Le Solitaire

— Я слышал, что в Москве бастуют типографии, — сказал Арне, отложив салфетку. — Еще чуть-чуть, и Vive la révolution. — Вы правы. — Томас чуть отклонился назад, чтобы лакей удобно разложил перед ним выглаженную газету — щегольство, которое до сих пор позволяли себе англичане. Но ни Томас, ни Арне этому не противились: знали, как для Розалинд и всей ее семьи были важны маленькие, но уже уходящие традиции. Томас, перелистнув пару страниц, чтобы отыскать политический раздел, продолжил: — В апреле, перед самым моим отъездом, они приняли Манифест «Об укреплении начал веротерпимости». Понимаете, что это значит? — Подозреваю, что гонения на иноверцев были прекращены. — Да. — Томас кивнул. — Теперь они могут беспрепятственно выходить из православия, строить молельные дома и печатать религиозную литературу. — Неожиданно он усмехнулся. — Они пришли к этому почти на двести лет позже, но до сих пор считают себя могущественнее остальных. — Высоко заносишься — не миновать падения, — сказал Уильям, остановившийся позади Томаса. Тот, пожелав ему доброго утра, коротко пожал протянутую ладонь. Уильям, сев по правую руку от Арне, положил перед ним «Курс корабельной архитектуры» Шлезингера и продолжил: — Как и просил. Тысяча восемьсот девяносто девятый год. Арне кивнул. — Сколько я вам должен? — спросил он, взяв книгу, с которой осыпалась мелкая пыль. — Нисколько. — Уильям улыбнулся и сделал глоток горячего кофе. Поморщился и щедро долил сливок. — Друг Розалинд — мой друг. — И все же. — Арне внимательно на него посмотрел. — Сомневаюсь, что эта книга обошлась вам по дешевке. Я не смог найти ее ни в Норвежском, ни в Королевском географическом сообществе. Где вы ее взяли? — В городской библиотеке в отделе старых, всеми забытых рукописей, — пошутил Уильям, хотя серьезность его голоса походила на дипломатскую. — Я выкупил ее за фунт, но перед этим пятнадцать минут умасливал миссис О’Брайан.       Арне усмехнулся. Томас, наоборот, нахмурился и отложил газету. — Грин, зачем вы очаровывали птиц миссис О’Брайан? — спросил он, и Арне рассмеялся. Уильям вопросительно на него посмотрел. — Il l'a salie, Richard, — сказал Арне, но Томас, казалось, его все-таки не понял. — Но при чем здесь ее птицы?       Арне фыркнул. Он искоса переглянулся с улыбающимся Уильямом, словно школьник, увидевший обнаженную голень одноклассницы, не заключенную в шерстяной чулок, и усмехнулся. — Ни при чем, Ришар, — сказал Арне. — Совершенно ни при чем.       Томас цыкнул. Иногда Арне становился тем самым приятелем, бывшим на пару лет младше: шаловливым, с легкомысленной улыбкой и секретами, которые не положено знать ответственным старшим. Но Томас его не винил. Некоторые секреты, даже самые глупые, должны навсегда оставаться секретами.       Томас сложил газету пополам и отдал ее лакею. Тот молча отнес ее вниз. — Доусон разглаживал ее тридцать минут, — сказал Уильям и поморщился от звонкого удара: Томас серебряной ложечкой разбил яйцо-пашот. — Я бы не хотел, чтобы по оставленным мною заломам ваши слуги узнали, какой раздел я предпочитаю по утрам, — ответил Томас и отложил несколько скорлупок. — Работа научила меня определенной осторожности. — Или помешательству, — прошептал Арне, и Томас внимательно на него посмотрел. — Что?       Арне выдохнул. — Ришар, я понимаю, что, как частный детектив, вы обязаны соблюдать некоторую осторожность, — сказал он. — Но вы не Гапон, а у престола здесь, — Арне головой указал на окно, за которым виднелись очертания Букингемского дворца, — не Николай II. Вас не повесят только за то, что вы интересуетесь политической ситуацией в другой стране. — Но в этой стране дело может дойти до гражданской войны, — ответил Томас. — Вы слышали, что в июне случилось восстание матросов на одном из броненосцев? Они перебили почти всех офицеров. И знаете, что послужило причиной? — Арне вопросительно на него посмотрел. — Жестокое обращение! — воскликнул Томас и махнул руками так резко, что случайно уронил тарелку. — Только подумайте: они считают дисциплину жестоким обращением! — Насколько мне известно, килевание и купание с реи — это не дисциплина, — сказал Уильям, и Томас растерянно на него посмотрел. — К тому же, матросов попытались накормить испорченным мясом. Не уверен, что смерть семьсот восьмидесяти матросов лучше смерти шести офицеров. — А я не уверен, что о морском флоте может судить сын швеи и чепмена.       Уильям цыкнул. Не обиженно, но раздраженно. — Ришар, после утренней «Таймс» ваше настроение ни к черту, — сказал Арне, и Уильям улыбнулся. — Попробуйте что-то попроще. Скажем, «Серен Гомер».       Уильям фыркнул, а Томас издал длинное сардоническое «о-о-ой» и отмахнулся от Арне салфеткой.       Неожиданно дверь приоткрылась, и в столовую с громким радостным криком вбежала Филлис. Ночная сорочка, отделанная розовым кружевом на рукавах, волочилась по полу и, зацепившись за край ворсистого ковра, повалила Филлис на пол, словно громадное причудливое приведение. Уильям, вскочив со стула, бросился к дочери, которая, несмотря на полученный синяк, громко смеялась и размахивала — кто бы мог подумать — павлиньим пером. — Джордж достал его! — воскликнула Филлис, когда Уильям осторожно взял ее на руки. — Папа, он бегал за Крикуном по всему саду, а когда Крикун клюнул его, выдернул для меня перо. Посмотри! — Филлис сунула ему длинное изумрудное перо. — Совсем как в «Волшебном павлине»! — Очень красиво, милая, — сказал Уильям, положив перо на стол. — Но кто такой Джордж? — Наш сосед.       Уильям нахмурился. — Подожди, — он взял круглое лицо Филлис в свои широкие ладони, — ты говоришь о сэре Эдвардсе?       Филлис попыталась что-то сказать, но вышло только «мгм». — Боже! — воскликнул Уильям и отпустил Филлис, которая, ловко спрыгнув с его рук, выбежала из столовой, забыв перо на столе. — Что такое, Уильям? — спросил Томас, рассматривая перо. — Неужели она заставила бегать по саду какого-нибудь старика? — Хуже. — Уильям закрыл лицо руками. — Джордж Эдвардс — сенатор! И в моем саду его клюнул павлин!       Томас и Арне, переглянувшись друг с другом, громко рассмеялись.

***

      Солнечный полдень, миновавший четверть часа назад, окрасился серостью грозовых туч, и Уильям, боясь дождя, раскурил свою трубку с табаком «Принц Альберт» среди колонн ротонды, обсаженной розами сорта «Медовый месяц» — любимыми цветами Розалинд, которые не кустились, разве что, только в маленьком доме у слуг, хотя, если верить той же Линде, иногда Филлис собирала «пышный» — пять по-детски неаккуратно срезанных роз — букет и приносила его своей няне.       Розалинд этому не противилась: понимала, что, если запретить Филлис бродить по саду с маленькими ножницами под присмотром садовника, она будет делать это тайно и, возможно, в саду сенатора Эдвардса, как к огромному стыду Уильяма уже случалось. Но Джордж Эдвардс, по натуре своей дружелюбный, а по профессии — терпеливый человек, вовсе не разозлился. Он внимательно смотрел, как Филлис срезала с его круглой клумбы сиреневые аквилегии, а после, со снисходительной улыбкой на лице, предложил ей ленточку. Этот букет Филлис принесла Розалинд и долго не понимала, почему ее отец так любезно расшаркивался со смеющимся Эдвардсом.       Уильям же, наоборот, призывал Филлис если не к созерцанию (значение этого слова, как бы Уильям не старался объяснить, она не понимала), то хотя бы к бережному отношению к дорогим сортам. Не рвать руками, а аккуратно срезать. Выбирать не пышные, а чуть пожухлые. Собирать следующий букет через пару дней, а не часов.       Как подозревала Розалинд, здесь сказывалось детство Уильяма. Будучи сыном небогатой швеи при дома Нильсенов и чепмена — мелкого торговца, разносившего, в отличие от других, религиозные книги (за это его впоследствии арестовали, и небольшой доход семьи Грин уменьшился до семи британских пенни в неделю), Уильям относился к тому типу богатых графов, которые берегли и отрабатывали каждый фунт.       Конечно, он никогда не скупился на Розалинд, которой, как и любой замужней женщине в Англии, требовалось какое-нибудь пустое, но недешевое хобби (она выбрала благотворительность, и Уильям ее поддержал), и Филлис, которая, несмотря на свои шесть с хвостиком лет, обожала лошадей. В небольшой конюшне ее всегда ждали две собственные, Кливлендская гнедая и Чистокровная верховая, и приезжий Суффольский жеребец, которого один из знакомых Уильяма собирался выставить на продажу — этого Филлис знать было нельзя: ее жалостливые глаза могли уговорить Уильяма на что угодно, но расставаться с почти девятьюстами фунтами за жеребца аббатство Нильсенов было не готово. По крайней мере, так полагал сам Уильям.       Он в том числе никогда не скупился на слуг. Их жалование было выше среднего в полтора раза, и выполняли они свою работу всегда вовремя и, что Уильям ценил сильнее всего, качественно. Но, когда дело касалось дома — его убранства и нескольких акров земли, или самого Уильяма, неизменно возникали семейные склоки, о которых знали только камеристка Розалинд и, как бы забавно это не прозвучало, сенатор Эдвардс, к которому любопытная Филлис приходила на чай.       Уильям, в отличие от Розалинд, никогда не понимал смысла громадных семейных портретов, отрисованных лучшими английскими художниками, заключенных в позолоченные рамы и стоивших около ста фунтов, или огромных фруктовых садов, за которыми присматривали десятки садовников. Этим мог похвалиться Джордж Эдвардс, который, по сравнению с другими сенаторами, жил достаточно скромно, но только не Уильям Грин — юрист по образованию и граф по положению (вынужденному положению, как любил говорить Уильям в отсутствии Розалинд).       Сколько раз Розалинд отчитывала его за количество накрахмаленных рубашек (полагалось шесть, но у Уильяма было всего две), парадных сюртуков (один вместо трех) и начищенных туфель (он их продал). Уильям, с детства привыкший к широкой рабочей одежде, в выглаженных брюках и с длинным галстуком на шее чувствовал себя революционером на гильотине, а потому надевал их только в особенных случаях: в дни рождения Розалинд и Филлис. Он всегда приветствовал скромность, не свойственную богатым англичанам, и, если ему не удавалось сэкономить на одном из кустов роз, призывал беззаботную Филлис к рачительности. Выходило плохо, но Уильям был терпеливым. — Будет дождь, — сказал Уильям, стряхнув с трубки пепел. Арне, посмотрев в высокое небо, качнул головой. — Не будет. — Почему же? — Это перистые облака, — ответил Арне и отмахнулся от колец дыма. — Они не приносят осадков, но, — он посмотрел на наручные часы, — уже через двенадцать часов придут тучи. Завтра вашим розам придется несладко.       Уильям улыбнулся. — Возможно. — И пожал плечами.       Над ротондой заклубилась приятная тишина, изредка нарушаемая шелестом трубки. Арне стоял, сложив руки на груди, и внимательно смотрел на Уильяма, который после спешного завтрака пожал Томасу руку и пригласил Арне в сад на короткий разговор. — Вы хотели поговорить, — сказал он. — Я вас слушаю.       Уильям, снова стряхнув пепел, отложил трубку. Он кивнул на шахматную доску, стоящую на столе, и Арне, усмехнувшись, сделал первый ход. Чёрными фигурами, что считалось настоящей грубостью, но Уильям этого не заметил и быстро переместил пешку на E3. Арне «съел» ее, когда Уильям наконец сказал: — Возможно, я забегаю вперед, но, Хаген, я хочу знать о вашем следующем плавании. — Уильям понизил голос до шепота. — Между нами, но я слышал, что какие-то Карл Гилберт и Джеффри Дьюз собирается организовать экспедицию на Южный полюс. Вы их знаете?       Арне поставил коня на F4, ловко скосив слона Уильяма, и тот нахмурился. — Гилберта — нет, — сказал Арне и улыбнулся, заметив, как Уильям сделал заведомо проигрышный ход. Что же, у скучных шахматных партий с дотошным Лонгреном тоже был свой итог. — А Дьюза? — Хьюза, — поправил Арне. — Джеффри Хьюза. — Уильям вопросительно на него посмотрел. — Он сконструировал «Фреденсборг», Грин. Конечно, я его знаю. К тому же, Хьюз, как и я, член Королевского географического сообщества. Отличный инженер и преподаватель физики. Но не моряк. Тот, кто пустил этот глупый слух, оказался законченным дилетантом. — Уильям развел руками, принимая поражение. — Вчера утром я получил от Хьюза письмо. Он хочет встретиться. — И что вы думаете? — Я назначил встречу на… — Я не об этом. — Уильям качнул трубкой и поморщился, когда Арне забрал второго слона. — Я об его экспедиции. Это возможно?       Арне прищурился. Он бы солгал, если бы сказал, что в поведении Уильяма ничего не изменилось. Конечно, последний раз они виделись три года назад, но и он, и Розалинд часто писали ему или слали открытки. Еще ни разу Уильям не казался Арне настолько нервным и ужимистым — словно хранил какой-то секрет и никак не мог им поделиться. — Чего вы хотите, Грин? — спросил Арне, зная, что Уильям понимал, о чем он спрашивал. — Хочу знать, возможна ли такая экспедиция, — ответил Уильям, посмотрев в сторону. Трубка качалась в его пальцах. — Мне кажется, это безумство. Оттуда нельзя вернуться живым. — Можно, — ответил Арне, и Уильям изумленно на него посмотрел. — При правильной оснастке судна, с обученным экипажем и в нужное время года это будет, — он задумался, — не сложнее, чем переплыть Ла-Манш во время шторма. С этим справится любой опытный моряк-исследователь. — А вы? — резко спросил Уильям, но сразу же смолк, поджав губы.       Арне усмехнулся. Так вот в чем дело, подумал он. — Я расторг договор с «Норвуд и Ко», — сказал Арне. — Двух моих юнг и штурмана подкупили, и они чуть не пришили меня и «Фреденсборг». Когда я рассказал об этом мистеру Норвуду, он предложил мне компенсацию в обмен за молчание, — он усмехнулся. — Норвуд выплатил мне тридцать фунтов! Если бы я оставил «Фреденсборг» за собой, этого бы не хватило и на половину пробоины. Мартин был прав, когда говорил, что англосаксы ничего не смыслят в судоходстве.       Уильям кивнул. Поношение своей же нации его ни капли не задело, хотя Розалинд бы, наоборот, сделала Арне замечание. Что-то типа: «Боже, Арне, именно поэтому и развязываются войны». — Как насчет «Т. Уилсон и сыновья»? В Англии их корабли признают самыми быстрыми. — И самыми неповоротливыми, — хмыкнул Арне. — Грин, я не собираюсь становиться морским волком.       Уильям нахмурился. — О чем вы? — О том, что иногда партию стоит завершить на пике славы, — Арне поставил ему шах и мат и улыбнулся, — и уступить место молодым игрокам. — Он поднялся из кресла и шагнул к одной из колонн, у которой воздух не клубился табачным дымом. — Я выходил в море более десяти лет. Мои последние две экспедиции были успешны и принесли мне на пару тысяч крон больше, чем я ожидал. — Арне усмехнулся. Потом, поразмыслив, громко выдохнул и внимательно посмотрел на Уильяма. — Впредь я хочу остаться на суше. — Но вы добрались до нас на пароходе, — попытался пошутить Уильям, но не вышло. Лицо Арне осталось бесстрастным. Он прочистил горло и продолжил: — Пьер знает? О вашем решении? — Да. — Арне качнул головой. — Он случайно увидел чертежи, подготовленные для Хьюза, и я обо всем рассказал ему.       Уильям кивнул. Потом, словно что-то поняв, удивленно посмотрел на Арне. — Подожди, какие чертежи?! — воскликнул он. — Если чертов Хьюз собирается на Южный полюс, то вы…       Арне неопределенно пожал плечами. — Неужели вы хотели организовать такую же экспедицию? — Не хотел, — ответил Арне. — Только думал об этом. Пока «Фреденсборг» сидел на мели, у меня было достаточно времени, чтобы подумать о следующей экспедиции и предпринять кое-какие шаги. — И вы решили выбрать, что называется, Terra Nova? — Уильям коротко рассмеялся. Впрочем, не без восхищения. — Нет. — Арне качнул головой. — Я решил выбрать Пьера. — Его голос зазвучал серьезнее. — Я испытал достаточно удачи, чтобы организовывать третью экспедицию и оставлять его на, как самое малое, четыре года. — Уже рассчитали? — Арне кивнул. Уильям вздохнул. — Арне, говорят, что Бог любит троицу. С третьей экспедицией вам повезет не меньше, чем со второй. — Возможно, вы правы. — Арне посмотрел куда-то в сторону. — Но, Уильям, я не верю в Бога и не хочу, чтобы из-за моего тщеславия Пьер остался один. Не вижу шарма в том, чтобы рисковать всем и сразу.       Уильям кивнул. Он собирался сказать что-то о суровой норвежской принципиальности, когда Арне неожиданно спросил: — Кстати, Грин, могу я одолжить пару лошадей? После встречи с Хьюзом…       Уильям, не дослушав, кивнул. Арне быстро спустился по лестнице ротонды, и последним, что услышал Уильям, был его задорный свист.

***

      Несмотря на туманы и грозовые тучи — неизменный предвестник скорого циклона, дождь в Челмсфорде был редким гостем. Словно чёрная кошка, появляющаяся на пороге, чтобы предупредить о возможной опасности, гроза в Челмсфорде никогда не была неожиданной, наползала медленно и, не пролив ни единой слезы, исчезала, как юркая кошачья тень. Деревья, уже обряженные золотом и рубином, изнывали от духоты, и листья, когда-то прелые, прибитые к сырой земле дождём, теперь сухо шелестели и острыми углами хрустели под колёсами запряженных кэбов. Этот звук — хруст листьев, смешанный с криками раздражённых кэбменов, лошадиным фырканьем и звоном маленьких колокольчиков (очень некстати Челмсфорд перенял у Лондона эту вредную привычку — звенеть по поводу и без), — преследовал Арне, не отступая ни на секунду, и смолк только тогда, когда за ним тихо закрылась дверь.       Арне словно с головой ушел под воду. Дверь, словно водная толща, отделила его от настырных чаек, стылого ветра и матросов и погрузила в пучину, не потревоженную ни единым звуком. О, именно за это Арне любил открытый океан. Снаружи грохотало, бурлило и рычало, но внутри — полная тишина. Подводные течения бесшумно накатывали на рифы, названные каменными изваяниями, а ловкие рыбы, единственные покорители водной стихии, молчаливо следовали тропами, ведомыми только им. Суетность для них — не то что незнакома, скорее, недоступна, и Арне ценил их жизнь так же, как меценат может ценить искусство — нечто неоценимое, почти недоступное обычному глазу.       Это был ресторан «Скотт» на Маунт-стрит.       Именно здесь захотел встретиться Джеффри Хьюз. Что же, Арне ему не противился, хотя понимал: их встреча недостаточно длинна и близка для устриц, икры и сибаса. Арне пришел на пятнадцать минут раньше и, когда миловидная девушка-хостес в длинном строгом платье с молочным фартуком и манжетами на маленьких серебряных пуговицах проводила его к столику в самом углу — и Арне, и Джеффри одинаково ценили уединение, — увидел, что Джеффри уже ждал его. Возможно, это понравилось ему чуть меньше, чем если бы он опоздал, но Арне только коротко кивнул девушке и, наконец, сказал: — Мистер Хьюз, рад видеть вас в хорошем настроении.       Арне не солгал. Он знал, что за несколько дней до их исключительно деловой встречи у Джеффри исчезла жена. Газеты, в особенности — желтая пресса, раструбили об этом на всю Англию, чтобы через пару часов эту новость подхватили любопытные газетчики из Франции, Германской империи, России и — Арне ни сколько в этом не сомневался — Норвегии, откуда жена Джеффри была родом. Никаких случайных свидетелей. После званого ужина она попрощалась со своими приятельницами, села в собственный крытый экипаж, запряженный лучшими лошадьми и… исчезла. Об этом узнали только утром, когда жена Джеффри не вышла к завтраку, а ее камеристка громко закричала на втором этаже особняка: спальня ее светлости была пуста. Ни короткой записки, ни странного слушка — миссис Хьюз исчезла так легко, словно о ней никогда не знали, но журналисты галдели, а лицо Джеффри становилось только мрачнее.       Однако, к удивлению Арне, в ресторане на Маунт-стрит Джеффри выглядел развеселым и вполне свежим, не считая глубоких морщин, оставленных, несомненно, тяготой долгой работы на верфи. Во времени, проведенном на палубе, Джеффри вряд ли мог соперничать с Арне: тот происходил из семьи дворецкого и старшей служанки и с детства видел только задымленную кухню, накрахмаленные рубашки и выглаженные воротнички, но в судостроении Джеффри не знал равных.       «Ad augusta per angusta» — сказали бы про Джеффри Хьюза и оказались правы. Он окончил церковно-приходскую школу и, благодаря хорошим отношениям с графом, у которого работал помощником конюха, смог поступить в Бедфордский колледж для изучения английской истории. Возможно, Джеффри смог бы стать великим писателем — его исторические очерки печатались в научных журналах со времени его студенческой скамьи, но на страницах его жизни вдруг возникла Элен, легкомысленная, но с богатым приданным, и Джеффри выбрал то, что, как ему казалось, быстрее привело бы его к счастливой жизни, — брак с наследницей богатого предпринимателя.       Получив диплом, Джеффри полностью погрузился в беззаботную семейную жизнь и только после смерти тестя и рождения мертвого сына задумался о том, что званые ужины, приемы и балы выводили его не меньше, чем тесная каморка при колледже. Тогда Джеффри впервые прогулялся по лондонскому порту, внимательно рассматривая ботики, дорогие яхты и старые шхуны и ввязался, как думал сам, в опасную авантюру — рыбалку на маленькой лодке в двух милях от берега. Случилось это пять лет назад, когда Арне в третий раз бороздил Индийский океан на быстроходном фрегате и в шестой — спас нерасторопного зоолога от голубой акулы (на самом деле, они неопасны, но доказать это кричащему от страха зоологу, потерявшему свои очки, почти невозможно).       С этой минуты Джеффри начал изучать судоходное дело и судостроение с таким же яростным энтузиазмом, с которым молодые юноши напрашиваются юнгами на корабль к Арне. И если с судоходством дело отнюдь не заладилось: морская болезнь подкосила Джеффри так же скоро, как и десяток других отчаянных моряков, решивших, что морская качка — меньшее из зол, которое с ними может приключиться (с одной стороны, они были правы: тиф или проказа, следующие по пятам матросов, были намного опаснее, но морская болезнь не позволяла бравым юнцам даже покинуть причал), то в судостроении Джеффри преуспел. И преуспел сильно. О его чертежах судачили на каждой верфи, и на то была причина: любое судно, от голландского ботика до полноценного фрегата, сконструированное Джеффри, было и быстрым, и маневренным — то, чего желал достичь каждый моряк.       Джеффри разменял шестой десяток, когда, наконец, стал уважаемым среди других моряков (пусть не так, как хотел изначально), и посчитал, что его опыта достаточно, чтобы создать судно, способное покорить ледяные воды Северно-Ледовитого океана. За два года до экспедиции он написал Арне с деловым предложением. И пусть Арне удивился: в Норвегии Джеффри Хьюза считали обыкновенным дилетантом — но на письмо, как и на приглашение на короткую встречу в Осло, ответил. Ему действительно было любопытно, как Джеффри, никогда не заплывавший севернее Норвежского моря и южнее — Мозамбикского пролива, собирался провернуть то, о чем Арне только грезил.       Четыре года назад Джеффри удалось удивить Арне. Судно, способное противостоять торосам и льдам, действительно существовало. Не только в мыслях, но и на бумаге в виде детальных чертежей, которые Арне внимательно рассматривал несколько часов. Тот день, ознаменовавшийся для Осло долгими дождями, был не только днем выгодной сделки «конструктор-моряк», но и началом крепкой дружбы, испытанной если не затяжным плаванием, то совместной и тяжелой работой на верфи. Четыре года назад Арне относился к Джеффри с легкой снисходительностью, теперь же считал его названным дядей (разница в возрасте все же была существенной, чтобы Арне без зазрения мог называть Джеффри по имени). — Арне, — Джеффри искренне улыбнулся, — рад вас видеть. — Он протянул Арне руку, и тот крепко пожал ее. — Хорошо, что на этот раз мы видимся в Лондоне. В Осло норвежские моряки называли меня игроком в мяч.       «Å være pling i bollen» было самым безобидным, что говорили о Джеффри Хьюзе (редкий закоренелый моряк знал слово «пустоголовый», не говоря уж о «дилетанте»), но Арне был не сторонником слухов — тем более теперь, после экспедиции на «Фреденсборге» — и только качнул головой, как бы говоря: «Дорогой дядя Джефф, вы не эхо, чтобы отзываться на каждый звон». Этот жест понравился Джеффри сильнее, чем голословные оправдания. Хотя, они уже не требовались: Джеффри перешел тот рубеж возраста, когда любой слух становится поводом для смеха, не более. — Если бы не виконт Грин, вам бы снова пришлось побывать в Норвегии. Только не в Осло. — Арне коротко улыбнулся. — В Анденесе. — Город, стоящий на воде? — Джеффри задумался. — С огромной радостью, Арне, с огромной. К тому же, ваш врач как-то сказал, что у вас есть собственный сад, а я большой любитель фруктов, кто бы что ни говорил.       Определенно, Арне никогда не жалел, что познакомил Джеффри с Пьером. Англичане трудно ладили с французами, но Джеффри, несмотря на строгое и консервативное воспитание, был отходчивым и понимающим настолько, что принял Пьера сразу, не обратив никакого внимания на его корни. Их знакомство — один из немногих дней, который Арне запомнил детально и о котором собирался помнить до глубокой старости (пусть и не знал, что скоро все воспоминания сотрет одно, самое болезненное). — Будем ждать вас на чарку шнапса, — сказал Арне, и Джеффри скривился: бывший большим противником алкоголя, он не понимал, как можно было приглашать гостей на дегустацию вина или — упаси, боже! — пива. Арне хорошо об этом знал, но никогда не упускал возможности подразнить. Даже разница в возрасте не укорачивала его острый язык. — Избавьте меня от подобных предложений, Арне, — сказал Джеффри и нервно разгладил салфетку, лежащую на столе, — и лучше расскажите о повреждениях «Фреденсборга». Пока он в Бергене, я не могу к нему подступиться и оценить степень повреждения, но газетчики… — Газетчики лгут, — серьезно сказал Арне. — Не обо всем, но о многом. Как акулы, которые стаями набрасываются на кусочек мяса, так и газетные пареньки пишут о том, чего не знают… или чего не было. У «Фреденсборга» пробоина в правом борту. Где-то три фута в длину и два в ширину. Мы подлатали ее сразу, как только снялись с мели… — Вы сели на мель? — воскликнул Джеффри, привлекая внимание других гостей. — Уж прости, но какая мель в Северном море? Это невозможно даже на подступах к Бергену, а тут — открытый океан! — «Фреденсборг» наткнулся на Дуврские скалы во время шторма. Если бы я не посадил его на мель, он бы разбился в щепки.       Джеффри нахмурился. — Дувры? — спросил он, и Арне кивнул. — Разве ваш маршрут лежал через них? Вы изменили ход, но зачем? — Не меняли. Ни я, ни Лонгрен. Хокон затеял это в одиночку. Почти в одиночку. Захотел угробить и корабль, и команду. Я плавал с ним четыре раза и не ожидал… — Арне смолк. Он не знал, что сказать. Джеффри не был его отцом, чтобы требовать оправданий, но смотрел настолько сурово, словно сожалел, что доверил «Фреденсборг» Арне. Будто прочитав его мысли, Джеффри улыбнулся, его взгляд смягчился, а сам он по-отечески похлопал Арне по плечу. — Люди — странные создания, Арне. Не стоит ожидать от них преданности, даже если они клялись в вечной любви. Это глупо, но… простительно. Для вас, по крайней мере. Вы молоды, одиноки, верите в справедливость и любовь. Но все пройдет. Все проходит. — Джеффри на секунду задумался. — Когда-то. А насчет пробоины не волнуйтесь. Смогли заделать на ходу — смогу заделать я на верфи. — Он хмыкнул. — В будущем «Фреденсборгу» покорится не одно море, уж поверьте.       Арне кивнул. — Что же, раз «Фреденсборг» в лучшем, чем я на самом деле ожидал, состоянии, полагаю, мы можем разойтись? — спросил Джеффри, приняв задумчивость Арне за скуку. — У меня, конечно, не так много дел в Лондоне, но и прожигать время я не привык. Рад был вас видеть, Арне. О, и хочу поздравить с новым статусом. Быть герцогом в наше время дорогого стоит.       Арне кивнул и тихо постучал пальцами по столу. Его снедало жуткое любопытство. Что за Карл Гилберт, который смог настолько легко — а легко ли? — получить расположение Хьюза? Конечно, Хьюз славился щедростью. Особенно к тем, кого жизнь обделила с самого рождения. Он занимался благотворительностью, помогал нерадивым студентам, не способным понять материал, заботился об уличных кошках, которых отогревал и откармливал в собственном доме. И жалость, и сострадательность — всё сполна перекрывало его суровый и грозный вид. Из-за работы на верфи Джеффри постарел прежде, чем его настигли почтенные семьдесят. Глубокие морщины, жидкие волосы и оставленный под лезвием тесака палец превращали Джеффри в «великого красного дракона», под которым захлёбывалось морское чудовище, а загадочное исчезновение жены чернило и без того подпорченное реноме.       Джеффри знал, как он выглядел, а потому редко появлялся в меблированных комнатах известных графов или герцогов. Он избегал незнакомцев так же тщательно, как подбирал друзей, и редкий мужчина (не говоря уж о женщинах, которых Джеффри буквально доводил своим видом до истерик) мог хвастануть дружбой с Джеффри Хьюзом. И если ignotus Карл Гилберт действительно собрался снарядить экспедицию под покровительством Хьюза, значило ли это, что Джеффри доверял ему так же сильно, как доверял Арне? Или же вовсе собирался подлатать «Фреденсборг» и расторгнуть с Арне договор (успешное покорение Антарктиды принесло бы его детищу намного больше славы, чем несколько исследований Северо-Западного пути)?       Арне хотел знать о Гилберте и его рискованной экспедиции абсолютно всё, но спросить никак не решался. Дело ли: обсуждать с конструктором «Фреденсборга» совершенно незнакомого человека? Конечно нет. И Арне хорошо понимал это. Но Джеффри, словно читая ворох его мыслей, неожиданно сказал: — О, забыл сказать. Мой племянник хочет увидеться с вами, Арне. Обычная деловая встреча. Как у нас сейчас.       Арне нахмурился. Он не подозревал, что у Джеффри — то ли вынужденного, то ли сознательного отшельника — могли быть племянники. Даже образ скромной супруги рядом не вязался с его суровостью, и, если бы Джеффри не рассказал Арне о своей холеной молодости, Арне думал бы, что Джеффри одинок. Причём одинок по своему желанию. Видимо, все мысли отразились у Арне на лице, потому что Джеффри коротко усмехнулся. — Я слышал, что все норвежцы безэмоциональные, — сказал он. — Но это точно не о вас, Арне. Ваш случай — это ab imo pectore. С полной откровенностью, с чистым сердцем.       Арне улыбнулся. — Я удивлён, что у вас есть есть племянник, мистер Хьюз. — Удивлены? — Джеффри нахмурился. — Понимаю. Сказать честно: это племянник моей супруги. — Ни один мускул не дрогнул на лице Джеффри при упоминании жены. — Я плохо лажу с детьми, но Карл часто бывал у нас дома, так что… — Карл? — Да. Карл Гилберт. — Джеффри внимательно посмотрел на Арне. — А что? Вы уже знакомы?       Арне качнул головой. — Нет, только слышал о нём.       Джеффри усмехнулся. — О нём или о его возможной экспедиции? — Сначала о его экспедиции, потом — о нём.       Джеффри, улыбнувшись, кивнул. — Хотите знать правду? — спросил он, и Арне качнул головой. — Я бы не доверил Карлу рыбацкую лодку, не говоря уж о фрегате, способном покорить вечные льды. Но он загорелся этой идеей два года назад, когда весь мир узнал о том, что капитан Хаген решил покорить Северный полюс. — Арне уже собрался поправить, когда Джеффри его остановил. — Хорошо-хорошо! Северо-западный проход. С того дня Карл решил первым добраться до Антарктиды и водрузить в полярный день английский флаг. Он полтора года уговаривал меня начать строить на верфи… — Джеффри задумался. — Как же он его назвал? А! «Йоа». Фрегат, который выдержит и холодные воды, и натиск льдов. Но я сказал ему: это невозможно. — Невозможно? — Арне нахмурился. — Но почему?       Джеффри тихо фыркнул. — Я не о фрегате, Арне, — сказал он. — Я о стремлении Карла оказаться там, где ему придется бороться не только со снежными бурями, но и с человеческой жестокостью. Признаю: за моими плечами только Мозамбикский пролив, но даже там я увидел то, чего никогда не видел на суше: звериную жадность, с которой один брат готов убить другого за чарку свежей воды. Именно поэтому я оставил плавания. Жестокость мне чужда, и я бы не хотел, чтобы Карл увидел то, что однажды увидел я. Он юноша, для которого вы, Арне, почти Творец. Поэтому прошу: расскажите Карлу то, чего не расскажет ни один бульварный писака. Про мель, про трещину в борту, про Хокона. Карл — единственное, что осталось у моей супруги, и она не простит меня, если я собственными руками вырою ему могилу.       Арне кивнул. Стремление Джеффри было ему понятно, а любопытство уступило место легкому разочарованию. Он ожидал, что Гилберт — закоренелый морской волк Нового света, о котором Арне не слышал только потому, что редко читал любые новости. Но обычный мечтательный юноша? Их Арне толпами оставлял на причале, зная, что первая же волна унесёт их за борт. Ни один юнец, попросившийся в юнги, ещё не оправдал его ожиданий, и Арне перестал набирать тех, у кого не было рекомендаций. — И где сейчас Карл? — спросил он, закончив обед. Что же, северный кальмар-ватасения в исполнении его судового кока был намного мягче и вкуснее. — В Штатах, — ответил Джеффри. — Пытается найти того, кто захочет спонсировать его экспедицию. Иначе говоря: пытается присесть янки на уши и стрясти с них побольше денег.       Арне усмехнулся. Джеффри редко позволял себе ругательства или поношения, но каждый раз делал это метко. — Он приедет в Лондон только через полторы недели, — продолжил Джеффри. — Надеюсь, ваш отпуск не закончится так скоро, Арне.       Арне задумался. Он знал, что отпуск Пьера заканчивался уже через четыре дня, что значило, что Лондон они покинули бы раньше, чем зацвели бы маленькие безвременники. Пьер бы не противился, если бы вдруг Арне захотел остаться ещё на несколько дней, но этого не хотел Арне. Не хотел прощаться с ним на причале и говорить, что он увидится с ним уже через пару дней. Не хотел смотреть на Пьера только на маленькой фотографии и не иметь возможности прикоснуться. Арне не видел Пьера слишком долго, чтобы сейчас расставаться и с ним из-за… работы? Нет. Карл Гилберт не был его работой. Пробоина во «Фреденсборге» и Джеффри Хьюз, который с легкостью мог ее залатать? Да. Его племянник, не способный трезво оценить свои желания? Нет. Внутренняя чаша весов почти всегда перевешивала в сторону Пьера, а потому Арне без стеснения сказал: — Закончится, мистер Хьюз. Я отбываю в Анденес уже через четыре дня. Ваш племянник может написать мне. Или позвонить. — Арне пожал плечами. — Адрес и номер те же. Но буду честен: я не уверен, что смогу отговорить его. Вы — запросто, потому что видели только убийц, прикрывающихся званием моряка. Но я видел и вижу другое. Для меня фрегат — тот же дом, только посреди открытого океана. Ни болезни, ни отсутствие свежей воды, ни Хокон не смогут меня отвадить. И если я вдруг останусь на суше, то только потому, что здесь есть что-то более ценное. Для меня, но не для Карла.       Джеффри улыбнулся. — Хорошо. Скажу об этом Карлу и отпущу его в свободное плавание. — Арне усмехнулся. — И, Арне, можно откровенность?       Арне нехотя кивнул. Откровенности (со всеми, кроме Пьера и нескольких близких друзей) его раздражали, потому что сводились к одному: к вопросу о жене и детях, которых у Арне никогда не было и никогда не будет. Но Джеффри, не привыкший лезть в чужую личную жизнь, спросил: — Что, черт возьми, у вас в сумке? Вы держите ее так, словно украли оригинал «Мона Лизы».       Арне фыркнул. — То, что я хотел бы обсудить с вами, мистер Хьюз. Но не здесь, а в Лодже или на верфи. Но сейчас, когда я почти отказал вам в встрече с вашим племянником, мне неловко, честное слово.       Джеффри хмыкнул. — Я не смешиваю работу и семью, Арне, — сказал он. — К тому же, вы не отказали. Карл достучится до вас, даже будь вы в открытом небе. Анденес в сравнении с этим — сущий пустяк. — Джеффри мягко похлопал Арне по плечу. — Показывайте. Мне не терпится увидеть, что там.       Арне кивнул. Он выудил толстую папку, перевязанную шнурком и подписанную коротким «Le Solitaire». Положив ее перед Джеффри, он сказал: — Взгляните на это, мистер Хьюз. Но не здесь, а в вашем рабочем кабинете. Я хочу знать, возможно ли это. — И указал на папку.       Джеффри нахмурился. — Боже, Арне, вы меня пугаете, — сказал он и спрятал папку в дипломате. — Но я посмотрю. Обязательно посмотрю. Но можно маленькую подсказу? Что это? — То, что однажды сможет озолотить вас.       Джеффри усмехнулся.

***

      Сначала Арне ее не заметил. Увидел только маленькую девочку-плясунью, своим танцем выпрашивающую у прохожих пару пенни, и ее сгорбленную мать, укрытую линялым платком и сидящую в отдалении, у подножия громадного фонтана. Мать внимательно следила за каждым движением девчонки — за крутым кувырком, высоким прыжком или совершенно не детским взглядом в сторону улюлюкающих «джентльменов» — и никак не вмешивалась, если кто-то пытался ухватить девчонку за длинную юбку, которой она собирала не столько уличную пыль, сколько замасленные взгляды прохожих мужчин. Кто-то хлопал, кто-то кривился, кто-то проносился мимо, не замечая ни девчонку, ни ее странный, почти откровенный танец. Эту часть Челмсфорда уже давно наводнили бродячие цыганские семьи, но прогоняли их редко. Наоборот, звоном серебра зазывали в дешевые пабы, а после, когда единственным источником света оставалась луна, обесчещивали за один пенни. Сам Лондон, к королевскому стыду, мог похвастать десятками подобных площадей, не прикрытых ни вуалью, ни саваном, но в Челмсфорде этот закоулок был единственным, и Арне шел здесь с каким-то детским любопытством. Как ребёнок, которому строгий отец запретил подсматривать в замочную скважину, Арне шел неспеша, внимательно разглядывая встревоженные появлением чужака лица, и иногда останавливался, если видел что-то по-настоящему занимательное. Подобного было мало, и Арне почти дошел до пересечения с Эбби-роуд, где от цыганского табора оставались только брошенные платки, когда его тихо окликнули. — Здравствуйте, ваша светлость, — сказала Этель, и Арне остановился.       Выглядевшая не многим лучше, чем в день, когда Арне увидел ее первый раз, она сиротливо жалась к холодному углу булочной. Ее живот неестественно выпирал из-под прохудившегося платья. Казалось, что ребенок в нем лежал под неправильным углом, но отгадка была проще: Этель весила фунтов восемьдесят, не больше, и живот выпирал, словно нарыв на здоровом теле. Порыв холодного ветра заставил Этель вздрогнуть, и Арне не раздумывая снал пиджак. — Возьмите, — сказал он, и Этель, вздрогнувшая уже от испуга, качнула головой. Грязные волосы упали на лицо, и она коротко всхлипнула. Арне набросил пиджак на ее острые плечи и, присев на корточки, застегнул на все пуговицы. Этель, поджав под себя костлявые ноги, кивнула. На ее щеках выступил лихорадочный румянец, а желудок скрутило, когда из булочной донесся запах свежего хлеба. Арне, нащупав в нагрудном кармане пару пенни, сказал: — Подождите меня здесь.       Этель жевала быстро и жадно и постоянно озиралась по сторонам, словно боясь, что сейчас из-за угла выскочит внимательный констебль и повяжет ее по рукам. Роняя куски хлеба на стылую землю, она сразу подбирала их и, жалостливо смотря на Арне, словно он мог накричать или ударить, хотя никогда бы этого не сделал, прятала их под пиджак. На запах свежего хлеба подползла девчонка-плясунья. Она продолжала качать плечами, на которых висело порванное монисто, и с диковатым прищуром смотрела на Этель, что-то замышляя. Возможно, хотела украсть хлеб или пиджак. Возможно, и то, и другое. Как бы то ни было, Арне не хотел, чтобы после его ухода Этель вновь осталась в одном рваном платье, а потому быстро бросил девчонке пару пенни и шикнул. Плясунья, словно гордая кошка, улыбнулась и, изящно подобрав монеты, не уронив при этом ни тяжелой юбки, ни монисто, ускакала, насмешливо глядя собратьев по несчастью.       Цыганский табор гневно заклокотал, смотря то на радостную плясунью, то на испуганную Этель, и Арне понял, что и здесь Этель была чужой. Ее гнали отовсюду, где она появлялась, и ни один публичный дом, ни одна дешевая гостиница или угол под открытым небом не могли стать для нее пристанищем. Ее гнали, как гнали чумных, хотя на ее теле не было язв. В безжизненном взгляде — только пустая отрешенность, и Этель обязательно бы ушла, оставив и холодный угол, и цыганский табор позади, но Арне решил по-другому. Взяв Этель за руку, он помог ей подняться и тихо спросил: — Вам есть, где переночевать?       Арне ожидал услышать тихое «Нет», но Этель кивнула. Обычно она снимала крошечную комнату, напоминающую забытый чулан, в «Один-два-два» — доме терпимости на Нейбл-стрит. Аренда на сутки и маленький завтрак из черствого хлеба и стакана вина — два пенни, но сейчас, когда беременность подпортила внешность Этель, денег у нее не было и ночевать приходилось на улице, укрывшись собственным платьем. — Она ночует в «Один-два-два», — неожиданно сказала плясунья, подбросив в узкой ладони пенни. — А утром приходит сюда, чтобы продавать краденые вещи. — Они не краденые, — прошептала Этель, и плясунья усмехнулась. — Они…       Но Этель не договорила: ее голос и перезвон монисто заглушили лошадиный топот и крики констеблей. Как зоркие орлы, они выслеживали добычу долго и тщательно и появлялись здесь тогда, когда среди уличных цыган прятались беглые каторжники. Арне поджал губы. Не желая пересекаться со стражами порядка, он быстро сказал: — Идемте. — И Этель, ведомая его рукой, подчинилась.       Название бордели «Один-два-два» происходило от номера дома «122», где она располагалась. Рядом — только густой, неухоженный парк, скрывавший заброшенное кладбище. Никто не слышал криков, хотя иногда они были настолько громкими, что оставленные провидением женщины срывали голосовые связки. Никто не видел слез, которыми умывались здесь содержанки. Никто не чувствовал запах — омерзительную вонь смерти и отчаяние, которую не могли перекрыть ни одни духи. Об «Один-два-два» вспоминали только мужчины, и никогда — состоятельные женщины, испытывающие к лореткам столько же презрения, сколько к своим мужьям-изменщикам. Этель никогда не была одной из них, но жизнь — клубок коварных событий — вынудила ее взять это тяжелое клеймо, от которого Этель не очистилась бы уже никогда.       «Один-два-два» встретил их непривычной тишиной. Обычно жизнь здесь лилась рекой, подобной реке шампанского, с громким смехом и похотливыми взглядами, но сейчас, когда осенняя стылость пробралась в каждую щель — обитель пыли и пауков, — «Один-два-два» словно превратился в богадельню, тишину которой не нарушал даже скрип полов. Дверь, ведущая в одну из спален, приоткрылась. Сначала Арне увидел желтые волосы — не в пример русым кудрям, за которыми старательно ухаживали юные леди, а после — округлившиеся от изумления глаза. — Этель?! — воскликнула женщина, хотя наверняка была молоденькой девушкой, положившей свою молодость — а молодость всегда красива — вместе с честью на замасленную постель. — Как же ты?.. Откуда?..       Но девушка не договорила. В спальне скрипнула постель, на которой завозился явно кто-то тяжелый, и она ловко юркнула внутрь. Секунда, — и вместо простыни, укрывающей плечи похоронным саваном, на девушке оказалось платье. Лучше, чем платье Этель, но застиранное и заштопанное несколько раз. Плотно прикрыв за собой дверь, девушка собрала нерасчесанные волосы в низкий хвост и легко подскочила к Этель. Арне она заметила только сейчас, и ее глаза, подведенные чёрным карандашом, снова округлились. — Твой клиент? — прошептала она и аккуратно коснулась живота. — А он знает?..       Этель быстро качнула головой. — Это не клиент. Это герцог Хаген. — «Желтушка», как прозвали здесь ее другие девушки, изумленно открыла рот буквой «о». — Он друг миссис Грин.       Изумление исчезло. Взгляд «желтушки» посерьезнел. — Этель, разве ты не помнишь, что сказала миссис Тюрбье? — строго спросила она. — Если она узнает, что ты снова спуталась с суфражистками, уже не пустит тебя сюда даже переночевать. Тебе придется рожать и выкармливать ребенка на улице. Разве этого ты хочешь? — Этель стыдливо опустила взгляд. Ее ладонь мягко легла на живот. — Тогда прекращай заниматься тем, чем занимаешься, и возвращайся. Миссис Тюрбье найдет тебе здесь подходящую работу, и ты не останешься на улице. По крайней мере, пока твой ребенок не начнет ходить. — «Желтушка» внимательно посмотрела на Арне. — А вы? Разве герцогу пристало присматривать за куртизанкой? Что скажет герцогиня, когда узнает, где вы ходите? Громадный же разразится скандал.       Арне почувствовал себя ребенком, которого за неповиновение отчитывала усталая гувернантка. Странное ощущение. Особенно для человека его возраста и статуса. Сбросив наваждение, возникшее словно из ниоткуда, Арне сказал: — Никакого скандала не будет, мисс. Не волнуйтесь. Я помогаю Этель только потому, что ей помогает мой врач. Никакого скрытого умысла. Уж поверьте: мне нет дела до «Один-два-два» и остальных публичных домов. Я пришел сюда только потому, что Этель здесь когда-то ночевала. Я оплачу ее комнату на несколько дней, а взамен вы не расскажете вашей миссис Тюрбье о том, что я здесь был. Хорошо?       «Желтушка» прищурилась и сложила руки на обвисшей груди. — Вы сказали, что никакого скандала не будет, а теперь просите не рассказывать? Подозреваю, что ваша жена сейчас беременна и вы не хотите волновать ее, но будьте уверены: правда в любом случае всплывет наружу.       Арне тихо выдохнул. «Желтушка» была не только внимательной, но и настырной, и придиралась к словам, словно Томас Ришар. Но его обязывало поприще, а «желтушку»? Неужели она была одной из любимиц миссис Тюрбье и в тайне ото всех собирала слушки, чтобы после шантажировать других девушек? Арне не знал и не знать не хотел, а потому, раздраженно нахмурившись, спросил: — Хотите знать правду? — «Желтушка», усмехнувшись, кивнула. — Хорошо. У меня нет жены. И никогда не будет. Потому что мне не нравятся женщины. И если впоследствии вы захотите меня этим шантажировать, я использую все свои подвязки, чтобы закрыть «Два-один-один» к чертовой матери.       Лицо «желтушки» посерело. — Комната стоит два пенни за ночь, — сказала она и бросила Этель маленький ключ. — Не забудь расписаться и сменить постельное, иначе миссис Тюрбье тебя вышвырнет.       Этель кивнула.       В «комнате», бывшей маленькой каморкой без окон и нормальной мебели, стоял отчетливый запах дешевого вина. Постель — разворочена, на полу — чьи-то разбросанные вещи. Этот убогий вид не оставлял сомнений: полчаса назад спальней пользовались, и теперь Этель предстояло спать на постели, на которой кто-то совратил совсем юную куртизанку. Арне поморщился. Этель же, увидев настоящее постельное и огарок свечи, дающий подобие света и тепла, улыбнулась. Для нее, выкормыша сумрачных закоулков, это была не дешевая каморка, а дом. Бросив на постель ключ, Этель растроганно посмотрела на Арне. — Спасибо, — прошептала она, сжав в ладонях полы пиджака. — Если доктор Легран спросит, где меня искать…       Арне остановил её жестом. — Мне стоит кое-что прояснить, мисс Этель, — сказал он, сложив руки на груди. — Я помог вам не из жалости и не из-за того, что миссис Розалинд — мой друг. Я помог вам, чтобы вы отвязались от семьи Гринов и от доктора Леграна. Я не хочу, чтобы ваши революционные настроения передались Розалинд или Жюли. Бунтуйте, бросайтесь под колёса экипажей, выходите на митинги, но не впутывайте в это моих близких. Ваши идеи об эмансипации женщин — иллюзия, а это, — он окинул взглядом каморку, — и тюремный острог — жестокая явь. И если вы хотите, чтобы ваш ребенок родился среди беглых каторжников, то пожалуйста. Препятствовать не буду. Но я не позволю ни Розалинд, ни Жюли опуститься до вашего положения. — Арне шагнул назад. — Всего хорошего.       Этель криво усмехнулась. — До моего положения? — прошипела она, и ее глаза блеснули злобой. Она сорвала с плеч пиджак и бросила его на пол. — Этим положением я обязана мужчинам, которые видят во мне кусок мяса. И не только во мне. В моей матери, которая повесилась от безысходности. В моей бабушке, которая умерла во время родов. В моей сестре. В «желтушке». Это мужчины считают нас размалёванными куклами, удел которых — свадьба и воспитание детей. Вам повезло: вы родились мужчиной, герцогом. У ваших ног всё: особняки, балы, удобная постель, прислуга, женщины. — Лицо Этель исказило судорогой. — Ох, точно! Они же вам не по душе. Тогда кто? Другие мужчины? Дети? Животные? Вы можете получить что угодно и кого угодно по щелчку пальцев. Вам не нужно горбатиться на фабрике по шестнадцать часов или принимать десяток разных мужчин за день. Вы давитесь своей золотой ложкой, но не можете этого признать, потому что вы жалкий трус, Хаген! — Этель, словно собираясь наброситься на Арне, сжала ладони. — И трусом останетесь! Мне не нужны ваши подачки. — Она отшвырнула пиджак к двери. — Убирайтесь, пока на мои крики не сбежались все констебли Челмсфорда! — Приятно было узнать вас поближе, мисс Этель, — сказал Арне и хмыкнул, когда перед ним с грохотом захлопнулась дверь.       «Жалость — не ваше чувство, Хаген», — сказал однажды Томас, и Арне с ним согласился. Но только наполовину. Арне, в отличие от Пьера, редко испытывал жалость к незнакомцам или тем, кто выпрашивал ее, наигранно рыдая у него на плече. Он помогал, пока чужие просьбы не превращались в грубые требования. Жалел, пока человек нуждался в настоящей поддержке, а не в жилетке для слёз. Относился с пониманием, пока понимали его. Но из раза в раз, словно в наказание за содеянное, получал холодное: «Эгоист». Не захотел брать на борт матроса, у которого только два желания: сбежать из дома и стрясти с капитана побольше денег? Черствый сухарь. Не захотел помочь приятелю, подводившему уже несколько раз? Злопамятный осёл. Не захотел использовать новоявленное положение герцога, чтобы скрыть чьи-то косяки? Лицемерный кретин.       Арне слышал подобное с самого детства и никогда не понимал: почему он должен помогать каждому, но никто не должен помогать ему? Почему он должен поддерживать остальных, если единственная поддержка, на которую мог рассчитывать он сам, это тычок в спину или косой взгляд? Почему понимания заслуживали только те, кто рыдал перед учителями и родителями, но никогда те, кто просил понимания спокойно, без единого визга? Арне не понимал этого ни четырнадцать лет назад, ни сейчас, когда детские обиды уступили место здравой рассудительности. Он помогал сам, но не надеялся на чужую поддержку. Ни на чью, кроме поддержки Пьера. Пьер был единственным, кто услышал его с самого начала, кто помог, несмотря на колкость во взгляде, кто остался, хотя мог уйти и никогда не водиться с Арне. И Арне надеялся, слепо верил в то, что Пьер не пожалел, что остался рядом не из жалости.       Засумерилось.       Несмотря на возможный дождь, которого ожидал Челмсфорд, Арне возвращался пешком. Он не боялся, что кто-то мог увидеть его рядом с «Один-два-два» и донести об этом Пьеру: в Челмсфорде их знакомыми были только Грины и их прислуга, но ни одна горничная и ни один лакей не смели перешептываться. Арне шел быстро, прокручивая в голове слова Этель и надеясь, что страх за еще не рожденного ребенка окажется сильнее, чем глупое безрассудство, с которым она приходила к Розалинд.       Клочки ясного неба нехотя проклюнулись из-за туч, и Арне остановился. Его внимание привлекли аккуратно выложенные на платках цветы. Старик, сидевший чуть поодаль и куривший трубку, заметил его внимательный взгляд и щербато улыбнулся. Прищурившись на один глаз, он спросил: — Хотите кого-то порадовать, мистер?       Арне кивнул. Он знал: Пьер обожал цветы (живые или засушенные, садовые или найденные в густом лесу, в букете или с короткой ленточкой под листьями), а потому каждый раз, когда видел цветочную лавку, останавливался и подолгу выбирал нужный цветок. Пьер был разным и никогда не напоминал что-то одно. Изящный, словно голубоватый василёк. Кроткий, словно поэтический нарцисс. Невинный, словно маленькая маргаритка. Гордый, словно тигровая лилия. Надёжный, словно спрятанный тенью ландыш. Чуткий, словно тронутая на секунду стыдливая мимоза. Колкий, словно темно-пурпурная роза. Но каждый раз (усталый, со слезами на глазах или улыбкой, с горящим взглядом или сжатыми от гнева руками — Арне было неважно) — восхитительный и до одури любимый, и Арне был готов пожертвовать всем — временем, сном, работой в Лодже или встречей с Уильямом, — чтобы видеть Пьера таким, чтобы находиться рядом с ним, засыпать, завтракать, держать за руку, смотреть в глаза и целовать, зная, что он любит. Что любим в ответ. — Как насчёт роз? — спросил старик и покрутил перед Арне алый цветок. Лепестки раскрылись, а колючки опали — и отчего-то роза стала чересчур доступной, почти вульгарной без своей привычной защиты, и Арне качнул головой. Он дарил Пьеру розы перед походом в театр, а перед их отъездом в Лондон Пьер даже засушил одну. — Может, пионы? Дорого, конечно, но красиво.       Арне задумался. Букет из пионов для Пьера заботливо собирала Баккер, и он простоял в их спальне долго, пока не опали молочные лепестки.       Арне нахмурился: впервые выбор цветов был для него труден. Он дарил их Пьеру с самого в «Вестборга» и никогда… Арне вдруг улыбнулся. «Вестборг»! То место, которое они хотели навестить сегодня, и это значило… — Ромашки, — сказал Арне. — У вас есть ромашки?       Старик снова улыбнулся. Возможно, он ожидал раскрутить Арне на что-то более дорогое, но споро собрал длинные ромашки в один букет и, получив заветный шиллинг, отдал его Арне. На прощание тот кивнул.       В доме Арне застал только Бейтса. Дворецкий скрупулезно чистил столовое серебро и иногда шикал на смеющихся горничных, когда Арне, держа ромашки белесыми головками вниз, спросил: — Бейтс, а где все?       Бейтс от неожиданности вздрогнул и, чуть не выронив натертую вилку, ответил: — Ее милость вместе с детьми и мисс Жюли навещают вдовствующую графиню в Лондоне. Его милость, а также мистер Ришар и мистер Бухари играют в карты… — Только это секрет, который нельзя рассказывать ее милости, — вдруг сказала горничная и, получив строгий взгляд от Бейтса, коротко захихикала. Арне улыбнулся. — И мистер Легран сейчас с ними, — продолжил Бейтс. — Но не играет, а ждет, пока седлают лошадей. — Его взгляд скользнул по ромашкам. — Ваша светлость, может быть вам нужна ваза? — Чуть позже, Бейтс, — сказал Арне. — И попросите отнести ее в спальню мистера Леграна.       Бейтс кивнул. Арне вышел из столовой прежде, чем услышал насмешливые перешептывания горничных. Бейтс в который раз на них шикнул.       В кабинете Сухраб проиграл в третий раз и под улюлюканье Уильяма встал из-за стола, чтобы прокукарекать. Они никогда не играли на деньги, потому что Розалинд была против, и загадывали друг другу глупые детские желания: Томаса, который проиграл первый и единственный раз, вынудили стащить с кухни несколько эклеров, Уильям, несмотря на свою неприязнь к насекомым, выловил несколько в саду, а Сухраб теперь кукарекал, хотя никогда не видел живых петухов. Пьер сидел рядом, словно присматривая за тремя несносными детьми, и только качал головой, когда кто-то загадывал по-настоящему странное желание (к примеру, Томас захотел, чтобы Уильям заплёл Пьеру пару косичек, и Пьеру потребовалось двадцать минут, чтобы их разубедить). Сухраб закончил кукарекать под жидкие аплодисменты Томаса, когда дверь приоткрылась и на колени Пьера легли цветы. — Идём? — спросил Арне, получив короткий поцелуй в губы. Пьер, улыбнувшись, кивнул. — Эй, Хаген, я тоже хочу цветы, — сказал Сухраб, искоса посмотрев на новые карты. — С детства знакомы, где мой букет, а? — В следующий раз, — сказал Арне и прищурился. — И, Сухраб, с тремя бубнами и тремя пиками тебе в этой партии ничего не светит.       Улыбка резко сошла с лица Сухраба. — Хаген, ты издеваешься? — воскликнул он, и от шуточной драки его удержал смеющийся Уильям.

***

      Свежий ветер согнал с луга, раскрашенного вербейником, валерианой и бальзамином, сонное марево, принеся с собой звуки и запахи угасающего дня: овечья шерсть, примятая и мокрая от стылой росы, блеяние ягнят, любопытно обнюхивающих усталого пастуха, шкворчание печей, шипение топленого молока и тихий смех — детский, но чересчур неожиданный для этого времени. Луна еще не окропила неба своими яркими слезами, а солнце уже закатывалось за горизонт, прощаясь с порослью подсолнухов: словно в последний раз, они склонили свои горчичные головы на запад и обронили семена — первые в своей тоске слезы. Но их слезы сразу же уносили ловкие птицы, и забытый луг начинал пестреть мягкими перьями. Одно из таких, короткое и ярко-оранжевое, подобрал Арне. В его ладони оно казалось еще меньше, и Пьер прищурился, чтобы что-то разглядеть. — Это перо зарянки, — сказал Арне и, открыв альбом, положил его между листами. — Erithacus rubecula, как сказали бы орнитологи. Ее также называли малиновка и ольшанка, но в конце концов сошлись на зарянке. — Дай-ка угадаю: все потому, что она поет ранним утром? — любопытно спросил Пьер, и Арне улыбнулся. — Не только. Могут петь и в сумерках. Их песни считаются одними из самых красивых птичьих песен. Если услышу, обязательно скажу.       Пьер качнул головой. Его волосы, не собранные ни лентой, ни гребнем, рассыпались по плечам, и Арне аккуратно заправил одну кудрявую прядь за ухо. Пьер улыбнулся. — Стоит подстричься? — спросил он.       Арне неопределенно пожал плечами. — Как хочешь, — сказал он и взял Пьера за руку. — Для меня с короткими волосами — это ты, с длинными — тоже ты. Здесь важно «ты», а не «какой» ты.       Пьер улыбнулся. Он хорошо помнил эти слова. В первый раз они звучали тревожно, почти с мольбой, потому что тогда Арне боялся. Сейчас они звучали спокойно, словно маленькое напоминание об их большой любви.       Холм Чудаков, по которому Арне и Пьер взбирались сорок минут (о, никто никогда не знал, почему холм Чудаков так назвали. Чудаков здесь никогда не бывало. Только маленькие рыжие белки и пятнистые черныши, на которых мальчишки-пансионеры охотились с длинными обтесанными палками. Конечно, по правилам «Вестборга» это было строго запрещено, но ни один учитель и ни одна няня, присматривающая за самыми маленькими, не могли уследить за громкой оравой перевозбужденных мальчишек, у которых в «Вестборге» было только два развлечения: охота на чернышей и бумажные кораблики, которые они пускали в затопленных коридорах. Что бы кто ни говорил, но «Вестборгу» каждый год требовался хороший ремонт, и каждый год он его не получал. Пока не развалился окончательно), наконец, закончился, и густая высокая трава сменилась острой галькой. От увиденного у Пьера потяжелело в груди.       Когда-то «Вестборг» слыл самым престижным и известным интернатом не только в Лондоне, но и на всем континенте. Каждый год тысячи учеников приезжали на окраину Челмсфорда, чтобы сдать сложный письменный экзамен и, получив результаты, занять школьную скамью (или не занять, если результаты оказывались посредственными — так, насколько помнил Пьер, происходило в большинстве случаев). Громадное здание в несколько этажей пугало своими размерами и путаницей стылых коридоров, от которых по спине бежали неприятные мурашки. Теперь же — то ли теплый солнечный день был причиной, то ли осознание, что двери «Вестборга» закрылись навсегда — он не внушал подобного ужаса: вместо отеля «Уорлдс Фейр» на Пьера жалостливо смотрели развалины. Черепица обвалилась, и зияющие дыры паутиной и пылью облюбовали пауки. Под высокими окнами, никогда не прикрытыми шторами, поблескивало битое стекло. Широкое крыльцо, у которого еще несколько лет назад громоздились тысячи повозок и кэбов, теперь заросло и походило на неухоженную клумбу. Последние капли жизни, теснившиеся среди сгнивших половиц, оставили это место, и «Вестборг» скрипел от своего натужного, мертвого дыхания. — Хочешь спуститься? — спросил Арне, сильнее сжав ладонь Пьера. Он знал, что Пьеру пришлось здесь пережить, и не собирался бередить старые раны. Если бы он захотел, Арне сразу бы развернулся, но он не захотел. — Да, — тихо сказал он и, не выпустив ладони Арне, начал спускаться.       Под сапогами крошилась галька, шуршала выжженная солнцем трава. Запахло чем-то тухлым — не сразу, но среди сваленных обломков Арне различил разъеденное временем и насекомыми мертвое тело лошади и скривился. «Вестборг» не изменился даже после собственной смерти.       Парадное крыльцо, на котором директор «Вестборга» каждый год делал приветственные фотографии, подозрительно заскрипело, но, прежде чем рассыпалось в труху, Арне и Пьер, приоткрыв двери, проскочили внутрь. Запах затхлости и пыли сочился из каждой щели, и Арне закрыл лицо рукавом рубашки. Пьер же, по долгу профессии привыкший к странным запахам, молчаливо прошел по коридору. Этот коридор, длинный и узкий, словно коридор каторжника, идущего на скорую смерть, был последним местом, соединяющим будущего пансионера с прошлой жизнью. Как только за ним закрывалась вторая дверь, жизнь менялась, но никогда — в лучшую сторону. «Вестборг» поглощал, не пережевывая, и выплевывал наружу, когда от пансионера оставались только обглоданные кости. Это было жуткое место. Даже сейчас, когда от любого звука оставалось только неразличимое эхо. — Смотри-ка, дверь в главный зал заколотили, — сказал Арне, стряхнув с длинных тяжелых досок пыль. За ними, как он правильно помнил, находилась громадная бальная зала, в которой пансионеров собирали каждое утро после завтрака. С каждым разом приветствия становились короче, а злобное шипение — длиннее. — Возможно, здесь заколотили все, — сказал Пьер, искоса посмотрев на широкую лестницу. Обшарпанной и захламленной она выглядела лучше, чем вылизанной, с высокими перилами, от которых кружилась голова. — Чтобы любопытные дети ничего не сломали. — Или взрослые, — сказал Арне, и Пьер фыркнул. Ему хотелось подняться на второй этаж и увидеть их спальни. Когда-то теплые и шумные из-за громкого смеха, сейчас, наоборот, стылые и тихие. Арне неожиданно продолжил: — Мне нужен кабинет мистера Энберга. — Что?.. — Пьер нахмурился. — Зачем?       Но он не узнал, зачем. Арне, не боясь, что старая лестница развалится, помчался на второй этаж, и Пьер, усмехнувшись, погнался за ним. Второй этаж выглядел лучше. Оконные стекла оказались целыми, только покрытыми толстым слоем пыли, и Пьер, не удержавшись, нарисовал широкую улыбку. Двери в кабинеты, словно о них забыли, оказались незапертыми, и Арне, как только увидел «411», скрылся за дверью. К его сожалению, пожилой мистер Энберг, заставший и открытие, и закрытие «Вестборга», забрал глобус с собой. Арне раздасованно поджал губы. Пьер только фыркнул. — Я хотел этот глобус шесть лет, — сказал Арне, опершись о сваленные в кучу школьные парты. — Мистер Энберг был учителем истории, — сказал Пьер. — Зачем ему глобус?       Арне пожал плечами. Он хорошо помнил этот глобус. Как и кабинет истории в принципе. Как и весь «Вестборг». Арне мог отыскать каждый кабинет, каждый уголок и каждый коридор с закрытыми глазами. Ему не требовался пожелтевший от времени альбом, чтобы вспомнить лица учителей и одноклассников. Не требовались запылившиеся пластинки, чтобы сказать, какая музыка играла на осеннем балу. Он помнил почти каждый день, проведенный в «Вестборге». И особенно помнил день, когда впервые увидел Пьера. О, этого он не забудет никогда.