Le Solitaire

Северное море, 60°4' с.ш., 0°8' з.д., 1906 год.

             Рыжим доверять не стоило.       Этого Арне Хаген, сам обладатель рыжих волос, пока не знал, но истине предстояло открыться совсем скоро, через каких-то пятнадцать минут.       Развалившись на диване — благо, кают-компания «Фреденсборга» позволяла — Арне взял перьевую ручку и, отмахнувшись от колец дыма, которые пускал Лонгрен, продолжил писать.       Писать он начал на сумрачных Шетландских островах, располагающих маленьким почтовым ящиком. Как оказалось позже — нерабочим, и последнее (последнее перед долгожданной встречей) письмо Арне должен был отправить с морозного норвежского побережья. «Дорогой Пьер, пишу с туманных Шетлендских островов. Лонгрен, зная, что мы должны вернуться на три дня раньше, захотел увидеть замок Скалловей. Он надоумил всю команду, и мне пришлось дать разрешение на швартовку. Если бы здесь не было маленького почтового ящика (так что письмо придет совсем скоро), я бы никогда не разрешил Лонгрену устроить на палубе маленький бунт. Иногда норвежцы могут быть очень настойчивы, но ты об этом уже знаешь. Смотритель сказал, что замок построил в тысяча пятьсот девяносто девятом году Патрик Стюарт — представитель дворянского рода Стюартов. Замок был центром Шетлендских островов. Для того времени он действительно выглядит впечатляюще, но сейчас он, как сказал бы Томас, arca lapidea (только, прошу, не рассказывай ему об этом). Я знаю, ты бы хотел увидеть Скалловей своими глазами, поэтому я купил для тебя маленькую гравюру. Я положу ее в отдельный конверт вместе с другими рисунками. Кстати, о них. Ты, должно быть, помнишь, как я хотел увидеть нарвала? Мы пересекали Атлантику, когда юнга закричал: «Морской единорог!». Лонгрен первым бросился к борту, потому что подумал, что паренек увидел русалку. Видел бы ты его лицо! Он бы заколол и юнгу, и несчастного нарвала, если бы я его не остановил. Что касается Monodon monoceros, то мы увидели новорожденного. Около метра в длину, сероватый, с коротким рогом. Он отбился от стаи и преследовал «Фреденсборг» из-за туш кальмаров на палубе. Мы спустили шлюпку и проводили детеныша к матери — стая отдыхала всего в нескольких футах от нас. Лонгрен, хоть и вызвался грести, постоянно ворчал и напоследок щелкнул нарвала по хвостовому плавнику. Я зарисовал стаю в общих чертах и уже принялся рисовать двух крупных самцов, когда их спугнули приближающиеся косатки. Лонгрен предложил их спугнуть, но, к сожалению, этих прожорливых китов-убийц может отогнать только ружейный залп. Мы проводили нарвалов и вернулись на «Фреденсборг», чтобы разделывать кальмаров — их выгодно купят в Лондоне, поэтому мы сделаем маленький крюк, прежде чем вернуться в Берген. Надеюсь, старая добрая Англия осталась прежней. Пока мы дрейфовали среди льдов Северо-Западного прохода, я собрал коллекцию перьев. Часть из них отправится в музей Королевского географического сообщества, другая — станет экземплярами в частных коллекциях. Себе я оставлю только одно перо. Оно особенное (хотя ты, конечно, скажешь, что все они одинаковые и белые), потому что это перо Кречета. Falco rusticolus. Я видел его однажды. Поистине великолепное зрелище. Размах крыльев почти полтора метра (чуть больше Томаса, если он снимет с головы свою шляпу охотника за оленями). Я нашел несколько перьев: пара маховых — длинные, затемненные на концах, и контурные — мягкие, с черными прожилками. Я приклеил их в альбом, который теперь держу под замком. В прошлом месяце я случайно оставил его в кают-компании, и Хокон повырывал несколько исписанных листов под самокрутки. Не буду писать о том, насколько сильно его запугал потом Лонгрен, скажу только, что Хокон больше не курит. У меня заканчиваются чернила, поэтому это письмо будет последним (как оказалось, на Шетлендских островах кроме замков и гравюр больше ничего нет). По моим расчетам я прибуду в Берген через неделю, а в Анденес — через полторы. К этому времени уже отцветут твои любимые каштаны, и я обещаю купить для тебя парочку. Я люблю тебя, Пьер, и очень скучаю. Ни экспедиции, ни океан, ни птицы никогда не смогут стать для меня желаннее, чем ты. Ты мое солнце, глупый лягушонок. Скоро увидимся.

03.09.1906

P.S. Аста наверняка с тобой. Поцелуй ее за меня».       Арне отложил перьевую ручку и, согнув письмо пополам, взял пожелтевший конверт. Обвязав его ниткой и приклеив почтовую марку с изображением замка Скалловей, он положил конверт в ящик к десятку других — широкие и чистые для короля, премьер-министра и губернатор, узкие, из тонкой бумаги — для журналистов и редакторов, помятый, в масляных пятнах, потому что был взят с камбуза — для Томаса Ришара, отчего-то решившего писать приключенческие романы и возомнившего себя личным секретарем Арне, обязанным каждый месяц получать от него подробный отчет своего путешествия.       Услышав это, Арне только цыкнул, но Томас был так напорист — привычка, выработанная в детективном бюро, — что все-таки начал получать от Арне письма со всеми неприкрытыми подробностями. Арне надеялся, что это отпугнет Томаса от писательства, и не подозревал, что тот будет в восторге. Особенно от ситуации, когда косатки перевернули их шлюпку и Лонгрен сломал руку. Пьер об этом не должен был знать, но знал наверняка: Томас был его лучшим другом и появлялся в их квартире каждый вечер. К Арне он относился с подчеркнутой вежливостью, как человек, уже приготовивший приглашение на смертную дуэль, и Арне отвечал ему тем же. — Закончил? — спросил Лонгрен Корхонен и затушил сигару о неумело наложенный гипс.       Корабельный хирург, нанятый английской страховой компанией «Честер и Ко», а не самим Арне (что усложнило работу в разы), оказался хорош только в двух делах: ревизии медицинского спирта в лазарете и употреблении этого спирта внутрь перед вахтой. Каждое утро матросы находили его (если, конечно, находили) хмельным, пропахшим морской солью и растительными мазями, а после, не желая навлечь на подкупного хирурга (за один пенни он бодяжил не хуже известного пивовара) гнев капитана, отпаивали его в котельне, пока Арне и Лонгрен совершали утренний обход по палубе.       Наказать противного старикашку или оставить без месячного жалования значило разругаться с английской страховой, и Арне, помня о немыслимой бумажной волоките, терпел, пока хирург не вывел его из себя окончательно. Отказавшись накладывать Лонгрену нормальный гипс, он разок искупался под реей и наконец забыл и о своих «английских друзьях» из «Честер и Ко», и о бутылях со спиртом.       Проследив за рукой Лонгрена — окурок легко потушился о гипс и через секунду снова оказался в портсигаре, — Арне кивнул. Сигаретный дым быстро развеялся под потолком. В кают-компании запахло чем-то терпким и травяным. — Что это? — спросил Арне, заметив, как Лонгрен осторожно убрал керамическую крышку чайника. Горький дым обжег пальцы. — Чай. Пахнет лучше, чем выглядит. Хочешь попробовать? — Нет. — Арне качнул головой и поднялся с дивана. — Не люблю чаи.       Лонгрен лукаво прищурился. — Разве?       Он знал, что по утрам — особенно, пасмурным и хмурым — Арне предпочитал чашку крепкого кофе, но, поскольку соседствовал с небезызвестным французским доктором, частенько цедил зеленый чай, выслушивая о вреде кофеина (конечно, Пьер знал, что от одной утренней чашки кофе ничего не случится, но понимал: дай волю, и Арне на семьдесят процентов будет состоять не из воды, а из кофе).       Арне тихо фыркнул. Лонгрен, сделав маленький глоток, скривился. — Ну и дрянь! — воскликнул он, и Арне рассмеялся. — И как Хокон это пьет? Моя младшая дочь и то заварит лучше. — Закончив плеваться, Лонгрен внимательно на него посмотрел. — Кстати, о детях. Ты уже стал крестным отцом? — Нет. Розалинд должна разродиться в сентябре, не раньше. По крайней мере, мы с Пьером хотели поехать к ним в Челмсфорд после Праздника урожая.       Лонгрен кивнул. О подобном празднике он, коренной норвежец, с которым Арне однажды познакомился в Бергене, никогда не слышал, но подозревал, что празднуют его в конце сентября, когда заканчивают собирать урожай. — Пьер был бы хорошим отцом, — неожиданно сказал Лонгрен. — А ты — нет.       Арне издал длинное «о-о-ой», и Лонгрен насмешливо улыбнулся. — Пьер — хороший друг, а ты — нет, — сказал Арне и выскочил за дверь кают-компании прежде, чем его лицо встретилось с маленькой подушкой. — Эй! — воскликнул Лонгрен и наверняка сказал что-то ругательное, но Арне его не услышал. Он быстро шел по коридору, чтобы оказаться сначала на палубе, а после — в капитанской рубке.       Над угловыми стеклами, заключенными в деревянные рамы, клубился густой туман. Опустившись на «Фреденсборг» еще шесть часов назад, он не рассеялся до сих пор, и через подзорную трубу Хокон, опытный рулевой, видел только молочную пелену, иногда разрезаемую сизыми силуэтами — то были птицы, среди волн ищущие серебристый блеск рыбьей чешуи. Несмотря на мягкие волны — их звук Хокон узнал бы из тысячи, «Фреденсборг» шел вяло, петляя носом в разные стороны, и магнитная стрелка компаса, ввинченного рядом со штурвалом, скакала от юга к востоку, нервируя раздраженного Хокона еще сильнее.       Арне вошел в рубку в ту секунду, когда Хокон, не выдержав, громко щелкнул по циферблату компаса. — Если этот чертов туман не рассеется, то «Фреденсборг» окажется где угодно, только не в Бергене! — воскликнул он и нервно зажевал рыжие кустистые усы, разросшиеся под крючковатым носом. — Боюсь, как бы нас не расплющило о скалы. Слыхал, что где-то на краю Шетлендских островов есть «роковое место». Так его, по крайней мере, прозвали знакомые мне моряки. — Хокон скользнул внимательным взглядом по задумчивому Арне: туман нервировал его так же сильно. — А они, капитан, частенько бороздят эти моря, уж поверьте.       Арне кивнул.       Миг, — и вся задумчивость, волновавшая его с самого утра, осыпалась, уступив место трезвой рассудительности. Арне, сделав шаг, остановился позади Хокона, мозолистые ладони которого мягко, но уверенно лежали на штурвале, а сам он, отнюдь не в пример им, напоминал натянутую струну: тронь — и она порвется, изрезав пальцы. Арне заметил странное поведение Хокона еще в полдень, когда солнце только-только скрылось за грозовыми облаками, а подступающий туман несмело лизал корму, но особого значения этому не придал: сказывались усталость, волнение за скорое прибытие и факт того, что в присутствии Арне Хокон частенько робел и старался держаться так, как держится рядовой штурман рядом с капитаном, несмотря на их долгую, проверенную тяготами дружбу. Арне никогда не пытался вытравить эту привычку, а потому теперь только положил ладонь на плечо Хокона и чуть сжал его. — Верю, Хокон, охотно верю, — сказал он. — И то место, о котором ты говоришь, действительно существует. Дуврские скалы. Они опасны, потому что обогнуть их, не потеряв при этом половину корабля, почти невозможно. Но, если верить компасу, они остались на пятнадцать градусов позади. Даже при таком тумане ты отлично справляешься с управлением.       Хокон коротко улыбнулся. — Рад быть полезным, — ответил он и снова зажевал ус, на этот раз нервно посмотрев на юнгу в углу. — Не при юнге будет сказано, но, капитан, выглядите вы неважно. Небось, опять ворочались несколько ночей без сна, я прав? — Арне, усмехнувшись, кивнул. — То-то же. Вам бы отдохнуть. Не хотелось бы мне, чтобы люди видели вас с серым лицом. Отоспитесь, капитан, а завтра, как проснетесь, уже увидите родные просторы. — Глаза Хокона полыхнули странной искрой. — Уж я об этом позабочусь.       Арне снова кивнул. Он действительно чувствовал себя неважно: последние ночи, проведенные в бессонных нервных метаниях, отразились на нем усталостью и тяжестью, от которой, казалось, избавлял только крепкий ром. Арне выпивал редко, и ничего крепче домашнего пива, а потому на «Фреденсборге» за все время плавания остался единственным трезвенником, над которым иногда подшучивали матросы (что, капитан, жена будет против?) и Хокон — не любитель выпивки, но любить выпить за компанию.       Качнув головой, чтобы сбросить сонное марево, Арне внимательно посмотрел на Хокона и, несмотря на чутье, подсказывающее, что что-то определенно не так, вышел из рубки, плотно прикрыв дверь и не заметив короткой усмешки Хокона.       Оказавшись в каюте — широкой, закругленной с западной стороны комнате, стены и потолок которой были обшиты сосной и в особо знойные дни покрывались янтарной смолой, — Арне развалился в глубоком кресле, недорогом подарке от Мартина перед отплытием, и закрыл лицо руками в надежде избавиться от головной боли. Иногда она была сильна настолько, что единственным выходом Арне казался выстрел в упор, но сейчас требовалось только погасить маслянистый огарок, тени от которого плясали на стенах. Потянувшись к столу, на котором огонек свечи танцевал в последний раз, Арне случайно заметил блеснувший циферблат компаса и нахмурился: магнитная стрелка указывала на север, тогда как стрелка в капитанской рубке указывала на запад.       «Фреденсборг» неожиданно тряхнуло.       Арне вздрогнул. Но не от качки. От осознания. Осознания того, что тенями, расплывавшимися всего в миле от «Фреденсборга», были отнюдь не спешащие в скалистые укрытия птицы — сначала это были обломки ботиков и фрегатов, вдребезги разбившихся о Дуврские скалы, а после силуэты самих скал, в подобном тумане не сулящих ничего хорошего.       Арне знал, что нет ничего страшнее встречи с Дуврами. Кальвадосская мель, подводные гребни Ронес, из-за которых слыл опасным весь берег Болье, Преельская отмель, закрывающая Меркельский пролив и вынуждающая суда проходить в пятнадцати милях мористее бакана, предательские подступы к Этаблю и Плуа, Корбьер и Голый остров, о котором издавна существовала поговорка: «Голый остров обогнешь, поседеешь иль умрешь» — о всех дурная слава, но куда им до Дувров! Пожалуй, Арне предпочел бы сразиться с каждым из этих препятствий по очереди, чем один раз встретиться с Дуврскими скалами.       С Дуврских скал ничего не видно.       Шквалы, вода, облака, беспредельность, безлюдье. Только судно, потерявшее направление, попадает к Дуврским скалам.       Дикие, чудовищные глыбы гранита. Неприступная крутизна. Угрюмая враждебность пучины.       Вокруг открытое море. Страшная глубина. Одинокий риф вроде Дуврских скал — приманка и приют для зверья, бегущего от человека. Он похож на огромный звездчатый коралл под водою. Это — затонувший лабиринт. На глубине, — пещеры, логова, подземелья, перекрестки сумрачных улиц. Во тьме снуют страшные живые существа, не созданные для человеческого глаза. Смутные очертания пастей, усиков, щупалец, плавников, перьев, разверстых челюстей, чешуи, когтей, клешней скользят, колеблются, разбухают, растворяются и исчезают в зловещей прозрачной глубине. Обитатели морских пучин носятся устрашающими роями, творя то, что им предназначено. Там настоящий улей чудовищ.       И выбраться из этого улья невозможно.       Арне выругался. Бросившись по узкому коридору к рубке, он не заметил, как из-за угла на него выпрыгнул матрос. Юнга, который внимательно подслушивал в рубке, теперь с силой припечатал Арне к стене и начал заламывать ему руки. Не учел лишь одного: на грохот, созданный столкновением, выскочил не только Арне, но и Лонгрен, который быстро, насколько позволяла сломанная рука, схватил юнгу за воротник и отбросил к стене. — Что, черт возьми, происходит?!       Крик Лонгрена заглушил новый удар. Лязг, скрежет, — и «Фреденсборг» опасно накренился, зачерпывая бортом ледяную воду. Арне отбросило в сторону. Приложившись головой о металлические крючья, он тихо взвыл и, как только «Фреденсборг» выровнялся, вскочил на ноги. По виску заструилась кровь. Лонгрену повезло больше: бессознательный юнга смягчил его падение. Подняв Лонгрена, Арне снова бросился к рубке и, оказавшись у предусмотрительно запертой двери, громко затарабанил. — Хокон, черт тебя раздери, что ты задумал?! Ты угробишь корабль! Ты угробишь команду!       Хокон наверняка что-то ответил, но из-за ветра и бурлившей в голове крови Арне его не услышал. — Капитан, отойдите!       Арне отскочил. Секунда, — и матрос тяжелым металлическим стулом снес дверь в капитанскую рубку с петель.       У штурвала Хокона не было. Затаившись в углу, он дождался, когда Арне окажется в рубке, и набросился на него со спины, накинув на шею пояс от собственного бушлата. От неожиданности Арне попятился и вцепился в мясистые руки Хокона, пытаясь разжать хватку. «Фреденсборг» снова качнулся, и Арне сбило с ног. Воспользовавшись секундной заминкой, он резко ударил Хокона под дых, а после — в челюсть, и заломил ему руки, связав их поясом бушлата. Ошарашенный юнга выронил стул и громко закричал: — Капитан! Скалы!       Арне обернулся. Нос «Фреденсборга» с грохотом налетел на риф. Удержавшись на ногах, Арне вцепился в штурвал. Потянув его на себя, он ощутил, как пол начал уходить из-под ног — это громадная волна оттаскивала корабль в водоворот, имя которому: «Смерть». — Черт! — прошипел Арне и резко крутанул штурвал.       «Фреденсборг», освободившись от острия рифа, лег на правый борт и медленно, со скрипом развернулся, чтобы в следующую секунду наполовину оказаться под водой. Чьи-то крики: возможно — матросские, возможно — перепуганные птичьи. Арне не знал. Не хотел знать. Он крутил штурвал, пока «Фреденсборг» не выровнялся, а после, когда спасительным вариантом оставалось одно, направил корабль в скальную прореху. Треск раздираемого в щепки дерева сотряс воздух.       «Фреденсборг» сел на мель.       До восхода солнца оставалось шесть часов.

***

— Полтора фута до фальшкиля, капитан, — сказал Лонгрен, теперь единственный помощник Арне, и бросил на половицы палубы лот. — Через полтора часа, когда начнется прилив, снимемся с этого чертового рифа.       Арне, посмотрев в подзорную трубу, тихо выдохнул: как и шестнадцать часов назад, на горизонте не появилось ни одного паруса, даже самого маленького, принадлежащего застаревшей рыбацкой лодке с серебрящимися от сетей бортами — и такое суденышко могло сгодиться для тринадцати членов его экипажа, не включая, конечно, его самого. Бесспорно, Арне видел, как храбрились офицеры и матросы под норвежским флагом, и знал, что покинуть корабль их может заставить, разве что, разгневанный Эгир, но понимал, что если «Фреденсборг» не поднимется с иглы рифа сегодня, то уже не поднимется никогда и команде, этим отважным и взращённым ветрами мужчинам, придется погибнуть от голода и жажды.       Сложив подзорную трубу, Арне внимательно посмотрел на чересчур спокойную гладь воды — что это, если не затишье перед бурей? — и продолжил: — Если погода будет нам благоволить, в Бергене мы окажемся уже через восемнадцать часов. — Не так уж и много, учитывая, что наше плавание затянулось на два года, — усмехнулся Лонгрен, облокотившись на борт. — Сожалеешь?       Несмотря на должность, которую занимал Лонгрен, Арне частенько обращался к нему на «ты». Иногда — по-дружески, иногда — желая подразнить, если рядом (что случалось редко) оказывался кто-то действительно важный. Важнее капитана — только Бог, шутил Лонгрен, но Арне никогда с ним не соглашался. Считал, что его обязанности, полученные по прошествии семи лет непрерывных плаваний, заключались в одном: в наблюдении за мельтешащими во все стороны синими бушлатами, принадлежащими то ли морякам, то ли взволнованным муравьям, муравейник которых потревожила пенистая волна; тогда как другие (штурман, лоцман, рулевой, механик, обычный матрос или кочегар — неважно) были заняты настолько, что забывали собственное имя (подобная история однажды приключилась с Хоконом, который из-за бессонницы и отсутствия снотворного начал бредить, выкрикивая все имена, кроме своего. Как оказалось позже, бредил он только наполовину).       Арне подозревал, что подобные мысли — я делаю недостаточно, я могу больше, я сделаю лучше — были надуманными, и Лонгрен охотно бы это подтвердил, если бы Арне поделился. Но он не делился. Предпочитал работать на износ, забывая о еде и отдыхе, а после мучиться от тошноты и головокружений, но с чувством выполненного долга. Выполненного перед собой, Лонгреном, обычным матросом (несмотря на предрассудки, он знал имя каждого), парламентом и… Пьером. Лишь одна мысль о нем успокоила, и Арне, на лице которого от напряжения залегли глубокие морщины, наконец выдохнул. Лонгрен, расценив его секундную задумчивость по-своему, ответил: — Отнюдь. — Он улыбнулся и спугнул баклана, распушившего сизые перья на бушприте. — С таким капитаном, как ты, нестрашно ни одно плавание. Я знавал множество отважных моряков, которых сгубило их сумасбродство, и только в тебе я увидел ту рассудительность, которая способна вести и человека, и машину по краю гибельной пропасти. — Лонгрен пальцами здоровой руки — другая была привязана к груди и срасталась после перелома, полученного в море Баффина, — постучал по борту. — Соглашусь, ты не сразу «раскусил» тех подлецов, но тебе хватило честности, чтобы принять свои ошибки и повести себя как настоящий капитан: ты предотвратил бунт и спас корабль. — Посадив его на мель, — усмехнулся Арне. — Тогда мы бы разбились о скалы, — словно не замолкая, продолжил Лонгрен. — Определенно, это было бы именно то, чего хотел Хокон. Ну, или тот, кто заплатил ему в три раза больше. — Не верю, что его мог кто-то купить, — сказал Арне и нахмурился. — Я плавал с Хоконом четыре раза. Однажды он спас мне жизнь. Неужели, получив три тысячи крон, а не тысячу, он смог бы так легко поскупиться нашей дружбой? Не думаю. — На что только не пойдет отчаявшийся человек. Благодарность, и честь, и даже дружба — все это лишь хилые преграды на пути отчаяния. — Хочешь сказать, что ему предложили вовсе не деньги? — Арне прищурился. — Может быть, — ответил Лонгрен. — Наверняка тот, кто хотел потопить «Фреденсборг», знал, кого нужно подкупить и как.       Арне кивнул.       Солнце пересекло неразличимое созвездие Водолея и, остановившись в жерле его кувшина, ознаменовало этим скорый прилив: лазурные, сизые и антрацитовые волны начали мягко набегать на киль «Фреденсборга», омывая его жемчужный из ракушек и водорослей полог и словно приподнимая над рифом — этого не было в действительности, но ощущалось заждавшейся командой и, в первую очередь, самим Арне, которого теперь не тревожили белесоватый оттенок неба, с утра казавшегося отражением океана, и поведение птиц: бакланы и чайки, вместо того чтобы взволнованно кружить над мачтами, занозисто и задорно досаждали всей команде, а буревестники, эти маневренные фрегаты среди неповоротливых ботиков, наоборот, вяло и сонно устраивались среди сложенных парусов, словно берегли силы своих пятнистых крыльев после чего-то жестокого, яростного и жуткого — после шторма, заставившего «Фреденсборг» сесть на мель.       Отгремел полдень, и ватерлинию «Фреденсборга» обласкали стылые волны. Птицы — и бакланы, и чайки, и буревестники — затаились среди сложенных мачт и парусов, напоминая о себе только короткими вскриками. Вода поднималась. Под ее гладью уже исчезли иглы рифа, занятые чьими-то разрушенными гнездами, а после пена забурлила в пробоине, каждой волной унося из трюма пустые бочонки и тюки. Секунда, — и «Фреденсборг» качнулся и заскрипел. — Капитан… — неверяще прошептал матрос и от резкости, с которой «Фреденсборг» выбросило со скал, не удержался на ногах. Казалось бы, ничего не могло заглушить грохот морских волн, но громкие матросские крики: «Виват, капитан Хаген!» гремели так, что закладывало уши. Арне только улыбнулся. До пролива Скагеррак — концевой точки их маршрута — оставалось три дня полного ходу. До встречи с Пьером — три с половиной. От этой мысли теплело в груди.       Прибытие «Фреденсборга» в порт на четыре дня позже оказалось главным событием в Бергене в этом году. Западный причал, у которого спустя два года, наконец, пришвартовался «Фреденсборг» был переполнен настолько, что люди прыгали в воду, температура которой едва ли достигала трех градусов, лишь для того, чтобы увидеть Арне. О рукопожатии речи не шло: Арне, в отличие от улыбчивых матросов и офицеров, выглядел хмурым и крепко держал связанного Хокона. Пытаясь вырваться, он получал легкие тычки от Лонгрена и сразу затихал, ругаясь то на испанском, то на португальском.       Радостная толпа, желавшая то ли обнять, то ли задушить, обступала со всех сторон, нервируя и мешая сильнее, чем дергавшийся Хокон. Отдавать его констеблям Арне действительно не хотел: сказывались теплые дружеские отношения, не угасшие даже после предательства, но этого требовал Лонгрен. Как твой помощник, Арне, сказал он, и Арне согласился, первой строчкой в письме премьер-министру рассказав о предательстве Хокона. Ответ пришел незамедлительно. Лаконичный, из двух строк, в одной из которой говорилось о встрече с констеблями. — Рад встрече, капитан, — сказал констебль, приложив руку к синей фуражке. Арне кивнул. Передав связанные руки Хокона и матросов в руки констеблей, он примкнул к ним, желая спрятаться от любопытной толпы. Констебли понимающе усмехнулись.

***

— Суд состоится в конце сентября, — сказал Лонгрен, прочитав короткую, оставленную ему премьер-министром записку — не в пример длинному письму, которое по прибытии в Берген получил Арне. — «Вся команда и конструктор «Фреденсборга» Джеффри Хьюз получат денежную компенсацию в размере…» Ох ты ж! Все цифры смазались. Эй, Хаген, что у тебя написано? Сколько мы получим от этих скупердяев? На билет до Анденеса-то хватит?       Лонгрен коротко рассмеялся и похлопал Арне по спине, но выражение его лица не изменилось. Арне нахмурился, как только развернул письмо, и теперь его лицо серело с каждой секундой. — Эй, Хаген, что-то случилось? — Лонгрен выглядел взволнованным. В отличие от других норвежцев, остававшихся невозмутимыми при любых неприятностях, Лонгрен был открытой книгой. На его лице отражались все эмоции: от радостной улыбки до настоящей скорби, и если он спрашивал взволнованно, то действительно волновался. — Король собирается назначить меня бреваделем. — Арне нахмурился сильнее. — Он уже назначил меня бреваделем. Мне нужно явиться в Королевский дворец и подписать буквенный патент. В случае успеха премьер-министр гарантирует, что все затраты в последующих экспедициях будет покрывать королевская семья.       Лицо Лонгрена вытянулось. Удивить этого человека было нелегко. Засомневаться в происходящем — невозможно, но у Арне получилось. Лонгрен ловко выхватил у Арне письмо и перечитал. От любопытства его руки мелко дрожали. Перечитав письмо несколько раз, Лонгрен по-матерински прижал его к груди. — Святой Один, поздравляю! — воскликнул он. В его глазах — скорее всего, Арне показалось — застыли слезы. — Это такая честь, Хаген! Сблизиться с королевской семьей! О подобном не мог мечтать даже твой противный дружок-детектив.       Упоминание Томаса Ришара отрезвило Арне. Он проморгался, словно получил тяжелую пощечину, и забрал у Лонгрена письмо. Сложил его несколько раз и сунул в нагрудный карман, боясь, что о его новом статусе узнает кто-то еще. — Ни слова об этом, Лонгрен, — сказал Арне, и серьезность его голоса остудила пыл Лонгрена. — Никому. Если получится отказаться, я откажусь. — Что? Почему? — Титул бреваделя получают редко. Тем более, от самого короля. Если об этом узнают газетчики, раструбят на всю Европу. Я не хочу, чтобы на пороге моего дома появлялись любопытные журналисты и незамужние девушки. Пьер — тем более. Понял?       Лонгрен кивнул. Сначала он собирался рассказать об этом Бьорну, но, вспомнив его развязный язык и не менее развязную натуру, передумал. Расскажет только Фриде — молчаливой жене, у которой совсем не было приятельниц, а значит, не было лишних ушей, которые хотели бы ее послушать. — Как насчет обеда? — спросил Лонгрен. — Констебль сказал, что на углу бергенской гавани открылся хороший рыбный ресторан.       Арне качнул головой. — В полночь у меня поезд до Анденеса. — Он быстро посмотрел на наручные часы. — Сейчас уже шесть, и мне нужно навестить Стиана. Я не виделся с ним уже четыре года. К тому же мне писала Питерс. Просила приехать.       Лонгрен кивнул. На прощание они все же обнялись.       Дом Стиана Хагена стоял на пологом холме над заливом — этим заливом был Согне-Фьорд — милях в десяти от Бергена. Продолговатый, украшенный сколотыми фронтонами фасад, над которым уже десять лет трудились только два живописца — время и непогода, — смотрел на не кошенную лужайку затканными плющом окнами и купами труб, затененных вьющимися растениями. Когда-то дом лоснился свежей краской, которую бодрый, несмотря на почтенный возраст, Стиан Хаген привозил из китайских провинций. Почему именно Китай — он не объяснял никогда, но после каждой поездки в его доме появлялся маленький бумажный журавлик, явно сделанный детской рукой, и засушенная паучья лилия (сушка растений — это настоящее искусство, Арне, говорил Стиан Хаген, а паучья лилия — самый капризный цветок, который я когда-либо знал; китайская мудрость гласит: только любящее сердце сможет ее засушить и только любимые руки смогут ее сохранить), которую Стиан Хаген бережно клал между листами газет. Его скромная коллекция насчитывала девять журавлей и отчего-то пять паучьих лилий — и почти каждый день, пока позволяло здоровье, он смахивал с них пыль и смотрел так внимательно, словно видел не оригами и сухоцветы, а что-то другое, понятное только ему одному.       Это утро не стало исключением. Стиан Хаген, заранее зная о приезде Арне, встал с постели пораньше и закончил уборку в ту секунду, когда в двери повернулся ключ — у Арне был свой, но пользовался он им, несмотря на разрешение Стиана, крайне редко. Уважал своего дедушку до скрежета и, как и все норвежцы, не любил сюрпризы. Но не в этот раз. — Здравствуй, Арне, — тихо сказал Стиан и улыбнулся. Вместо крепких зубов, которыми он хвалился всю жизнь, — розовые десна и шепелявый язык. Уже который год Стиан старался подбирать слова без букв «ш» и «щ». Возраст не щадил никого, но этот волевой человек не отчаивался: за свою жизнь он совершил немало ошибок, чтобы теперь требовать от провидения счастливой старости. — Здравствуй, дедушка, — сказал Арне и мягко обнял Стиана. По сравнению с Арне, в котором бурлила сильная и красивая молодость, тот выглядел сгоревшей спичкой, не рассыпающейся в труху только потому, что лежал среди твердых угольков. Эти угольки ему уверенно подкладывала Питерс. — Питерс, дорогая, сделай нам чай, — сказал Стиан, и Питерс, тучная женщина преклонных лет (благо, здоровье позволяло присматривать за Стианом), загремела на кухне чашками. Стиан, бесшумно уместившись в кресле — раньше он помещался в нем с трудом, теперь же оно возвышалось над ним настоящим Дувром, — продолжил: — Не ожидал тебя так скоро, Арне. Думал, проход увлечет тебя сильнее. Скажем, года на четыре.       Арне улыбнулся. Сейчас Стиан судил его, как бывалый моряк может судить неопытного юнгу, в первый раз вышедшего в открытое море, но Арне этого не требовалось. Он сказал об этом, и Стиан коротко усмехнулся. — Молодость прощает всё, кроме дерзости, Арне, — сказал он. — Запомни мои слова. — Молодость? Мне тридцать лет, дедушка, моя молодость осталась в бочках с рыбой. Я семь лет батрачил на рыбацких лодках, пока мои сверстники курили сигары и плясали танго с куртизанками. — Зато теперь тебе никто ничего не запретит. Спроси-ка Мартина, что бы он выбрал. Работу в адвокатской конторе под железным каблуком Ингрид или преподавание музыки в «Оксфорде», о котором он грезил несколько лет? У кого-то мечты навсегда остаются мечтами, Арне, потому что их жизнь — поминутно расписанный план. Цени то, что имеешь, и тех, кто тебя любит. Особенно, gratis.       Арне улыбнулся.       Питерс подала чай. Чересчур горький, потому что была подслеповата на оба глаза и клала в чайник не одну ложку заварочных листьев, как раньше, а целых четыре. Но Арне не жаловался: знал, что в этом случае Стиан снова заговорит о ценности. — Хороший чай, — сказал Арне, и Питерс поджала губы — ее форменная улыбка, которая в детстве вызвала у Арне мурашки, а сейчас — только озорные огоньки в глазах. — Чуть горчит, — сказал Стиан, когда Питерс вышла, прикрыв за собой дверь. Думать о том, что она могла услышать и обидеться, не стоило: старость сделала свое и Питерс читала по губам. — Но Питерс старается, и я не могу ее в этом упрекнуть. Кто же еще захочет приглядывать за такой рухлядью, как я? — Дедушка… — Нет. Молчи. — Стиан остановил его жестом. — И слова не желаю слышать о лачуге, в которую ты хочешь меня упечь. — Это не лачуга. — Арне поставил чашку на низкий стеклянный столик. Будучи ребенком, он собирал на нем деревянные модели кораблей, сейчас же этот столик был маленькой пыльной подставкой для чашек и блюдец. — А… пансион на берегу Норвежского моря. Мой дом совсем рядом, и я мог бы навещать тебя хоть каждый день. К тому же, Пьер работает в этом пансионе по выходным. Он давненько хотел с тобой встретиться. — Он… — Но Стиан осекся, словно чуть не выдал страшный секрет. Арне нахмурился. — Он? — Прости, в горле пересохло. — Стиан залпом осушил чашку. — Он столько работает, Арне, когда же ему приезжать. Уверен: если бы мог, то появлялся бы здесь каждые выходные. Но это… Это бессмысленно, Арне. Я отлично себя чувствую. — Стиан коротко хохотнул. — И если каждые выходные у меня будет гостить врач, начнутся толки. А я не хочу этого. Знаешь же, как я не люблю шума.       Арне кивнул. Определенно, Стиан Хаген ценил тишину, которую могли нарушать только волнение и шум океана. Никаких криков и суетности. Поэтому его дом стоял на холме, а не в центре Бергена, а сам он сознательно выбрал монашескую жизнь отшельника, а не оживленную старость среди непоседливых детей, с горящими от любопытства глазами слушающих его морские россказни. Конечно, иногда на пороге его дома появлялся какой-нибудь желторотый мальчишка, и за чашкой горячего чая Стиан рассказывал ему о сложных маневрах на рифовых островах или густом тумане, из-за которого океан превращался в молочную пелену, но с каждым годом мальчишки появлялись все реже, а память подводила Стиана все чаще, и он уже не помнил, какой коралловый риф смог обуздать и в каком году его подловил хитрый туман. Воспоминания уходили, словно их никогда не было, но Стиан не сожалел: считал, что память — источник всех человеческих тревог и счастье человека — в способности забывать. Память — худший враг человека. Счастливые люди забывают.       Сгустились осенние сумерки — еще не холодные, предвещающие скорые морозы, но уже не по-летнему теплые, такие, от которых хотелось бы нежиться на солнце, — и Арне, проследив, чтобы Стиан развёл на ночь лекарство — боли в суставах изводили этого человека сильнее, чем кого-либо, — начал неспешно собираться на вокзал. Скорый поезд «Берген-Анденес» уходил в полночь, но Арне не требовалось много времени: Стиан жил далеко от Бергена, но не от его центрального вокзала. Три мили спешным шагом, чтобы остудить погрязшую в мыслях голову — Арне думал постоянно, отчего его голова болела почти каждый день, а после — гудки поездов и терпкий запах машинного масла.       Неудобная ночь в поезде, которая утром сполна окупит себя встречей с Пьером. Только сейчас Арне понял, что тосковал по нему намного — намного — сильнее. — Герр Хаген? — Питерс подкралась неожиданно, и Арне вздрогнул. Он расчищал окна от плюща — работа, которую уже не мог сделать Стиан, когда Питерс вышла на крыльцо, сжимая в сухих ладонях листок бумаги. Убедившись, что Стиан дремлет, она плотно прикрыла дверь и продолжила: — Уверена, что Стиан вам ничего не сказал, поэтому вот, — Питерс протянула Арне листок, — держите. — Что это? — Арне быстро прочитал названия лекарств, которые не особо понимал. — Список лекарств, — сказала Питерс и плотнее укуталась в шерстяную шаль. Сумерки Бергена пробирали ее худосочное тело до костей. — В прошлом месяце у Стиана случилась сильная лихорадка. Я вызывала нескольких врачей, но они только разводили руками, не зная, что делать. Тогда я позвонила герру Леграну. — Арне нахмурился. — Видимо, о его приезде Стиан тоже умолчал. Что же… Герр Легран приехал, осмотрел Стиана и оставил не только лекарства, но и точный список, чтобы я могла купить их, когда они кончатся. Но Стиан, он…       Питерс замялась, пытаясь подобрать правильные слова. Как ей осмелиться сказать то, чего не осмелился сказать сам Стиан? Как попросить денег, от которых Стиан точно бы отказался? Питерс уже просила. Не у Арне. К своему стыду, у Пьера. Ботик, в который вложился Стиан, оказался убыточным, и Стиан потерял свои деньги так же легко, как заработал. Питерс не могла купить ему дешевых галет, не говоря уже о лекарствах, и ей пришлось писать доктору Леграну. Тот стыд, который она испытала во время его второго приезда, она не забудет никогда и повторять ей не хочется. Так как же?.. — У вас нет денег? — спросил Арне. Без злого умысла, совершенно спокойно, но отчего-то его вопрос уколол Питерс сильнее любой иголки. Она нехотя кивнула. Арне, выудив портмоне, коротко спросил: — Сколько? — Пятьдесят крон.       Арне, быстро отсчитав купюры, незаметно вложил их в ладонь Питерс и сказал: — Если понадобятся снова, просто напишите, и я вышлю.       Питерс снова кивнула. — Проводить вас до вокзала, герр Хаген? — спросила она, но Арне только качнул головой. — Не стоит. Не тревожьтесь обо мне, Питерс, — Арне усмехнулся. — Это отлично делает Пьер.       Питерс молча обняла Арне, но не улыбнулась. Улыбка была ей несвойственна.       Задрожали рельсы — железные струны музыкального инструмента под названием: «Вокзал», загрохотал поезд, и платформа, теперь окрашенная смогом, наполнилась криками и смехом. Несколько минут, — и поезд тронулся, унося Арне на восток.       Постепенно городской пейзаж сменился маленькими, сложенными из бревен домами, а после, когда солнце уступило место молочной луне, они исчезли вовсе, оставив только темно-зеленые осинники, обросшие громадными валежниками. Своими ветвями, голыми или, наоборот, пушистыми, деревья сплелись в единую плавную полосу, и Арне, считая ее вершины (насчитал четырнадцать) задремал, чтобы ранним утром проснуться от гудка поезда. За окном, наконец, расцвел Анденес.       Оставив позади пустой вокзал, Арне свистнул кэбмена и, как только перед ним зафыркали сонные лошади (безлошадный кэб в такую рань отыскать было бы невозможно), запрыгнул на протертое кожаное сиденье. Назвав адрес — «Рогагатен-Ц» — и поставив саквояж в ноги, он прикрыл глаза, приказав кэбмену разбудить его по прибытии — но этого, как оказалось, не потребовалось: ветра в Анденесе в это утро поднялись настолько сильные, что Арне не удалось даже задремать. Внимательно следя за тем, как с Анденеса сползало сонное марево, он не заметил, как тусклый пейзаж пригорода сменился на яркий и шумный центр, разросшийся вокруг гавани, и вздрогнул, когда кэбмен его окликнул. — Приехали, — хмуро сказал он, и Арне заплатил. Бросил на две кроны больше, чем вызвал у кэбмена лощеную ухмылку.       Анденес в августе был особенно красив: темно-зеленые ели махровым ковром укрывали крутые скалы, над которыми, разрезая кудрявые облака острыми крыльями, парили птицы — от громадных журавлей-красавок, длинным клином волнующих небо, до маленьких трубных стрижей, своим криком кличущих густые туманы; море бурлило, омывая песчаные берега, пристани и пузатые бочки со снедью мягкими пузырчатыми волнами; небо, то антрацитовое, то лиловое, то апельсиновое, витражным куполом возвышалось над длинными, кучерявыми улицами, разноцветные дома которых складывались в неповторимый узор — казалось, что изумрудные крыши впитали в себя зеркальную гладь воды, а оранжевая краска бревен, облупившись, напоминала кожуру позднеспелого апельсина.       Такие улицы Арне любил особенно сильно: в глубоком детстве, когда единственным, что пугало его по-настоящему, был строгий взгляд отца, разномастные стены этого «цветного» квартала (такое название он получил отнюдь не за разноцветные дома; дело в том, что когда-то здесь жили переселенцы, «некоренные», как их ласково называли горожане, со смуглой, иногда оранжеватой или темно-коричневой кожей. Кто-то относился к ним с напускным безразличием. Кто-то презирал и открыто ненавидел. Почему? Арне на этот вопрос никогда ответить не мог, зато отлично понимал, как мэр Бергена, во избежание гражданского бунта, приказал всем переселенцам перекрасить свои дома. Со временем квартал начал напоминать настоящий цирк, и, хоть переселенцев почти не осталось, перекрашивать его не стали) были его отдушиной.       Арне приходил сюда, чтобы пересчитывать зашторенные окна, подкармливать стрижей, вьющих гнезда под покатыми крышами, и зарисовывать все корабли — от старых, обросших раковинами моллюсков голландских ботиков до громадных фрегатов, под сложенными парусами которых терялись косые карбасы. Втайне от отца изучая устройство кораблей, их оснастку и способы управления, Арне редко, как-то несмело, задумывался о том, что однажды и его собственный корабль причалит к этой пристани. Возможно, это случится после великого географического открытия — одного из немногих, которые он совершит. Возможно, после удачной торговой сделки с коренными народом неизвестных островов. Будучи кудлатым мальчишкой, Арне воображал себе многое, иногда — почти несовместимое с действительностью. Будучи капитаном собственного корабля и почетным членом Королевского географического общества, Арне вспоминал свои детские мечты — те, о которых пока помнил, — с легкой усмешкой и неизменно качал головой, не представляя, как мог думать о чем-то недосягаемом, когда все достижимое было рядом.       Арне, остановившись у деревянного крыльца, со всех сторон обросшего желтой ромашкой, посмотрел на наручные часы и, поняв, что Пьер заканчивает через пятнадцать минут, постучал. Дверь с качавшейся на ней табличкой «Закрыто» капризно скрипнула, и в узкой щели показался крючковатый нос. — Кого принесло? — Женский голос был таким же скрипучим, как несмазанные дверные петли, и мог отпугнуть любого, но не Арне. Тот чересчур хорошо знал хозяйку этой скромной лавки, а потому только коротко усмехнулся, когда она сердито продолжила: — Разве по вывеске непонятно, что я сегодня не торгую? Или твои родители не научили тебя читать?              Арне фыркнул. — Научили, — ответил он. — Но, фру Баккер, не могли бы вы сделать для меня исключение?       Нос мигом исчез из щели. Секунда, — и дверь распахнулась, явив Арне фру Баккер — женщину, напоминавшую старую, но гордую кошку: широкие брови, седые и скрытые длинной челкой, и выцветший пушок вокруг губ делали ее лицо истинно кошачьим, а крючковатый нос, весь усыпанными то ли родинками, то ли веснушками, и зоркие глаза, уже потерявшие свой настоящий цвет, добавляли в ее облик что-то по-птичьему хитрое. И действительно: у Баккер были свои маленькие секреты. Когда все бакалейные, хлебные, сапожные и табачные лавки не могли продержаться в этом сумрачном закоулке, забытом, пожалуй, почти всеми, и месяца, антикварная лавка Баккер процветала, и дело было не в цветах, которые она выращивала сама и изредка продавала, чтобы получить лишнюю крону.       О ее лавке знали многие, но здесь никогда не было пустых полок и длинных очередей. Никто не знал, как Баккер удавалось так хорошо вести собственные дела, и она никому не раскрывала своего главного секрета. То ли из вредности, то ли из разумности, свойственной всем женщинам, держащим магазины или игорные дома, — этого никто не знал, но точно знали, что из зависти некоторые лавочники поносили Баккер такими словами, которых не скажет даже самый заядлый игрок в карты. Но, виновно в этом провидение или нет, — никакие проклятия не могли подпортить дела Баккер, и ее лавка, на радость всем немногочисленным покупателем, цвела и пахла, — и уж в этом точно были повинны цветы. — Матерь Божья, — прошептала Баккер и перекрестилась (стоило сказать, что она была истинной атеисткой и никогда не пропускала священников в свою лавку). — Неужели Арне Хаген? Вернулся, голубчик мой, вернулся! И посмотри-ка, как похорошел. Все девчонки будут твои! — Она лукаво подмигнула, и Арне наигранно нахмурился. — Помню-помню: не девчонки тебе нравятся. И знаешь, это очень-очень хорошо. Нравились бы девчонки, скольких бы ты оставил с разбитым сердцем? А так все попривыкли к твоему французскому доктору и уже не вздыхают. — Неожиданно Баккер громко выдохнула, театрально всплеснув морщинистыми руками. — Видел бы ты своего французского доктора! Цветет и пахнет. Цветет и пахнет, Арне! Работает врачом, но с каждым днем хорошеет все больше и больше. Ни одной морщинки, Арне, ни одной! Хотя, что это я тебе рассказываю? Небось, сам его уже видел? Не хитри, знаю же, что видел. — Не видел, — сказал Арне и смущенно улыбнулся. Мысли о Пьере вызвали, наконец, в нем тот трепет, который он не чувствовал уже несколько лет. Предвкушение от скорой встречи теплом разлилось в груди и закололо на кончиках пальцев. — Я сошел с поезда пятнадцать минут назад. — И сразу же ко мне? — Да. За цветами. — Батюшки-сватушки, чего ж ты сразу не сказал?! — воскликнула Баккер и, несмотря на длинную шуршащую юбку, грациозной кошкой бросилась во внутренний сад, где выращивала цветы. Арне последовал за ней, но Баккер была ловкой и быстрой, а потому спешно скрылась среди разноцветных кустов, и он слышал только ее бормотание. — Не сказал. Не сказал, малец этакий! — причитала Баккер, и Арне улыбнулся, опершись о дверной косяк. — А если б не сказал, то я бы его своей болтовней утомила и он бы к доктору своему французскому опоздал. И кто был бы виноват? Ну конечно, я! Сколько?! Сколько раз говорила себе: сначала нужно спрашивать, за чем пожаловали, и только потом пустой треп разводить. Ну дуреха я, дуреха!       Арне не знал, что его забавляло сильнее: причитания Баккер — повторять слово по два раза было ее излюбленной привычкой — или ее тонкая, но покрытая многослойными одеждами фигура, мечущаяся от одного вазона к другому. Арне, если бы мог, обязательно бы помог ей, но Баккер никому не дозволяла ходить по своему саду. Букеты она всегда собирала сама и, учитывая, что цветы у нее покупали нечасто, по памяти знала, кому какие нужны.       Вот и сейчас, подобрав юбку и сковырнув стоптанные туфли, она порхала то над одним вазоном, то над другим, и разрозненные стебли в ее руках превращались в нежный букет из малиновых и розовых пионов, чайных роз и длинных лимонных листьев, покрытых желтой пыльцой, — все то, что любил Пьер. — Ему понравится, — сказал Арне, когда Баккер, утерев испарину с лица, завернула цветы в тонкую бумагу и обвязала их длинной лентой. — И дело будет вовсе не в цветах. — Баккер игриво подмигнула, и Арне усмехнулся. — Иди. — Она по-матерински мягко погладила его по спине и ласково улыбнулась, отчего вокруг ее глаз расползлись паутинки морщин, сделавших ее на несколько лет старше. — Он ждет тебя, Арне.       Улица Крокен, на конце которой разместился госпиталь Святого Луки — хотя, на самом деле, он перестал быть госпиталем еще девяносто лет назад, когда во время Конвенции Мосса окончилась шведско-норвежская война, — простиралась вдоль каменистого побережья, огражденного деревянным забором, и заканчивалась густым ельником, деревья которого нередко уходили под воду во время штормов. Госпиталь был двухэтажным широким зданием с желтоватыми стенами, чуть обшарпанными и покрытыми то ли плесенью, то ли махровыми лишайниками, расценившими раскрошенный камень хорошим пристанищем, бурой черепичной крышей, две трубы которой никогда не переставали дымить, и фонарными столбами, расползшимися вокруг него прутьями решетки.       Госпиталь стоял на пригорке, и каждый раз, когда солнце озаряло его, над ним золотыми искрами играл божественный нимб. Он рассыпался разноцветными брызгами среди деревьев и озарял своим ярким светом несметное количество цветов, выращенных вокруг госпиталя пожилыми медсестрами. На улице Крокен госпиталь Святого Луки был священным место: словно богадельня, он принимал в свои объятия всех — от сирых и убогих беспризорников до настоящих богачей, родившихся с серебряной ложкой во рту. Не было никого, кому бы здесь отказали в помощи, и каждый знал: попасть под крыло Святого Луки значило оказаться спасенным.       Но, как известно, около святых черти водятся. На другой стороне Крокена, рядом с засохшим дубом, который не цвел уже несколько лет, стояла одинокая лютеранская церковь, искушающая неразумных прихожан, словно настоящий Дьявол. Ее заботливо приоткрытая дверь была дышащей животным голодом пастью, несколько крестов, выросших из-под полуразрушенной крыши, — острыми когтями, вонзающимися глубоко в тело, а могильные плиты, вкривь и вкось разбросанные под дубом, — любопытными глазами, загорающиеся чудовищным огнем при виде случайных прохожих. Те, кто знал историю этого неприметного собора, обходили его стороной и никогда совались сюда зря, особенно, в сентябре — месяце, когда под окаянной землей этой церкви начинали скрежетать и шуршать проклятые духи.       По легенде, около пятидесяти лет назад, когда все произошло, Лютеранский собор был не только место молитвы и душевного успокоения, но и приютом для маленьких беспризорников, отверженных матерями. Священник, неизменно одетый во все черное — признак его монашеского образа жизни, участливо принимал сирот в стены собора, давая им кров, пищу и образование.       Для всех прихожан этот жест был актом сострадания и милосердия, и только молчаливые и тревожные воспитанники священника знали, что происходило за закрытыми дверями его маленькой кельи. Все те, кто когда-то попадал в его по-старчески морщинистые, но отчего-то крепкие руки, навсегда оставались детьми, и последним напоминанием об их изможденных лицах и заморенных голодом и многочисленными порками телах были покосившиеся кресты и безымянные могильные плиты, росшие сначала только за густым ельником, а уже потом рядом с самим собором — молчаливое напоминание о том, как воспитанникам необходимо себя вести.       Священник хранил свой секрет до того тщательно, что брал на воспитание не каждого мальчишку. Он выбирал только низких и тщедушных, с неприметными каштановыми волосами и карими глазами. Если мальчишка был хромой или вовсе передвигался на руках вместо ног, священник забирал его сразу, если мальчишка был худ, но здоров, он присматривался и иногда отступал, понимая, что с таким ему не совладать. Его действия были выверенными до мелочей, и никто так и не узнал его маленький секрет, даже когда один из мальчишек, желавший прекратить свои мучения, не бросился на случайного прохожего и не рассказал ему обо всем.       Случилось это в ясный сентябрьский день, когда священник позволил мальчикам выйти на улицу. То, что сделал самый старший и измученный, видели все. Прохожий, доверявший священнику сильнее, чем грязному оборванцу, поморщился и оттолкнул его, не желая слушать, а священник уже затаскивал кричащих мальчишек в Белый дом — маленькую пыточную камеру, скрытую ото всех высоким сводом собора. Он издевался над ними сильнее и изощреннее, чем когда-либо, а когда в живых остался только мальчишка, чуть не выдавший его тайну, он заставил его вырыть тринадцать могил, похоронить «братьев», а в последнюю, самую глубокую, могилу лечь самому.       Не сопротивляйся, дитя, все дела во славу творца, сказал священник, перед тем как засыпать полуживого мальчишку стылой землей. Он сжег Белый дом и часть собора, а после исчез, словно его никогда не было, и в ночь пожара, когда языки пламени чуть не коснулись госпиталя, жители Анденеса слышали громкие, надрывные крики и мольбы о помощи — то кричали души невинных и неотомщенных детей.       Пожар потушили, и люди начали поговаривать о реконструкции собора. Несколько десятков мужчин ступили на эту землю с инструментами спустя год, в день пожара, и в полдень сбежали, когда, казалось, не только земля, но и сам собор затряслись в страхе и мучении. Реставрацию, как и полуразрушенный собор, оставили, позволив расползтись различным слухам и страшным историям.       Арне, бывший агностиком достаточно долго, в крики умерших не верил, но собор обходил: пару лет назад тот стал пристанищем для оборванцев. Теперь рядом с крестами лежало то ли живое, то ли мертвое человеческое отребье, разумом опустившиеся до уровня бешеного животного. Этот полуголый, грязный и косой сброд оплевывал и хулил каждого, кто появлялся на дороге. Они ненавидели всех — от констеблей, распугивающих их конным топотом, до невинных детей, бывших пациентами больницы. Особо смелые не страшились преследовать случайных прохожих, улюлюкать им вслед или набрасываться со спины, чтобы сорвать какую-нибудь тряпку. Смрад голых тел иногда доходил до середины улицы Крокена, и тогда констебли холостыми выстрелами распугивали эту чернь. Но ненадолго: буквально через пару недель они возвращались, и этот мрачный цирк блудливости начинался снова.       Арне видеть оборванцев не хотелось, но ждать Пьера не у госпиталя, а на развилке значило отстрочить их встречу еще на двадцать минут, а потому он, крепче сжав цветы, остановился у разрушенного собора и внимательно на него посмотрел. Стоять к нему спиной было опасно: особенно ловкому беспризорнику ничего не стоило напрыгнуть на него со спины, но, к изумлению Арне, оборванцев было немного. Их долговязые конечности, морщинистые и измученные тяжелой жизнью, грудой острых костей лежали друг на друге. Чьи-то жидкие длинные волосы расползлись по земле отвратительными лоскутами и смешались то ли с грязью, то ли с нечистотами самих оборванцев. В этой человеческой сколопендре, где лысые головы были серыми спинными щитами, а руки и ноги — членистыми конечностями, Арне не видел ни глаз с хитрым прищуром, ни ртов, приоткрытых в насмешливой улыбке. Сколопендра словно дремала после сытного завтрака и не спешила шелестеть конечностями, чтобы снова поохотиться.       Арне сделал шаг на проклятую землю, из любопытства желая пересчитать оборванцев, но сразу остановился: сколопендра зашуршала десятками тихих голосов и неожиданно одна из ее конечностей, бывших ближе всего к Арне, вдруг удлинилась, острым коготком в виде костлявой ладони пытаясь схватить его за ногу. Открылся один глаз, потом другой, и мосластое тело сколопендры развернулось, выпустив золотушного оборванца. Голоса стихли, а беспризорник, сощурившись и усмехнувшись, на четвереньках подполз к Арне и замер у его ног.       Его кожа отдавала болезненной желтизной, на перекошенном лице не было ни бровей, ни губ, клочки волос осыпались на острые плечи. Оборванец тяжело дышал, и на каждом выдохе в его теле что-то хрустело. Арне, опустив взгляд, увидел, что весь живот оборванца был покрыт темно-синими и фиолетовыми пятнами, а из-под желтой кожи выглядывали сломанные кости. Не было ни единого шанса, что этот золотушный старик увидит завтрашний день. — Я тебя помню, — неожиданно прохрипел оборванец, и его обнаженные, но беззубые десны задрожали. Прищуренные глаза блуждали по лицу Арне, а раздутый от жажды язык вывалился наружу. Весь его вид должен был внушать ужас, но Арне не испытывал ничего, кроме жалости, и стоял, пытаясь вспомнить, видел ли он этого старика раньше. Старик, подползши ближе, продолжил: — Ты каждый день приходил за доктором, который нам помогает. Потом исчез, и доктор стал печальным. Зачем ты его обидел? — Я не обидел, — неожиданно ответил Арне, и оборванец изумился: казалось, с ним впервые кто-то заговорил. — Я выходил в море и не мог с ним видеться. — Он посмотрел на госпиталь, и старик коснулся его руки. — Не отворачивайся, — прохрипел он. — Я читаю по губам.       Арне кивнул и искоса посмотрел на наручные часы. Пьер заканчивал через три минуты. — Эти цветы для доктора?       Арне снова кивнул. — Должно быть, вы его брат, раз приносите цветы? — Я…       Но Арне недоговорил: человеческая сколопендра зашевелилась и ее части начали расползаться в разные стороны. Все они непременно были дряхлыми, с кровоточащими ссадинами и язвами, спутанными волосами и злобными оскалами на пол-лица. Оборванцы, чьими единственными врагами были бродячие собаки, а возможностью прекратить мучения — смерть, смотрели на Арне с затаенной ненавистью и суеверным страхом, и их взгляд не смягчился, пока за спиной Арне кто-то не откашлялся. Арне обернулся. — Простите, — сказала девушка, волосы которой были убраны под косынку, — но не могли бы вы отойти? Я принесла этим людям воду. День сегодня выдался жарким.       Арне отошел, и девушка, подобрав подол серого платья, перешагнула через узкий ров, отделяющий дорогу от луга перед собором. Оборванцы, подстегиваемые жаждой, подползали к ней без тени страха, а преданность в их глазах была сравнима с собачьей. Они пили долго и жадно, пока не закончилась вся вода, принесенная девушкой — по-видимому, сестрой милосердия, а после снова сползлись в кучу, и глаза сколопендры закрылись, погружая ее в послеполуденную дрему. Девушка, отряхнув платье и взяв ведро с металлическими кружками, с любопытством посмотрела на Арне. — Красивые цветы, — сказала она и коротко улыбнулась. — Кого-то ждете? — Доктор Легран, — ответил Арне. — Он все еще в больнице? — Он вот-вот собирался пойти домой, но узнал, что у одной из его пациенток умер супруг, и остался, чтобы утешить ее. — Арне улыбнулся, и девушка, смутившись от его улыбки, нервно смяла подол платья. — Но это ненадолго. Должно быть, я еще увижусь с ним. Мне что-нибудь передать? — Да. Передайте, что его ждет глупый лис.       Девушка непонятливо улыбнулась. — Простите? — Он поймет.       Она кивнула и легкими шагами засеменила к госпиталю, оставив Арне одного. Уже у выхода, от которого простирался длинный, ярко освещенный коридор, девушка встретила Пьера и остановила его жестом. — Доктор Легран, — сказала она, — это прозвучит странно, но вас ждет глупый лис. — Что?..       Пьер нахмурился, потом, словно осознав смысл сказанных слов, бросился на улицу, громко хлопнув дверью и оставив сестру милосердия в легком недоумении.       Арне увидел его первым.       С примятыми хирургической шапочкой волосами, развязанными тесемками на воротнике рубашки — после работы Пьер как обычно просто снял халат, не волнуясь об одежде под ним, и с широкой кожаной сумкой на плече, чересчур пузатой, потому что Пьер носил в ней почти все, он нравился ему сильнее, чем когда-либо. Ни один прилизанный и выхоленный щегол своей безупречностью не мог сравнится с изящной небрежностью, свойственной, пожалуй, только Пьеру. Для Арне лучшим запахом был аромат волос Пьера, лучшими касаниями — его мягкие объятия, лучшей музыкой — звук его голоса, лучшей картиной — его оливковые глаза, сейчас наполнившиеся слезами.       Пьер смотрел на него и от шока не мог пошевелиться, а после, как только Арне сделал шаг навстречу, бросился по лестнице, случайно уронил сумку и, не заметив этого — не заметив абсолютно ничего, кроме Арне, — повис на нем, крепко обнимая за шею. Арне, сморгнув подступившие слезы, носом зарылся в его шоколадные кудри и начал мягко гладить по спине, чувствуя, как стремительно намокает его рубашка.       Пьер обнимал его так крепко, что грозился сломать ему грудную клетку, в которой настолько сильно колотилось сердце, что Арне слышал его стук. Тепло Пьера, недоступное ему посреди холодного льда, наконец обуяло его со всех сторон, вскружив голову настолько, что Арне, совершенно позабыв о том, что Пьер смущался ласки на улице, накрыл его губы своими, пытаясь через этот поцелуй — тягучий и медленный — передать всю свою тоску.       Заскрипела дверь, — это две сестры милосердия, любопытные донельзя, вышли посмотреть, что же так изумило их доктора, и Пьер, заалевший от смущения, прервал поцелуй. Отстранился и тихо выдохнул, согрев своим дыханием губы Арне. — Я скучал, — прошептал он, и звук его голоса сжал сердце Арне в тиски. Неожиданно Пьер всхлипнул громче и несильно ударил Арне по плечу. — Боже, Арне, два года! — Он дернул его за рубашку, словно провинившегося школьника. — Ты же обещал, что будет год, не больше, так какого черта?! Арне, ты… ты… Я даже слов подобрать не могу, кто ты. Еще и улыбаешься! Арне…       Но Арне, коротко усмехнувшись, не позволил ему договорить: он взял лицо Пьера в свои ладони и стер большими пальцами бисерины слез. Пьер смолк, отогреваясь в его касаниях так же, как отогревался Арне, а после носом уткнулся ему в плечо, позволяя пальцам Арне зарыться в его волосы. — Я так люблю тебя, — прошептал Арне, но Пьер ничего не ответил, только сильнее сжал руки на его плечах. — Я целовал каждое полученное от тебя письмо, а после клал его под подушку. Лонгрен сказал, что если мы не снимемся с этого чертового рифа, то я доберусь до тебя вплавь.       Пьер испуганно посмотрел на него. — Вы сели на мель? — спросил он. — Когда? — Трое суток назад на окраине Шетландских островов. Ничего серьезного, только маленькая пробоина в корпусе «Фреденсборга». — Как это произошло? — Я обязательно тебе расскажу. — Арне погладил его по волосам. — Но позже. Я ужасно голоден, Пьер, и еле стою на ногах. — У тебя же есть ключи от квартиры. Мог бы сразу поехать туда, чтобы поесть и выспаться. — Сначала я хотел увидеть тебя, — прошептал Арне. Потом хитро усмехнулся и подмигнул. — Ну, и постель я бы предпочел делить только с тобой.       Его рука на спине Пьера скользнула ниже. Пьер, стремительно покраснев, вывернулся из-под его объятий, боясь, что кто-то определенно мог их заметить. — Арне, ты… дурак! — беззлобно воскликнул он, и Арне рассмеялся — впервые за два года громко и беззаботно.