Море осколков

Желание ненавидеть и желание любить в голове одного цвета.

Трудно одно от другого отделить.

Дверь к ненависти открываешь, а попадаешь в любовь.

Марлон Брандо

Оми летел с зажмуренными глазами и боялся. Чувствовал, как воздух крепко держит его, и боялся. Не знал, что делать со своим страхом, до тех пор пока не решился впустить его в себя и смириться: да, он всегда таким был — трусливым, слабым, убегающим. Впустив в себя страх, Оми как-то успокоился и решился открыть глаза. Посмотрел на тьму над собой. Она была похожа на пропасть. Оми подышал. Решился посмотреть вниз. Пропасть под ним была похожа на тьму. Оми затошнило, но он справился и за стуком сердца нашел один единственный вопрос, который решился задать Ветру: — Я умру? — Я не для того спасал тебя от твари, Каныси и ножа, чтобы дать сгинуть, — мысленно прикоснулся к нему Ветер. Оми приободрился. Задал следующий вопрос. Тоже важный. — Почему ты спас меня? Новое прикосновение Ветра к разуму Оми было сделано с большой осторожностью и большой любовью: — Когда-то давно так случилось, что я был принцем, вернее, двумя принцами. И был убит, тем же врагом, что сжег дворец твоего отца. Слехт не дал мне уйти за последнюю дверь, сплел меня с этим миром многими нитями и дал мне новую жизнь. Я стал ветром. Мог улететь далеко-далеко, но меня тянуло туда, где я провел детство и юность. Я часто навещал летний и зимний дворцы, которые когда-то принадлежали моей семье, наблюдал за тем, как правит новый Император, возвышенный над народом убийцей. Возненавидел и Императора, и его наследника, и наследника его наследника. Научился быть самодостаточным в своей ненависти. — А потом появился ты. Я видел тебя в пеленках, в компрессах, в болячках, голым. Я наблюдал за тобой. Видел, как напрягаются и расслабляются мышцы, как дрожит тело от усталости после тренировок, как колотится сердце и сбивается дыхание. Был уверен, что тебя возненавижу, — Ветер сдул жар яда с лица Оми, и на него мягко и ласково повеяло теплом и летом, и мятной травой, и тиной с дальней реки детства. — Но вместо этого ты стал человеком, которого я узнал лучше всего — моим близким человеком. И я почувствовал необходимость откликнуться, когда ты подул в бесполезную свистульку, решив, что она зачарована. Не могу объяснить, почему продолжил откликаться потом. Возможно, сначала это было потому, что пока ты был маленьким, ты один мог слышать меня и верить в меня. Возможно, потому что после пожара я видел в тебе себя прежнего. Все в этой жизни должно было нас разлучить. Но так получилось, что мы не разлучились. Наоборот. Я часто навещал тебя в бегах. Не знал ни твоих мыслей, ни твоих чувств, но мог о них догадаться по твоему тусклому, стеклянному, устремленному вниз взгляду человека, потерявшего всякую надежду на будущее. Слышал твой плач, когда после перехода через очередную гору у тебя ступни покрывались кровью и волдырями. Видел, что ты, научился скрывать свои боль и страх, хотя следы их все же можно заметить — задержка дыхания, когда что-то задевает твое травмированное плечо; напряженный, недовольный изгиб рта, когда кто-то рассказывает новости о твоем прежнем доме. Вспышка краски на лице, когда на рынке, кто-то продает редкий предмет, который принадлежал твоей семье или воздает хвалу новому Императору, называя его правление Вечным. И я захотел стать ближе тебе. Я больше не довольствовался тем, что был только ветром. Для этого мне надо было стать чуть большим, чем ветер. Научиться принимать другую форму, такую, какая тебе бы нравилась. Я улетел к Слехту, чтобы он научил, как это делать. Сам он умеет менять себя легко и просто. Я учился, учился, учился, но у меня ничего не получалось. И я полетел к тебе назад. И увидел в твоей комнате Канысь и ее тварь. А потом ты прыгнул в мои объятия, и я сумел удержать тебя. Может быть, потому что все-таки чему-то научился у Слехта. А может быть, потому что у меня просто не было выбора. «Кто может быть этот Слехт?» — подумал убаюканный длинной речью Ветра Оми: — «Бог?» Оми читал про разных богов. Про тех, кто жил на горе и имел множество внебрачных детей, про тех, кто не имел имени и формы и проклинал своих детей до седьмого колена, про тех, кто собственных детей ел или насылал на них потопы. Ветер прервал его сонные размышление еще одним мысленным прикосновением: — Скоро будем на месте, приготовься. И это прикосновения оказалось достаточно, чтобы в Оми зародилось желание привязанности, в которой он из страха отказывал себе все эти годы скитаний.

***

Когда день разалелся, Ветер приземлил Оми на пляже у закопченного камня, с вырезанными на нем драконами и фениксами. Вдоль пляжа тянулось натуральное кладбище: остатки бревен, сломанные мачты и весла, даже изогнутый старый киль с обломками шпангоутов — ни дать ни взять, скелет корабля. Вокруг камня сидели усталые, израненные, суровые и несговорчивые представители разных рас и культур. Только один из них повернул голову в строну Оми. Оми встретился с ним взглядом и оказалось, что это женщина в ожерелье из черных, синих и красных бусин. Она улыбнулась. — Кого ты к нам притащил? — раздался низкий, слишком низкий, голос у Оми за спиной. Оми ужаснулся про себя, очень захотел броситься бежать куда глаза глядят, только бы подальше от этого голоса, но вместо этого он храбро обернулся. Рядом с ним не было никого, кроме невероятно большого и невероятно уютного кота. — Это — Оми. — Зашуршал Ветер песком под лапами кота, поиграли кисточками на ушах, — Наследный принц Империи. Его отравили слюной манагола. Что-то прозрачное, но имеющее форму, как будто человеческую, только незаконченную или постоянно меняющуюся тронуло ожерелье на шее женщины: — Соголон, — по песку заметались маленькие вихри и захрустели словами, а в тяжелом от мороси морском воздухе возникло два призрака. — Ради тебя я однажды умер. Прошу, не дай ему умереть. Кот лениво потянулся, зевнул и вдруг на глазах Оми начал спонтанно лепить из себя нечто новое. Менял форму, словно рассказывая историю об упавшей звезде, о волке и ребенке, о доме и коте, о девушке и лабиринте, о Зле и мести. Оми осел на песок, решив, что у него начались галлюцинации. Почувствовал историю Слехта вкусом имбирных пряников во рту — яд уже проник в его кровь и, кажется, слишком поздно его спасть. Слехт прекратил меняться и принял форму высокого человека с сильным телом бывалого воина и с лицом, похожим на заржавелый капкан. Лязгнул: — Когда это случилось? — Шесть часов назад. Я торопился как мог. Оми почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, но в этот момент на его губы легла тряпочка с вышитой руной Fehu, смоченная, судя по резкому запаху, в отваре из травы элдербери. И руна, и трава понемногу очищали кровь, и вкус имбирных пряников пропал изо рта. Голова прояснилась. Кто-то бородатый, с глубоким ожогом от железного обруча на лбу, дал ему попить, сказал: — Добро пожаловать в отряд Призванных, принц. Не успел Оми робко улыбнуться и перевести дух, — спасен! — как пространство вокруг натянулось от напряжения и из-за прибрежных скал вышел огромный человек, корявый, косолапый как медведь. Он нес в руках что-то тяжелое. Человека. По изменившемся в изумлении лицам, Оми понял, что этого человека тут не ждали. По тому, как вскочила со своего места Сагалон, всплеснула руками и побежала к себе в палатку, как засуетились все вокруг, как уголки глаз Слехта покрылись сеткой приятных морщинок, словно бы трещинки пошли по закаленной стали, Оми догадался, что пришли любимые люди. — Кристофер и Айвон, — проскрипели песчинки, собранные Ветром в маленький ураган.

***

Уже через час рядом с закопченным камнем с драконами и фениксами стояла новая палатка. В ней Соголон поила Кристофера чаем из бузины, который успокаивал сердце. В палатке пахло войной, и розовым маслом, и потом, задохнувшимся в полотне кожаных одежд, словно в жарком шкафу. Губка Оминых легких, вбирала эти запах, запоминая, а сам Оми смотрел на Айвана — с кожей цвета мертвых ракушек, он сжался на лежанке, словно кулак бойца. Глаза его под веками светились тускло-красным, сознание блуждало где-то под потолком, на привязи голоса Слехта, который без устали бубнил неразборчиво, держа безвольную руку Айвона в своей — нечеловеческой. — Дина и Нина? — спросила Соголон. — Не вернутся, — откликнулся Кристофер. — На Айвоне нет ранений. Но и нет сил жить, — заметила Соголон. — Он применил кровавую магию против родной крови. «Кто же такое выдержит?» — подумал Оми. Слехт пристально посмотрел на Кристофера, словно советуясь: — Если я изменю его, он поправится, но перестанет быть человеком. Ты же знаешь, человеческого в нем и так было немного. Кристофер отрицательно замотал головой: — Такое выздоровление не сделает его счастливым. Ни его, ни меня. — Тогда подождем следующего утра. Будем надеяться, что настойка Соголон вернет ему силы. Оми подумал, что внутри у Айвона и проклятье, и горячка, и нехватка крови, и усталость. И что синий пузырек, что лежит у него в портках, в секретном кармане — это последнее средство, которое может ему помочь. Посмотрел на хлопочущую Соголон, на суровое лицо Кристофера и решил, что не стоит вмешиваться — он здесь чужой. Сел в ногах топчана и, покачиваясь из стороны в сторону, слушал, как Ветер, ритмом неспешных ударов деревянных ложек о котелок пересказывает ему историю двух фамильяров Слехта. Под этот перестук красный свет из-под ресниц Айвона померк, дыхание стало ровным, тело расслабилось. Может быть, настойка Соголон лучше изобретения Оми? Один за другим Призванные вышли из палатки и собрались у камня, изрезанного изображениями драконов и фениксов. Он больше не выглядел закопченным, но красным, разогретым изнутри магией, на нем щеголь, которого называли Следопытом, готовил сосиски и рыбу. — Ну, а теперь ты, принц. Рассказывай свою историю, — сказал толстый мужик с добрым лицом, которого кликали Водяным. Оми растерялся. Что он скажет? С чего начнет? Чем закончит? Оми так долго ни с кем не разговаривал по душам (потому что уж если самый верный советник предал его отца и мать, то что ждать от случайного человека), что потерял дар речи. Ветер пришел на помощь. Загудел огнем, подсказывая откровенные слова, чтобы рассказать Призванным о том, как Оми начал убегать, прятаться, стал носить вместо своего имени шрамы и яды, отказался от своего языка, титула, от друзей и привязанностей. Пока Оми говорил, Ветер носился вокруг, приводя в движение все, к чему прикасался, словно сопереживая. Мир вокруг погружался в ночь, а Оми все рассказывал, и страх преследовал его, как отвратительный запах, и окрашивал все его воспоминания о родителях, детстве, сестрах, затуманивая представление о том, кем он был и кем стал. Под конец долгого рассказа страх превратился в мгновенную вспышку ярости, обжег Оми изнутри. Ветер ворвался в него, вырвал эту вспышку, отбросил в сторону. И тогда Оми, наконец, заплакал.

***

Под утро, когда все разошлись по палаткам, Ветер притих, превратил жесткий холодный песок у линии прибоя в облачную кровать. Оми свернулся на ней калачиком, слушая волны. Ветер прошептал: «Поспи немного», — и Оми понял, что это добрый совет. Закрыл глаза, увидел сон полный воздуха и солнца. В этом сне кто-то тронул струну арфы, издав звук, который Оми едва слышал. Потом границы сна раздвигались, как раздуваемые ветром занавески, и звук превратился в слова. Слава эти выдули из Оми тьму, а из его жизни несчастья. Оми заулыбался во сне, но, когда проснулся — ощущение легкости только с ним и осталось. Да еще ощущение, что здесь, на этом пляже, у кладбища кораблей, собрались не просто Призванные, но братья. И Оми стал их частью. Оми полежал, обдумывая это ощущение. Спросил себя, как можно все потерять за одну ночь? И как можно за одну ночь все приобрести? Что за странная у него судьба! Не найдя ответа, поднялся и увидел Кристофера. Тот сидел на киле погибшего корабля, далеко выходящем в море. Плевал в воду и ловил барракуд на хилую леску. Оми молча присел рядом и стал смотреть, как сначала одна, потом другая, а потом и третья акулка перегрызли леску и ушли на глубину. Кристофера это явно не расстроило, а вот Оми удивился: — Ты не умеешь рыбачить? Кристофер ответил, как Оми сначала показалось, не впопад: — Сагалон всегда говорила, волшба тем сильнее, чем больше боли ты сможешь выдержать. И она, и Айвон выдержали столько боли, но пока волшба не помогает. И море не помогает. И настойка. Сагалон сказала, что, если Айвон не придет в себя через десять баракуд — придется отпустить его в мир мертвых. — У меня есть кое-что, — сказал Оми, нащупывая пузырек, — Разрешишь попробовать, прежде чем отпустить твоего Айвана? Кристофер встрепенулся. Недоверчиво глянул на Оми. Раз. Другой. А потом бросил леску в море: — Тогда не будем ждать десятой барракуды. Пошли сейчас, а то каждая секунда ожидания режет меня словно ножом. В палатке Айвана Оми достал из кармана тяжелую склянку с синей травой ливидуза, которая росла только из мертвых и которую он выкопал в прошлом мае и настоял на ночной воде, которую приготовил по просьбе одного богатого купца, но тот умер быстрее, чем Оми принес лекарство. С тех пор Оми хранил флакон как талисман на удачу. Теперь смотрел вместе с Кристофером, как капля за каплей синяя жидкость капает на губы Айвона. Кристофер заорал прямо Оми в ухо, когда к обеду Айван открыл глаза, и были они такими же синими, как трава ливудуза. А когда плотно сжатые губы Айвана шевельнулись в подобии улыбки, лицо Кристофера озаряется такой радостью, при которой, наверное, можно читать книги. Оми понял, что больше в нем тут не нуждаются, кивнул Кристоферу и Сагалон, вышел к Ветру на свежий воздух. Через три дня Айвон уже балагурил у горячего камня вечером и улыбался широко и щедро. А про то, как себя чувствует Айван, никто не спрашивал. Может быть, потому что на его лице все большими буквами было написано, а может быть, потому что всем, кроме Кристофера, немножко неловко было за эту надпись заглянуть. А сам Кристофер стал казаться намного старше, тревога за Айвона так и осталась с ним в уголках глаз.

***

Оми остался жить с Призванными, и жизнь его потекла неспешно. Вдалеке от Империи. В безопасности. Ветер тоже остался и беззаботные дни Оми были наполнены ветром. Их жизни постепенно стали прорастать друг в друга. Время от времени, обычно под утро, Ветер уносился куда-то в море — в такие утра Оми просыпался одиноким и рассеянным. Ветер бурей возвращался, обычно под вечер, обследовал тело Оми, залезал в ноздри, свивал из волос гнездо. Оми не обижался, он уже научился терпеть эту ветреность. Время от времени Ветер приносил с собой оттенки разных запахов и обрывки разных разговоров. Почти всегда запахи напоминали Оми о пожаре во дворце, а в разговорах почти всегда говорилось о родственниках, пропавших в подвалах императорского дворца, о родственниках, скормленных тварям, выгнанных из домов, забранных в армию. У ночного костра Оми детально описывая все, что приносил ему Ветер Слехту и получал удовольствие от интереса, который при этом пробуждался в его глазах. А за полночь, глядя на тлеющие угли, виновато размышлял, сколько потерянных душ позволил Узурпатору отправить на тот свет, отказавшись бороться за власть. Жажда справедливости, маленькая и безмолвная, рождалась где-то в глубине Оминого сердца и таилась, как семя в ожидании весны. Когда Оми не учился у Слехта чему-нибудь, что Слехт считал полезным, когда не помогал Кристоферу готовить, когда не чинил палатки, то любил побалагурить с Ветром. Смотрел, как тот срывает с веревок постиранное белье и вздувает чужие штаны и рубахи. Обретя таким образом человеческие формы, Ветер протанцовывал к нему и кружил в танце, кружил, кружил под музыку прибоя и крики чаек, под смех Следопыта и Айвона, Джона Полмонеты и Водяного…. Вечерами у камня с фениксами и драконами, Ветер подкрадывался к нему то неверными тенями от облаков, которые иногда казались тенями от крыльев, иногда — тенями от рук. Иногда эти тени обнимали его, обвивали, укрывали. И тогда Ветер отпускал соленые шуточки про то время, когда был двумя принцами, вспомнил тренировки в Лабиринте и Соголон, такой, какой она была в то время. Говорил: «Но она видела рядом с собой только Слехта. Они вместе столько, сколько есть у меня памяти и столько, сколько есть памяти у всех людей, которых ты знал, живых и мертвых. А может быть и дольше. Я был дураком тогда. Ничего не понимал в любви». А Оми же вспоминал охотницу, стоящую на самом краю крыши с искаженным гневом лицом. Ее обжигающий, похожий на извержение вулкана взгляд. Теперь он знал, что охотницу звали Канысь. Что она старшая дочь Императора. Но это его больше не волновало. Ветер, это все, что ему нужно. Ветер и братство Призванных. Оми казалось, что он нашел свое место и изменил свою жизнь. Конечно, в ней было еще много дыр и прорех, но с каждым днем на сердце Оми все больше теплело, и ему все труднее было представить для себя что-то иное.

***

У этого же камня однажды вечером, вернувшийся из рейда по городам и весям Империи Следопыт, рассказал, что от верных людей узнал, что в Летнем имперском дворце сохранились двери, на которых можно нащупать почти исчезнувшую плавную вязь первой династии. И что Император избегает открывать эти двери. А еще есть ходы между стенами, по которым он опасается передвигаться. — Почему? — удивился Оми, и в его памяти всплыли катакомбы и безыменные крипты Летнего дворца, с потемневшими от времени стенами, с которых на маленького Оми взирали сюзерены прошлого. Он жил в этом замке, видел и эти двери, и эту вязь. А ходами этими он убегал из дворца. И ничего плохого с ним не случилось. — Судачат, — ответил Следопыт, — что за этой вязью в этих ходах с незапамятных времен спрятаны духи, которые до сих пор поджидают врагов. — За что купил, за то и продаю, — поковырял в носу Следопыт, вытащил и посмотрел на козюльку, отщелкнул ее в сторону: — Говорят, что уже несколько раз в прошлом, духи эти набрасывались на Императора, когда он был еще Советником других Императоров, и делали его похожим на монстра. — Не на монстра, — отчего-то обиделся на слова Следопыта Слехт, — а на самого себя, — пояснил ошарашенному Оми: — Дворец этот строили знающие люди. Они обезопасили себя от того, что представляю из себя я… или Император. Поэтому я не могу напасть на Императора в его дворце. Поэтому он редко выходит из него, зная, что то, что вредит ему, навредит и мне. Навредит так сильно, что убьет. — А еще, — сказал Следопыт и спрятал глаза в ночи, — А еще, я узнал, что Летний Дворец собирает армию и строит корабли, чтобы выйти в море и завоевать все, что находится за ним. Услышав эти слова, Оми вскочил на ноги, чувствуя, как прежний страх возвращается к нему, и ноги сами понесли его подальше от света, за камни, на кладбище кораблей. Оми почувствовал отчаяние от того, что эти теплые воды, рыбалка и пляж, и пальмы, и кладбище кораблей, и эти люди, которых он полюбил — особенно люди: все это превратится в пепел когда… если армия Императора доберется сюда. Ветер примчался за ним следом. Соединил свои мысли с мыслями Оми: — Ты должен вернуть себе твою собственную жизнь, а потом уже беспокоиться о жизнях других. Ты больше не можешь прятаться. Ты должен стать чем-то большим, чем загнанный зверь. Все это время и ты, и я выживали. Настало время научиться жить. — Если я умру, убив Узурпатора и отца Каныси, это будет считаться за «научиться жить»? На одно ослепительное мгновение Ветер слился с Оми, его касание было более интимным, чем поцелуй, и более глубоким, чем удар шпаги. Оми весь раскрылся навстречу этому сближению. Еще один удар сердца — и ветер сказал: — Ни один из нас не был рожден быть добычей. Но мы ей стали. Пришло время, чтобы изменить это. Если мы этого не сделаем, Зло никогда не оставит нас в покое. Мы пойдем в их логово и убьем. Но до этого мы должны найти Канысь и убедить ее встать на нашу сторону. Она тоже жертва, если подумать. Только так я вижу наше будущее. И Оми вдруг понял, что ему не страшно. Больше не страшно расстаться со своей жизнью, потому что Призванные и Ветер этого стоят. Однако он возразил с осторожностью: — Если мы так поступим, то навлечем беду на Слехта и Призванных. Я не должен подвергать их жизнь опасности. — И не подвергнешь. Мы пойдем в Темноземье. А Джон-полмонеты скроет наш след и твой запах от шпионов империи моросью. А Кристофер научит нас магии поиска и зова. И, будто отдирая присохшую повязку от раны, Ветер разделил их мысли, предоставив Оми право обо всем переговорить со Слехом самому.