Le Solitaire

      Письма от Уильяма Грина были настоящей неожиданностью. Бывший закоренелым затворником, проводившим время только с семьей, писал он крайне редко. Его письма, несмотря на его фамилию, отличались сухостью и скупостью слов, словно Уильям не писал, а натужно выписывал из газет нужные слова и, не позволяя чернилам высохнуть, сразу сворачивал их в конверт. Получить от Уильяма Грина письмо значило быть частью его семьи, а несколько писем, причем сразу — боги, Арне не подозревал, кем же теперь он приходился Уильяму.       А началось все, как обычно и бывало, с дохлой сушеной мыши. И нет, Арне подобным никогда не увлекался. Этим увлекалась Аста, слишком разбалованная и быстрая, способная за секунду юркнуть в кусты и вынырнуть обратно, держа в пасти маленькую мышь. Арне честно не знал, что с этим делать. — Опять? — насмешливо спросил Пьер, увидев посеревшее лицо Арне. Тот не ответил, только нарочито громко хлопнул дверью ванной комнаты, чтобы вымыть Асте лапы. Пьер фыркнул. Несмотря на время — девять часов утра, он до сих пор валялся в смятой постели — непозволительная роскошь, доступная ему только в выходные. Ну, или в короткий отпуск, который он вытребовал у Андерса прошлым утром. Конечно, Пьер любил свою работу, но просыпаться рядом с Арне, зная, что никуда не нужно спешить, было приятнее. Намного приятнее.       Заколов волосы гребнем и набросив на плечи махровый халат — на этот раз свой, но только потому, что Арне, в отличие от Пьера, не носил халатов в принципе, — Пьер вышел в кухню и улыбнулся: чашка теплого зеленого чая уже ждала его на столе. — Это невыносимо, — проворчал Арне и, быстро клюнув Пьера в щеку, завернул отобранную со скрипом мышь в грязную тряпку и выбросил. — Я отвернулся, чтобы помочь женщине, а Аста сразу сиганула в кусты. Поймала мышь и принесла мне ее. Еще живую, кстати. А женщина, увидев, заверещала так, что оглянулся констебль. Наша улица считается самой тихой, но Аста…       Арне искоса на нее посмотрел, но Аста, понимая лишь интонацию, а не слова (а говорил Арне тихо и спокойно, потому что не злился, а хотел только поворчать), радостно завиляла хвостом и влезла под руку, прося погладить. И Арне, иногда любивший Асту сильнее Пьера (он этого, конечно, не признавал), мягко почесал ее за ухом. Аста тихо тявкнула.       Пьер, взяв чашку и удобно усевшись на коленях Арне, шутливо сказал: — Может, оно и к лучшему. Не будешь теперь помогать незнакомым женщинам.       Арне хмыкнул. — Ревнуешь? — Нет.       И Пьер не лгал. Он действительно никогда не ревновал Арне. Ни в «Вестборге», где ревновать Арне к кому-то было глупо: из-за противного характера его шугались почти все ученики, а те, кто все же решался познакомиться, получали надменный выдох и резкий отказ (в юношестве Арне был совершенно невыносим, и Пьер до сих пор не понимал, как они поладили). Ни теперь, когда высокомерие уступило место терпимости, а о новом титуле бреваделя судачили в каждой лавке. Отчего же Пьер никогда не ревновал? Он не знал и на вопросы любопытствующей Жюли ответить никак не мог. Пьер был… уверен? Уверен в том, что Арне никогда не лгал ему. Уверен в том, что Арне действительно коротал тяжелые рабочие ночи в кабинете Лоутер Лоджа, а не под боком какой-нибудь любовницы. Уверен в том, что в морских портах Арне был единственным, кто оставался на корабле, а не кутил в замасленном пабе. Пьер доверял ему. Безоговорочно, не требуя доказательств. И Арне был преданным. Сильнее всего он боялся потерять доверие Пьера, самого Пьера, их тихую семейную жизнь. Он никогда бы не посмотрел на другого, ни прикоснулся бы к другому сам и не позволил бы прикоснуться к себе. Если смотрел — то только на Пьера, если прикасался — то только к Пьеру, если позволял прикасаться — только только Пьеру. Как религиозный безумец, готовый раскаленным клеймом выжечь имя своего бога на собственной груди, Арне, будучи атеистом, был готов молиться на коленях перед алтарем, если бы Пьер этого потребовал. Но он не требовал. Просто любил. Как и Арне — сильно и безоговорочно. — Почему Аста в принципе ловит мышей? — спросил Арне и внимательно посмотрел на Пьера. — У нас даже кошек нет. — Пьер виновато скосил взгляд. — Или есть? Пьер? — Знаешь, как говорят? Много будешь знать, скоро соста… — Арне несильно ущипнул Пьера за бок. — Эй! — Он начал щекотать, и Пьер, боящийся щекотки, рассмеялся и хлопнул Арне по руке. — Ладно-ладно, я понял, перестань! У нас нет кошек. Ну, своих. Но иногда приходят уличные, и я подкармливаю их. И не только. — Не только? — Арне нахмурился. Его рука сильнее сжалась на талии Пьера. — В твоем возрасте лучше не нервничать. — Боже, Пьер, мне тридцать. Говори уже. — Одна живет у нас в доме. — В доме? — Да. На Харекс-гейте. — Пьер, ты сейчас серьезно? — беззлобно воскликнул Арне. — Я же просил…       Но Арне недоговорил. Пьер быстро поцеловал его, положив теплые ладони на щеки. — Не злись, — сказал он, но Арне не совершенно не злился. — Прости, Арне, прости. Стояла жара, Ларс взял выходной, и я решил полить нашу вишню, чтобы она не засохла. Аста была со мной и случайно нашла в саду полуживого котенка. Я выходил его и собирался отдать фру Баккер, но она отказалась. Но я отдам его, честно! Когда снова заедем в дом, кошки уже не будет.       Голос Пьера звучал искренне, и Арне разозлился. Не на Пьера. И даже не на себя. А на свою чертову аллергию на кошек. Она преследовала его с самого детства, и, пока его братья играли с принесенными в дом котятами, Арне сидел в своей комнате, запертой на ключ, и остервенело тер опухшие от аллергии глаза. Не помогали ни сиропы, которые ему выписывал семейный врач, ни постоянные уколы, от которых болезненно ныло все тело. Арне избегал всех кошек родительского поместья, особенно тех, которых подкармливали в конюшне — они были самыми прирученными и, когда видели человека, начинали громко мурчать и тереться о подставленные ладони. Арне это нравилось, его глазам — нет, и он чихал, пока в груди не начинало жжечь от нехватки воздуха и пока нянька срочно не посылала за врачом. Если бы мог, Арне бы сам принес Пьеру кошку. Одну, двух — неважно. Пьер обожал кошек и отказывался только из-за аллергии Арне. Из-за самого Арне? — Эй, Арне, если ты сейчас винишь себя из-за аллергии, то я тебя стукну. Несильно, но неприятно.       Арне не ответил. Не успел ответить, потому что Пьер ущипнул его за нос и рассмеялся. — Если бы не моя аллергия, мы бы могли завести кошку. Даже двух. — Мне не нравится твое «если бы», — сказал Пьер, поерзав на чужих коленях. — Аллергия есть, и этого не изменить. Да, у нас нет кошки. Ну и что с того? Зато у нас есть Аста, сад и собственный выход к морю. И это немало. Уж поверь мне.       Арне улыбнулся. Устало положив голову на плечо Пьера, он прикрыл глаза сразу почувствовал мягкое прикосновение к волосам. Если бы мог — замурчал бы не хуже любой кошки, но Пьер был прав: «бы» мешало, причем сильно, но Арне ничего не мог с этим сделать. К чему угрызения совести, если ситуацию никак нельзя разрешить? Ни к чему. Пьер понимал это хорошо, Арне — с трудом. И Пьер каждый раз объяснял ему это, мягко поглаживая по волосам и заставляя сердце в груди Арне успокаиваться.       Звонок в дверь стряхнул с них сонливую умиротворенность. Аста, повизгивая, сразу бросилась в коридор, Пьер — за ней, потому что подозревал, что пришел почтальон, до ужаса боявшийся собак, а Арне остался в кухне и молчаливо дожидался их. — Герр Хаген, здра… — громко воскликнул мальчишка, но, увидев Пьера, осекся. Снова посмотрел на дверь, чтобы убедиться, что ничего не перепутал, и тихо продолжил: — Извините, что потревожил. Мой папа сказал, что капитан Хаген живет здесь, и я пришел за автографом. Видимо, ошибся. Простите, пожалуйста.       Заалев до кончиков волос, мальчишка виновато опустил голову и уже собирался уйти, когда Пьер спросил: — Твой отец — почтальон? — Да, герр… сэр… Простите! — Мальчишка резко полез в широкие карманы брюк и выудил из них пачки писем. — Вот письма, которые он должен был разнести, но отдал их мне. Он здоров, не переживайте, просто знает, как сильно я хочу увидеть капитана Хагена и… О, точно! Такая история приключилась! Моя мама возвращалась с работы, случайно споткнулась и выронила все вещи, которые несла. Она бы подняла их сама, но ей захотел помочь сам капитан Хаген, представляете?! Она рассказала об этом нам, и папа сказал, что капитан Хаген действительно живет в этом квартале вместе с доктором Леграном. Я выпросил у него письма на этот адрес, нашел квартиру, — мальчишка быстро посмотрел на письмо, — «307», вот, но тут… — Глаза мальчишки округлились, словно его осенило. — Подождите, вы — доктор Легран?       Пьер кивнул. Он слушал мальчишку, опершись на косяк и улыбаясь, а Аста крутилась рядом, не зная, можно ли ей выскочить на лестничную клетку. — Ваши письма, — сказал мальчишка и подал Пьеру два тонких конверта. — А… Капитан Хаген! — воскликнул он, увидев позади Пьера Арне. — Ой, простите. Здравствуйте, герр Хаген, я принес почту. Одну секунду! — Мальчишка начал судорожно перебирать конверты. — Где же?.. — Не переживай, мои письма приходят на другой адрес, — сказал Арне, и мальчишка снова смутился. — Ты хотел получить автограф? Где расписаться?       Глаза мальчишки загорелись. Выудив из нагрудного кармана мятый листок, он протянул его Арне, и тот коротко усмехнулся. — Фотография «Фреденсборга»?       Мальчишка кивнул. — Я купил ее на городской ярмарке. Я работал на ферме, чтобы получить ее, и купил последнюю в день вашего возвращения в Берген. А теперь получу ваш автограф! Мой противный кузен обзавидуется! — Мальчишка закрыл рот ладонью. — Ой…       Арне тихо рассмеялся. Он подписал фотографию и, разгладив ее, отдал мальчишке. — Большое спасибо, герр Хаген! — От радости мальчишка поклонился. — От меня и от моей мамы. За то, что вы ей помогли. Я никому не расскажу, где вы живете. Особенно, своему кузену. До свидания! — Мальчишка ловко сбежал по лестнице вниз, и Арне, не успев попрощаться, улыбнулся.       Пьер, к огорчению Асты, закрыл дверь. — Твои письма теперь ходят на другой адрес? — спросил он.       Арне кивнул. — Да, на адрес Лоджа. — Почему? — Ну, там есть Брум, которому нужны кипы ненужных бумажек. — Пьер вопросительно нахмурился. — Письма от мужских клубов и матерей с незамужними дочерями.       Пьер фыркнул. — Арне, ты серьезно? Мог бы просто сказать: «Нет». — Их сотни, Пьер. Я должен сидеть ночами, чтобы разгрести эти письма. Подобное уж точно не по мне.       Пьер пожал плечами. Взяв первый конверт и быстро вскрыв его, он улыбнулся. Писала его любимая Жюли. Совсем не коротко — ее письмо вышло аж на шесть страниц — отвлекаясь от главного и подробно описывая день, она спрашивала о приезде Арне, рассказывала о Томасе и совершенно скучной жизни в Лионе и только в конце сказала о том, что ждет их скорой встречи в… Лондоне. Пьер нахмурился. — Жюли пишет, что мы увидимся в Лондоне, — сказал он и посмотрел на Арне, который читал второе письмо. — Но почему? — Потому что Розалинд родила и теперь ждет всех нас на крестины, — невозмутимо ответил Арне, показав письмо. Письмо от Уильяма Грина. — Что? — ошарашенно воскликнул Пьер и, выхватив из рук Арне мятый листок, начал быстро читать. — О боже! Это… это же… Розалинд хочет, чтобы я стал крестным отцом для ее новорожденной дочери. Представляешь? Это такая честь, Арне!       Арне улыбнулся. Он знал, насколько сильно Пьер любил детей, и подозревал, что эта возможность обрадует его так же сильно, как автограф — того маленького мальчишку. — Если хочешь, мы можем провести весь наш отпуск в Лондоне, — сказал Арне и приобнял Пьера за талию. — Думаю, ни Уильям, ни Розалинд не будут против. К тому же, сможешь повидаться с Жюли и, — Арне скривился, — Томасом.       Пьер фыркнул. Он быстро поцеловал Арне в кончик губ и, выскользнув из его объятий, унесся в спальню, чтобы начать собирать вещи. Видимо, их поездка была ближе, чем думал Арне.

***

      Пароход, курсирующий от Анденеса к Лондону, несмотря на столь поздний час — без пятнадцати три — гудел, но гудел не тем приятным шумом, которым славится глубокая морская ночь, а звоном битых бутылок и развеселых криков, доносящихся с нижней палубы. Арне, до сих пор не привыкший к новому, нерабочему, режиму дня, заворочался на узкой постели и, тяжело выдохнув, поднялся на ноги. Набросив выходную рубашку и поправив сползшее одеяло Пьера — ночи в Норвежском море были морозными, — он вышел, плотно прикрыв дверь. Пароход, названный гротескно-величественно «Святая Мария» отшвартовался от причала Анденеса в полночь и должен был прибыть в Лондон, по скромным расчетам Арне, конечно, через семьдесят восемь часов. Погода благоволила, унося густые туманы и грозовые тучи на запад, к Новой, неизведанной когда-то земле, и пароход развивал невиданную для некоторых фрегатов скорость — восемнадцать узлов в час!              Вода бурлила, но причиной этому был не скорый шторм, а несколько груперов, преследующих «Святую Марию» из-за яркого электрического света. Эти «каменные» рыбы, достигавшие в длину около пяти футов, лениво рассекали своими темными плавниками водную гладь и иногда, когда кто-то из любопытных пассажиров бросал за борт кусок ветчины, показывали пасть — длинную глотку, усеянную острыми, похожими на шилья зубами. Груперы то замедлялись, то догоняли, словно хотели напасть, но вскоре, когда часть электрических ламп потухла, скрылись в толще воды, напоследок блеснув коричневой чешуей.       Арне, развалившийся в кресле и наблюдавший за груперами, устало прикрыл глаза. Сон не шел. Не привыкший быть на корабле пассажиром, он непроизвольно начертил на листке бумаги полосу — маршрут «Святой Марии» с тремя остановками: в мрачном Тронхейме, морозном Бергене и, наконец, Лондоне, где их ждали Грины — уже не трое, а четверо. «Святая Мария», по ощущениям Арне, сейчас шла медленно. Если бы за штурвалом стоял Хокон, он бы разогнал эту «меценатскую щепку» до полной скорости и пьяные крики сменились бы изумленными: пассажиры «Марии» увидели бы Лондон уже на следующий день. Но мысли о Хоконе омрачили Арне. Он нахмурился и, неаккуратно стерев пальцем полосу, начал набрасывать непонятные штрихи.       Арне рисовал часто. В основном — углем, который всегда находился под рукой. Он делал быстрые наброски, которые никогда не доводил до конца, уверенный, что обязательная завершенность только изуродует их, и откладывал, забывая. Эти наброски часто находил Пьер и рассматривал их с легкой улыбкой на лице. Угловая улочка Анденеса, распушившие перья бакланы, качавшийся на воде ботик, незажженный фонарный столб — никогда чего-то серьезного, вызывавшего в голове тяжелые мысли. Арне рисовал, чтобы отвлечься. Чтобы отразить переживания в виде коротких линий. Чтобы спрятать тревогу в непонятных штрихах. Его наброски были живыми, словно только-только проявленные фотографии, еще не потерявшие запаха масла и звука щелчка — улочка должна была покрыться хлопьями снега, баклан - взлететь, оставив пару перьев, ботик — укрыться под навесом тяжелого паруса, а фонарный стол — загореться, осветив всё вокруг теплым желтым светом. Эти наброски впечатляли, но вызывали трепет — совершенно другие. Те, которые Арне никогда бы не показал Лонгрену или Уильяму. Те, которые он никогда бы не отдал на выставку. Не потому, что стеснялся или боялся. Потому, что они — уже не этюды, а настоящие полотна — отображали его музу. Отображали Пьера.       Тысячи листов, тысячи разломанных угольков, тысячи кистей — все складывалось в шоколадные кудри, в зеленые глаза, в скромную или, наоборот, шальную улыбку, в прямой нос, в высокие скулы. В образ, который преследовал Арне всю жизнь. Он жалел, что мог отобразить только внешность. Ни одни угольные штрихи или акварельные мазки не желали становиться мягкостью Пьера, его отзывчивостью и лаской. Ни масло, ни гуашь, ни пастель не могли передать его горящих при виде дремлющей кошки глаз или спрятанных ото всех слез, когда постель в госпитале пустела из-за чьей-то скорой смерти. Его душа была недосягаема, словно спрятанное на кончике горы солнце — никакому путнику не добраться, только сгинуть, оставив свои кости среди густых зарослей.       Японская пословица не зря гласила: «Когда рисуешь ветвь, нужно слышать дыхание ветра». Арне каждый раз рисовал Пьера с натуры и никогда — по памяти. Ни одно воспоминание, хорошее или, наоборот, скорбное (таких, к счастью Арне, было меньшинство), не могло заставить его пальцы уверенно держать кисть, плавно выводить линии и создавать блеск в чужих глазах. В подобных этюдах не было жизни — не было дыхания Пьера — и Арне расставался с ними так же легко, как и с неудавшимся фонарным столбом. Все потому, что лист оставался грязным, исчирканным, но совершенно пустым. — Здравствуйте, ваша светлость.       Голос раздался неожиданно. О, и это фамильярное обращение. Арне уже забыл, что «Святая Мария» несла в своих руках не только норвежцев. Особо любопытные англичане, желавшие увидеть цветущий сентябрьский Анденес, скоро возвращались в Лондон, разочаровнные стылой погодой и тяжелым небом. Отнюдь не перед всеми Анденес раскрывал приветливые и солнечные объятия.       Арне приоткрыл глаза. К его удивлению, спрятанные сумраком Лангёйа уже остались позади, а водная гладь серебрилась от лучей солнца. Убаюканный шумом волн, он все-таки задремал, и его не потревожили даже громкие юнги, которые ранним утром натирали палубы. Сказывалась то ли чрезмерная усталость, то ли привычка слышать только плеск воды, и Арне потянулся, желая снова задремать, но его вновь окликнули. Мягко, но настойчиво. Арне искоса посмотрел на девушку. Шерстяная шаль, наброшенная поверх ночной сорочки, совершенно не защищала от стылого утреннего ветра, и девушка коротко вздрагивала каждый раз, когда «Мария» ложилась на другой борт. Ее лицо то синело, то бледнело, и Арне понял: морская болезнь. То, отчего страдали многие пассажиры, и то, что иногда подкашивало опытных моряков. Противная хворь, от которой знали только два лекарства: измельченные, смешанные с оливковым маслом и винным уксусом полынь и мята, которые втирали в нос, или чарка вермута, смешанного с вином. И то, и другое — неприятно, а для юных незамужних леди и вовсе непростительно, и девушки мучались, поминутно отлучаясь в туалет. Та, что стояла перед Арне и покачивалась вместе с «Марией», особым терпением не отличалась, и ее лицо перемерило все краски, прежде чем Арне сказал: — Присядьте и смотрите в одну точку, мисс, а я отлучусь. — Девушка жалостливо на него посмотрела. — Буквально на минуту.       Арне не солгал. Сказалась ли на этом его офицерская выдержка или обычное — обычное для Пьера, но не для него — желание помочь — Арне не знал, но уже через минуту принес чарку с вином и, ни капли не стесняясь, подал девушке. — Будет легче, — сказал Арне, и девица кивнула. Вино быстро исчезло. Ее лицо побледнело, а после щеки налились легким румянцем, и она улыбнулась. И взгляд, и улыбка выражали одно — молчаливую благодарность. Арне кивнул. Поставив чарку на маленький стол, на котором кто-то разбросал игральные карты, он собирался спуститься в каюту, когда девушка продолжила. Причем так же неожиданно, как и начала. — Мне казалось, что герцоги ночуют в каютах первого класса, а не на палубах. — Из ее груди вырвался короткий смешок. — Видимо, моя maman ошиблась. — Вы из Франции? — Что?.. — От резкости вопроса она на секунду опешила. — А, нет-нет, конечно, нет. Я, как и мои сестры, уроженка Энфилда. Но моя бабушка из Франции. Здесь вы правы. Она обучала меня французскому с трех лет, но все, что я запомнила, это «maman» и «quelle honte». Это… — «Какое безобразие», — нетактично прервал Арне. — Я знаю.       Девушка кивнула. С ее лица сошла улыбка, снова накатила болезненная синева, и она долго смотрела на заброшенный маяк, качавшийся по правому борту, прежде чем продолжила: — Вы знаете французский, не так ли?       Арне качнул головой. — Я говорю на норвежском, английском и немецком и могу писать на латыни, но французский мне так и не поддался, — сказал он и улыбнулся, вспомнив безуспешные попытки Пьера его чему-нибудь научить. — Слишком много восклицаний и криков.       Девушка тихо фыркнула. — Вы один? — спросила она и сразу заалела. — Простите, ваша светлость. Я имела в виду путешествие. Вы плывете в Лондон один? Если вам скучно, то я и моя семья с радостью составим вам компанию.       Арне коротко улыбнулся. — Пожалуй, откажусь, — сказал он, и девушка поджала губы. — Я не один. Я плыву с приятелем и по совместительству личным врачом. — Вы лечитесь? — Девушка нахмурилась. — И от чего же? Выглядите вполне здоровым. — Доктор Легран — мое лекарство от меланхолии. Причина жить. Желание снова и снова возвращаться в Анденес. Смысл раннего пробуждения и чашки зеленого чая. Его улыбка, цветы в вазе, теплый бок Асты, сейчас дремлющей в каюте, и неизменно — Пьер.       Арне солгал, когда сказал, что французский ему так и не поддался. О, несомненно поддался. Пьер был его retrouvailles, savoir-être, сhantepleurer, рrofiter. И еще тысячи-тысячи-тысячи непроизнесенных слов, от которых кружилась голова, но которым была только одна причина — Пьер.

***      

      Уильям Грин встретил их на причале.       В помятой ночной сорочке, спрятанной под сюртуком, и со склоченными волосами он выглядел неважно: сказывались две бессонные ночи, проведенные рядом с Розалинд. Одна — во время ее родов, продлившихся восемь часов, другая — во время ночного кормления крикливой Рут Грин, которая из-за колик не желала засыпать до самого утра. Отцовство, для Уильяма, впрочем, счастливое, отразилось на его лице серостью и сонным прищуром, из-за которого она не увидел сначала прибывающий поезд (зато услышал: громкий гудок резко резанул слух), а после — будущего крестного отца своей младшей дочери. О, и его шумного норвежского приятеля, конечно же. — Грин! — воскликнул Арне, совершенно забыв о вежливой приставке: знал, что с Уильямом они были достаточно близки, чтобы называть друг друга по фамилии. — Рад вас видеть, приятель! — Он похлопал Уильяма по спине, и тот коротко улыбнулся. Арне, заметив настроение Уильяма, усмехнулся. — Отцовство вам к лицу, дорогой мой. — Не паясничайте, мистер Хаген, — серьезно сказал Уильям, хотя в глазах горела насмешка. Арне фыркнул. Секунда, — и внимание Уильяма сместилось на Пьера. — Пьер, рад вас видеть, — сказал он и протянул руку. Пьер сразу пожал ее. — Надеюсь, наша с Розалинд просьба не поставила вас в неловкое положение. Мы действительно рассчитывали, что крестным отцом снова станет Арне, пока не увидели кудряшки Рут. Представляете: только родилась, а уже с лохмами!       Пьер улыбнулся. Говорить о том, что большинство детей рождаются с тонкими волосами (в медицине подобное называется: «Лануго»), он не стал: знал, что Уильям доверял врачам чуть меньше, чем должен был, и любой медицинский термин, даже самый безобидный, вызывал у него волнение.       Причал, пыльный и грязный отросток чистого Челмсфорда, остался позади, и по крутой лестнице Уильям вывел Арне и Пьера к личному «Серебряному призраку» семьи Гринов. «Серебряный призрак», английский автомобиль с выкрашенным в серебряный цвет кузовом, бесшумно пыхтел, а Роб — личный шофер Уильяма — пускал сизые кольца дыма в воздух, звенящий из-за тумана. Увидев Уильяма, Роб сразу затушил сигарету и, выбросив ее, открыл багажник. Он подскочил к Арне, чтобы забрать вещи. — Позвольте помочь, мистер… — Ваша светлость, — подсказал Уильям, и Арне цыкнул. — Позвольте помочь, ваша светлость, — сказал Роб и зачарованно посмотрел на Арне.       Личным шофером виконта Грина он стал пару месяцев назад, поднявшись по социальной лестнице сразу на несколько ступеней: от обычного типографа до уважаемого в своих кругах водителя; но никогда в жизни ему не приходилось подвозить герцога. Тем более герцога, который был хорошим другом его виконта.       Мягко завелся двигатель, и «Серебряный призрак» спешно покатил по Виктория-роуд, оставляя позади не только грохот поездов, но и просыпающуюся суетность: кто бы что ни говорил, а Уильям и Розалинд Грины предпочитали городскому шуму тихую уединенность и их аббатство, полученное в наследство от отца Розалинд, располагалось на самой окраине Челмсфорда. — Герцог, значит? — сощурившись, спросил Уильям. Арне фыркнул. — Я этим не горжусь, Уильям, — сказал он и придвинулся к Пьеру, когда тот положил голову ему на плечо. — И, если бы можно было отказаться, я бы отказался. — Но? — Но премьер-министр не дал мне выбора. «Все во благо, мистер Хаген», — скрипучим голосом процитировал Арне, и Уильям усмехнулся. — Я бы не противился, если бы мой новый титул остался в тайне, но об этом написала каждая лондонская газетенка. Я не успел разгрести старые письма, как мне начали приходить новые. И что бы ты думал? Приглашения от мужских клубов и матерей с тремя дочерями на выданье. — И что, на каждое отвечал?       Арне снова фыркнул. — Если бы! Выбрасывал, как только видел адрес или фамилию. Уж лучше прослыть прожженным циником, чем цедить портвейн в компании богатеньких сынков или слушать фортепиано будущей невесты. — Аккуратнее с богатенькими сынками, Хаген, — сказал Уильям и постучал пальцами по колену. — Твою фамилию прославил твой отец. — Мою фамилию «прославили» его шулерские замашки. Земля ему пухом, конечно, но Филипп никогда не был человеком, зарабатывающим честным трудом. Нам с Брокком пришлось выплачивать долги, когда его идея обмануть португальцев прогорела и вылилась в переулочную резню. А оставленное им наследство, в котором, кстати, моего имени не было, с трудом покрыло затраты его адвокатской конторы. Его и Мартина. — Мартина? — Уильям нахмурился. — Разве он вправе… — Официально — нет. Но Брокк отказался, а Ингрид в этом ничего не смыслила. Оставался только Мартин, и дружок Филиппа… — Арне задумался. — Как же его?.. Впрочем, неважно. И дружок Филиппа подсуетился, подделав документы. Теперь официальным и единственным наследником конторы всегда был и будет Мартин, а мы с Брокком только на семейных фотографиях. — Почему не оформил на себя? Ты, по крайней мере, всегда был Хагеном. — Я не адвокат, Уильям. Я моряк, и бумажки, связанные с законом, мне бесплатно оформляет и подписывает Брокк. Я же только привожу их в нужное место и в нужное время.       Уильям неопределенно пожал плечами. Острое желание Арне откреститься от своей семьи он понимал с трудом: не знал, что пришлось пережить Арне, чтобы достичь желаемого. О своем отрочестве он рассказывал редко и скупо, и Уильям помнил только о том, что Арне учился в «Вестборге» — элитной школе-интернате для детей из представительных семей. Сейчас эту школу прикрыли — по слухам, которые слышал Уильям, из-за смерти ученика, — и громадное здание «Вестборга», охраняемое пожилым сторожем, пустовало. — «Вестборг», кстати, закрыли, — сказал Уильям, искоса посмотрев на Пьера. Тот дремал, утомленный сначала долгой ночной сменой — главный врач, Андерс, не сразу согласился на внезапный отпуск Пьера — а после длинной дороги до Челмсфорда в тесном вагоне поезда. — Серьезно?       Уильям кивнул. — Не знаю, почему, но закрыли. Сначала на ремонт, потом — с концами. В Челмсфорде об этом почти не говорили, но в Лондоне… — Неожиданно кэб тряхнуло, и Уильям крикнул: — Эй, Роб, аккуратнее! — Простите, ваша милость, кочки, — отозвался Роб, крепче сжав руль. — Кочки. — Уильям поморщился. — О чем я? А, о «Вестборге». Лондонские писаки раструбили об этом на всю Англию. Для обсуждения собирали целый совет, но сошлись на одном: нужно закрывать.       Арне кивнул. Новость о закрытии «Вестборга» — не школе-интернате, а маленьком детском доме без возможности выехать — его определенно радовала, но причина закрытия — неужели в «Вестборге» снова появился Симонс? — интересовала сильнее. Как бы то ни было, выяснить ее Арне хотелось.       Двухэтажный дом Гринов, у которого остановился «Серебряный призрак», только казался тихим. Тяжелые ворота распахнулись, и через приоткрытое окно до дремлющего Арне донеслись звуки, о которых он совершенно забыл: крики дворецкого, шелест выглаженных фартуков, лязг садовых ножниц и наконец, когда «Призрак» остановился, а Роб быстро выскочил из автомобиля и открыл хромированную дверцу, — вежливое приветствие. — Добрый день, ваша светлость, — сказал дворецкий, увидев Арне. На его полном лице отразилась легкая улыбка. — Рады вас видеть. Как…       Но он не договорил. Высокая парадная дверь резко распахнулась, и на крыльцо выскочила Филлис — на вид, шестилетняя безобидная девчушка с короткими кудрями и робкой улыбкой, а по словам Уильяма, крошечное невоспитанное чудовище с акульей пастью. — Дядя Пьер! — радостно воскликнула Филлис и с разбегу прыгнула в его объятия. Пьер сонно улыбнулся. — Наконец-то вы приехали! Теперь мы поедем на Птичий остров. Поедем же? Поедем?       В домашнем платье, отделанном по просьбе Розалинд мягким розовым кружевом, Филлис напоминала маленькую верткую юлу и крутилась не хуже, а потому Пьер никак не мог поймать ее маленького личика, чтобы поцеловать в лоб. Пьер любил детей. Всех без исключения. Даже «невозможную Филлис». Невозможную, потому что она никак не желала учиться правилам этикета, письму, чтению и игре на фортепиано. Ее привлекали только фехтование и верховая езда, и Уильяму, английскому консерватору, однажды пришлось с этим смириться. — Филлис, прояви уважение, — серьезно сказал Уильям, но Филлис его не услышала. — Дядя Пьер устал. Позволь ему отдохнуть.       Но Филлис только быстро качнула головой. Уильям вздохнул. Воспитание детей определенно было самым сложным экзаменом в его жизни. — Эй, Филлис, а как же я? — спросил Арне и присел на корточки, ожидая, что Филлис сразу же радостно бросится к нему. Но Филлис только отвернулась, поджав губы. — Плохой дядя Арне, — сказала она, и Пьер коротко улыбнулся.       Он погладил ее по волосам, вспомнив, как в прошлый приезд Арне случайно довел Филлис до слез, сказав, что ничего не привезет ей из нового путешествия. Это было два года назад, но Филлис, обладательница хорошей памяти, это запомнила. Запомнил и Арне, который, коротко усмехнувшись, снял с шеи длинную подвеску. — А я, между прочим, привез тебе настоящий акулий зуб, — сказал он, и Филлис резко обернулась. Ее глаза загорелись. — Но раз уж я плохой дядя Арне, то придется отдать его кому-нибудь другому. Эй, Уильям, хочешь? — спросил Арне и потряс перед Уильямом шнурком, на котором висел желтоватый акулий клык. — Нет! — воскликнула Филлис и спрыгнула на землю. Пьер тихо фыркнул. — Хороший дядя Арне! Хороший! — Она подпрыгнула, пытаясь выхватить шнурок. Арне, лукаво улыбнувшись, завел руку за спину. «Не знаю-не знаю» — говорило его хитрое выражение лица, и Филлис решила использовать свою последнюю уловку: виновато опустив голову, она носком туфли подковырнула землю и тихо спросила: — Можно?       Арне усмехнулся. — Можно.       Шнурок мигом оказался в руках Филлис, а сама Филлис — на крыльце, где она зубом распугивала пугливых горничных. Уильям ничего не мог с этим поделать и только покачал головой. — Идемте, — сказал он, искоса посмотрев на Арне и Пьера. — Розалинд хочет вас видеть.       В спальне с зашторенными окнами на постели полулежала Розалинд. Несмотря на необычную бледность, она выглядела привычно, и улыбка не сходила с ее лица, пока она прижимала маленькую Рут к груди. Она не обернулась, когда заскрипела дверь. Только спросила: — Как добрались? — Отлично, — ответил Пьер и указал на постель. — Можно? — Конечно, — теперь Розалинд улыбнулась ему, а после приоткрыла сверток, показав розовую, со спутанными волосами голову. Рут сердито закряхтела, вызвав улыбку у всех разом, а когда Пьер осторожно погладил ее по волосам, любопытно скосила на него маленькие глазки. — Она похожа на Уильяма, — сказал Арне, заглянув в сверток. В отличие от Пьера, Арне при виде детей не испытывал огромного восторга, но Рут была дочерью его друзей, и он не мог остаться в стороне. — И Филлис тоже, — улыбнувшись, сказал Уильям, за что получил несильный удар подушкой. — Эй! — воскликнул он под дружный хохот Арне, Пьера и Розалинд. — За что?       Но Уильям не узнал, за что. Громкие звуки испугали малютку Рут, и она расплакалась, спрятав испуганное личико у Розалинд на груди. — Не будем мешать, — сказал Пьер. Арне кивнул, и вдвоем, оставив Уильяма успокаивать Рут, они вышли, чтобы спуститься в холл. До крещения, назначенного на полдень, оставалось три часа.       Католический собор Святого Патрика встретил маленькую процессию непривычной тишиной: колокола, обычно пугавшие маленькую Рут своим громким звоном, уже отгремели, полубезумный шепот молитв стих, уступив место неразличимым слушкам (так при виде графов и герцогов перешептывались послушники), а топот каблуков превратился в тихий шелест подрясников — это священник, вышедший на крыльцо, внимательно посмотрел сначала на Розалинд с дремлющей Рут на руках, а после на остальных и молча перекрестил всех, задумчиво прикрыв глаза. Пьер, стоявший позади Уильяма, несмело сжал пальцы Арне, ища немой поддержки, — Арне сжал его пальцы в ответ.       Со странным укором на Арне смотрели Святые, сложенные стеклянной мозаикой в витражах. Их необъятные одеяния плавно расширялись, превращаясь в каменные стены собора. Пахло горьким ладаном и топленым воском. Под сапогами хрустела мелка крошка мрамора — за несколько дней до крещения Святым не посчастливилось встретиться с гневом господним, и собор сотрясло яркими молниями. Никаких разрушений, не способных восстановиться без больших подаяний, только несколько выбитых витражей и сломанная плитка, заботливо убранная послушниками в сумрачный угол. Мрамор хрустел, словно обглоданные дикими животными кости, и превращал собор в заброшенный склеп с останками когда-то богатой графской семьи.       И боль, и ужас — все ушло, только смерть была непреходящей, и мерный голос священника словно доказывал это. Арне, в отличие от Пьера, на руках которого сонно копошилась Рут, стоял поодаль и слышал лишь обрывки, а потому частенько скашивал взгляд на серые стены, расписанные плесенью и пылью. Он не верил в Бога. Не тогда, когда учитель Симонс или собственный отец порол его розгами во имя Святого Господа. Арне разочаровался в своих священных покровителях, еще будучи несмышленым ребенком, и уже никогда (за исключением, разве что, чьих-то крестин) не посещал соборы и церкви должным образом. В его сердце жил только один бог. И имя ему было Пьер Легран.       Отгремели «Отче наш» и «Символ веры», запах ладана усилился (послушники разом зажгли несколько десятков свечей), и Рут, которую священник бережно окунул в прохладную воду, громко заплакала, вытянув ручки в сторону Розалинд. Ее рыданий не успокоили ни блестящий крестик, который, честно сказать, интересовал больше любопытную Филлис, ни мягкая ладонь священника, опустившаяся на ее мокрую голову, ни теплые руки Пьера, в которых Рут спрятала красное от слез личико. Только крепкие объятия Розалинд успокоили Рут, и она снова заснула, уткнувшись носом в ее шейный платок. Причастие кончилось, и двери собора распахнулись, впустив на алтарь полуденный воздух.       Арне остановился на крыльце, чтобы дождаться Пьера, и не сразу заметил маленький кэб, подъехавший к собору. С мягкого сидения ловко соскочила одетая в бархат Жюли и, увидев чуть усталую Розалинд, громко воскликнула: — О, миссис Грин, мне так жаль! Мы торопили кэбмэна как могли, но центр Лондона…       Розалинд, заметив ее раньше Арне и Пьера, улыбнулась. — Не стоит, мисс Жюли, — сказала она и по обыкновению крепко обняла Жюли за плечи. Они были сестрами не по крови, а по духу. — К тому же, священником оказался не тот милый пастор, о котором я вам писала. — Сказано это было смущенным шепотом, и Жюли, коротко усмехнувшись, опустила голову. Но только на секунду, потому что вскоре перед ней появился Пьер. — Пьер! — Боже, Жюли. — Пьер крепко прижал ее к груди и погладил по волосам. — Почему я не знал о времени твоего приезда? Почему ты написала только «в Лондоне»? Почему не написал… Томас?       С кэба соскочил и Томас Ришар. Выглядел он изможденным — сказывалась недавняя болезнь, но улыбался, когда пожимал Пьеру и Уильяму руки. Арне не пожал. Впрочем, тот даже не подал руки, только сухо кивнул и вплотную приблизился к Пьеру. Томаса этот жест позабавил, и он усмехнулся. — Это сюрприз, Пьер, — сказал Уильям и фыркнул, когда Пьер сердито на него посмотрел. Пьер не любил сюрпризы. Тем более сюрпризы, касавшиеся его младшей незамужней сестры. — Мы сразу поедем в аббатство, — сказала Розалинд, на секунду передав крошку Рут любопытной Филлис. — Вы с нами? — Мы бы хотели прогуляться, — ответил Арне и внимательно посмотрел на Томаса, как бы говоря: «Мы — это я, Пьер и Жюли». Но Томас его по обыкновению не понял, а потому улыбнулся и кивнул. — Отличная мысль, мистер Хаген. Нам с Жюли как раз не помешало мы размять ноги. Путешествие на корабле — такая скука. Ну, вы и сами это знаете.       Арне негромко цыкнул. В глазах Томаса, наоборот, зажглись лукавые огоньки.       Погода, как это редко случалось в Челмсфорде, к прогулке благоволила: обыденная серость неба, вызванная грозовыми тучами, растаяла, обнажив теплое августовское солнце. Пожелтевшие лиственницы зашумели, распушив колючие ветви, и прохладный ветерок донес запах прелой хвои до разношерстной компании — французы и норвежец. Словно глупая шутка, только никто из них явно не собирался заходить в ирландский паб.       Хотя, если бы Жюли согласилась поехать с Розалинд сразу в аббатство, чтобы отдохнуть после долгого пути и понянчить сонную Рут, Томас бы наверняка затащил их в маленький речной трактир, который приметил ранним утром. Как донельзя любопытного писателя (с этим Арне, конечно, мог поспорить), его интересовало, как действительно разрешился конфликт с Хоконом и кто все-таки устроил тот бунт. Ни интервью, которое Арне все же дал перед отъездом, ни нашумевшие статьи из газетенок не ответили на вопросы Томаса, и тот собирался расспросить Арне обо всем. С пристрастием или без — зависело от норвежской молчаливости, волной накатывающей на французскую говорливость. — Насколько хорошо вы знали Хокона, мистер Хаген? — спросил Томас, и обострившийся акцент — скользкое Хагьен, вместо твердого Хаген — выдал его волнение. Арне, шедший позади Пьера и Жюли, остановился. Он позволил им, увлеченным разговорами о солнечном Лионе, отойти настолько, чтобы воспоминания о Франции заглушили его голос, и негромко сказал: — Достаточно, чтобы не обсуждать его с детективом.       Томас усмехнулся. Если бы не вскрик Жюли — она увидела что-то, издали напоминающее разноцветную ярмарку, — он бы нагнал Арне и, зная, как тот дорожит — или дорожил — дружбой с Хоконом, предложил свою помощь. Но Арне отвлекся. Отвлекся и Томас, которого шустрая Жюли взяла под руку и по узкой аллее, обсаженной шумящими дубами, повела к торговой площади Челмсфорда.       В солнечный полдень торговая площадь Челмсфорда напоминала скалистое побережье, занятое кайрами. Как и крикливые неповоротливые птицы, разномастная, одетая в сюртуки и корсеты толпа галдела и теснилась, острыми локтями подталкивая соседа от лавки к лавке. Наскоро сколоченные из плесневелых бревен, они напоминали разбитые штормом лодки и громоздились друг на друге, словно маленькие пирамиды муравейников. Толпа то плавно перетекала от одного конца площади к другому, то резко, как испуганные кайры, металась вокруг лавок, пытаясь что-то отыскать. Протискиваться через обломки мачт, осколки, черепки и человеческие волны было сложно, и отнюдь не с первого раза Арне отыскал тихий угол, чтобы спрятаться от любопытных взглядов торговцев и отдышаться. Смрад, смешанный из запахов рыбьего жира и цветочных женских духов, обступал со всех сторон, не позволяя вдохнуть полной грудью. Все шумело и качалось, женские шляпки закрывали собой солнце, и Арне, как и Томасу, до жути захотелось уйти, когда Жюли звонко воскликнула: — Поглядите, какие гребни!       Ее птичий голосок на миг отрезвил толпу, и она охотнее расходилась перед Арне, когда тот пытался протиснуться к маленькой косой лавчонке. Неприметная в своей серости, она не цепляла внимания издалека, но, стоило шагнуть ближе, как оказывалось, что грубо сколоченная лодка превращалась в золоченую китайскую шкатулку, украшенную со всех сторон бумажными фонариками, и журавлями, и острыми запахами шафрана, исходящими от курительных палочек. Но золотой монетой среди кучи серебра были отнюдь не они. Под стеклянным куполом, заботливо начищенным до блеска, игриво поблескивали гребни для волос. Искусно вырезанные из дерева и покрытые лаком, они блестели на солнце цветными изумрудами, рубинами и опалами, огранке которых могли позавидовать лучшие ювелиры Лондона. Их было всего три, а рук, желающих получить столь искусную работу, — тридцать, и то и дело кто-то выкрикивал цену, каждый раз подскакивающую в два раза. — Настоящий аукцион, — усмехнулся Арне и искоса посмотрел на Пьера, который, крепко держа Жюли за локоть, чтобы ее не оттеснила любопытная толпа, внимательно смотрел на гребень. — Будете брать? — спросила торговка — приземистая желтолицая китаянка с раскосыми глазами, сощуренными от солнца. — У вас хорошие волосы, я же вижу. Как раз для этого гребня. Возьмете сейчас — сделаю скидку.       Пьер коротко улыбнулся. Убедить его что-нибудь купить было практически невозможно. Арне хорошо это знал, но сейчас отчего-то колебался. Пьер смотрел на гребень настолько внимательно, словно действительно собирался его купить, и даже цена в двадцать четыре фунта стерлинга — чей-то годовой доход — его не пугала. Еще с юношества Пьер любил подобные вещи — иногда Арне шутливо называл его сорокой — но покупал их редко, а потому сейчас только качнул головой и коротко ответил: — Нет. Думаю, здесь найдется мисс, которой он будет нужнее.       Китаянка кивнула. Она накрыла купол черным ситцем, вызвав этим сердитый гвалт толпы, и уместилась на колченогом стуле в сумрачном углу, поставив на костлявые колени деревянную плашку с рисом. Ее легкий обед не тревожили ни гневные окрики, ни перезвон монет, падающих на лавку. Она молчаливо улыбалась своими раскосыми глазами и маленькой ладонью махнула Пьеру, когда тот с ней попрощался. — Тебе стоило его взять, — с укором сказала Жюли и ущипнула Пьера за руку. — С твоими-то лохмами.       Пьер тихо фыркнул. Говорить о том, что в спальне, спрятанный ото всех — особенно, от любопытный Филлис, — его ждал другой гребень, бывший для него намного дороже остальных, он не стал, только с надеждой посмотрел на Томаса, надеясь, что тот сможет отвлечь Жюли, но Томас, коротко усмехнувшись, специально замедлился. Он хотел снова попробовать разговорить Арне, но Арне… не было. Вот же ж, подумал Томас и осмотрел толпу, оставшуюся позади, должно быть, решил сократить путь и сейчас собирался выпрыгнуть из-за угла. Томас почти не ошибся. Арне задержался, оттесненный уличными циркачами, а после нагнал их на перекрестке, где длинная улица торговой площади плавно вливалась в Хау-Грин — здесь они отыскали четырехколесный кэб, который, мягко тарахтя мотором, быстро покатил в аббатство Гринов. Уже в салоне, когда сонная Жюли задремала на плече не менее сонного Томаса, Арне взял Пьера за руку и, мягко поцеловав в висок, улыбнулся.       В доме Гринов редко проходили празднества. Ни Розалинд, детство которой было пресыщенно множеством балов и официальных ужинов, ни тем более Уильям, выходец из небогатой, но работящей семьи, не любили шумные торжества и приглашали гостей — за исключением, разве что, близких друзей и родственников — крайне редко. За это их частенько костерили соседи — как же уважаемые королевской семьей виконт и виконтесса не желают видеть в гостевой зале известного герцога или богатого графа? Как смеют они отказываться от приглашений на легкий ленч или отказывать в приглашениях на незначительный десерт? Громкая музыка (причем исключительно живая), перезвон бокалов, наполненных лимонадом, и шелест длинных атласных платьев были редкими гостями Гринов, но в эту ночь, пахнущую уходящим августом, что-то определенно изменилось: ворота Гринов широко распахнулись впервые за несколько месяцев и на подъездной дорожке взволнованно фыркали лошади. В честь дня рождения короля и коротких именин Рут Уильям и Розалинд решили дать бал, пригласив не только герцогов и графов (Арне пока не знал, сколько раз откажет за этот вечер в танцах), но и докучливых соседей с Даунинг-стрит (на этом, несмотря на свою неприязнь, настояла Розалинд). — Мистер и миссис Пэски? — Пьер нахмурился. — Какая интересная фамилия.       Уильям усмехнулся. — И не только, — сказал он. — От миссис Пэски пахнет вареным луком, а от мистера Пэски — нечищенными ботинками. Если заметите их у фуршетного стола, смотрите за тем, в какие стаканы миссис Пэски окунет свои пальцы, и никогда не пейте из них.       Томас поморщился. Арне тихо фыркнул. Они сидели в саду. Очень неухоженном, по мнению четы Пэски («Неужели у вас нет французской плитки и маленьких фонтанов под цветущими каштанами? Нет, миссис Пэски, нет. Боже, как же так?»), но тихом и спокойном, по мнению Уильяма, принесшего в сад раскладной деревянный стол и несколько скрипучих стульев — на таких обычно сидели мужчины, для леди Уильям принес в сад два маленьких кресла, разрисованных непоседливой Филлис. Их дом и прилегающие к нему акры земли нельзя было назвать по-королевски роскошным. Бессмысленной пышности, свойственной родителям Розалинд, они предпочитали практическое удобство, а потому их дом не напоминал музейную галерею, а сад — вылизанную слугами оранжерею с перголами и жардиньерками вокруг. Удобство — в обычное время и немного пышности — на балах, когда вощеный пол скрипел от туфель и сапог. — Помимо мистера Хагена, будут ли другие герцоги? — спросил Томас и сыто хмыкнул, когда Арне скривился. — Я слышал, что в этот сезон многие уехали в Пруссию. По крайней мере, в Париже и Лионе я не смог отыскать хорошего кандидата для мисс Жюли. Все или заядлые картежники, или беспросветные пьяницы. — Разве не все французы такие? — сострил Уильям. — Разве не все англичане лимонники? — сразу отозвался Арне, и Уильям фыркнул, подняв руки в примирительном жесте. Их остроты были частыми, но редко — по-настоящему серьезными. Как малозначащие шпильки, от которых у юных леди алели щеки, а у учителей в трубочку сворачивались уши. Юнцы, что с них взять. — Но вы правы, мистер Ришар, — неожиданно продолжил Уильям, сделав глоток горячего чая. Отнюдь не с лимоном, как мог бы сказать Арне. Наоборот, с жирным козьим молоком, которое обожала Филлис, и тремя ложками сахара. — Я знаю три графских семьи, которые этот сезон провели среди пруссаков. Но дело вовсе не в погоде. В этом году Вильгельм II сватал своего троюродного племянника к какой-то принцессе и получил отказ, потому что его племянник повел себя крайне… — Уильям задумался, пытаясь подобрать слово. — Неприлично, скажем так. Если бы не нежные уши мисс Жюли, я бы рассказал подробности. — Жюли сердито цыкнула. — Если бы Вильгельм не женил своего племянника тут же, грянул бы настоящий скандал, поэтому он решил выбрать ему в жены кого-то попроще. Об этом не должно было узнать светское общество, но узнало, поэтому маменьки со всех концов этого мира повезли своих дочерей в Пруссию. Принц — это весьма выгодная партия. — И что? Удалось его женить? — спросил Арне и привычно погладил Пьера по колену. Маленький неконтролируемый жест, — и Жюли тихо захихикала. — Да, на какой-то богатой гречанке. Ходят слухи, что они женились ночью и без свечей, потому что невеста лицом напоминала орангутана. — Уильям вздохнул. — Бедный мальчишка, не заслужил он такого. — Почему же? — вдруг встряла Жюли, и Томас обреченно покачал головой. — Он поступил, что называется, mauvais по отношению к одной женщине, так почему другая не может поступить с ним так же? Надеюсь, свою брачную ночь он провел с толстой повязкой на глазах.       Секундная тишина. После — громкий хохот Арне и Уильяма, и ошарашенный взгляд Пьера. — Жюли! — воскликнул он. — Разве юная леди может выражаться подобным образом? Неужели ты забыла все правила этикета? Ведешь себя, словно маленькая мартышка.       Жюли тихо цыкнула. — Тогда ты — большой орангутан. — И из вредности показала ему язык.       Томас усмехнулся. Пьер вымученно покачал головой. Воспитание Жюли — то, в чем он всегда был особенно плох.       Отсмеявшись и вытерев подступившие слезы, Уильям уже собрался дернуть за шнурок, чтобы вызвать младшего лакея, когда в саду показался дворецкий. — Ваша милость, прибыл гость.       Уильям нахмурился. — Уже? — Он искоса посмотрел на наручные часы, гадая, сколько же времени они провели в саду за разговорами, когда позади дворецкого остановился Сухраб — улыбчивый и коротко остриженный перс, с лица которого до сих пор не сошел африканский загар. Как и Арне, он был моряком, но предпочитал покорять жаркие и влажные экваториальные леса, а не недоступные и холодные льды.       Сухраба первым заметил Томас. — Мистер Бухари, какая неожиданность, — сказал он и поднял пустую чашку в знак приветствия. Сухраб, с которым они во время последней встречи громко поссорились, только кивнул. — Сухраб! — громко воскликнул Арне и крепко обнял его, хлопнув по спине.       Возможно, правила этикета, о которых любил вспоминать Арне, этого не дозволяли, но они были друзьями — лучшими друзьями, не считая Бьорна или Мартина, — с самого детства и не виделись чересчур долго, чтобы просто пожать друг другу руки.       Сухраб что-то просипел, и Арне отпустил его, снова похлопав по спине. — Выглядишь хуже, чем обычно, — сказал Сухраб, и Арне усмехнулся. — Стараюсь не отставать от тебя.       Сухраб фыркнул. Рядом с этим развязным норвежцем, думал он, любое воспитание летело к черту. — Мистер Бухари, рад вас видеть, — сказал Пьер и пожал ему руку. Сухраб улыбнулся. — Прошу, называйте меня по имени. Не первый день знакомы.       Сухраб был прав. Он знал Пьера почти так же долго, как Арне и Мартина, и никогда не понимал, к чему в их дружбе официальные «мистер» или «сэр».       Пьер кивнул.       Пожав руку и Томасу — формальность, которую требовалось соблюсти, несмотря на их ссору, Сухраб вскользь посмотрел на Жюли и улыбнулся. Ее он помнил низенькой девчушкой с двумя забавными косичками, которые каждый день заплетал ей Пьер, и воспринимал своей младшей озорной сестрой, с которой никогда не было покоя. Но с Жюли, в отличие от собственных младших сестер, снова оказавшихся в Персии, он не мог вести себя насмешливо, как настоящий старший брат. Сказывался ли в этом таароф — персидская демонстрация жестов уважения и почтения, — или понимание того, что настоящий брат Жюли — это Пьер, Сухраб не знал, но продолжал воспринимать Жюли сестрой, о которой нужно заботиться, но никогда — шутить и насмехаться. — Не думал, что вы сможете приехать, мистер Бухари, — сказал Уильям, поднимаясь по лестнице в свой кабинет. За ним нестройной шеренгой шли Сухраб, Арне и Томас. — О, не думайте, что я не рад. Очень рад, честно. Просто ваши сестры писали, что не получали от вас писем уже несколько месяцев, и я не подозревал, что мое письмо дойдет до вас. — Дошло, мистер Грин, не переживайте, — ответил Сухраб и от усталости сразу же развалился в кожаном кресле. — К сожалению, у меня не было возможности ответить вам, и я надеялся, что вы не сочтете меня грубым. Слава Митре, все обошлось.       Уильям кивнул. Позвонив в колокольчик, он дождался, пока лакей принесет серебряный поднос с лимонадом, а после закурил, задумчиво посмотрев на Арне. Что-то определенно гложило Уильяма, и Арне хорошо это понимал, но пока не спрашивал, втайне желая, чтобы все вопросы Уильяма остались без ответа. — Чета Пэски прибудет через сорок минут, — сказал Уильям и стряхнул пепел. — Сразу после герцога. — Так рано? — Арне нахмурился. — Разве им дозволено? — Нет. — Уильям качнул головой. — Поэтому им придется еще час просидеть в своей карете. Надеюсь, они арендуют самую дешевую, иначе окончательно разорятся. — Он постучал пальцами по столу. — Жюли и Пьер ушли к Розалинд? — Арне кивнул. — Хорошо. С вашего позволения, я оставлю вас, господа. Мне бы тоже хотелось навестить свою жену. Особенно, перед балом.       Уильям вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Сухраб сначала заинтересованно посмотрел на бокалы с лимонадом, а после выудил из нагрудного кармана маленький стеклянный бутылек с — кто бы мог подумать — хорошим бренди. Томас картинно закатил глаза. — Из-за этого мы и повздорили, мистер Бухари, — сказал он, но Сухраб только отмахнулся. — Вы совершенно не умеете пить. — Уже научился, — ответил Сухраб, и Арне фыркнул. — Известно вам или нет, но на кораблях можно не только драить палубы. — Отлично известно. Судя по письмам мистера Хагена, на кораблях можно поднимать бунты и сажать судна на мель. — Серьезно? — Сухраб изумленно посмотрел на Арне. — Ты посадил «Фреденсборг» на мель? — Разве ты не читал газет? Каждая паршивая колонка написала об этом. — Предпочитаю узнавать все лично, а не от третьих лиц. — Сухраб, смешав лимонад с каплей бренди, глотнул и улыбнулся. — Отличный вкус. Так что со «Фреденсборгом»? Пострадавшие есть? — Только Лонгрен. Но он сломал руку, когда косатка перевернула его лодку. Остальные целы.       Сухраб кивнул. — Это хорошо, — сказал он. Его взгляд посерьезнел. — В моем случае все намного хуже. Четыре матроса скончались от какой-то лихорадки и заразили почти всю команду. Мы три месяца дрейфовали в открытом океане без нормальной питьевой воды, потому что нас не пускали в порты. Я первый раз в жизни попробовал жареное крысиное мясо и… Мистер Ришар, что вы делаете?       Томас, быстро записывающий его слова — каждую деталь, в том числе заметки об интонации и выражении лица, мигом захлопнул записную книжку и убрал ее в карман. Перьевая ручка брякнулась на стол с подносом. — Не обращай внимания, — сказал Арне. — Мистер Ришар возомнил себя великим писателем. Его письма я читал чаще писем Пьера и чуть не поседел от его просьб. — По-моему, поседели, — заметил Томас и постучал пальцем по виску. — Вот здесь. Принести зеркало?       Арне от него отмахнулся. Он снова посмотрел на Сухраба и спросил: — Что за лихорадка?       Сухраб пожал плечами. — Не знаю. Жар, головокружение, боль в животе и сыпь по всему телу. Никогда такого не видел. Думал, что чахотка, пока не увидел мелкие прыщи. — Сухраба передернуло. — Мерзкое зрелище. — Возможно, обезьянья оспа, — сказал Арне. — Пьер вычитал о ней в каком-то медицинском журнале и решил рассказать во время завтрака. Честно, меня чуть не стошнило.       Арне в противовес своим словам улыбнулся. Привычка Пьера рассказывать о каких-то редких заболеваниях или чьих-то симптомах, с которыми он работал в этот день в больнице, скорее, умиляла Арне, вызывая тепло в груди, и он готов был слушать его каждый день, не прерывая и мягко гладя по волосам. А Пьер, в свою очередь, молчаливо слушал рассказы Арне о такелаже, лучшем материале для создания киля и форме облаков, обязательно рождающих шторм. И молчание Пьера было вызвано отнюдь не скукой. Скорее, детским любопытством. И Арне это нравилось. Он чувствовал себя нужным.       Сухраб, заметив выражение его лица, улыбнулся сам. Бренди, подмешанный в лимонад, как-то успокоил, и ни лихорадка, ни смертоносный дрейф не воспринимались так остро. Но если закрывалась одна дверь, обязательно открывалась вторая. И для Арне и Томаса это не сулило ничего хорошего.       Персы определенно были громкими. Особенно Сухраб, у которого от одного бокала лимонада, незаметно приправленного каплей бренди, развязывался язык, что значило, что все постыдные ситуации, когда-то приключившиеся с Арне, обязательно будут на слуху. Почти у всех, потому что Сухраб, как и подобает южанам, говорил громко, выдерживая паузы, подчеркивающие комичность произошедшего, и размахивая руками, отчего капли лимонада (или чистого бренди) летели в разные стороны. — Нет-нет, — сказал Сухраб, когда Арне попытался его прервать. — Я дорасскажу. Короче, нам было пять и Арне предложил порыбачить, хотя никогда этого не делал… — О, только не это, — сказал Арне, поняв, о чем хочет рассказать Сухраб, и закрыв лицо руками. Сухраб коротко усмехнулся. В этой истории, закончившейся весьма удачно, он был зачинщиком, а Арне — маленьким пострадавшим, которого… — За гузку клюнула треска! — воскликнул Сухраб и рассмеялся. — Арне заверещал настолько громко, что на его крики прибежал мистер Хаген, ну, его дедушка, который только-только сошел с поезда. А поезд был в десяти милях от причала!       Томас фыркнул. Арне пробурчал что-то невнятное. — Ты рассказывал это уже десятки раз, — сказал он, и Сухраб лукаво прищурился. — Неужели? — спросил он. Арне кивнул. — Что ж, тогда могу рассказать, как спустил с тебя штаны во время соккера. Томасу должно понравиться.       Бывший чуть навеселе, Сухраб неизменно обращался к другим по имени, хотя, будучи трезвым никогда бы такого не сделал. Томас знал это, а потому только улыбнулся и сказал: — Обязательно понравится. — Чушь! — воскликнул Арне, не желая вспоминать то, что Сухраб назвал безобидным «спустил с тебя штаны». На самом деле, он не только спустил штаны, но и случайно толкнул Арне в канаву, в которой часом раннее копошились свиньи. Еще несколько дней от Арне пахло нечистотами, и ни Мартин, ни тем более Сухраб не желали иметь с ним дело. — Не чушь! Короче…       Но Сухраба по обыкновению прервали. В комнату, служившую кабинетом Уильяма, тихо вошла Жюли. — Мистер Грин попросил вас быть тише, — сказала она, прикрыв за собой дверь. — Вас слышно в спальне миссис Грин.       Сухраб кивнул. Как дядя двух непоседливых племянников, которых он нянчил несколько лет назад, он отлично понимал, насколько порой сложным было уложить их спать. Тихий скрип деревянной колыбели будил одного, а его громкий плач — второго, и Сухраб, не желая волновать усталую сестру, поднимался с постели несколько раз за ночь, чтобы успокоить или сменить грязные пеленки. — А где Пьер? — спросил Томас, искоса посмотрев на часы. — Скоро начнут прибывать гости. — Переодевается, — сказала Жюли и заметила вопросительный взгляд Арне. — Он обрабатывал Рут царапину и случайно запачкал рубашку. — Французы, — фыркнул Сухраб.       Жюли поджала губы, собираясь сказать что-то колкое, определенно не свойственное ее возрасту и статусу незамужней леди, но Томас опередил ее. — Что вы имеете в виду, мистер Бухари? — спросил он и внимательно посмотрел на вмиг протрезвевшего Сухраба, в руке которого дрогнул бокал. — Ну… — Сухраб прочистил горло. В присутствии Томаса он неизменно робел. Сказывалось ли на этом различие в их цвете кожи (прожив в светском обществе достаточно, Сухраб все-таки ловил на себе любопытные взгляды, связанные в первую очередь с его наружностью) или социальном статусе — он не знал, но ничего не мог с собой поделать. Опускал голову или, как и сейчас, искоса смотрел на Арне, ища немой поддержки. Обычно Сухраб ее получал, но теперь, когда он нелестно отозвался о Пьере, ждать ее не стоило. Поставив бокал на стол, он все же продолжил: — Боюсь, мы неправильно друг друга поняли, мистер Ришар и… мисс Жюли. Я вовсе не хотел оскорблять французский народ, просто… Просто на моей памяти только французские мужчины настолько сильно пекутся о своем внешнем виде, что при незначительном пятне будут менять рубашку, а не прикрывать ее сюртуком.       Томас усмехнулся. С Сухрабом, несмотря на свои глубокие французские корни, происходящие со времен громких Viva la revolución, он был согласен, зато не была согласна Жюли. Она сразу нахмурилась, но ничего не сказала: любой конфликт, как и неуместную шутку, прерывает одно — скрип открывающейся двери. В кабинет, наконец, вошел Пьер, но о лионской медлительности Сухраб так и не пошутил. Его прервал восторженный выдох Жюли. — Боже, Пьер, тебе так идет, — прошептала она, и никто с ней не спорил, потому что Пьеру действительно шло.       В широкой молочной рубашке с высоким воротником, плотно опоясывающим чуть смуглую шею и тремя длинными лентами спускающимся по груди, он выглядел по-королевски роскошно, и мелкие запонки, лукаво подмигивающие недорогим серебром, нисколько этой роскоши не умаляли. — Твои запонки! — снова воскликнула Жюли и ловко взяла Пьера за запястье. Тот многозначительно посмотрел на Арне. — Какие красивые! — Она тонкими пальцами обвела серебряные буквы, аккуратно вдетые в манжеты. — «А» и «Х». Что это значит? — «А» — это академия Луи Пастера. Моя альма-матер. «Х» — это хирургия. Мое призвание.       У Жюли загорелись глаза. Пьер тепло улыбнулся. Той самой улыбкой, от которой у Арне тяжелело в груди. Потяжелело и сейчас. Даже несмотря на тихий смешок Томаса за его спиной. — Что-то мне подсказывает, что «А» — это Арне, а «Х» — это Хаген, — сказал он, и Сухраб фыркнул. Потом, словно осознав смысл сказанного до конца, несильно хлопнул Томаса по спине. — Точно! — воскликнул он. — Как я сразу не догадался!       Томас снисходительно улыбнулся. Арне откашлялся, желая привлечь их внимание раньше, чем они решатся догадаться до чего-нибудь еще. — Идемте, — сказал он. — Не будем заставлять Уильяма нервничать еще сильнее.       Томас кивнул. Оставив полупустой бокал на столе (любой алкоголь был для него секундной забавой, и он никогда не пил столько, чтобы развязывался язык), он обошел Арне, не задев его плечом только потому, что был в хорошем настроении, и по обыкновению вышел первым, желая сменить личные разговоры на легкие поверхностные слушки. За ним сразу же последовала Жюли, и Арне, если бы был чуть внимательнее, обязательно бы это заметил и нахмурился. Но он не заметил: все его внимание было приковано к Пьеру, и, как только за Сухрабом тихо закрылась дверь, он взял Пьера за руку и поцеловал в кончик губ. Пьер снова улыбнулся. — Академия и хирургия значит? — нарочито серьезно спросил Арне, и Пьер фыркнул. Покачав головой, он поправил пуговицы на рубашке Арне, а после мягко пригладил волосы, задержав руку дольше положенного. — Как я выгляжу? — тихо спросил Пьер, и Арне искоса посмотрел на рубашку. Говорить о том, что для него Пьер был настоящим произведением искусства, он не стал: Пьер это хорошо знал и спрашивал только потому, чтобы побыть наедине с Арне чуть дольше. — Formidable, — прошептал Арне.       Пьер улыбнулся. Французский Арне звучал твердо и порой грубо, но Пьер редко поправлял его: помнил, что Арне, будучи желторотым юношей, выучил французский, чтобы делать ему комплименты. Запиской или шепотом на ухо — и сердце Пьера каждый раз стучало под горлом. Застучало и сейчас, несмотря на четырнадцать лет, проведенные вместе. — Идем? — спросил Пьер.       Арне кивнул.       Гостей, несмотря на заявленный Уильямом «узкий круг», оказалось больше, чем ожидал Арне (все дело в том, что первый осенний бал всегда устраивался в честь короля или королевы, и пропустить его было неуважением к королевской семье), и уже в коридоре, заполненном прислугой, Пьера перехватил надушенный английский министр с вопросами о госпитале. Одним взглядом Пьер попросил Арне оставить его и спуститься, наконец, в зал, чтобы поддержать Уильяма. — Хаген! — воскликнул Уильям, схватившись за Арне, словно утопающий матрос — за спасательный круг. — Думал — не дождусь. А где Пьер? — С ним захотел поговорить мистер Смит. — Смит? — Уильям нахмурился. — О, это надолго. А жаль. Сухраб сказал, что у Пьера интересные запонки. Хотел бы я глянуть.       Арне тихо фыркнул. — Нашел, на что посмотреть, — сказал он и попытался стряхнуть руку Уильяма со своего плеча. Не вышло. — Уж лучше бы радовался осеннему балу. — А я радуюсь. — Уильям как-то лукаво прищурился. — Не могу не радоваться. — Он вежливо улыбнулся подошедшей вдовствующей графине, с которой обмолвился несколькими словами — буквально секунда, но он крепко держал Арне за рукав, не позволяя ему скрыться в толпе. Коротко рассмеявшись, как того требовали правила этикета, Уильям попрощался с графиней и продолжил, неожиданно повысив голос: — Мой друг наконец-то получил статус герцога и теперь ищет будущую герцогиню!       Миг, — и хищные взгляды надушенных матерей с разодетыми во все цвета дочерями пригвоздили Арне к входной двери залы, которую, как он знал, уже заперла ключница. — Уильям, — шикнул Арне, но Уильям только улыбнулся и, лукаво подмигнув, исчез среди пар, танцующих мазурку.       Арне, прошептав что-то про невоспитанных женатых джентльменов, обернулся, чтобы увидеть перед собой ряд смущенных невысоких девушек, одетых в похожие, различные только по цвету бальные платья, с ожерельями на тонких шеях, тяжелыми серьгами и длинными перьями в волосах, убранных в самые замысловатые прически, от которых, как подозревал Арне, у всех девушек уже кружились головы. И если незамужние леди, перешептывающиеся одна с другой и обмахивающиеся широкими веерами, не были для Арне настоящим препятствием — отвлечь их простенькой шуткой и умыкнуть сквозь шуршащие шелк и атлас не было особой трудностью, — то скрыться от внимательных взглядов их матерей, настоящих барракуд в этом море шампанского, танцев и роскоши, было невозможно: за предполагаемыми женихами они наблюдали внимательнее, чем за собственными дочерями, которые теперь, подстегнутые какой-то неизвестной Арне баронессой, начали протягивать ему свои карне — миниатюрные, уже смятые кем-то книжечки, в которые Арне должен был вписать свое имя и номер обещанного танца. Секунда — и бальных карточек стало так много, что они посыпались на пол под чей-то неприятный визг. — Мисс Марша, это мой карне! — Нет, мой! Разве у вас, мисс Луиза, может быть столько танцев на этот вечер? — Сэр Хаген, а вы можете… — Он не сэр, Элаиза! — Хлопок веером по спине. — Он герцог. — Ваша светлость, как насчет кадрили? — В таком ужасном платье она не станцует польку, не говоря уж о кадрили. — Поглядите на свое платье, мисс Эдвина! Это что, ситец? — Как вы смеете?.. — Ваша светлость… — Насчет будущей герцогини… — А может, котильон… — Леди! — неожиданно вскричал Арне, и девушки разом смолкли, опустив свои карне. — Прошу меня извинить, но сегодня я не танцую. — Он кивнул. — Хорошего вечера.       Арне, ловко лавируя между накрахмаленными рубашками, серебряными подносами и шуршащими платьями добрался, наконец, до широкой колонны, за которой, заботливо укрытый тенью, прятался Уильям. — Ого, я думал, они разорвут тебя на куски, — сказал он, и Арне фыркнул, показав обнаженные ладони — ни один мужчина не мог пригласить девушку на танец, не имея перчаток, которые Арне предусмотрительно забыл в… Лондоне. Арне сказал об этом, и Уильям коротко рассмеялся. — Только не говори об этом мистеру Бейтсу, — сказал он, взглядом указав на суетящегося дворецкого. — А то он обязательно найдет тебе пару.       Уильям, выделив последнее слово и интонацией, и хитрым прищуром, отвлекся на женатую пару — виконт и виконтесса такие-то, прибывшие с западной окраины Челмсфорда, — и позволил им увести себя в центр залы. Арне хмыкнул. Он сначала внимательно посмотрел на Томаса, уже заскучавшего среди молоденьких и выхоленных денди — чем же они его так привлекали, он не знал (богатенькие родственники, погрязшие в болоте слухов и преступлений? Возможно. Свежесть и молодость, которые Томас утратил несколько лет назад из-за долгой болезни? Вряд ли. Томас никогда не причислял себя к щёголям, заботящимся о чистоте своей головы сильнее, чем о ее наполнении. Этакий Шерлок Холмс, который никогда не носил пальто и вязаных шарфов, зато своими рассуждениями и заносчивостью мог сбить спесь с самых прожженных английских детективов) — а после на Сухраба, решившего, что с бренди на сегодня покончено, и пристрастившегося к грушевому пуншу и компании разношерстных девиц: от дородных, словно затянутых в несколько корсетов для создания осиной талии, до сухощавых, качавшихся не от быстрых танцев, а от стылого ветерка, ползущего по полу.       Его шуток Арне не слышал: чересчур громкой была надрывная скрипка — зато отлично слышал женский смех, практически переходящий в беззаботный визг. Так их смеяться не учили, но, видимо, шутки Сухраба и его истинно персидское обольщение делали свое дело. Если бы стены вокруг принадлежали дешевой бордели, а не дому Гринов, и если бы у девушек, окружавших его плотной завесой, было три фунта в дырявом кошельке, а не триста — на закрытом счете в крупном банке, Сухраб обязательно бы взял одну из девиц под руку — скажем, самую дородную, потому что худощавых он не любил, — и отвел в маленькую каморку, зовущуюся здесь «апартаментами для утех». Оставшись полностью удовлетворенным, он заплатил бы больше обычного (шесть пенсов вместо трех) и ушел бы раньше, чем девица накинула бы на себя застиранное покрывало.       Ветреность в выборе женщин делала его настоящим моряком, как иногда подмечали морские волки, знавшие Сухраба лишь по его похождениям в портах, но Арне мог сказать другое: ветреность в Сухрабе вызвали вовсе не куртизанки или их настоятельницы, с которым он был знаком ближе остальных, а страх. Страх стать случайно окольцованным и посаженным в золотую клетку, названную тяжелым: «Семья», в окружении десятков крикливых детей — сыновей, дочерей, племянников и племянниц — и молчаливой жены, приведенной под венец жесткой и жестокой рукой отца — то, что Сухраб видел все детство, проведенное в солнечной, но нищей Персии, пока его мать, укутанная в грязные платки, не взяла его за маленькую костлявую руку и не сбежала, укрывшись среди ящиков торгового судна. Когда-то это был долгий путь, вылившийся в страх и слезы. Сейчас воспоминания о нем подтерлись, лишь изредка напоминая о себе в ночных кошмарах. Но Сухраб, как знал Арне, заглушал их дешевым бренди, а на могиле матери, умершей десять лет назад, не появлялся вовсе, чтобы не бередить старые раны. Это делало его трусом, и Сухраб каждый раз выбирал быть трусом. — Скучаете?       Вопрос раздался неожиданно. Арне, прислонившийся плечом к колонне, коротко вздрогнул. Он скосил взгляд и поначалу заметил только широкий шелковый веер, за которым, словно снежная шапка ледника, пушилась меховая молочная пелерина. Странный выбор для солнечного августа, но женщина, остановившаяся возле Арне, в принципе была странной. Экстравагантной. — Нет, ваша светлость, вовсе нет, — сказал Арне и коротко поклонился. Мог бы этого не делать: все-таки миссис Юхансен она стала только пару недель назад, но этикет (или, скорее, знание того, что род Юхансенов был влиятельнее рода Хагенов) обязывал.       Сара Юхансен улыбнулась. — Ваши друзья виконты, детективы и моряки веселятся, а вы, новоявленный герцог, прячетесь в тени. В чем дело, Арне? Неужели обольстили ту, на которой уже лежит королевская лапа? — Сара коротко рассмеялась. — Pardonnez-moi, королевская ладонь.       Арне усмехнулся. Сара Юхансен обожала слухи, и, если бы Арне дал ей малейший повод — неосторожный взгляд в сторону юной леди или два танца вместо одного, — об этом бы знали все: от любопытной прислуги до занятого короля (хотя, кто из них был любопытнее, Арне точно сказать не мог). — Я бы с радостью, но… — Арне показал обнаженные ладони. Мозоли, натертые на них канатами и необработанной древесиной, почти сошли, и руки Арне выглядели так, словно он действительно был герцогом. — Совершенно забыл о перчатках. Отвык от них за два года плавания и…       Но Сара прервала его. Коротким махом веера она и велела Арне смолкнуть, и подозвала официанта, чтобы взять полный бокал. Усмехнувшись — повелевать мужчинами ей нравилось сильнее, чем обольщать их, — она сделала глоток и, внимательно посмотрев на Арне, сказала: — Отговорки, Хаген. Пустые, дешевые и жалкие. Мой бывший супруг, земля ему пухом, специально не брал на бал перчаток. Боялся и женщин, и брака. Считал, что лучше умереть неженатым horror feminae, за глаза прозванным мужеложцем, чем станцевать с леди мазурку. Комично и глупо. — Сара глумливо улыбнулась. — Но в конце концов он женился. И знаете, как? — Арне качнул головой, и Сара закатила глаза. — Боже, Хаген, конечно, знаете! По своей сути все мужчины до безобразия одинаковы, и их сущность выражается одним словом. Хотеть. Vouloir, ønske, wollen — называйте, как вздумается. Мужчины редко думают головой. Особенно, в присутствии юной свежей леди, у которой пальцы натружены не тяжелой швейной машинкой, а игрой на фортепиано. И это нормально. По крайней мере, среди чванливых павлинов и не замолкающих кур. И этим можно воспользоваться. И, честно сказать, я так и сделала. На каждом балу, которые мой муж посещал из чувства долга, приспускала то перчатку, то платье, то пелерину. Я завлекала его. — Сара по-кошачьи улыбнулась. — И это сработала. В сезон, когда королева искала свой бриллиант, я бриллиантом, к сожалению, не стала, но вышла замуж раньше всех, даже самых вылизанных и диковинных. И кто бы мог подумать! Вышла замуж за местного мистера Дарси. — Сара рассмеялась. — Так что не говорите мне о перчатках, мистер Хаген. Рано или поздно найдется та, которую вы захотите взять. А уж за руку или в полночь под одеялом — зависит от самой леди. Мой вам совет: выбирайте француженок. Они раскрепощеннее, чем английские леди, но порядочнее, чем польские. Вы поняли меня?       Арне, не желая продолжать спор, кивнул. Сара улыбнулась, и улыбка состарила ее, сделав похожей на высушенную сливу. Разговор исчерпал себя так же быстро, как и начался, и Сара, в последний раз смерив Арне внимательным взглядом, выцепила из толпы только-только созревших юношей какого-то черноватого франта и пустилась с ним — о, это было настоящей шуткой — в мазурку!       Арне усмехнулся.       Ему требовалось отыскать Пьера.

***

      Сад, серебрившийся в свете молочной луны, поистине завораживал. Живые изгороди, аккуратно подстриженные садовником, шелестели темно-зелеными листьями, словно перешептываясь при виде незнакомого гостя. Этим гостем был Арне. Он оббегал всю залу, прежде чем младший лакей сказал, что «доктор Легран» вышел в сад освежиться. Но свежести здесь не было. Вместо легкого морского бриза, к которому привык Арне, голову в саду кружили ароматы цветущих деревьев. От терпкого лимона, который ранним утром Уильям предпочитал класть в горячий чай, до сладкой груши — в этом году ее урожай был особенно хорош, и несносная Филлис ела грушевые шарлотки почти каждый день.       Но Арне знал, что Пьера привлекали отнюдь не лимоны и груши. С самого детства он обожал вишню — ее вкус, запах, яркий насыщенный цвет. В отличие от Арне, Пьер мог есть вишню фунтами и совсем не морщиться. Со временем ее горький запах начал преследовать и самого Арне, но, как он узнал позже, дело было отнюдь не в помешательстве. В рождественские выходные мадам Коллет — бабушка Пьера и Жюли — решила сделать Пьеру подарок и, как и любая француженка ее почтенного возраста и статуса, подарила духи. Вишневые, с каплей мёда.       Поначалу Арне кривился, а после искал этот запах абсолютно везде — в стылых коридорах «Вестборга», среди прелых листьев поздней осени, в морских портах, наполненных запахами рыбы и рома. В юношестве ароматами его дома были отчужденность холодного, ни кем не разогретого ужина, к которому он всегда опаздывал, только бы не встречаться с отцом, и горечь громких ссор, когда мать узнавала о плохих оценках в «Вестборге». Ни одно солнце не могло растопить льды, полностью сковавшие их дом. Ни одно объятие не могло отогреть серьезных и замкнутых Хагенов.       Теперь же, когда долгие годы вынужденного одиночества остались позади, уступив место настоящей семейной жизни, запахами дома были вишня, мёд и корица, которую Пьер частенько добавлял к яблокам — маленькая традиция, которую однажды выдумал Стиан Хаген и которую заботливо поддержал Пьер. Поздней осенью, когда холод пробирался под черепицу их частного дома, Арне и Пьер запекали яблоки. С мёдом и корицей, от которой постоянно чихала Аста. Это было забавно, но еще забавнее были любопытные олени, привлеченные ароматом печеных яблок. И, пока Пьер осторожно подкармливал пугливых оленят, Арне смеялся: трусливая Аста, скуля от желания поиграть, никак не могла подступиться к новым «гостям» и только звонко тявкала, когда дерзкий олененок хватал ее за уши. А когда над Анденесом начинала клубиться морозная ночь, Пьер, словно огромный ласковый кот, лениво подлезал под руку Арне, отвлекая его от работы, и накрывал обоих шерстяным пледом. Арне отвлекался — не мог не отвлекаться, когда слышал под боком тихое сопение, — и засыпал сам, пока за окном тосковала одинокая осень.       Сад остался позади, и Арне, увидев Пьера, внимательно смотрящего на луну, улыбнулся. Словно одетая в серебро, его кожа из смуглой превратилась в абрикосовую, а на кончиках кудрей появились осколки звезд. Звезды скучали — не могли не скучать — по утреннему солнцу, но сейчас небом владела луна, а мыслями Арне — Пьер. Его глаза, кроткая улыбка, незаметные веснушки. Арне непроизвольно похлопал себя по карманам в надежде найти клочок бумаги и карандаш и, не найдя, поджал губы. Арне, наконец, заметил Пьер и, улыбнувшись — от его улыбки у Арне потеплело в груди, — взял его за руку. Арне мягко погладил его по волосам, стряхнув осколки звезд. — Мистер Смит выкурил четыре сигары, прежде чем мы расстались, — неожиданно сказал Пьер, положив голову на плечо Арне. Тот усмехнулся. — Потом я увидел тебя с Сарой, но решил не прерывать.       Арне нахмурился. — Пьер…       Но Пьер ловко накрыл его губы ладонью. — Нет, молчи, — сказал он, и Арне тихо фыркнул. — Я знаю, что ты скажешь. Ты бы оставил Сару сразу, стоило мне только попросить. Но это неправильно, Арне. Она жена губернатора. К тому же, герцогиня. Нужно быть в хороших отношениях с теми, кто однажды может помочь. — Пьер коротко поцеловал Арне, потому что знал: на это он тоже мог многое сказать. — Тем более, я знал, что ты в любом случае нашел бы меня. А раньше или позже — уже неважно.       Арне улыбнулся. Ему не требовалось отвечать: Пьер прочитал его внимательный взгляд, шепчущий: «Я обещал быть рядом, и я буду рядом, несмотря ни на что», и снова поцеловал. Нежно и медленно, пока ладони Арне осторожно скользили по его спине вниз. Несмотря на то, что шелест листьев и цветов скрадывал любые звуки, Арне услышал еле различимое мурлыканье скрипки и прошептал: — Пьер, позволь пригласить тебя на танец.       И пока душная зала сотрясалась от веселых и быстрых танцев, Арне и Пьер, обласканные луной, медленно раскачивались в стороны. Пьер был выше всего на пару дюймов, и его голова лениво покоилась на плече Арне. Он слушал шепот сада, но слышал только биение чужого сердца — то ускорявшееся, когда Пьер мягко целовал Арне в шею, то замедлявшееся, когда поцелуи остужал легкий ветерок.       Это не было танцем. Теплые объятия, теплые губы, теплые ладони и прикрытые глаза. Им не требовалась музыка. Не требовались зрители и аплодисменты. Умиротворение сада уже не нарушало мурлыканье скрипки — только тихая трель коноплянки, прятавшейся среди густых вишневых ветвей. Вслушиваясь в тихую птичью песнь, Пьер случайно вспомнил, как Арне подарил ему виниловый проигрыватель, и улыбнулся. Видимо, воспоминание яркими красками отразилось на его лице, потому что Арне сказал: — Твои пластинки запылятся, пока нас не будет.       Пьер качнул головой. — Я попросил Эмму протирать их, пока она будет присматривать за Альмой.       Арне забавно нахмурился. — За Альмой? — Он громко выдохнул. — Только не говори… — Да, я назвал кошку Альмой. Ну и что? У каждого должно быть имя. — Пьер, скажи честно, ты не хочешь ее отдавать? — Не хочу. — Пьер насупился, словно маленький, обиженный замечанием ребенок. — Но отдам. Потому что тебя я люблю сильнее, чем кошку. — Чем Альму, — улыбнувшись, поправил Арне, и Пьер фыркнул.       Кто-то засмеялся, чересчур близко, и обрывки его хохота долетели до Арне. Сильнее сжав плечи Пьера и закрыв его собой, он дождался, пока стихнут чьи-то развеселые голоса, и мягко коснулся губами чужих волос. Запах вишни закружил голову, и Арне интуитивно вдохнул глубже, вызвав у Пьера улыбку. — Люблю тебя, — прошептал Арне и, заметив пробежавшую по Пьеру тень, посмотрел в небо. Молочная луна скрылась за вуалью облаков.       Пьер смазано поцеловал Арне в шею. — Я тоже.