Он искоса посмотрел на мать, которая молча сидела в кэбе (со стороны казалось, что она боялась Филиппа не меньше, чем его боялись Мартин или Арне, но на самом деле она могла наказать ещё хлеще, ударить ещё сильнее и оскорбить ещё яростнее, но делала это редко, полностью перекладывая воспитание детей на Филиппа), и шагнул назад. Он дождался, пока Филипп устроится рядом с Ингрид, а запряжённый кэб — отъедет на почтенное расстояние, и скривился. Оттерев касания Филиппа с лица, Арне поправил рубашку, которая неприятно тёрлась о потревоженные ссадины, и коротко вздрогнул, когда Мартин оказался рядом и спросил: — Идём?       Арне качнул головой. Ради короткой встречи с отцом их отпросили с нудного урока английского языка, и Арне не собирался возвращаться в душный класс с монотонным английским жужжанием так скоро. Особенно, после произошедшего. Арне хотелось спрятаться, завернуться во что-то тяжелое и толстое, чтобы его никто не видел. Чтобы не спрашивал: «Что случилось?» Чтобы не пытался обнять или похлопать по спине. От невысказанного жгло в груди, царапало в горле и саднило в глазах. Нет, Арне бы не заплакал. Он никогда не плакал при Мартине или Брокке. Он не собирался казаться слабым. Только хотел спрятаться. — Иди, — сказал Арне, подтолкнув Мартина к лестнице. — Скажи, что меня задержал отец. Я не хочу видеть мистера Хамфри.       Мартин растерянно на него посмотрел. — Но, Арне… — Иди! — прошипел Арне, и Мартин вздрогнул, словно на него накричали. Хотя, шипение Арне было громче и хуже любого крика, и он молча подчинился, опустив голову. Спорить с Арне было бесполезно, и Мартин ушёл. Как уходил уже десятки — тысячи — раз.       Широкая тень Мартина исчезла, и Арне ловко юркнул под лестницу. Неряшливая прислуга, убиравшая коридоры «Вестборга» почти каждый день, оставляла здесь ржавые ведра и общипанные швабры, среди которых, словно под тяжестью иссушенных костей, был спрятан маленький коридор. Арне обнаружил его случайно. Решил спрятаться от злобного Симонса и, споткнувшись о сломанное ведро, носом угодил… Нет, не в плесневелую стену. А в маленький сухой уголок, главными обитателями которого были только маленькие пауки. Уголок прятался за бесчисленными коробками, и о нем наверняка знала только прислуга. Арне прятался здесь и молча закрывал глаза. Тишину этого угла не нарушал даже его полубезумный шепот, и со временем Арне становилось легче.       Убрав ведра и швабры, Арне, несмотря на рост, легко протиснулся между пыльными стенами и оказался совершенно… не один. Арне нахмурился. Что за звук? Кто-то плакал. Тихо, со всхлипами, прикрывая ладонями рот. — Что за черт, — прошептал Арне и попытался руками нашарить незваного гостя. — Нет! — пискнул девичий голос. И сразу сменился рыданиями. — Не бойся, я тебя не обижу, — сказал Арне прежде, чем подумал, и тихо выдохнул. Филипп не раз говорил о том, что жалость — дань, которую заслуживают только нищие и обездоленные. Девчонка же была из состоятельной семьи (другие в «Вестборге» попросту не учились), но ее голосок напоминал, скорее, мышиный писк, а всхлипы были мольбами о помощи. Прогнать и пригрозить, чтобы она никогда не совала сюда любопытный нос? Если бы это был задира Мэттью, Арне бы так и сделал, но маленькая девчонка? Арне вздохнул. — Я Арне, — продолжил он, сев рядом. Не увидел, но почувствовал: девчонка мигом перебралась в другой угол. Но не ушла. Значит, дело действительно было серьезное. — Учусь здесь уже десять лет. А ты? — Ж-жюли, — прошептала девчонка и тихо выдохнула. — Я здесь впервые. Ну, в «Вестборге». Я жила в Лионе, пока мама не у-у… — Рыдания заглушили ее голос, но Арне понял. Он кивнул, хотя понимал, что девчонка его не видит, и постучал пальцами по стылому полу. Вспомнил, что школьная форма девчонок в «Вестборге» — тонкие юбки, и снял пиджак. Арне бросил его в угол, надеясь, что не испугает Жюли сильнее, и сказал: — Возьми, иначе простудишься. О! — Он выудил из нагрудного кармана рубашки конфету и бросил к пиджаку. Глухой звук. Значит, конфета упала на пол. Арне коротко улыбнулся. — Это из Бергена.       Зашуршал фантик. Жюли не по-девичьи зачавкала. — Берген? — спросила она. — Это где? — На другом конце мира. — Арне не увидел, но ощутил, что губы Жюли приоткрылись забавной «о». — Серьезно?!       Арне усмехнулся. — Нет, — сказал он. — День на пароме. — Жюли кивнула. — А Лион — это Франция? — Да. Я должна была учиться в том же лицее, что и мой старший брат, но мадам Коллет захотела привезти нас сюда. «Вестборг» — ужасное место. — Согласен. Здесь водятся пауки, мыши и Симонс. — Симонс? — Жюли нахмурилась. — Кто это? — Учитель богословия, — сказал Арне. — Мерзкий ублю… — Он осёкся. — Слово, которое тебе нельзя повторять, Жюли.       Жюли тихо фыркнула. Этот звук заставил Арне улыбнуться. — Пьер тоже так говорит. Ругается, как сапожник, а мне запрещает. Это потому что… потому что… — Жюли отчего-то смутилась. — Потому что он дурак! — Она рассмеялась. Звонко и восхитительно. На секунду смолкнув, Жюли продолжила: — Прости, Арне.       Арне пожал плечами. — А Пьер — это твой?.. — Брат, — подсказала Жюли. — Ему уже восемнадцать. Он мечтает учиться в медицинской академии Луи Пастера в Париже. — Он остался в Лионе? — Не-а. — Жюли качнула головой. — Он здесь, в «Вестборге». Учится вместе с Томасом Ришаром, — Арне поморщился, — и… Как же его? На медведя похож. Бё… Бю… — Бьорном Йенсеном? — Да! — воскликнула Жюли и сразу прикрыла рот ладонью. — Ой, мне нужно быть потише. — Зачем? Здесь тебя слышу только я. Можешь и кричать, и смеяться. — Моя учительница сказала, что это неправильно. — Голос Жюли мигом угас. — Что девочка не должна быть громкой. И остальные с ней согласились. — Ее тихий всхлип отразился от стен. — Поэтому ты здесь? — спросил Арне. — Ну, под лестницей. Прячешься от учительницы?       Жюли качнула головой. — Нет. Моя одноклассница порезала мои бантики для волос. Их для меня купил Пьер, а она сказала, что они безвкусные. — Жюли шмыгнула носом. — Как и всё, что шьют в Лионе. Она обозвала меня глупой лягушатницей, а остальные рассмеялись, и я… я убежала. Хотела отыскать Пьера и не нашла. — Зато нашла этот угол, — прошептал Арне, надеясь, что Жюли его не услышит. Странное желание обнять и погладить ее по голове засвербело в груди. Арне вспомнил, как прятался среди сумрачных коридоров поместья после трёпки от отца, и надеялся, что отыщется тот, кто его утешит. Погладит по голове и скажет… — Ты не лягушатница, Жюли. И совсем не глупая. И… Я не силён в словах, прости. Я могу тебя обнять, если хочешь, или посоветовать подбросить этой девчонке живую лягушку. — Жюли фыркнула. — Но что сказать — я не знаю.       Зашуршал пиджак, — это Жюли, укрытая от стылости «Вестборга», осторожно перебралась поближе к Арне и мягко положила голову ему на плечо. — Над тобой кто-нибудь смеялся? — неожиданно спросила она, и Арне задумался. — Задира Мэттью, — сказал он. — Попытался пошутить, и я сломал ему нос. — Ого. — Жюли удивлённо на него посмотрела. — Он тоже назвал тебя глупым? — Не меня. — Арне осторожно погладил Жюли по волосам. — Он обозвал моего брата боровом и начал хрюкать, и я ударил его. Я бы сломал ему что-нибудь ещё, но меня вовремя оттащили. Вовремя для Мэттью.       Жюли кивнула. — Пьер бы назвал тебя дикарем, — сказала она, и Арне усмехнулся. — Только не бей его, хорошо? — Арне фыркнул. — Он не со зла. Он очень мягкий и обходительный. Ты тоже, только дерешься. — Жюли на секунду задумалась. — Вы бы поладили.       Арне хмыкнул. — Может быть, — сказал он, хотя понимал, что с Пьером он бы не поладил никогда, и противный Томас Ришар был тому не единственной причиной. Но Габриэль Гарсиа Маркес сказал: «Не прилагай столько усилий, всё самое лучшее случается неожиданно». И сказал не зря.

***

      В главном зале «Вестборга» пансионеров собирали редко, и его тяжелые двери, запертые на ключ, покрывались пылью прежде, чем директор — дотошный мистер Миллер — отпирал их. К запаху затхлости здесь примешивался мышиный писк, — сумрачные углы, заросшие паутиной и жухлыми листьями растений, были отличным пристанищем для маленьких грызунов. Мыши то шуршали, то переругивались, то ловко перескакивали из одного угла в другой, волнуя своим шелестом спокойных пауков. Они редко покидали главный зал и старались не попадаться любопытным пансионерам на глаза. Те же, наоборот, искали мышей в каждом углу, чтобы после полуночи, когда бдительные няньки засыпали нервным сном, устроить «мышиные гонки». Пойманные в банку мыши носились по комнате, и пансионеры — в основном, мальчишки, — глумливо улюлюкали, раззадоривая их сильнее. В «мышиных гонках» было только одно правило: чья мышь быстрее проберется через «заросли» мятых тетрадей, сломанных карандашей и склянок с засохшими чернилами, тот и победит.       Мышей подталкивали, перебрасывали из рук в руки, приманивали кусочками украденного сыра и шугали, но итог был один — мыши разбегались по углам и исчезали в плесневелых прорехах прежде, чем пансионеры кричали: «Моя победила!» Их крики будили раздраженных нянек, и пансионеры разбегались по своим комнатам не хуже мышей, превращая «мышиные» гонки — в мальчишеские. Здесь проигравшие, конечно, были. Те, кто не успевал запрыгнуть в постель и зажмурить глаза до прихода няньки, получали пару дополнительных уроков с Симонсом и несколько дней драили его рабочий кабинет под монотонное чтение «Слова Божьего». Можно ли было придумать наказание хуже, чем это? Мальчишки бы хором сказали: «Нет». Но Симонс, на самом-то деле, был намного хитрее и только ждал удобного случая, чтобы по-новому наказать провинившихся пансионеров (в целях воспитания, конечно же). И случай ему предоставился. — Арне, это глупо, — сказал Мартин и пугливо отшатнулся, увидев широкую, нависшую над собой тень.       Этой тенью оказался Бьорн Йенсен. Его облик действительно напоминал медвежий. Кустистые брови, под которыми блестели глумливо прищуренные глазки, сурово сходились над маленьким носом, а мясистые щёки делали его крепкое телосложение еще более крепким. Но Бьорн только выглядел злобным. На самом же деле отыскать более отходчивого и уступчивого человека было невозможно. Так, по крайней мере, думал сам Арне, а потому, заметив хмурого Бьорна, улыбнулся. Они поладили сразу, и никто не знал, что было тому причиной: одна национальность или глупые остроты, которыми они обменивались почти каждый день. Со временем и шутки, и глумливые взгляды исчерпали себя, но кое-что все же осталось. Причем осталось то, что Арне не переваривал сильнее всего — дурацкая кличка. — О, малыш пэдди! — воскликнул Бьорн, и Арне поморщился. — Рад тебя видеть, приятель. И Мартин здесь? — Он внимательно посмотрел на испуганного Мартина. — Разве ты не боишься Симонса, а? Если не успеешь добежать до своей спальни, будешь завтра вылизывать его полы. — Бьорн насмешливо прищурился. — А может, и не только.       Глаза Мартина мигом наполнились слезами. Он плакал часто, от каждого косого взгляда Мэттью или строгого учительского замечания, и Арне подолгу его успокаивал, а потому ненавидел, когда Бьорн начинал подшучивать над Мартином. — Бьорн, замолчи, — коротко сказал Арне, и Бьорн усмехнулся. — Но он прав, Марти. — Арне искоса посмотрел на Мартина. — Ты боишься Симонса. Это нормально. Поэтому будет лучше, если ты пойдешь спать. Я не хочу, чтобы завтра ты драил полы в его кабинете. Это омерзительно.       Мартин моргнул. Слёзы маленькими бусинами высохли на его щеках. — А как же ты? — спросил он и попытался взять Арне за руку. Тот сразу спрятал ее в кармане жилета. Арне ненавидел прикосновения. — А если ты?.. Ну, не знаю… не успеешь добежать до комнаты? Симонс тебя недолюбливает… — Я бы сказал: ненавидит, — между делом добавил Бьорн. — И накажет сильнее остальных.       Арне тихо выдохнул. Он знал это. Знал, что Симонс ненавидел его так же сильно, как и сам Арне — Симонса. На втором уроке богословия, когда Симонс отчитал его за неправильно прочитанный псалом и обозвал законченным кретином, Арне разорвал маленькую Библию пополам и, бросив разорванные страницы на пол, вышел из класса, громко хлопнув дверью. Этого делать определенно не стоило. Симонс потребовал отчисления Арне в тот же день и, не получив желаемого, возненавидел его сильнее остальных. — Этого не будет, Марти, — сказал Арне и улыбнулся. Попытался улыбнуться, потому что забота Мартина его дико раздражала. — Я сыграю с Бьорном только один раз и сразу лягу спать. Обещаю.       Мартин коротко кивнул. — Иди, — продолжил Арне, и Мартин ушёл. В который раз.       Комната Джейка, в которой каждый раз собирались мальчишки-пансионеры, была наполнена густым запахом бурли — травяной смеси, которую обитатели «Вестборга» заворачивали в самокрутки, — и гомоном разных голосов. Среди них Арне сразу различил писклявый голос самого Джейка (тот сидел на постели, по-турецки скрестив ноги, и, прищурившись на один глаз, курил самокрутку), а после — диковатый смех Мэттью (когда-то, до сломанного носа, его смех был красивым, таким, которым восхищались девчонки). Дверь захлопнулась, и на Арне с Бьорном устремились семь пар любопытных глаз. — О, Хаген, — сказал Джейк и помахал ему самокруткой. — Хочешь? — Нет. — Арне качнул головой. Он бегло осмотрел комнату, желая отыскать незанятое место, и, случайно заметив Томаса Ришара, нахмурился. Захотел съязвить, но Бьорн его опередил. — Тю, разве французам дозволено здесь играть? — спросил он, и Томас закатил глаза. — Ришар, ничего личного, но французы совершенно не умеют проигрывать. Слезы, истерики… Я уже наслушался твоих всхлипов.       Арне усмехнулся. Джейк тихо фыркнул. — Если французы не умеют проигрывать, то норвежцы не умеют выигрывать, Бьорн. — Арне слышал этот голос впервые. — Напомнить, как я отделал тебя за то, что ты назвал меня и мою сестру лягушатниками, а?       Бьорн поморщился. Джейк громко рассмеялся. — Эй, Пьер, ну-ка расскажи, — сказал он и бросил самокрутку в полную пепельницу. — Подозреваю, что Хаген не слышал. — Не называй меня по имени, Джейк, — почти прошипел Пьер. Джейк криво усмехнулся. — А рассказ короткий. Буквально на минуту.       Бьорн откашлялся. — Слушайте, мы пришли сюда сыграть в карты. Выдуманные истории оставим на другой день. — Бьорн понизил голос до шепота. — Тем более, я уже извинился.       Пьер фыркнул. — Тебя серьезно отделал француз? — насмешливо спросил Арне, заняв место рядом с Джейком. Бьорн уместился рядом, искоса посмотрев на Томаса, за которым, словно серый кардинал, прятался Пьер. — Не отделал, — сказал Бьорн, посмотрев на свои пальцы. — Ударил. Несильно. Я бы ему ответил, Арне, честно, но на крики его сестры прибежал Симонс. Не мог же я… Ну…       Арне только покачал головой. Джейк, выудив из-под подушки колоду старых игральных карт, сказал: — Сегодня без мышей, потому что главный зал был заперт. На что играем? — На желание, — сказал Мэттью. — Хорошо. — Джейк кивнул. — На желание. Эй, Легран, ты здесь впервые, поэтому все лавры тебе. Будешь играть, — он быстро окинул взглядом комнату, — с Хагеном. — Серьезно? — Бьорн фыркнул. — Арне отделает его на раз-два. — Он искоса посмотрел на зашевелившегося Томаса. — Только не заплачь, Легран.       Пьер нарочито громко выдохнул. Он шагнул к масляной лампе, которую Джейк зажигал, чтобы не привлекать чужого внимания, и ловко выхватил карты из рук Арне. — Я же уже сказал: норвежцы не умеют выигрывать. Желание в любом случае останется за мной, — Пьер насмешливо прищурился, — Арне Хаген.       Желчи в голосе Пьера не было, но Арне поморщился. Собираясь сказать что-нибудь колкое в ответ, он внимательно посмотрел на Пьера и… только сглотнул. Арне бы его не выиграл. Ни-ко-гда.       Арне бы солгал, если бы сказал, что Пьер был обычным. О нет. Это слово никак не вязалось с его кудрявыми волосами, казавшимися в сумраке комнаты почти чёрными, с его насмешливыми глазами, в глубине которых, на самом деле, плескались невысказанная горечь и настоящий страх, с его длинными пальцами несостоявшегося пианиста, которыми Пьер ловко перебирал свои карты, с его хитрой, почти лисьей улыбкой, от которой у Арне тяжелело в груди. Он проиграл с самого начала. Но проиграл не в карты и не Пьеру. Он проиграл своей fatum, решившей, что гордый француз, стены холодного «Вестборга» и противные смешки рядом — то, ради чего Арне придется оставить — предать — собственную семью и уже никогда не чувствовать себя одиноким. Брошенным. Ненужным.       Арне молча взял шесть карт. Играть в карты его научил Брокк — старший брат, по которому Арне скучал сильнее всего. Они не виделись уже семь месяцев, только отправляли друг другу короткие письма и иногда — забавные открытки. Брокк жил в Осло, исправно посещал скучные (по его словам) лекции в университете, обедал в кругу таких же выхоленных юношей, от которых требовалось одно — неукоснительно следовать отцовским советам, — и иногда встречался с будущей невестой (девушкой, в принципе, не глупой, Арне, но уж очень громкой и невоспитанной). Брокк никогда не приезжал к Арне в «Вестборг», а дома появлялся (если появлялся, конечно) только в Рождество, когда жестокость Филиппа не ощущалась так явно. — Хорошие карты, — прошептал Джейк, искоса посмотрев на Арне.       Тот, впрочем, этому не противился. Арне знал: между ним и Пьером Джейк выбрал бы его. Несмотря на презрение, с которым английские юнцы относились к норвежцам, французов они ненавидели сильнее и, если подворачивался случай, задирали так, что развязывались драки. Драться в «Вестборге» было строго запрещено. За маленькую ссадину, случайно оставленную на чужом подбородке, здесь исключали, и казалось, что Арне со своим послужным списком сломанных носов уже должен был выпрашивать пэнни на паперти, но у «Вестборга» был секрет. Одновременно маленький, словно мышиная нора в главном зале, и огромный, словно весь «Вестборг», поглощённый пастью голодной твари. У стен «Вестборга» определенно были громадные уши и глаза. Но они были закрыты. Ложь, грязные слухи и тайны сплетались здесь в огромный клубок, который от посторонних заботливо оберегал директор интерната. Ни один грязный чулок, в которых обожали копаться любопытные желтые газетенки, еще никто и никогда не вынес наружу, и оставалось гадать, что случалось с теми, кто пытался. — Их наказал Симонс, — сказал Мэттью и поморщился, увидев, как Арне бросил на пол самую сильную карту. — Уверен, он проломил им головы своей тростью, а после закопал их тела в саду «Вестборга». — Симонс только выглядит грозным, — сказал Пьер и улыбнулся, когда Арне нервно взял три новые карты. — Он глупый и дряхлый старик, который боится божьей кары как огня. Он может оскорбить, но никогда не ударит. А трость ему нужна только для того, чтобы прикрыть окно.       Мальчишки тихо рассмеялись. Пьер определенно производил на них хорошее впечатление. Этакий легкомысленный повеса, у которого было только два желания: откосить от бессмысленных занятий и обдурить несколько девчонок, чтобы заглянуть им под юбку. Арне почти засомневался. Картинка, поданная Пьером, никак не вязалась с его серьезным, почти холодным взглядом, который не теплел даже при громком смехе, с его совершенно прямой спиной, наглухо, несмотря на духоту в комнате, застегнутой рубашкой, и нервной дрожью, проходившей по его телу каждый раз, когда его кто-то хлопал по плечу. Пьер ненавидел эту разношерстную компанию так же сильно, как и сам Арне, и только притворялся, желая угодить. Арне улыбнулся. Ему захотелось раскусить Пьера. Обыграть его и стряхнуть с него легкую французскую надменность. Карты определенно благоволили. Это понимали и Арне, и Пьер, и насмешливый Мэттью. Арне бы обыграл его, но… — Шухер! — воскликнул Боб, приоткрыв дверь. — Мистер Энберг и мисс Сандрин! Быстро по комнатам, пока…       Но Боб недоговорил. Мальчишки загалдели, словно перепуганные лисицей галки, и бросились в рассыпную, расталкивая друг друга. Полусонная няня, услышавшая их смех, — дело не особо серьезное, но мистер Энберг и мисс Сандрин… С няней можно было договориться, с дотошным учителем истории и строгой медсестрой — нет, и мальчишки знали: тех, кого они сейчас поймают, будет ждать суровое наказание. — Арне, за мной, — прошептал Бьорн и резко дернул его за рукав рубашки. Ткань с треском разошлась по швам. — Черт бы тебя побрал, Бьорн, — прошептал… О, отнюдь не Арне. Бьорн обернулся. За ним в сумраке коридора следовал Пьер Легран.       Бьорн нахмурился. — А где?.. — Здесь, — прошептал Пьер и качнул головой в сторону Арне. Тот был ниже Пьера на полголовы и мог полностью спрятаться за его спиной. Бьорн усмехнулся. — Придется потесниться, — сказал он, распахнув двери шкафа. Пахнуло чем-то несвежим (Бьорн редко относил одежду в прачечную, предпочитал засунуть грязное белье в шкаф и сказать, что недосчитался нескольких пар свежих рубашек). Пьер скривился. — Я туда не полезу, — прошептал он и вывернулся из-под широкой ладони Бьорна. — Полезешь, если не хочешь завтра вылизывать каждую морщинку Симонса. — Это омерзительно, Йенсен.       Бьорн хмыкнул. Он накрыл Арне и Пьера широким пиджаком, прикрыл двери шкафа, оставив узкую щель, и, завернувшись в одеяло, зажмурил глаза. Как раз вовремя, потому что в дверь постучали. — Мистер Энберг, — прошептал Арне, услышав приглушенный мужской голос. Слов было не разобрать, но отыгрывал Бьорн определенно хорошо. Поворочался на постели, нехотя сбросил одеяло, поискал на маленькой тумбочке очки и что-то сонно промямлил. — Не прижимайся ко мне, — сказал Пьер. На Арне словно вылили ушат ледяной воды. Он не ослышался? Ему сказали — нет, приказали — не прижиматься? Не прижиматься в шкафу, полном нестираной одежды, в спальне Бьорна, в которой сейчас неспешно расшаркивал мистер Энберг? — Серьезно? — прошептал Арне. — Это ты прижимаешься ко мне! Аж дышать нечем. — Я не прижимаюсь, — сказал Пьер и поерзал, притеревшись к Арне еще ближе. — Мне в спину упирается что-то острое. Я не хочу стать цыпленком на вертеле и… Эй, ты наступил мне на ногу! — Можешь вести себя тише? — Арне спиной вжался в стенку шкафа. Пьера было слишком много. — Мистер Энберг еще здесь. — Я бы с радостью, но… — Пьер осекся. Ему показалось? Чьи-то руки лежали у него на спине. Теперь заскользили вниз. — Какого черта, Хаген?! — Пьер взвился и, ударившись головой об полку, чуть не сломал шкаф. — Я хочу понять, во что ты упираешься, — сказал Арне и поморщился, случайно приложившись подбородком о чужое плечо. — Мог бы предупредить. Тебе бы понравилось, если бы я начал тебя лапать? — Лапать? — Арне нервно фыркнул. — У всех французов такое непомерное самомнение?       Этого говорить определенно не стоило. Пьер попытался его ударить. В окружении рубашек и галстуков вышло только схватить за волосы и несильно приложить виском к холодной металлической перекладине. Арне поморщился, но не столько от боли, сколько от холода, и попытался вывернуться из-под крепкой ладони, но только запутался в чужой мятой одежде и упал на колени, уткнувшись носом Пьеру в живот. — Что за?.. — прошептал Пьер, осознав, в каком положении находился Арне и где лежали его руки. А лежали они на его пояснице.       Двери шкафа распахнулись. Улыбка мигом сошла с лица Бьорна. — О, — он нахмурился, — развлекаетесь?       Неудивительно, что Бьорну прилетело второй раз за день. Только на этот раз — от Арне.

***

— Где ваш пиджак, Хаген? — Голос Симонса был скрипучим, словно несмазанные петли. — И почему вы сидите за этим столом? Показать, где завтракают ваши одноклассники?       Арне тихо выдохнул. Искоса посмотрев на Симонса, нервно постукивающего тростью (некстати Арне вспомнил слова Пьера и с трудом подавил улыбку), он поправил удавку-галстук и сказал: — Я отдал пиджак швее, потому что он стал узок мне в плечах, мистер Симонс. И я хорошо помню, где мой обеденный стол, но моё место занял Мэттью, и мистер Коннор разрешил мне сесть здесь.       Симонс противно прищурился. — Мистер Коннор? Учитель биологии? Слышал, вы завалили его семестровый тест, Хаген, и ваш отец умолял о пересдаче, — Симонс усмехнулся. — Если бы не доброта мистера Коннора, вы бы сейчас сами перешивали свой пиджак, чтобы подороже продать его на паперти. Я прав, Хаген? — Арне молчал. Симонс сильнее сжал головку трости. — Не слышу ответа. — Арне, — прошептал бледный от страха Мартин и несильно толкнул Арне в бок, — скажи: «да», и он отвяжется.       Симонс фыркнул. — У меня отличный слух, Мартин, — сказал он, и Мартин разом сжался. Он чувствовал себя гусеницей, которую вот-вот насадят на препаровальную иглу и положат рядом с расчлененными бабочками. — И я слышу каждый смешок. Слышу, вижу и знаю, кто после полуночи играет в карты. Особенно, в комнате Джейка, который сейчас моет полы в моем кабинете. — Хорошо, что только полы, — не выдержав, прошептал Арне и сразу получил пощечину. Ладонь у Симонса была тяжелой, и от неожиданности Арне дёрнулся, уронив вилку.              Секунда, — и обычный утренний галдеж прекратился. Десятки любопытных глаз посмотрели сначала на притихшего Арне, а после — на раздраженного Симонса. На полусонных лицах начали появляться улыбки, которые пансионеры сразу стирали рукавами рубашек. Они ненавидели Симонса одинаково, но, если стоял выбор: «получить» или «посмотреть, как получит сосед», выбирали второе. Ничто не тешило самолюбие так же сильно, как отпечаток ладони Симонса на чужой щеке, и Арне знал, что сейчас над ним не потешался разве что Мартин. Поджав губы, Арне молча поднял вилку с пола и, вытерев ее салфеткой, продолжил есть. Симонс усмехнулся. — Вы же знаете, что я не сторонник физических наказаний, Хаген. Но за свои слова нужно уметь отвечать. Помните, на одном из уроков богословия я рассказывал притчу? — Симонс на секунду задумался. — Конечно, не помните. Вы же прогуливаете мои уроки в библиотеке. Но я расскажу. Лично для вас. В третьем веке до нашей эры Рим боролся с финикийским государством Карфагеном за господство в Средиземном море. Несмотря на успех первой и второй пунических войн, римляне потерпели поражение и боялись возрождения Карфагена так же сильно, как Мартин сейчас боится меня. Развязалась третья пуническая война, и полумиллионный город Карфаген был полностью уничтожен, а оставшиеся в живых жители — проданы в рабство. Разрушенный Карфаген засыпали солью, чтобы духи умерших не побеспокоили живых. Короткая притча, правда? — Симонс осторожно погладил Арне по волосам. — И каков же ее смысл? Сможете ответить, а, Хаген? — Арне нехотя качнул головой. Симонс рассмеялся. — Конечно не сможете. А я смогу. Ceterum censeo Carthaginem esse delendam, что означает: «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен». Это фраза принадлежит римскому полководцу Катону Старшему, который ненавидел Карфаген всей душой и в итоге стер его с лица Земли. Улавливаете суть? Я ненавижу вашу надменность так же сильно, как Катон Старший — Карфаген. И если один полководец смог уничтожить полумиллионный город, то я точно смогу перевоспитать одного непочтительного ирландца. Потому что «что»? — Симонс склонился к Арне. — Потому что Карфаген должен быть разрушен. Запомни мои слова, Хаген.       Симонс ушёл. Его трость стучала под навощённому паркету так же, как на жертвенных алтарях стучат человеческие останки. Арне поморщился. — Всё хорошо? — прошептал Мартин и попытался погладить Арне по спине. Тот молча сбросил его руку. — Слушай, прости, что вмешался. Я не думал, что Симонс меня услышит.       Арне неопределенно пожал плечами. — Не вини себя, Марти, — сказал он, и Мартин коротко улыбнулся, услышав эту кличку. — Ты не виноват. Симонс ублюдок, каких только поискать. Он бы ударил меня в любом случае и… Бьорн, что ты делаешь? — Я пытаюсь вырезать из яйца твое лицо. — Что? — Арне нахмурился. — Зачем?       Бьорн громко выдохнул. — Смотри, у меня уже есть Пьер. — Он вилкой указал на бело-жёлтые останки яйца, размазанные по тарелке. Видел ли Арне в этой мешанине Пьера? С трудом. — Скоро будешь готов ты. Я положу вас рядом и воссоздам… — Бьорн почесал затылок. — Э… «Сцену из византийского карнавала»? Ну, ту картину, о которой ты рассказывал мне пару дней назад. — «Сцену из римского карнавала», Бьорн, — сказал Арне, и Бьорн быстро прошептал: «Точно». — Но причём здесь я и Легран? Лепи Ришара, а не меня. Эти два голубка воркуют на каждом перерыве. — Арне поморщился. — Аж смотреть тошно.       Бьорн усмехнулся. — Они друзья, Арне, — сказал он. — А вы обнимались в моем шкафу и… — Что?.. — ошарашенно спросил Мартин. — Мы не обнимались! Мы, черт возьми, прятались от мистера Энберга. — И отлично смотрелись вместе, — продолжил Бьорн. — Ты, конечно, чуть-чуть пониже, но… О, Ришар! — Бьорн показал ему размазанное яйцо, бывшее «лицом Арне». — На что похоже, а?       Томас нахмурился. — На кислое лицо Арне? — Бьорн фыркнул. — Только добавь немного красного, чтобы запечатлеть неудачное свидание его щеки с ладонью Симонса.       Бьорн расхохотался. Мистер Коннор, бывший этим утром дежурным, громко на него шикнул. — И что за нашим столом делают эти… юнцы? — Томас, выделив последнее слово, внимательно посмотрел на Арне. — Разве ваше место не в углу возле ведра для остатков еды? — А разве твое место не в кабинете Симонса со шваброй в руках? — Арне спросил грубо, не боясь нарваться на драку. — Думаешь, мистер Энберг поймал меня? — Томас усмехнулся. — Я помогал ему искать тебя, пока ты прятался в шкафу Бьорна.       Арне прищурился. — Не только я, — сказал он, заметив Пьера. — Что?.. — Томас нахмурился. Поняв, с кем прятался Арне, он перегнулся через стол и резко схватил Арне за галстук. — Ты лжешь! Маленький трусливый лгун… Я…       Но Томас недоговорил. Крепкая рука коренастого мистера Коннора взяла его за воротник рубашки и выволокла из-за стола. — Ришар, Хаген, в кабинет директора, — сказал мистер Коннор, и Томас взвился. — Живо! — Эй, Марти, скажи мистеру Энбергу, что я опоздаю, — сказал Арне, прежде чем мистер Коннор подтолкнул его к двери.       Мартин кивнул. Двери столовой громко захлопнулись. — Что за черт?.. — изумленно спросил Пьер и посмотрел на Бьорна. Тот, стряхнув с рукава капли чая, который на него случайно опрокинул Томас, пожал плечами. — Снова фордыбачились. — Форды?.. — Кстати, Пьер, — Бьорн показал ему мешанину из яйца, — на что это похоже, а?

***

      О, Арне никогда не был а racist. Он отлично поладил с Бьорном, уроженцем Северной Норвегии, род которого был древнее, чем казался на первый взгляд. Он легко сошёлся со скользким Джейком, еврейские корни которого выдавали раскосые — особенно во время хитрой улыбки — глаза. Он редко спорил с толстяком Бобом, говорившем на немецком лучше, чем на английском. Даже с противным Мэттью, выходцем из какой-то глубинки на юге Англии (но глубинке богатой, потому как другие в «Вестборге» не учились), Арне иногда ладил. Нет, он не был а racist. Он был Томасо-ненавистником и, если слышал короткое «Ришар», сразу кривил лицо. Мартин, несмотря на свое детское любопытство, так и не узнал, почему Арне и Томас невзлюбили друг друга. Бьорн только подозревал, а если пытался узнать, получал короткое, но весомое: «Отвали, Бьорн» (Арне мог нагрубить ему, хотя делал это крайне редко: он считал Бьорна хорошим приятелем, но отказывался это признавать. По крайней мере, вслух).       Томас и Арне грызлись друг с другом уже пять лет, и каждая их короткая встреча заканчивалась ковром директора. А началось всё с малого (и в жизни Арне почему-то обыденного). С дохлой мыши. И если бы Томас подбросил её Арне в комнату, тот бы не обиделся, только бы рассмеялся и обозвал Томаса противным лягушатником. Но Томас подбросил дохлую, высушенную временем мышь Симонсу и сказал, что это сделал Арне. Он сделал это пять лет назад. Шестнадцатого октября. Арне не считал себя злопамятным, но розги, которыми его выпорол Симонс, запомнил хорошо. Как и перепуганное лицо Томаса, пытавшегося доказать, что мышь подбросил не он и получившего от Арне несколько увесистых ударов. Если бы не учителя, они бы уже прикопали друг друга в заброшенных и захламленных подвалах «Вестборга». Но не рядом. Нет-нет-нет. Как гусь свинье не товарищ, так и… — Этот кретин начал первым, — прошипел Томас, как только распахнулась тяжелая директорская дверь. — Я?! — воскликнул Арне. — Тебе бы ведро и швабру, а не табель с отличием. Лизоблюд!       Томас усмехнулся. — Что, зависть взыграла? Получил от отца и сразу учиться начал? — А ну повтори! — И повторю!       Арне попытался вырваться, но мистер Коннор держал крепко и только сильнее сжал пальцы, когда из-за стола вышел директор. Его не заметили ни Арне, ни Томас, и его голос показался им настоящим громовым раскатом. — А ну цыц! — воскликнул мистер Миллер, и Арне с Томасом разом обмякли. — Я, конечно, мельник, как вы называете меня за глаза, но даже на моей ферме куры не кудахчут так громко. — Миллер искоса посмотрел на Коннора. — Мистер Коннор, можете их отпустить. Идите на урок. Я сам решу, что с ними делать.       Мистер Коннор кивнул. Он закрыл дверь, и Миллер сразу продолжил (стоило знать, что этот человек, которого действительно называли мельником из-за глупой фамилии, только казался грозным. Его тучность делала его неповоротливым, а совершенно лысая голова — никто не знал, был ли Миллер таким с рождения или полысел, как только стал директором «Вестборга» — блестела и отражала электрический свет ламп, словно зеркало. Миллер не шёл, а плыл. Не ругал, а шутливо журил, боясь обидеть по-настоящему. Его мягкость была почти осязаема, и каждый учитель или нерадивый пансионер лепил из неё то, что нужно. Иногда — во благо: так, по просьбам мистера Энберга, у пансионеров появились мягкие и широкие постели. Иногда — во вред: именно Симонс убедил Миллера, что редкие телесные наказания — отличный способ укрощения особо дерзких пансионеров. Мистера Миллера одновременно и обожали, и ненавидели. Обожали за его шутки, которыми он прерывал скучные уроки географии, и понимание, с которым он относился к новым пансионерам. И ненавидели за Симонса, которого он принял в «Вестборг» и отказывался увольнять. Никто не знал, почему. И возможно, причина была глубже, чем банальное: «Он хороший педагог»): — Четверть десятого утра, а вы уже повздорили. В чём дело, Арне? Я думал, вы волнуетесь из-за семестрового теста по биологии и не вылазите из библиотеки, но всё, что вы делаете, это играете с Бьорном Йенсеном в карты и ругаетесь с Томасом. — Мистер Миллер, я… — Цыц, — сказал Миллер. Томас усмехнулся. — А вы, Томас? Какой пример вы подаете своему приятелю и его младшей сестре? Своим поведением вы позорите «Вестборг» и выставляете его учеников невоспитанными шутами.       Арне тихо фыркнул. Миллер внимательно на него посмотрел. — Я устал от ваших склок, — сказал он. — Вы бываете в моем кабинете чаще, чем в своих комнатах. Я вижу вас каждый день, хотя предпочел бы видеть только на уроках географии, на которых вы, Ришар, между прочим, не появлялись уже три недели. Я не приму у вас экзамен, если вы не принесете мне все конспекты. — Строгости в голосе Миллера не было вовсе, но Томас виновато опустил голову. — А вас, Арне, я отчислю, если вы провалите тест по биологии во второй раз. И вам не помогут не уважаемый сэр Филипп, ни почтенный сэр Стиан. Вам должно быть стыдно, что в шестнадцать лет за вас отдуваются ваши отец и дедушка! — Миллер, опершись на стол, устало сжал переносицу. — Можете идти. Еще одна ссора, и я отдам вас Симонсу. А, и минус пятнадцать баллов. Каждому. — Что?.. — изумленно спросил Томас. — Но я не виноват, мистер Миллер. Это Арне… — Ты серьезно? — воскликнул Арне. — Кончай врать! Ты первым начал! Что ты сказал про мою щеку и ладонь Симонса, а? Что у нас было свидание?       Томас прищурился. — На правду не обижаются, Хаген. Уж рыжие должны знать. — Я сейчас… — А ну смолкли! — Миллер несильно ударил кулаком по столу. — Минус двадцать баллов каждому и уборка в библиотеке. Марш на занятия!       Дверь за спинами Томаса и Арне с грохотом захлопнулась. — Черт бы тебя побрал, Томас, — прошептал Арне, сжав ладони. — А может — тебя? — А может…       Кто-то вежливо откашлялся. В глубоком кресле, единственном на этом этаже, уместился Пьер Легран. Он выглядел сонным и усталым, словно только-только поднялся с постели. Что же, на самом деле так и было. Пьер не выспался, потому что посреди ночи к нему в кровать залезла напуганная шорохами в коридоре Жюли. Она несколько часов рассказывала о новом воображаемом друге (как окажется позже — вполне настоящим, с рыжими непослушными волосами и норвежским акцентом), которого встретила в уголке под лестницей, и заснула только к утру, когда оконные рамы обласкало недружелюбное английское солнце. Пьер подремал минут сорок, прежде чем начал будить капризную Жюли. Он собирал ее к завтраку полтора часа, не умылся и опоздал сам, чтобы в столовой делить компанию странноватого Бьорна и молчаливого Мартина. Томас не хотел портить его настроение, но у него отлично получилось. — Томас, идём, — сказал Пьер, искоса посмотрев на Арне.       В его взгляде не было того задора, с которым он собирался обыграть Арне в карты. Не было легкого презрения, с которым он смотрел на Арне в шкафу. Была только… усталость? Пьера словно подменили. Вместо уверенного и развязного француза — классического образа Бальзака, — каким он предстал сначала, Арне видел зашуганного и утомлённого лягушатника, попавшего в «Вестборг» по чистой случайности. Казалось, Арне должен был стать не только Томасо-ненавистником, но и Пьеро-ненавистником, но отчего-то не стал. Послужило ли этому то, что через минуту сказал Пьер? Возможно. Арне не знал. Он редко задумывался о своих чувствах. Скорее, не задумывался никогда, пока в его жизни не появился Пьер. Случайно, как обычно случалось всё хорошее. — А где же твой обожаемый Мартин? — спросил Томас и с вызовом посмотрел на Арне. — Неужели решил, что урок истории важнее брата? Или… — Томас, хватит.       И Томас смолк. От неожиданности. Потому что не подозревал, что Пьер заступится за Арне. — Я выслушал Бьорна, — продолжил Пьер и внимательно посмотрел на Арне. От его взгляда, теперь ясного, почти невинного у Арне потяжелело в груди. Уже второй раз. Ему определенно стоило сходить к мисс Сандрин, их школьной медсестре. — И оказалось, ты начал первым. Сравнил тухлое яйцо-пашот с лицом Хагена. Серьезно? — Томас поджал губы. Он хотел было возразить, но следующие слова Пьера буквально выбили его из колеи. — Извинись перед Арне. — Что?.. — Ты слышал.       Томас молчал. Его лицо перемерило все краски, от стыдливого смущения до бледной злобы, прежде чем он прошептал: — Извини, Хаген. — Громче, — сказал Пьер.       Томас откашлялся. — Извини, Хаген, — чётко сказал он, внимательно посмотрев на Арне.       Арне только кивнул. Перед ним никто никогда не извинялся. За него никто никогда не заступался. Какое-то новое, странное чувство засвербело в груди. Благодарность? Нет. Торжество? Не-а. Симпатия? Если бы. Этим чувством был интерес. Но отнюдь не к Томасу. Этот противный лягушатник Арне никогда не интересовал, но Пьер — настоящая Terra Nova, которую так стремился познать Арне. Его надменность и показательная стервозность — только толстая оболочка, под которой… Но Арне пока не знал ни про оболочку, ни про то, что Пьер под ней бережно прятал. Но узнал бы обязательно, и дурацкие смешки Бьорна были бы здесь не при чем (ну, может самую малость).

***

      Изнутри «Вестборг» был огромен. Сети длинных коридоров расползались причудливыми лапами, крошечные или, наоборот, громадные кабинеты были его зоркими глазами, спальни — внимательными ушами, слышащими каждый шорох, широкая столовая — огромным желудком, которым «Вестборг» изредка побулькивал, спортивный зал — легкими, шелестящими при каждом вдохе. «Вестборг» был живым — пугающе живым, — а его сердцем стала библиотека. Поистине королевских размеров, она завораживала высотой шкафов и количеством книг, которые хранила в своих материнских объятиях. Здесь было всё — от детских сказок, которые обожала Жюли и которые Пьер читал ей каждую ночь, до музыкальных альбомов, которые втайне ото всех просматривал Мартин, мечтавший о музыкальном факультете «Оксфорда».       Шелест пожелтевших страниц здесь смешивался с гудением электрических ламп и хрипом печатной машинки, — это миссис Хадсон скрупулезно и быстро заполняла читательские билеты, одновременно с этим подслушивая перешептывания пансионеров. Она была не только библиотекарем. Она была рычагом, который запускал сложное сердце «Вестборга». Казалось, у нее было не две руки, а шесть. Двумя она быстро стучала по кнопкам печатной машинки, третьей — рыскала в архивах, ища нужную книгу, четвертой — зажигала свечи, если света электрических ламп было недостаточно, пятой — смахивала с полок пыль, а шестой — отвешивала шумным пансионерам легкие тычки или вовсе выгоняла их из читательского зала.       Миссис Хадсон была настоящим цутигумо, и ни один пансионер не сомневался, что помимо шести рук у нее было шесть глаз и длинное жало, которым она плела липкую паутину. Под необъятной юбкой — мохнатое брюшко, стрекочущее, словно рой цикад, а среди курчявых волос, уложенных сложным боб-катом, — длинные членистые антенны, улавливающие каждый шорох. Говорить в присутствии миссис Хадсон не стоило, только улыбаться и кивать, внимательно смотря за тем, как быстро ее пальцы стучат по кнопкам. Без долгих пауз, почти не касаясь — значит, настроение у миссис Хадсон было хорошее и остальные четыре руки прятались под атласной блузой. Медленно, с громким стуком, от которого шумело в ушах, — кто-то уже разозлил миссис Хадсон и ее дополнительные руки скользили между столами и креслами, ища новую жертву, а жало подрагивало в предвкушении хорошего обеда. Убежать от ее длинных рук было невозможно, но подбросить на поздний ужин кого-то другого — почему нет?       Так, по крайней мере, решил сделать Арне, когда случайно опрокинул ведро с водой. Томас тихо выругался и обернулся, чтобы влепить Арне новую пощечину, но Арне уже не было. Зато была миссис Хадсон. Точнее, сначала ее длинный нос, на котором качались громадные очки, и шуршащая, словно из парусины, юбка, и после — прищуренные глазки и две руки, сложенные на груди. — Минус пять баллов, Томас Ришар, — сказала миссис Хадсон и презрительно посмотрела на грязную лужу. — Уберите. — Да, миссис Хадсон, — сказал Томас и поморщился, услышав смешок. Смешок Арне.       Миссис Хадсон ушла, но ее длинные невидимые руки остались, и Томас споткнулся, смахнув со стола не только пыль, но и тетради Пьера. В глубине зала миссис Хадсон вздохнула настолько громко, что шелохнулись ее искусственные цветы. — Чертов Хаген, — прошептал Томас и устало развалился в кресле. Он посмотрел на Пьера, которого не отвлекали ни его ругательства, ни бормотание Арне, ни стрёкот миссис Хадсон, и щелкнул перед его лицом пальцами. — Что? — Пьер рассеянно на него посмотрел. — Я закончил, — сказал Томас, бросив перчатки в пустое ведро. — Идём? — Я хочу дочитать. — Пьер зашелестел страницами. — Осталось четыре страницы, Томас. — Дочитаешь завтра.       Пьер качнул головой. Это значило твёрдое «нет», и спорить с ним было бессмысленно. Томас только пожал плечами и, бросив Арне — бросив в Арне — мокрую тряпку, ушёл, оставив в библиотеке и Пьера, и недописанные конспекты по географии. Допишет завтра. Делов-то.       Арне, закончив с полками, ловко спрыгнул со стула и уже собирался искать Бьорна и Мартина, когда случайно заметил Пьера. Одного. Без докучливого и громкого Томаса рядом. Аккуратно сложив перчатки, Арне бесшумно подкрался к Пьеру сзади и, перевесившись через кресло, спросил: — Что читаешь?       Пьер вздрогнул. — Напугал? Прости. — Арне осторожно уместился рядом и с любопытством заглянул в книгу. — Так что это? Дюма? Бальзак? Может, Гюго? — Руководство к полевой хирургической технике, — сказал Пьер и перелистнул страницу. — Эсмарх. — О… — Арне опешил. Он впервые встретил человека — пансионера «Вестборга», — интересующегося подобной литературой. — Хороший выбор, что ли. Хочешь стать хирургом? — Мгм. — Пьер кивнул. Но кивнул то ли собственным мыслям, то ли самому Арне. Арне не понял. Ему следовало уйти, оставив Пьера одного, но в голову закралась неожиданная мысль. — Подожди, — сказал он и положил ладонь на плечо Пьера. Пьер нахмурился. — Если ты хочешь стать хирургом, значит, ты хорошо знаешь биологию. Так? — Почему ты… — Но Пьер осёкся. Он вспомнил, что об Арне ему рассказал Томас, и резко отшатнулся. — Нет! — Нет?.. — Я не буду помогать тебе с тестом.       Арне нахмурился. — Почему? Я могу сделать что-то взамен. Или заплатить. Или… — Мэттью тебя ненавидит, Арне. И Джейк. И Боб. — Подожди, причем здесь Мэттью?       Пьер нервно усмехнулся. — Причём? — спросил он. — Если я начну водиться с тобой, он возненавидит и меня. Он и вся его дрянная компания. Они начали насмехаться надо мной с самого начала, а после — издеваться над Жюли. Мне пришлось ударить Бьорна, чтобы они отвалили, а потом разыгрывать дешевый спектакль в спальне Джейка. Думаешь, мне хотелось играть с тобой в карты на желание? Если бы. Я делал это только для того, чтобы они приписали меня к «своим» и не трогали Жюли. И у меня получилось. А ты предлагаешь?.. — Не предлагаю, — сказал Арне и ушёл, снова уронив ведро. Услышав грохот, миссис Хадсон укоризненно посмотрела на Пьера. Но не только она. Другую, более любопытную пару глаз Пьер попросту не заметил. Но определенно стоило.

***

— Томас — кретин, — сказал Арне и с силой ударил по старой боксёрской груше. Рука болезненно хрустнула, и он поморщился. — Что на этот раз? — спросил Бьорн, надевая боксёрские перчатки. Он боксировал уже пару лет, но никогда не применял силу к кому-то, кроме старой груши. — Обозвал тебя малышом пэдди?       Арне криво улыбнулся. — Он оболгал меня, и Пьер не захотел со мной водиться. — Пьер? — Бьорн нахмурился. — С каких пор тебя интересует Пьер? Ты громче всех кричал, что вы с ним не обнимались. Ну, в моём шкафу, если ты вдруг забыл. — Не забыл, — сказал Арне и сразу взвился. — И мы не обнимались! И Пьер меня не интересует! Меня интересуют его знания по биологии. Он мог бы помочь мне подготовиться к тесту, но отказался. — Почему? — Потому что противный Мэттью и его дрянная компания меня ненавидят. И если Пьер будет водиться со мной, то они будут ненавидеть и его. — Это логично. — Логично?! — спросил Арне. — Это нелогично, Бьорн. Этому тупоголовому Мэттью нет дела до того, с кем я вожусь. — Ошибаешься, — сказал Бьорн и спрыгнул с ринга. — Мэттью ненавидит тебя. Это правда. За сломанный нос, за глупые шутки, за то, что не может оскорбить в ответ, потому что знает: ты оскорбишь сильнее. Мэттью не может достучаться до тебя, но может достучаться до тех, кто рядом. До Мартина. До Пьера. До младшей сестры Пьера, над которой он так печется. Знаешь ты или нет, но они сироты, Арне. У них нет никого, кто бы мог защитить их от противного Мэттью или Симонса. Они должны защищаться сами. Но сестра Пьера слишком маленькая, и он вынужден защищаться за двоих. На его месте я бы тоже не водился с тем, кого ненавидит половина «Вестборга». — Не половина, — сказал Арне.       Бьорн насмешливо прищурился. — Больше? — спросил он, и Арне бросил в него полотенце.       Бьорн продолжил боксировать, а Арне — молчаливо наблюдать за его резкими, но точными движениями. Окна спортивного зала были заперты. Ни единый звук не просачивался через толстые, запылившиеся стекла. Хотя в нескольких футах от спортивного зала надрывала свой тонкий голосок Жюли. — Глупая лягушка! — усмехнулся Мэттью и снова дернул Жюли за рукав платья. — Давай, поквакай для нас. Ква-ква! Ква-ква! — Жюли тихо всхлипнула, и Мэттью, громко фыркнув, присел на корточки, чтобы ущипнуть ее за нос. — Что я слышу? Неужели ты плачешь? Разве твой братец не говорил тебе, что юная леди не должна плакать в присутствии мужчин? Боже мой, столько выпузыривался своими французскими манерами, и посмотрите! — Вскочив, Мэттью под снисходительный смех Боба и Джейка — рослого паренька, который, впрочем, смеялся тише, боясь быть услышанным, — толкнул Жюли, и та, запутавшись в складках своего платья, упала, содрав ладони об острую гальку. Мэттью хмыкнул. — Дай-ка ножницы, Боб, — сказал он, и Боб ловко выудил из глубоко кармана ножницы, которые вместе с Джейком стащил у девчонок во время шитья. Покрутив ножницы, Мэттью внимательно посмотрел на испуганную Жюли и, снова сев на корточки, схватил ее за ногу. Жюли закричала, но Мэттью сразу же зажал ей рот ладонью. — Тише, лягушка, тише. Я только подправлю твое школьное платье. Я бы сделал это с рубашками твоего несносного братца, но до них мне, к сожалению, не добраться, поэтому я попробую на тебе.       Боб снова рассмеялся, оперевшись на стену так, чтобы своей широкой спиной закрывать все происходящее. Из-за духоты, стоявшей в «Вестборге» и за его пределами уже несколько дней, Боб снял школьный шерстяной пиджак, оставшись в рубашке и расшитой жилетке, и бросил его на пыльную землю, чтобы Мэттью не запачкал свои сапоги — в отличие от отца Боба, отец Мэттью не был настолько богатым, чтобы менять ему школьную форму каждый семестр, и Мэттью приходилось изнашивать брюки, рубашки и сапоги до дыр, чтобы получить новую форму. Над этим, как думал Боб, несомненно, насмехались Арне и Мартин, и Боб, как и Мэттью, ненавидел их за это, хотя всей правды о причинах вражды между ними по-настоящему не знал.       Боб, услышав тихий писк Жюли, усмехнулся и манжетой рубашки, вымазанной в своих плевках, оттер испарину со лба, случайно заметив, как от испуга трясся Джейк. — Ты чего? — спросил он, и Мэттью остановился, искоса посмотрев на них, как бы спрашивая: «У нас все хорошо?».       Боб неопределенно пожал плечами. Он тронул Джейка, и тот вздрогнул, громко выдохнув. — Это… — проскулил Джейк, но Мэттью сразу осадил его: — Говори четче! — Это неправильно, — сказал он. — Ей всего десять, Мэттью! Она не виновата, что у ее брата масло поверх мяса. Отпу… агх… — Джейк закашлялся от пыли, которую неожиданно поднял Мэттью. — Отпусти ее.       Но Мэттью, секунду назад бывший серьезным, резко рассмеялся, и Боб, боявшийся за себя сильнее, чем за Джейка, рассмеялся в ответ, чтобы поддержать Мэттью. Но тот только гаркнул: — Заткнись, Боб! — Мэттью, отбросив ножницы, схватил Джейка за воротник рубашки и, приподняв над землей, впечатал его в стену. — Я не отпущу ее, потому что ненавижу дрянных французов и их младших сестер, понял?! — Джейк, по лицу которого потекли слезы, кивнул. — Но знаешь, кого я ненавижу больше? — Н-нет… — Трусливых кретинов, которые плачутся в юбки своих матерей и просят забрать их из «Вестборга». Ты ведешь себя хуже того французского павлина, Джейк! — Мэттью отбросил его на землю, и Джейк, приложившись головой, глухо застонал. — Проваливай, пока эти ножницы не добрались и до тебя.       Джейк, покачиваясь и держась за кровоточащую голову, поднялся на ноги и, быстро посмотрев на растерянного Боба, бросился к «Вестборгу». Мэттью снова взял ножницы. Жюли, увидев его злобный взгляд, попыталась забиться в угол, но Мэттью резко дернул ее за ногу. — Мэттью, — тихо сказал Боб, — не боишься, что Джейк кому-нибудь расскажет? Пьеру, например… — Не называй этого дрянного лягушонка по имени, Боб, — процедил Мэттью. — Иначе…       Неожиданно раздался хруст гальки. — Что здесь происходит? — спросил Мартин, и Мэттью обернулся, чтобы встретиться вмиг потрусившим взглядом с ошарашенным взглядом Арне, увидев которого, Жюли сразу закричала. — Помогите! Пожалуйста…       Мэттью снова закрыл ей рот ладонью и сильнее сжал ножницы, заметив, как Арне подвернул рукава рубашки, но не заметив, как быстро исчез Боб, который, только услышав голос Мартина и искоса увидев Арне, бросился за Джейком, в тайне надеясь, что тот уже рассказал обо всем Пьеру. — Вот ублюдок.       Арне наотмашь ударил Мэттью по лицу, и тот, выронив ножницы и выпустив Жюли, которая сразу же бросилась к Мартину, упал, приложившись головой об стену. Из ссадины, открывшейся на щеке, потекла кровь. — Она же ребенок! — вскричал Арне. Схватив Мэттью за галстук, он снова ударил его, на этот раз — под дых, и отбросил на землю, смахнув с ладони кровь. — Проваливай, — процедил он, и Мэттью, несмотря на боль и кровь, вскочил и понесся так быстро, словно Арне его преследовал. Мартин, увидев это, тихо фыркнул.       Арне, отряхнувшись от пыли, внимательно посмотрел на Жюли и, боясь прикоснуться, чтобы не сделать хуже, только спросил: — Как ты?       Жюли, оттерев с лица слезы, а с платья капли крови, что-то прошептала, но Арне, решивший поднять ножницы, ее не расслышал, потому что Жюли, увидев их, громко разрыдалась. Она закричала, когда Арне попыталась обнять ее, чтобы успокоить, и ее крик — единственное, что услышал Пьер, прибежавший после короткой встречи с Джейком, который смог пробубнить: «Твоя сестра… двое… Арне». Услышал Пьер только крик, но увидел гораздо больше: Арне с ножницами в окровавленных ладонях, которыми он пытался схватить рыдающую Жюли. Пьер, не обратив внимания на Мартина, резко оттолкнул Арне, который от неожиданности сразу упал. — Ты что, сумасшедший?! — воскликнул Пьер, прижав Жюли к груди. — Боже, Жюли, как ты? Идем, я отведу тебя в лазарет. — Пьер, это… — Не смей оправдывать своего полоумного дружка, Мартин, — злобно прошептал Пьер. — Джейк мне все рассказал. — Он посмотрел на Арне. — Я отказал тебя один раз, Хаген! Один! А ты набросился на Жюли, словно животное!       Пьер взял Жюли на руки и сделал шаг назад, когда Арне резко схватил его за плечо. — Послушай же…       Но Арне недоговорил: Пьер отвесил ему хлесткую пощечину. Арне, привыкший, что ему никто не мог дать отпор, оторопел. — Не смей трогать ни меня, ни Жюли, — процедил Пьер. — Ублюдок.       Пьер ушёл, оставив Арне и Мартина позади.

***

— Черт возьми, Мартин, убери эту ерунду! — воскликнул Арне и отшатнулся, когда Мартин приложил к его алой щеке платок со льдом. — Мне не нужна твоя помощь. — Но, Арне… — И жалость — тоже.       Мартин коротко пожал плечами. — Как скажешь, — прошептал он и бросил платок в корзину с грязным бельем. — А жалость Пьера? — неожиданно спросил Бьорн, который ворвался в спальню Арне, как только узнал обо всем от Джейка.       В комнате он застал Арне, поносившего Пьера всеми возможными ругательствами, за которые его обязательно отстранили бы от занятий, если бы Бьорн или Мартин не были достаточно смышленными для того, чтобы не рассказывать об этом, и от нервного возбуждения ходившего в разные стороны, и Мартина, который, держа в одной руке платок со льдом, а в другой тюбик какой-то мази, совсем не поспевал за Арне и что-то бормотал, желая его остановить. Бьорн, не зная картины абсурднее, тихо развалился на постели Мартина и, пока его одноклассники внимали скучной арифметике, которую преподавал не менее скучный мистер Харрис, внимательно смотрел на Арне и изредка посмеивался, когда тот бормотал особо хлесткое ругательство. — Бьорн, не неси чепухи, — сказал Мартин. — Этот несносный француз ударил Арне и сбежал, не получив по заслугам. О какой жалости ты можешь говорить?       Бьорн фыркнул. — Мартин, неужели ты действительно не понимаешь? Арне зол на Пьера не из-за пощечины, а из-за того, что тот его не выслушал. Сейчас Пьер презирает Арне больше остальных, потому что думает, что это он, — Бьорн указал на Арне, — ударил его сестру. И если… Как же? Жюли? — Мартин кивнул. — И если Жюли не скажет обратного, то Пьер никогда не заговорит с Арне. — Бьорн наклонился к Мартину и прошептал: — А еще я слышал, что французы отлично наводят порчу. Представь, если у Арне вдруг выпадут все волосы? Или он разругается с Симонсом так, что… — Бьорн, я тебя отлично слышу! — воскликнул Арне, остановившись посередине комнаты. — И хорошо. — Бьорн пожал плечами. — Это значит, что Пьер не умеет нашептывать глухоту. Что было бы…       Но Бьорна прервал неожиданный стук в дверь. Арне открыл ее, ожидая увидеть разгневанную мисс Сандрин, учительницу Жюли, директора или всех разом, но увидел Пьера. И оторопел. Снова. — Пьер?       Пьер, проскользнув в комнату, закрыл дверь. — Арне, я должен, — сказал он, но смолк, увидев Мартина. — О, и Мартин здесь? И… — Пьер нахмурился. — Бьорн? Разве у тебя не должно быть урока по арифметике? — Ты чертовски прав, лягушонок, — ответил он и, вскочив с постели, которую после него небходимо было перестелить, хлопнул Арне по спине. — Я жду подробностей, малыш пэдди.       Бьорн вышел, плотно прикрыв за собой дверь, и его шаги стихли буквально через минуту. Мартин, не желая подтверждать слов Бьорна о жалости Пьера, выскользнул следом. Пьер откашлялся. — Арне, я должен извиниться, — сказал он, и Арне громко выдохнул. — Все хорошо? — Да, — солгал Арне. — Все хорошо.       Нет. Ничего не было хорошо. Перед Арне никто никогда не извинялся. Особенно искренне, действительно сожалея о произошедшем.       Пьер кивнул. — Жюли рассказала мне, что случилось, и я понял, что в этом нет твоей вины. Наоборот, если бы не ты, Мэттью и Боб сделали бы что-то… более ужасное. Спасибо, что помог моей сестре. И мне жаль, что я ударил тебя. О, — Пьер, вспомнив о том, что ему одолжила Сандрин, осторожно поднес платок со льдом к щеке Арне, — вот. Мисс Сандрин сказала, что должно помочь. Я подержу, если хочешь. — Хочу, — ответил Арне и положил свою ладонь поверх пальцев Пьера. Тот коротко улыбнулся. — Прости, — снова сказал он. — Особенно за то, что сказал в библиотеке. Я… устал. От «Вестборга», от Томаса, от всего. Хотел на кого-нибудь накричать, и рядом случайно оказался ты, Арне. Если хочешь, чтобы я что-то для тебя сделал, то… — Экзамен по биологии. — Что?.. — То, о чём я просил тебя в библиотеке, — усмехнулся Арне. — Помоги мне с ним. — Он вмиг посерьезнел. — Если хочешь, конечно. — Хорошо.       Пьер снова улыбнулся. Неожиданно он почувствовал, как по руке потекла вода, и, увидев, что лед совсем растаял, тихо ойкнул, отняв от щеки Арне платок. Рубашку Арне это отнюдь не спасло: и воротник, и полочки намокли, превратившись из накрахмаленных в мягкие и скользкие. — Черт, Арне, прости. — Ничего страшного, — сказал Арне и начал расстегивать пуговицы. — До завтра, надеюсь, высохнет, иначе Симонс устроит настоящую истерику.       Пьер усмехнулся. — Что-то типа: «Как смеете вы, несносный малыш пэдди, порочить своей мятой и мокрой рубашкой божью честь»? — Малыш пэдди? — переспросил Арне. — Я вовсе не ирландец! — Но ты рыжий. — И как это связано?       Пьер усмехнулся. Он шагнул к Арне и застегнул пуговицы свежей сухой рубашки. — А как связаны «лягушонок» и Франция, м? — Все французы едят лягушек, — ответил Арне и улыбнулся. — Все ирландцы — рыжие.       Арне фыркнул. Потом, увидев хитрую улыбку Пьра, рассмеялся. — Хорошо. Если не «лягушонок», то кто? — Просто Пьер. — Ладно, просто Пьер, поможешь мне с экзаменом по биологии? Или корона не позволит?       Пьер нарочито громко выдохнул. — Какой же ты все-таки болван, глупый… — Его лицо неожиданно просияло. — Глупый лис. — Что? — Арне нахмурился. — Ну уж нет.       Пьер коротко рассмеялся и, не сдержавшись, взъерошил Арне волосы. — Да, — сказал он. — Да-да-да. Ты дразнил меня. Теперь мой черед. — Пьер ловко развалился на постели Арне, стянув со стола его учебник по биологии. — Ну что, глупый лис, готов учиться?       Арне вымученно застонал.