Le Solitaire

— Завтракаешь? Уже?       Арне при виде Пьера улыбнулся. Со спутанными завитками волос, сонным прищуром, мелкими мурашками — утро выдалось морозным, и в широкой ночной рубашке, не завязанной и открывающей разлет ключиц, тот выглядел настолько домашним и теплым, что у Арне потяжелело в груди. Только сейчас он понял, что не видел этой картины — маленькая округлая кухня, лохматые клены, запертые за окном, и Пьер (Пьер-Пьер-Пьер) — уже два года, а потому молча раскрыл руки и спрятался в утренних объятиях. Пьер коротко улыбнулся и мягко погладил Арне по волосам. Взяв со стола чашку — снова кофе, но сейчас у Пьера не было желания прочитать лекцию о вреде кофеина, он сделал глоток и поморщился: кофе был горячим и ужасно — ужасно — горьким. Арне тихо фыркнул. — Чай? — спросил он.       Пьер кивнул и исчез в ванной. Под тихое журчание стылой воды Арне выудил из шкафчика металлическую шкатулку с зелеными листьями и, бросив несколько в чашку, залил их горячей водой. Не кипятком. Вовсе нет. Пьер не любил горячий чай, предпочитая разбавлять его молоком или стылой колодезной водой, принесенной мальчишкой-посыльным с окраины города. А Арне слишком любил Пьера, чтобы заставлять его ждать, а потому каждое утро вставал раньше, грел воду в пузатом чайнике и ждал, пока она остынет до нужной температуры — к этому времени обычно просыпался Пьер и, ворча что-то про противный лондонский холод, заваривал чай. А Арне, не привыкший к ранним пробуждениям, снова прятался под одеялом и просыпался окончательно, когда Пьер, уходя на работу, громко закрывал дверь.       Но сейчас что-то определенно изменилось: Арне не только проснулся раньше, но и сам заваривал чай, хотя обычно в это время уже прятался в ворохе подушек. Но Пьера, чистившего зубы, это особо не тревожило: привыкший к чудаковатости Арне в некоторых вопросах, он бы не удивился, если бы Арне решил кардинально поменять режим дня. Когда-то подобное было в новинку. Сейчас Пьер привык и особо не удивлялся — изумился лишь однажды, когда Арне неожиданно принес крошечного, скулящего от страха щенка, выловленного — Пьер, только не волнуйся — в Темзе. Поначалу было страшно, но теперь Аста, уже не щенок, а взрослая пятнистая бордер-колли, была полноценным членом их семьи и досаждала столько же, сколько сам Арне. Не зря же говорят: «Собаки похожи на своих хозяев». Пьер с этим был полностью согласен.       Завязав волосы лентой (их требовалось подстричь, но Пьер никак не мог выкроить на это время), он вышел из ванной и, уместившись на стуле, внимательно смотрел за тем, как Арне — человек, которого лишний раз не стоило подпускать к кухне, — вылавливал вареные яйца из кипящей воды. Получалось неплохо, и уже через минуту перед Пьером дымился (в самом лучшем значении этого слова, хотя с Арне могло быть и наоборот) завтрак.       Секунда, — и по вощеному паркету застучали когти. Зевнув и тряхнув головой так, что во все стороны разлетелась шерсть, Аста уместилась рядом с Пьером и жалостливо — «Последний раз меня кормили три дня назад» — на него посмотрела. — Аста, — строго сказал Арне (строгости в его голосе было не больше, чем в голосе Пьера, когда он разговаривал с детьми), — я кормил тебя пятнадцать минут назад. Не наглей.       Искоса посмотрев на Арне, Аста заскулила и, приподнявшись на лапах, уткнулась мокрым носом в ладонь Пьера, разжалобить которого она могла одним взглядом. Это сработало и сейчас. Почистив яйцо, Пьер бросил его на пол, и Аста, быстро завиляв хвостом, набросилась на него, словно действительно не ела уже пару дней. Арне громко выдохнул. — Она растолстела, — сказал он, заметив под шоколадной шерстью округлый бок. — На три фунта, — пожав плечами, ответил Пьер. Попробовав овсянку (Арне готовил ее пятнадцать минут вместо пяти), он посмотрел на Арне и улыбнулся. — Вкусно.       Если бы мог, Арне бы радостно завилял хвостом — не так уж и много его отличало от Асты. — И все-таки: зачем так рано? — снова спросил Пьер, застегнув брюки. Арне, уже собравшийся, домывал посуду. — Мне казалось, после возвращения ты будешь отсыпаться часов пятнадцать, не меньше.       Арне коротко усмехнулся. — В Анденес приехал Булатович, и Ричардсон хочет, чтобы я выступил сегодня, — сказал он, вытерев руки полотенцем. — Переплюнуть русских — главная цель его жизни, и ему плевать: выспался я или приехал в Лоутер Лодж в катафалке.       Пьер нахмурился. О Джеймсе Ричардсоне он слышал не раз. «Глава Королевского географического общества, обладатель ордена Заслуг, талантливый исследователь и примерный семьянин» — подобное печатали в каждой газете, начиная известной «Таймс» и заканчивая дешевой «Дом и очаг», которую читала и покупала исключительно прислуга.       В настоящей же жизни Ричардсон прослыл противной брюзгой с длинными ослиными ушами, слышащими каждый чих. Его громадная голова, морщины которой своей глубиной соперничали с глубиной Тихого океана, а клочки седых волос — с густыми зарослями экваториальных лесов, напоминала кривой глобус, который, когда Ричардсон слышал какие-то слухи, крутился во все стороны. Лицо Ричардсона было не многим лучше: обвисшие, как у шарпея, щеки, едва-едва тронутые жидкой бородкой, которой Ричардсон частенько хвалился (стоило ли говорить, что обладателей густых, ухоженных бород и бакенбардов он презирал в принципе), кустистые брови над постоянно бегающими глазками и слюнявые губы — иногда Ричардсон ворчал настолько долго, что превращал чистый письменный стол в заплеванное поле брани.       Работать с Ричардсоном было сложно, иногда — практически невозможно, и Пьер искренне не понимал, как Арне, сам взрывной по натуре, терпел Ричардсона и получал от него то, что нужно. Их последняя встреча, случившаяся два года назад, в отличие от всех предыдущих, прошла вовсе не по маслу. Скорее, как по тальку. В тот день ослиные уши Ричардсона впервые скрутились трубочками от злости, и он кричал так громко, что распугал уличных кошек, дремлющих под открытыми окнами Лоутер Лоджа. Арне в долгу не остался: не кричал, не истерил, только в письменной форме донес Хокону VII, что решил отречься от Королевского географического общества и поплыть под английским флагом.       Надрали ли после этого Ричардсону его ослиные уши? Будьте уверены, что да. Пожалел ли Арне о своем доносе? Будьте уверены, что нет. Пока Лонгрен, Хокон и другие члены экипажа радовались открытию Северо-Западного прохода, Арне радовался тому, что смог утереть Ричардсону нос. Не ослиный, конечно. Просто противный. — В десять у меня выступление перед географическим обществом, — сказал Арне, надевая поверх рубашки жилет. — Потом короткая встреча с Булатовичем. Я освобожусь к полудню и принесу тебе что-нибудь на обед. Что хочешь? — Без разницы. — Пьер пожал плечами. Он уже десять минут не мог сложить медицинский халат так, чтобы тот влез в сумку. — А, только не рыбу. Томас приносил мне ее столько раз, что меня уже тошнит. Принесешь ты, и я за себя не ручаюсь.       Арне тихо фыркнул. Шагнув к Пьеру, он взял халат и, сложив его, сунул в сумку. — Спасибо, — сказал Пьер и, поцеловав Арне в щеку, сразу оказался в его крепких объятиях. Коротко улыбнулся и погладил его по спине. — Может, никуда не пойдем? — спросил Арне и потерся щекой о плечо Пьера. — Останемся дома. Ты, я, вкусный ужин… — И гневные письма от Ричардсона и Андерса.       Арне театрально застонал. — Можешь же ты испортить романтику, — сказал он, и Пьер усмехнулся.       На самом деле, он мог бы остаться. Мог бы позвонить Андерсу, главному врачу госпиталя Святого Луки, и солгать, что плохо себя чувствует. Мог бы пойти на поводу у Арне и выбрать вкусный ужин, а не марли и мази от проказы. Мог бы, но… Но Пьер любил свою работу. Не так сильно, как самого Арне, но любил. И он знал, что Арне его понимал. Понимал и принимал. Пьер мог работать сутками, мог забывать перезвонить или ответить на письмо, мог ночевать на неудобной кушетке в госпитале, а не под теплым боком Арне, мог быть неидеальным, потому что знал: он любим. Любим, несмотря ни на что. Любим и любит в ответ, принимая эксцентричность Арне, его перфекционизм, редкую заносчивость и язвительность при плохом настроении. Они не были идеальными, но дополняли друг друга, как последние кусочки в громадной картине паззла. — Арне? — М? — Сегодня после работы не хочешь сходить со мной в… — Да. — Но ты недослушал. — «С тобой» — это все, что мне нужно знать.       

***

      Лоутер Лодж, несмотря на внешнюю громоздкость, был самым тихим зданием на всей Кенсингтон-роуд. Иногда его тревожили громкие крики синих скворцов, вьющих свои гнезда под осыпающейся темно-серой крышей, или стрекот прытких кузнечиков, привезенных Брумом — главным лондонским энтомологом — из экваториальных лесов Южной Америки. Но эти звуки быстро затихали — скворцы разлетались, чтобы отыскать несколько червей, а кузнечиков отлавливал (иногда в самых неожиданных местах: под креслом Ричардсона или в использованной чашке-петри) сам Брум и запирал в стеклянной банке, и Лоутер Лодж снова погружался в приятную тишину.       Прикрыв за собой дверь, Арне выудил из кармана пропуск — мятую пожелтевшую бумажку, и усмехнулся. Если сегодня за Лоутер Лодж присматривала «сестрица-Миллер» (сестрица, потому что носила она исключительно белые береты, напоминающие шапочки медсестер), то путь к кабинету Ричардсона ему будет заказан: дотошная во всем, особенно в ненужных бумажках, сестрица-Миллер никогда не признавала просроченных пропусков, и Арне, менявшего пропуск последний раз два года назад, она бы не пропустила.       Ни за что, герр Ха-а-аген, сказала бы она, положив вязальные спицы на костлявые колени, вдруг вы захотите выпустить кузнечиков герра Брума на улицу, и кто же будет виноват? Конечно, я. Доказывать сестрице-Миллер, что Арне никогда не видел этих кузнечиков (это правда) и никогда не знал, где находится кабинет Брума (это тоже правда), было бессмысленно, и Арне оставалось только — нет, не делать новый пропуск — лезть в Лодж через маленькое чердачное окно, выходящее на Кенсингтонский сад.       Это однажды выдумал Брум (иногда Арне шутил, что нобелевскую премию тому выдали вовсе не за кузнечиков), и лазать через чердачное окно стало их особой традицией, о которой, к счастью, пока не знал Ричардсон, пропуск которого всегда был новым и чистым.       Оставив натертый до блеска холл позади, Арне оказался у гардероба, служащего контрольно-пропускным пунктом, и выдохнул: за косым столом развалились «шляпник-Хейз» (каждый день — новая шляпа-котелок) и «огородник-Бэйн» (выращенные им гортензии были признаны лучшими на главном конкурсе садоводов — о нем Арне, конечно, не слышал, но за Бэйна порадовался). «Шляпник» и «огородник» сосредоточенно смотрели на шахматную доску, и Арне уже мог предугадать исход игры: заслуженная ничья. Он также мог легко перепрыгнуть через деревянный турникет и взбежать по лестнице, но не стал: хотел оттянуть скорую встречу с Ричардсоном хотя бы на десять минут. — Ферзя на четыре-Д, Бэйн, и сможешь отыграться, — сказал Арне, опершись на деревянную перекладину гардероба. Бэйн кивнул и почти поставил ферзя на нужную клетку, но его рука замерла в воздухе, и он обернулся, изумленно посмотрев на Арне. — Матерь Божья, — прошептал Бэйн и вскочил со стула. — Хаген приехал!       Объятия Бэйна показались Арне удушающими, и он похлопал его по спине, прося отпустить. Бэйн коротко рассмеялся. Хейз, в отличие от Бэйна, объятий не любил и только пожал Арне руку, отчего-то покачав головой. Выудив из внутреннего кармана пиджака кошелек, он отсчитал три фунта и бросил их Бэйну. Арне нахмурился. — Мы спорили, когда ты приедешь в Лоутер Лодж, Хаген, — сказал Бэйн и спрятал деньги в кошельке — женском, потому что всем его бюджетом распоряжалась жена. — Я поставил на сегодняшнее утро, Хейз — на завтрашний полдень. — Если бы не Ричардсон, я бы не появился здесь до октября. Он перенес мое выступление на месяц, чтобы хвастануть перед русскими! — Почему не отказался? — спросил Хейз, защелкнув шахматную доску. — В сентябре будет суд над Хоконом. — Над Хоконом?! — хором воскликнули Хейз и Бэйн.       Арне кивнул. — Он чуть не разбил «Фреденсборг» о Дуврские скалы. Он и два юнги.       Хейз нахмурился. — Его могли подставить, — сказал он, и Бэйн, зная, что тот скажет дальше, сжал его плечо, как бы говоря: «Не стоит, Хейз, не стоит». — Лонгрен, например. Финны, они…       Бэйн вежливо откашлялся. — Не слушай его, Хаген, — сказал он, специально для Хейза выделив половинчатую фамилию Арне. — Все мы не без греха. Ричардсон, кстати, особенно. — Хейз от его слов усмехнулся. Он знал, как хорошо и быстро Бэйн мог сменить тему разговора. — В прошлом месяце он меня чуть не уволил. Кто-то стащил из его пальто портмоне, и он подумал на меня. А меня в тот день даже не было! Я попросил выходной, чтобы пересадить бегонии, а Ричардсон об этом забыл и уже собирался вызывать жандармов, когда с его портмоне прибежал Брум. — Брум? — Арне нахмурился. — Ага, — улыбнулся Хейз. — Ему на день рождения подарили мартышку. Типа ручную. Она слушается Брума, пока сидит в клетке, но, как только он ее выпускает, начинает носиться по всему Лоджу. Она-то и стащила портмоне Ричардсона, пока он клювом щелкал. — Арне тихо фыркнул. Бэйн, улыбнувшись, несильно ударил Хейза локтем в бок. — Простите! Хотел сказать: пока он искал свой пропуск. — А что с мартышкой? — спросил Арне. — Отдали в зоопарк. — Бэйн пожал плечами. — Из-за портмоне? — Из-за блох. Она разнесла их по всему кабинету Брума, и ему пришлось покупать новых крыс. Их привезли сегодня утром, — Бэйн скривился. — Выглядят так, будто их кошки подрали. Можешь заглянуть к Бруму после обеда и посмотреть на них. Пищат, как в преисподней.       Арне усмехнулся. — После обеда меня здесь не будет, так что в другой раз, — сказал он и ловко стащил из вазы яблоко. Откусил и поморщился: кисло. — Не будет? — Бэйн нахмурился. — По… А-а-а! Идешь к своему доктору?       Арне кивнул. — Разве вы не виделись вчера? — спросил Хейз. — Виделись. — И что делали?       Арне коротко улыбнулся. Хейз, бывший человеком, которому нужно знать все, спрашивал его об этом каждый раз, и неизменно Арне отвечал: — Играли в шахматы.       А Хейз неизменно усмехался. Хорошо, когда в жизни хоть что-то оставалось прежним.       Кабинет Ричардсона, расположенный на втором этаже Лоджа, буквально расцвел — однако не в том смысле, которого хотел бы Арне. Лимоны, о которых Ричардсон заботился лучше, чем о своей семье, наконец зацвели, и теперь в душном солнечном кабинете пахло горьким цитрусом. — Рад вас видеть, герр Хаген, — сказал Ричардсон, не отвлекаясь, впрочем, от сортировки бумаг. Арне кивнул. — Знали бы вы, с каким трудом я заполучил Булатовича, — Ричардсон усмехнулся. — Но это не важно. Важно то, что уже через пятнадцать минут вы расскажете нашим коллегам со всех закоулков этого чертового мира о своей победе и прославите Норвегию сильнее, чем кто-либо другой. — Хлопнув ящиком, Ричардсон поднялся из-за стола и шагнул к высокому кашпо. В его мясистой ладони мигом оказался маленький лимонный листок. — После обеда, кстати, с вами хотел пообщаться какой-то газетный паренек. — «Газетными пареньками» Ричардсон называл всех журналистов. — То ли «Дэйли», то ли «Шаттл». Пара вопросов, громкая цитата — желательно, о величии Англии, и новый выпуск зашоренной газетенки готов. А, и конечно: ваш портрет на первой полосе. Чую, как только матери узнают о вашем титуле герцога, ваш поднос для писем утонет в пригласительных конвертах. Уже надумали, какая леди в вашем послужном списке будет первой? — Ричардсон противно хохотнул, и Арне пожалел, что однажды с ним связался. — Меня это не интересует, герр Ричардсон, — сказал Арне. — И я… — Зря. — Ричардсон, сорвав несколько листьев, запечатал их в бумажный конверт. — Ваши острый ум, смекалку и решительность определенно стоило бы передать какому-нибудь пареньку. Хаген-старший и Хаген-младший, м? Что скажете? — Скажу, что после обеда ни паренек из «Дэйли», ни паренек из «Шаттл» не смогут взять у меня интервью.       Ричардсон нахмурился, и его глазки превратились в узкие щелочки. — Почему? Дело в деньгах? Мне казалось, ваши друзья-лимонники с лихвой покрыли все ваши затраты. Особенно после того, как вы чуть не поплыли под их английским флагом, герр Хаген. Хокону VII, храни его Бог, это не сделало бы никакой чести. К тому же, в вашем плавании не все прошло гладко. — Ричардсон, заметив, как изменилось лицо Арне, хмыкнул. — Хокон, этого непонятного вида штурман, чуть не выпотрошил «Фреденсборг» к чертовой матери. Секунда промедления, и Королевское общество осталось бы не только без выдающегося моряка, но и без собранных за два года наблюдений. Ваша привычка подбирать старых друзей чуть не сгубила двенадцать человек, герр Хаген. Трех — к констеблям, и одного — в лазарет! Немыслимо! — В лазарет? — Арне нахмурился. — У Лонгрена сломана рука, но… — Аргх, сдался мне ваш финский дружок! Я о герре Флетчере. До «Фреденсборга» он был порядочным норвежским джентльменом и уважаемым хирургом, а сейчас — осоловелый пьяница, не узнающий свою жену и своих детей! Десять крон на то, что его спаивал ваш финский приятель. Как же его? — Ричардсон насмешливо прищурился. — Длинный Рэн? — Лонгрен Корхонен, — сказал Арне. — И он никогда не пил ничего крепче кофе. А ваш обожаемый герр Флетчер, которого «Честер и Ко» подсунули мне, словно кота в мешке, с самого отплытия цедил только чистый медицинский спирт, бодяжил его вместе с растительными экстрактами, спаивая молодых матросов, и прекратил только после купания под реей. Я не сторонник физических наказаний, мистер Ричардсон, но и у моего терпения есть предел. Я десятки раз просил Флетчера прекратить, а он десятки раз этого не замечал. И то, и другое может подтвердить команда. Кроме самого Флетчера, разумеется. Что-то мне подсказывает, что он меня даже не узнает.       Ричардсон раздраженно поджал губы. Ему хотелось припугнуть Арне, заставить его покориться, но он совершенно забыл о том, что Арне предпочитал толкать сам, не позволяя толкать себя, и припугнуть его было невозможно: за несколько сотен километров, в морозном Осло, жил Брокк Хаген — успешный адвокат и старший брат Арне, готовый приехать к нему по одному звонку. Ричардсон слышал об этом, но на деле не проверял: боялся, что это могло оказаться правдой. — Хорошо, я скажу газетному пареньку, что ваше интервью переносится на неопределенный срок. — Злоба, несмотря на внешнюю невозмутимость, так и сочилась из голоса Ричардсона. — И напишу в «Честер и Ко» с просьбой возместить ущерб. За сломанную руку Лонр… Лон-гре-на и пробоину во «Фреденсборге». — В пробоине Флетчер не виноват. Я дождусь решения суда и напишу Джеффри Хьюзу. Он конструировал «Фреденсборг», так что должен знать, во сколько обойдется его починка.       Ричардсон кивнул. — Можете идти, герр Хаген. Ваше выступление через пятнадцать минут, и я уверен, что оно пройдет блестяще.       Арне коротко улыбнулся. Они могли бы пожать друг другу руки, но никогда этого не делали. Относились друг к другу с подчеркнутой вежливостью, словно готовились к смертельной дуэли, исход которой уже был предрешен.       Главная зала Лоутер Лодж, в которой уже собрался десяток разномастных личностей (Арне с уверенностью мог сказать, кого в Лодж привело научное любопытство, а кого — визгливый редактор ежедневной газетенки), отличалась от остальных не только шириной и высотой сводчатого потолка, но и трещинами в оконных рамах, отчего весь пол залы, в особенности в сумрачных углах, пузырился и плесневел, превращая Лоутер Лодж в громадную теплицу для Синклера — английского миколога, живущего, если Арне правильно помнил, в Харпендене, одной из самых дорогих деревень в пригороде Анденеса.       О плесени знали почти все, не считая, конечно, Ричардсона, предпочитавшего закрывать свои ослиные уши, когда дело касалось финансирования и ремонта Лоджа, но относились к ней, как к докучливому соседу: мешает, но несильно, особенно, если прикрыть ворота — или, как в случае Лоджа, пол — толстым шерстяным ковром.       Такие ковры лежали везде, превращая Лодж в итальянскую тратторию с вином и сфольятеллами, и Арне нисколько не удивлялся, когда видел, что кто-то из зала курил или цедил что-то из бутылки, прикрытой коричневым пакетом. Что же, возможно, их траттория получалась дешевой.       Арне, остановившись перед дверью, выдохнул. Волнение, вызванное десятками вопросов, которые посыпятся, стоит ему войти, сначала вяло шумело внутри, а теперь бурлило, грозясь выплеснуться наружу. Подобного почти не случалось, но именно сейчас Арне хотелось убежать, спрятаться, чтобы его никто не нашел. Никто, кроме Пьера.       Арне окликнули. Это оказался Брум. Постаревший и осунувшийся, но, как и прежде, энергичный, с лохматыми волосами и хитрым прищуром выцветших глаз. — Хаген! — воскликнул Брум и сгреб Арне в сильные отцовские объятия. — Господь мне свидетель, не ожидал тебя увидеть. Думал, разминемся и встретимся уже после моего возвращения из Алжира. — Из Алжира? А как же Мозамбик? — Как оказалось, французское бордо выгоднее португальского портвейна. Ну, вам это лучше известно. — Брум подмигнул, и Арне фыркнул. — Ваш французский друг, как он, кстати? — Отлично.       Брум неопределенно качнул головой и продолжил: — Я видел его. В прошлом месяце, кажется. Выглядел он вполне сносно. Не то что его филёрский дружок. Как же его? Томас Ри?.. Риш?.. — Томас Ришар, — подсказал Арне и нахмурился: в своих письмах Пьер ни разу не упоминал о приезде Томаса в Анденес. — Вы виделись? Но где? — О, будьте уверены, что они такие же друзья, как и вы. Ничего незаконного. Тем более, это не сделало бы чести ни герру Леграну, ни герру Ри… Ришару, да. А увидел я их случайно, честное слово. Они заходили в ресторан «У Скотта». Было поздно, поэтому они вряд ли меня заметили. К тому же, я торопился домой к жене и детям — ну, сами знаете, как это бывает, — поэтому даже не окликнул. — Поздно? Разве герр Скотт не закрывает ресторан в четверть шестого?       Брум задумался. — Точно! — Он внимательно посмотрел на Арне. — А я-то думал, что не так! Я же шел по Латимер-роуд и слышал колокольный звон. Ну, той церкви, что рядом с Гренфелл-Тауэр. А звонит она каждый день в восемь часов. Короче говоря, герр Легран и герр Ришар пришли к Скотту уже после закрытия. Должно быть, что-то забыли. Шляпу, например.       Или Жюли, подумал Арне и разом помрачнел. Он не знал, приезжала ли Жюли Легран, младшая сестра Пьера, в Анденес, но знал, что революционные настроения, подхваченные на женских забастовках в Париже, она в маленьких саквояжах несла от города к городу, не боясь быть пойманной — единственными, кто за нее по-настоящему боялись, был Пьер и Арне. И, может, Томас Ришар, под покровительством которого она временно жила в Лионе.       Арне кивнул. Загружать себя мыслями о суфражистках и их возможных наказаниях ему не хотелось, но поговорить с Пьером стоило обязательно. Пусть Пьер считал увлечение Жюли временным и несерьезным, Арне относился к нему настороженно и понимал, что Первым отделением королевской тюрьмы дело бы не обошлось. — Я вас утомил, а, Хаген? — неожиданно спросил Брум, заметив помрачневшее лицо Арне. — Жена говорит, что иногда я могу быть назойливым, как навозная муха. Она как раз росла на ферме. — Что?.. — спросил Арне, словно не услышал. Но он услышал, а потому спешно продолжил: — Нет-нет. Конечно, нет. Что вы, герр Брум! Я только вспомнил, что оставил приветственную речь в кабинете Ричардсона, а возвращаться уже поздно. Сможете принести листок бумаги? Я в долгу не останусь. — Какие долги, Хаген! — воскликнул Брум и хлопнул Арне по спине. — Это всего лишь бумага. Сейчас сделаю все в лучшем видел. — Он снова подмигнул. — Пара минут.       Арне кивнул. Дождавшись, пока Брум скроется на лестнице, он вошел в залу, из-за волнения о Пьере и Жюли совершенно забыв о другом — о любопытных взглядах, которые вот-вот должны на него устремиться. — Добрый день, — сказал Арне, остановившись у ораторской трибуны. — Меня зовут Арне Хаген. Я капитан «Фреденсборга» и полярный исследователь, и в ночь на четвертое августа моя команда завершила исследование Северо-Западного прохода. Норвежцы стали первыми, кому за сотни лет удалось открыть и дважды переплыть путь между Атлантическим и Тихим океанами.       Секунда, — и внимательное молчание сменилось громкими аплодисментами. Несколько щелчков — это газетные пареньки делали фотографии для свежих выпусков, взволнованное бормотание и наконец первые вопросы: — Герр Хаген, скажите, правда ли, что «Фреденсборг» дрейфовал во льдах полтора года из-за неисправности штурвала? — Секунду, вопрос для «Дэйли ньюс»! Герр Хаген, наши репортеры слышали, что герр Хокон и два юнги устроили на борту «Фреденсборга» саботаж? Что вы можете сказать по этому поводу? — Разве это сделал Хокон? Мои источники утверждают, что бунт подстроил Лонгрен Корхонен! — Герр Хаген, вопрос насчет популяции буревестников! — Герр Хаген, а как же Хокон?.. — Герр Хаген!.. — Ге…       Вопросы сыпались ураганом, который нельзя было предотвратить без потерь, но отчего-то волнение ушло, и с каждым ответом Арне чувствовал, как с плеч падал невидимый груз. Становилось легче, черт возьми.       Когда вопросы угасли, блокноты газетных пареньков были исписаны, а фотоаппараты дымились от количества фотографий, к Арне подошел представительный мужчина лет тридцати с седыми, вьющимися на концах усами, широкими бровями, сейчас остро нахмуренными, и внимательными голубыми глазами, от которых, казалось, не ускользала ни одна деталь (что же, по заверениям русских матросов, так оно и было).              Это был Александр Булатович — русский военный офицер и исследователь Африки. Под его белым мундиром с серебряными пуговицами, высоким воротником, золочеными эполетами и маленьким орденом Святого Георгия на груди скрывалась невиданная сила, а на лице, теперь изрытом морщинами из-за тяжелой болезни, которую этот мужественный человек и настоящий моряк переносил на ногах, отражалось былое упорство, взращенное опасными плаваниями. — Герр Хаген? — спросил Булатович на чистом, без акцента английском языке и протянул сухую мозолистую ладонь. — Прошу, зовите меня просто Арне.       Их короткое знакомство началось с крепкого рукопожатия и закончилось чашками кофе, которые в маленьком ресторане на углу подал официант. — В Англии поговаривают, что ваше плавание затянулось на два года из-за вашей гордости, Арне, — сказал Булатович, но, впрочем, беззлобно и даже как-то сардонически по отношению к англичанам. — Мол, норвежское тщеславие не позволило вам вернуться раньше. — Мало ли, что говорят эти лимонники, — презрительно ответил Арне, и Булатович усмехнулся. — Ни у кого из них духу не хватит, чтобы пересечь Северное море в штиль, поэтому не им судить, насколько сложно его обуздать во время шторма. — Но «Фреденсборг», как и его капитан, с этим справился? — В глазах Булатовича зажглось лукавство. — Я слышал, что при полярном циклоне у вас ни разу не упала грот-мачта. — Не только я. — Арне сухо улыбнулся. — Вся моя команда проявила не дюжую стойкость, чтобы мы вернулись сюда живыми. Они смелые ребята, и я всецело им доверяю. — И куда же вы отправитесь с ними в следующий раз? — спросил Булатович, наконец, то, что волновало его сильнее всего. Стоило бы сказать, что не только его: военные командиры множества стран готовы были поступиться своей треуголкой, чтобы узнать, куда же морской волк Арне Хаген направит свой фрегат в следующий раз.       Арне его праздный интерес расценил правильно и тихо рассмеялся. Прежде чем ответить, уважив любопытство всех тех, кто стоял за Булатовичем, он выудил из кармана кошелек и положил на стол купюру, заплатив и за себя, и за Булатовича: сказывалось безмолвное благоговение, которое Арне испытывал перед ним. — На самом деле, никуда. — На лице Булатовича появилось изумление. — Бесспорно, и фрегаты, и океаны — моя страсть, но все же есть человек, который эту страсть заглушает. И было бы настоящим кощунством снова оставить его одного. Даже попутный ветер никогда не заменит мне размеренную жизнь с ним. — Вы говорите о своей жене, Арне? — Почти, — Арне уклонился. — Я решил отойти от руля. Хочу, чтобы и фамилии других капитанов были у всех на слуху. — Очень благородно с вашей стороны. — Булатович поднялся из-за стола и взял пальто. Он снова протянул ладонь, и Арне снова пожал ее. Не так крепко, как в первый раз, словно говоря: «От нашей встречи я ожидал большего», но Булатович, казалось, не обратил на это никакого внимания. — Может быть.       На прощание Арне все же кивнул.

***

      Театр Ибсена, в отличие от других театров Анденеса, окруженных многочисленными домами, цветущими парками и крикливыми детьми, которые, забавы ради, бросали тухлые яйца в свеже выкрашенные фасады, одиноко стоял на конце Викен-фюльке и был практически недосягаем для любопытных приезжих и скучающих детей. Словно замок графа Дракулы, он возвышался на откосе холма и добраться до него было почти невозможно (только тем, кто не знал узенькой тропы под кронами деревьев). Театр Генрика Ибсена, названный в честь известного норвежского драматурга, был особым местом в узких кругах. Как название тайного клуба, о котором никогда нельзя было говорить вслух, особенно при внимательных констеблях, название театра передавалось шепотом, от уха к уху, и постановки в нем были настолько редки, что в обычный день серое здание театра напоминало заброшенный — скорее, спешно покинутый, со всеми оставленными вещами — особняк.       Это было особое место. Вместо роскошного фойе с громадным гардеробом и тысячами дорогих шуб — маленький сумрачный коридор, ведущий в засаленную комнатушку. Здесь низенький седой мужчина, в прошлом — капельдинер известного театра, проверял вовсе не билеты. О, театру Ибсена они не требовались! Стоило назвать слово — всего одно, которое тихие рты посетителей придумывали за несколько дней до постановки, — и мужчина распахивал тяжелую дверь. За ней пряталась зала, громадная, ярко освещенная, с неровными стенами и потолком, словно высеченная из дерева, и в самом низу, после несколько рядов мягких кресел — широкая сцена, стоптанная десятками сапог и усеянная тысячами засушенных лепестков. Актеров здесь уважали, почитали и любили, и даже за самый плохой сценарий аплодировали так, словно никогда не видели ничего лучше. Здесь не ценился фарс, а потому главными гостями Ибсена были небогатые торговцы, занятая прислуга или — как в случае с Арне и Пьером — те, кто желал спрятаться от любопытных глаз и длинных языков.       Здесь нельзя было кричать, хотя порой на разных языках разгорались такие споры, что их требовалось по-настоящему тушить (однажды кто-то в порыве театрального гнева случайно поджег старую портьеру сигаретой). Здесь можно было говорить только по-норвежски, но громкие аплодисменты всегда сопровождались выкриками на французском, английском или — что было редко — испанском. Здесь не водились грязные слухи — за подобное навсегда изгоняли из Ибсена. Здесь не шептались о пошивах чужих платьев, стоимости колец на чьих-то пальцах или чистоте волос. Здесь пахло дешевыми сигарами, скрученными в сумрачных переходах, и горькой плесенью — под сценой никто не убирался, и никогда — дорогими парфюмами или накрахмаленными шелками. Это место было спрятано и забыто, но оно прятало и забывало тех, кто здесь появлялся. Редко или часто — неважно. Гости сидели рядом друг с другом, словно неразличимые тени, и, если видели «знакомого по Ибсену» на улице, никогда не здоровались. Даже легкий кивок или улыбка могли навлечь подозрения констеблей, и их избегали, как могли.       Ибсен мог показаться страшным, зловонным местом, но отнюдь таким не был. Несмотря на витающую в воздухе пыль, полы здесь были вымыленными и натертыми дешевым воском, кресла — мягкими, без единой потертости на шершавом бархате, а лампы, освещающие стены, — яркими, без масляных пятен, которыми грешили другие театры. Ибсен был выброшенной за ненадобностью коробкой, которую заботливо подобрал усталый сапожник, чтобы сделать из нее приют для гонимых всеми кошек. Здесь было сыто, тихо и тепло, и кошки приходили, желая зализать свежие раны. Только обманутые бродяги понимали друг друга. Только Ибсен мог стать для них пристанищем. — Здравствуйте, — прошептал низенький мужчина, спустив на нос пыльные очки — мера предосторожности, не более. Прошелестело короткое слово — Пьер его даже не услышал, — и мужчина, коротко улыбнувшись, открыл дверь.       Теплый свет обласкал их лица. Зала, уже почти переполненная, галдела в предвкушении постановки — давали «Скорбь Сатаны», которая в исполнении известного на этих подмостках актера должна была поразить не хуже поставленной в Осло опере, - ее обсуждали уже несколько месяцев. Различив в середине залы два пустых кресла, Арне взял Пьера за руку и, совершенно не стесняясь и не боясь — в Ибсене никому до них не было дела, — начал протискиваться через угловатые тела. Как только они заняли два мягких кресла, свет погас и зала погрузилась в приятный сумрак. Сразу стихли голоса, а из оркестровой ямы раздались перешептывания скрипки. Занавес пал.       Что Мефистофель, что Лючио — одна личина под разными именами. Скрыть пережитое, блеснув перед нищим великолепными манерами и ловкостью языка, было совсем несложно, но прятать растущие с каждым днем рога и копыта — невозможно. Богатство, роскошные женщины и писательская слава — все падало в ноги Джеффри Темпеста, пока незначительный лукавый взгляд, который не смог скрыть Лючио, не образумил его, не заставил сбросить с глаз пелену и выбрать быть нищим, не известным никому писакой длинных статей и одиночкой, на которого не взглянет ни одна уважающая себя женщина. Глупость? Или, наоборот, разумность? Зала не могла договориться.       Когда отгремели последние рыдания фальшивой скрипки, когда Джеффри, наконец, освободился, а Лючио исчез, желая получить новую жертву, зал загромыхал и загрохотал, не удовлетворенный, не получивший то, чего так жаждали их души. Падения.       Искупавшийся в грязи хочет искупать в ней и своего друга. Потерявший все, втайне желает, чтобы и его сосед лишился последнего. Брошенная, отвергнутая мужчиной женщина надеется, что и других девушек выбросят на просторы Красных фонарей. Человечество велико в своей ничтожности. В желании угодить богатому и опорочить бедного. В стремлении подняться к солнцу по груде человеческих костей — костей своей семьи, друзей, соседей; костей, из которых оно скрупулезно складывало лестницу, чтобы получить хоть каплю света и тепла.       Зала сокрушалась, спорила и кричала, и какофония звуков преследовала, пока за Арне и Пьером не закрылась главная дверь. На улице, в противовес Ибсену, стояла могильная тишина. Переглянувшись, они оба фыркнули. Их ладони продолжали греть друг друга. Накрапывал противный, ночной дождь. — Нужно поспешить, — сказал Арне, посмотрев в небо. — Иначе вымокнем до нитки.       Пьер неопределенно пожал плечами. Он обожал дождь. И предшествующие ему тяжелые тучи, и приятный запах мокрой земли после — все легким трепетом отзывалось в груди, и он редко брал кэб, когда уличные фонари начинали гаснуть от стылых капель. Пьер обожал тишину, которая следовала за громким раскатом грома, пустые улочки, наводненные только брошенными из-за спешности вещами, коридорные закоулки Анденеса, которые размывало морозной водой. В такие мгновения Анденес напоминал незаконченную картину, с которой нерадивый художник пытался оттереть масло. Краски смешивались, сгущались, превращая небесную синеву во что-то темное, почти штормовое, а после быстрыми каплями падали на пол, и захламленная мастерская становилась грязной трущобой. Только яркий солнечный свет, проклюнувшийся через тонкие шторы, высушивал это безобразие, и картина и мастерская становились прежними. После ночного дождя Анденес снова начинал гудеть, а смытые с него краски высыхали в лужах и канавах.       Пьер не спешил. Нервируя этим Арне, который ненавидел дождь и в открытом океане, и на суше, он тихо смеялся, пока Арне тянул его за руку, чтобы успеть. Чтобы оказаться в теплом и закрытом кэбе раньше, чем… Над головами загрохотало. Пьер остановился и, подставив лицо, улыбнулся, обезоружив этим Арне окончательно. Улыбка Пьера творила с ним невообразимые вещи: заставляла сердце бешено колотиться в груди, отражалась улыбкой на его лице и зажигала дикое желание зацеловать. Арне никогда не видел ничего приятнее улыбки Пьера, и каждую бережно хранил глубоко в груди. Он любил осторожно касаться ее пальцами, а после сцеловывать с собственных ладоней, чувствуя невидимое, неосязаемое тепло. Если бы мог, Арне запечатлел бы его улыбку на каждом холсте, на каждой фотографии, в каждой существующей скульптуре и написанной музыке. Он бы превратил ее в холодный медальон и носил на длинной цепочке на груди — выкованное сердце к настоящему. И Пьер, зная главную слабость Арне (или, скорее, одну из, потому что Пьер в целом быть слабостью Арне, от мягких кудрей до кончиков пальцев), улыбался, чтобы смутить, чтобы попросить молчаливое прощение, чтобы утешить, чтобы поддержать. Улыбался, своей улыбкой превращая Арне в мягкий топленый воск, из которого он лепил любую фигуру.       Тяжелые капли упали на лицо и непрошенными слезами осели на ресницах. Арне, уже поняв, что добраться сухим им не удастся, коротко хмыкнул и стер «слезы» со щек. Пьер приоткрыл глаза и, погладив Арне по влажным волосам, поцеловал. Сначала в кончик носа, после — в еще теплые губы, а дождь тарабанил сильнее, только раззадориваясь, только разгораясь. — Бежим? — прошептал Пьер, и Арне коротко рассмеялся.       И они побежали. Оставляя позади бесчисленные дома, мокрые лестницы, прибитые дождем цветы и заброшенные сады, они бежали, держась за руки так непринужденно, словно их никто не видел, они нарушали правила, не смотрели по сторонам, передразнивали друг друга и смеялись так, будто им снова было по шестнадцать, будто над их головами был гротескный потолок «Вестборга», а не ночное небо, будто забегали они в не маленький подъезд, а в одну из спальных комнат, чтобы снова начать обниматься, чтобы целоваться, пока ни учителя, ни пансионеры их не видят, чтобы любить, не задумываясь о том, что их любовь — запретна.       Захлопнулась дверь. Аста, напуганная шумом, выскочила в тесный коридор и обрадованной начала скакать рядом. Пьер рассмеялся, громко, беззаботно, как не смеялся уже несколько лет, и присел на корточки, чтобы почесать Асту за ушами. Он не выпил и капли алкоголя, но в голове шумело как после дорогого вина и хорошей музыки, и он смеялся, а Аста прыгала и скулила от его приятных почесываний. Капля воды, скатившаяся с пальто Пьера, упала ей на нос, и она чихнула, забрызгав слюнями сапоги Арне. Пьер тихо фыркнул. Отправив Асту на лежанку, он поднялся и поцеловал Арне в кончик губ. Настроение, несмотря на тяжелый рабочий день, было игривым, но Арне, словно не чувствуя его задор, серьезно сказал: — Пьер, прошу, сними пальто. Я не хочу, чтобы ты заболел.       Его голос на миг остудил Пьера, и тот молчаливо повиновался. Одежда действительно вся вымокла до нитки. Пальто осталось в коридоре, остальное неприятной мокрой кучей улетело в корзину для белья, и Пьер, не желая мерзнуть, надел сухую рубашку. Рубашку Арне, потому что свои он давно не носил. Высушив волосы полотенцем, он вышел из ванной и застал Арне забавно укутанным в одеяло. Пьер улыбнулся. Вытерев его мокрые волосы, которые, в отличие от его волос, никогда не кудрявились, он спросил: — Холодно?       Без лукавого умысла, только для того, чтобы знать, стоило ли ему включить их маленький чугунный радиатор. Но Арне расценил его вопрос по-своему и, сбросив одеяло — оказалось, он тоже успел переодеться, — мягко обнял Пьера за талию. — Согрей меня, — сказал он и губами коснулся чужой шеи.       Арне кончиками пальцев прикоснулся к высокой, чуть заалевшей от прикосновения скуле и нежно очертил ее. Пальцы остановились на подбородке, как бы спрашивая, и Пьер еле заметно кивнул. Его зеленые глаза полыхнули настоящим изумрудным пламенем, в котором Арне был не прочь не то согреться, не то сгореть. Губы Пьера накрыли другие, более тонкие, сухие и обветренные из-за частых морских бризов. Поцелуй вышел легким и смазанным: Арне сразу скользнул к щеке, а после, отведя вихры темно-каштановых волос, — к уху. Горячий шепот заставил Пьера покраснеть сильнее — от кончиков зацелованных ушей до изгиба шеи, спрятанного высоким воротником рубашки, — и сжать чужие плечи влажными от волнения пальцами. Арне остановился. Его губы замерли всего в дюйме от костяной маленькой пуговицы. — Можно? — прошептал Арне, и Пьер снова кивнул.       Пальцы ловко расстегнули две пуговицы, обнажая разлет острых ключиц. Губы накрыли сначала одну, потом другую, заставляя алую от смущения кожу гореть десятками поцелуев. Теплый язык скользнул по яремной ямке, вырывая из Пьера приглушенный вздох, и опустился ниже, к груди, в которой гулко трепетало сердце. Арне расстегнул оставшиеся пуговицы, и шелковая рубашка, заботливо накрахмаленная, неопрятным комом осела на полу. Ее сразу обласкали огоньки тонких свечей, но Пьер этого не увидел: Арне ловко взял его на руки и бережно опустил на расстеленную кровать. Простынь под Пьером оказалось сухой и прохладной, и от этого контраста его кожа покрылась скопом мелких мурашек, которые Арне начал сразу же сцеловывать. От его теплых губ, ощущаемых жгучим пламенем свечей, у Пьера закатывались глаза, а из груди то и дело вырывались тихие стоны. Арне улыбался и продолжал увереннее скользить языком.       Зашелестели шторы, насыщенно-винные в желто-алом свете свечей, и легкий ветерок заструился по полу. Он несмело обласкал взлохмаченные волосы Пьера, который чуть не задохнулся от громкого стона, когда Арне сорвал его брюки и, отбросив их на пол, оставил широкую полосу языком — от колена до тазовой косточки, пиком выступающей из-под смуглой кожи. Его губы, невозможно горячие, в последний раз коснулись впадины веснушчатого живота, и Арне, прежде чем пальцами собрать мягкую кожу и зацеловать ее, приподнялся на руках и внимательно посмотрел на Пьера. Он наслаждался им. Наслаждался его великолепным телом, усеянным веснушками, его учащенным от ласк дыханием, его дрожащими веками. Арне хотел запомнить каждый изгиб этого тела, такого величественного и изящного одновременно. Он не говорил, насколько Пьер красив, но Пьер видел эти слова в каждом его жесте и взгляде. Увидел и сейчас, когда глаза Арне загорелись странным лукавством. — Не бойся, — единственное, что прошептал Арне, прежде чем заскользил губами по нежной коже на внутренней стороне бедра.       Пьер знал, что собирался сделать Арне, и судорожно прикрыл глаза.       Крепкие руки подхватили его под самыми ягодицами, принуждая поднять бедра откровенным образом и бесстыдно раздвинуть колени. Лицо Пьера залила краска смущения. Он скрыл его в изгибе локтя и едва не дрожал, ощущая тяжелое дыхание Арне в самой интимной части своего тела.       Арне затронул нежную кожу языком, и Пьер затрясся всем телом. Он сжал зубы, чтобы не издавать тихий скулеж от происходящего, ибо никогда в постели с ним не делали подобного. Арне проник глубже. Это влажное касание языка ощутилось внутри, и Пьер не выдержал, издав короткий, сдавленный стон. Он хотел остановиться, но его тело жаждало лишь одного — чтобы Арне никогда не останавливался и не прекращал своих изощренных ласк.       Все оборвалось, пытка закончилась. Арне отстранился от него, но его руки снова принудили к чему-то: теперь Пьер лежал на животе. Алый от смущения, он не знал позы унизительнее и откровенней той, когда Арне ласкал его своим языком, а потому не услышал, как заскрипели половицы от его шагов. Внезапно по изгибу спины прокатилась холодная влага, и Пьер вздрогнул. Он почувствовал сладкий запах эфирного масла, стекшего между ягодиц, а после шершавые, натруженные тяжелой работой ладони ласково прошлись по плечам, вдоль позвоночника и остановились на ямке поясницы. — Я люблю тебя, Пьер…       Этот ласковый зов, а затем резкое проникновение заставили Пьера открыть рот в немом стоне. Он зацепился за простынь и замер всем телом. Волосы крылом птицы рассыпались по плечам и груди. Пьер опустил голову и сжал зубы, ощутив сильное движение внутри себя. Из него вырвались тихие вздохи, но Арне они показались до безумия изящными и возбуждающими, будто высокие и провоцирующие стоны.       Арне привык быть несдержанным, но с Пьером он всегда ждал: мягко целовал острые лопатки, скользил губами по шее, покрытой мягкой порослью волос, разминал руками, влажными от масла, задеревеневшие плечи. Он делал это, ожидая от Пьера, сжимающего пальцами простынь и тяжело дышащего от удовольствия, комом скопившегося внизу живота, легкого кивка. Но в этот раз что-то изменилось. — Прошу, Арне, — прошептал Пьер, приподнявшись на локтях и горячо выдохнув. Арне никогда не слышал звука, более распаляющего и влекущего, чем этот выдох. Он быстро, как это всегда нравилось Пьеру, начал толкаться в скользкое от масла тело. С каждым движением — все резче и глубже.       Воздух наполнился первыми стонами, которые эхом отразились от стен и высоких потолков. Жар тягучей пеленой окутал Пьера, и он уже забыл и о письмах, на которые требовалось ответить, и об одежде, смятым комом валявшейся на полу. Оба — и Арне, и Пьер — потерялись в объятиях не только друг друга, но и этой оголтелой страсти, клубившейся в спальне.       Но Пьер сейчас забыл обо всем. Он отдавался Арне и получал от этого удовольствие, жгучее и запретное, но от того не менее желанное и телом, и душой. Мысли оставили его, а любое движение Арне сводило с ума, словно Пьер никогда не чувствовал от плотской связи столько удовольствия. А Арне был заворожен им. Опьянен этим наслажденным выражением его лица, этими высокими скулами, пламенеющими от смущения, этими горящими глазами и спутанными волосами. Пьер не был сравним ни с кем. Божественен.       Пальцы Пьера до хруста ткани сжали простынь. Он мелко задрожал всем телом и излился горячим семенем. Арне не остановился: его горячие губы скользили по спине, взмокшей и покрытой испариной, цепляли зубами кожу и оставляли на ней алые следы.       Арне громко выдохнул. — Я люблю тебя, — прохрипел он и оставил невесомый поцелуй на затылке.       Пьер улыбнулся. Перевернувшись на другой бок, он уткнулся носом в шею и рвано выдохнул: руки Арне ласково прошлись по его спине и крепко прижали к груди. — Ты говоришь мне это каждый день, — сказал Пьер и сонно прикрыл глаза. Усталость, кружившая над ним с самого утра, дала о себе знать в виде зевка и скованности во всем теле. — Я могу говорить тебе это каждый час, — ответил Арне и улыбнулся.       Пьер, пунцовый от смущения, ущипнул его за теплый бок, и он рассмеялся. — Не надо, — прошептал Пьер. — И знаешь, — он приоткрыл глаза, в которых искрилась искренняя, неподдельная любовь, от которой у Арне гулко затрепетало сердце, — я тоже люблю тебя. — Будешь говорить мне это каждый день? — усмехнулся Арне.       Пьер фыркнул и ловко юркнул под одеяло, накрывшись им с головой так, что Арне увидел только хитрый прищур зеленых глаз. Он погладил его по волосам, а после, пальцами запутавшись в кудрях, наклонился и поцеловал в лоб. — Пьер? — Да? — Закрой глаза. — Зачем? — Просто закрой.       Пьер кивнул. Он выбрался из-под одеяла и, положив подбородок на колени, прикрыл глаза. В спальне, несмотря на растопленный камин и десятки зажженных свеч, царила легкая прохлада, и Арне накрыл плечи Пьера одеялом. — А то замерзнешь, — сказал он и клюнул в кончик носа. Пьер улыбнулся.       Когда стих скрип промасленных половиц и раздался хлопок тяжелой дубовой двери, Пьер зашуршал одеялом и, спустив босые ноги на пол, аккуратно поддел из-под стола смятую рубашку. Как она попала именно туда, думать не хотелось. Как и о том, что рубашка эта принадлежала Арне и на ней не было трех пуговиц, — они, словно игральные кости на доске, разлетелись по полу: две закатились под кровать, а одна молочным блеском подмигивала из-под шкафа. Пьер не стал их собирать, хотя, конечно, знал, что и Арне, и Эмма удивились бы, если бы нашли пуговицы разбросанными на полу. Но Арне, как знал Пьер, всегда слыл среди прислуги чудаком, который собирал в своем загородном поместье пыльные книги, а не гостей из высшего общества.       Пьер, набросив на плечи мятую и пахнущую чем-то горьким рубашку, снова улыбнулся: сколько трезвона и клеветы он услышал от Эммы, пока жил у Арне в виде его личного врача и работал с ним — или, скорее, поддерживал — над экспедицией в Северо-Западный проход. Каждое утро начиналось с того, что Арне уходил в плетеную беседку на окраине своего участка, а Эмма, подсматривая за ним через маленькое окно, занавешенное ситцем, начинала греметь посудой. Из-за шума и лязга с постели поднимался Пьер. Его комната, чуть менее широкая, с тремя узкими окнами и длинным подоконником, уставленным медицинскими справочниками, находилась напротив комнаты Арне, и, когда он не отпускал Эмму на ночь, а оставлял ее в небольшом домике через дорогу, Пьер к утру уходил в свою спальню и подолгу ворочался в расправленной постели, не в силах заснуть без крепких объятий Арне.       На кухне — в полукруглой комнатке с квадратным столом и двумя креслами — Пьера всегда ждала Эмма. Это дородная и иногда сварливая женщина с седыми волосами, убранными в низкий хвост, никогда не желала ему доброго утра, а только бросала на стол газету, которую утром приносил лакей, и ставила чашку с горячим чаем. Арне никогда не завтракал и часто уходил из дома с восходом солнца, но каждое утро он ждал Пьера в беседке. С чашкой чая или утренней газетой, с книгой или журналом, растрепанного после пробуждения или уже собранного к поездке. Арне просто ждал и каждый раз не мог сдержать улыбки при виде взъерошенных кудрей или сколотого блюдца с двумя бутербродами.       И Пьер к нему торопился как мог. Сначала ждал, пока Эмма прикроет ситцевую шторку и, сложив руки на груди, обернется к нему с нахмуренными бровями, а после слушал. Молча, без улыбки, чтобы быстрее забрать свою чашку и занять скамью в беседке. Слушал Пьер разное: от новостей в городе (кто-то повадился обвешивать честных кухарок на рынке) до пересудов об Арне. Здесь всегда начиналось самое интересное: Эмма аккуратно садилась на край кресла, подпирала подбородок мясистой ладонью и, внимательно посмотрев на Пьера с газетой, тяжело вздыхала. Слышала, что будет у них новая хозяйка, которую Арне подобрала его горе-мать. Слышала, что свадьбу назначили на такое-то, такое-то. Слышала, что невестка для Арне — настоящая прохвостка, которая дел никаких вести не умеет. Слышала, что Арне, на самом-то деле, тайно влюблен в дочку премьер-министра, вот только он ей не симпатичен. Эмма об этом говорила долго, с придыханием, часто разводила руками, отчего рукава рабочего платья натягивались по швам, и качала головой. Пьер молча кивал и иногда посматривал то на окошко, то на дверь кухни. Эмма его взгляды расценивала по-своему: думала, что «господин-доктор» очень уж хочет посетить уборную, но отпроситься стесняется. Пьер ее мнению особо не противился. Он знал, что согласиться с ним значило как можно быстрее взять чашку и уйти. Уйти туда, где Пьера всегда ждали.       Пьер, завязав полы рубашки рифовым узлом, забрался на постель и, услышав приглушенные гулом ветра шаги, закрыл глаза. Хлопнула дверь, заскрипели половицы, раздался тихий смешок — это Арне увидел свою рубашку на теле Пьера, — зашуршало отброшенное одеяло. — Открывай, — сказал Арне и погладил его по волосам.       Проморгавшись, Пьер увидел перед собой маленький сверток. Плотная коричневая бумага была обвязана оливковой, как его глаза, лентой. Пьер улыбнулся и, прежде чем распустить аккуратный бантик, поцеловал Арне в щеку. Зашелестела бумага, под пальцами заскользил мягкий велюр, в который был бережно завернут гребень. Пьер застыл от изумления. — Я знаю, тебе нравится подобное, — сказал Арне и, взяв пальцы Пьера в свои, поцеловал их. — Поэтому бери. Поздно, конечно, но это подарок в честь моего возвращения. — Я не могу. — Пьер качнул головой. И во взгляде, и в голосе была странная тоска. — Это наверняка дорого, Арне. — Для меня нет ничего и никого дороже тебя. Так что бери.       Гребень из слоновой кости с тончайшими зубцами, расписанными золотом, мягко лег в ладонь Пьера. Кость была гладкой, отшлифованной множество раз и покрытой плотным лаком. Ласточки, выточенные из черепашьего панциря, словно кружились над зубцами в окружении аметистовых облаков, сделанных из серебра. Их темно-коричневые крылья с прорисованными позолотой перьями раскинулись подобно лучам полуденного солнца, а белые брюшки поблескивали в неярком свете свечей. Глаза ласточек — черный гранат, осколками рассыпанный по гребню. Звезды в облаках — сливовый альмандин, отливающий глубиной океана.       Пьер не мог подобрать слов благодарности. Только внимательно смотрел и дрожащими пальцами проводил по всему гребню: от остроконечных хвостов белобрюхих ласточек до длинных зубцов, оплетенных золотой сетью. Но Арне слова не требовались: он видел, как искренне горели глаза Пьера, и слышал его сбитое дыхание. Его пальцы он так и не выпустил, только теперь сжимал мягче и целовал реже.       Пьер, наскоро пригладив волосы, рассыпанные по плечам, собрал их в низкий хвост, а после закрутил в небрежный пучок. — Можно я? — спросил Арне, указав на гребень.       Пьер кивнул. Пальцы уверенно коснулись мягких волос, отросших за время экспедиции, и ловко продели через них зубцы гребня. Каштановые кудри бархатистыми объятиями окружили облака, звезды и маленьких ласточек, и Арне, не выдержав, крепко обнял Пьера со спины и оставил на щеке короткий, смазанный поцелуй.       Эта ночь была только для них.