Море осколков

Всякая жизнь находит ту любовь, которая ее достойна. Марлон Джеймс

Оми Азати любил таскать сладости из тарелок сестер, играть в прятки, сочинять истории и смотреть сны. В одном из них увидел, как горел дворец. Не этот — Зимний, почти забытый, в который отправили Оми вместе с сестрами изучать науки, полезные для управления государством, а новый — Летний. Горел жарко и ярко. Вместе с гобеленами, мебелью и людьми горели твари. Корчились, стрекотали, сворачивались в кольца, их крылья вспыхивали яркими свечками, их челюсти клацали в бессильном гневе. Во сне Оми не мог двинуться с места от ужаса, плакал, задыхался и звал своих, но его никто не слышал. Крики тварей и гул огня перекрывал набат. Кто-то методично выбивал дубовую дверь центральной залы. Вот-вот вломится, и тогда… Оми подскочил на постели, уронил на пол подушку, мокрую от слез. Сон. Всего лишь сон. Он в старом Зимнем замке, в своей комнатке. На дворе лето и жара, вот ему и привиделось, а может быть, у него опять началась лихорадка, как в тот сезон дождей, когда он едва не умер, когда мама уже вызвала святого отца. Оми потрогал лоб — вроде холодный. В окно постучалась ветка ели, в дверь — кто-то из слуг. Высокий голос евнуха начал убеждать Оми немедленно спускаться в учебную комнату. Принц проспал начало занятий, его ждут, терпению наставника скоро придет конец. Оми помотал головой, чтобы сбросить с себя кошмар, крикнул тоненько: «Уже иду». Нырнул в гардероб; сидя на ночной вазе, почитал припрятанную книжку. Сменил ночную сорочку на дневную, натянул кюлоты, пятерней прошелся по спутанным волосам, заплел их в косичку, с яблоком в зубах сбежал по лестнице. Повернул. Но не туда, где ждали наставник и сестры, а в темную арку, за которой начинался проход в заброшенный донжон. Понесся по пустым пыльным залам, переходам, по лестницам, ведущим вверх, потом по лестницам, ведущим вниз, в катакомбы. От башмаков разлеталось эхо, Оми спешил по его следам, открывал одну за другой рассохшиеся, обитые медью и ржавым железом двери в забытые безымянные крипты. С потемневших от времени стен на него взирали сюзерены прошлого: короли с мечами, короли на конях, короли на коленях… Оми узнавал одних, догадывался, кем могли оказаться другие, но были и те, про кого Оми еще не рассказывали. Ему нравилось в незнании сочинять про этих предков свою историю, сказку, сонет, песенку. Фантазии гнали его щуплое болезненное тело вперед, до следующей двери. А за ней что? Разочарование. Еще одна крипта — на этот раз круглая, отделанная гранитом и когда-то белым мрамором. На стенах все те же фигуры сюзеренов, но теперь они разделены восходами и закатами солнца и луны. Лицами все были как один похожие на отца и на его брата-близнеца, дядю Фридриха. Посреди крипты стоял жертвенник, тоже круглый, на нем… Оми ожидал увидеть кости, огарки свечного воска, сломанные ножи, курильницы, а нашел свистульку. Развеселился, схватил игрушку, и — каменная и на шнурке из кожи! — она словно сама оказалась у него на шее, а потом и во рту. Как не опробовать находку! Оми выдул сначала пыль, потом тихую трель. Потом трель громкую. Мелодичную, приятную для ушей. Обрадовался, раскинул руки и стал кружиться, кружиться и дуть в свистульку, как в походную трубу, кружиться, чтобы короли скакали, их оруженосцы бежали, солнца и луны менялись местами. Когда кончились дыхание и силы, Оми упал на отполированные временем и чужими ногами плиты. С потолочного свода на него посмотрела огромная Луна, выбитая на темном камне умелой рукой в виде плотно закрученных спиралей. Оми засмотрелся — спирали задвигались. Оми кашлянул в свистульку, извлек еще одну трель — с потолка, а может быть, прямо с луны подуло миндалем. Потом теплом и летом, и мятной травой, и тиной с дальней реки. Сквозняк, решил Оми, поднялся на ноги, но дуть не прекратило. Наоборот, вместе с Оми поднялся ветер, мягкий и ласкающий. Оми почесал в затылке, посмотрел на свистульку и свистнул во все легкие — порыв ветра отбросил его к стене, Оми больно ударился головой, заслонился от ветра руками. Тот не утихал, толкал в бока, обследовал, ворошил волосы, мешал дышать. Оми отпрыгнул от стены — ветер, словно мячик, отпрыгнул тоже. Оми выбежал в коридор — ветер за ним. Оми дрожащими руками засунул свистульку в рот и снова свистнул — ветер замер. Оми свистнул еще — ветер хлопнул одной дверью, подергал другую, приглашая за собой. Оми припустился вскачь, подставляя ветру лицо. Через неделю, вдоволь наигравшись, Оми показал свисток сестрам и учителю. Похвастался. Свистнул — звук не отскочил от гулкого камня и не призвал ветер. Даже легкое дуновение не потревожило парика и бороды учителя. Оми начал дуть во всю силу своих слабых легких, разозлился, затопал ногами. Сестры над ним посмеялись, учитель ласково потрепал по голове, хотел забрать свистульку, но Оми не отдал. Из вредности. *** В доме отца было много картин. Канысь всегда нравилось их рассматривать, особенно те, на которых были изображены твари, укрощенные ее семьей: подземные пуримуи, подводные ташеки, перелетные манаголы. Манаголы были необыкновенных цветов и необыкновенных форм. Канысь скопировала их всех, потом рисовала по памяти, потом решила стать художницей. Но отец сказал «нет!». Из дальней поездки привез и подарил ей манаголов. Подарил со словами: — В нашем роду всякая женщина — охотница. С манаголами тебе не будет равных. Канысь любила отца и полюбила подаренных им тварей, хотя понимала, что иметь их и рисовать их — это не одно и то же. В первый же вечер твари искусали ей пальцы так, что те воспалились и многие недели она с трудом могла взять в руку ложку, не говоря уже о кистях. Про рисование пришлось забыть. Канысь выросла, история с укусами забылась. Рой привык к хозяйке, она стала его частью. Манаголы спали с ней в одной постели, окружали ее шершавым коконом своих тел, грели и оберегали. Отец учил ее и рой охотиться вместе. Говорил: охотница и ее оружие должны быть едины. И они были. Если на охоте кто-то из манаголов получал ранения, Канысь чувствовала боль твари как свою. Если кто-то из манаголов с наслаждением рвал свою жертву и пил кровь — Канысь сглатывала привкус металла и пальцы ее покалывало от чужого вожделения, а уши закладывало от воплей добычи. В такие моменты она с отвращением морщилась, а отец давал ей пощечину и наставлял: держи лицо! К первым регулярным дням Канысь научилась становиться непроницаемой. У роя была царица. Канысь звала ее Кэл. Она была крупнее, злее и сильнее всех остальных манаголов, но с Канысь становилась ласкова, каждый вечер засыпала у нее на коленях, свернувшись, как домашняя карликовая пантера. Канысь любила её гладить и чувствовала себя счастливой. И не было между ней с Кэл препятствий, расстояний и времени. *** Оми вырос на целых пять лет, у него появились младшие братья, новые друзья, новые интересы, но свисток он до сих пор носил на шее, иногда свистел, надеясь призвать ветер. Словно привязанное к игрушке, воспоминание о страшном сне тоже всегда было при нем. *** Отец был доволен Канысь, ее рой превратился в беспощадных гончих, слепо подчинялся воле охотницы. Она ходила по следу врагов отца и короля — это стало ее долгом и призванием. Она делала грязную работу за сдержанный кивок головы и улыбку наедине. Отец, получая очередную награду, гордо говорил Азати: «Канысь та, кто шепчет "на ухо" тварям. С ней Император может стареть в безопасности». Когда манаголы доросли Канысь до голени, отец сказал: «Император слаб, мир нестабилен. Фридрих предложил нам покровительство в обмен на голову Императора. Я согласился. Твоя новая добыча — Летний замок Азати. Не посрами меня, дочь». Канысь кивнула, дала рою провести ночь в одеждах императорской семьи. Запах этих людей несколько часов был повсюду. Канысь заставила себя его возненавидеть, представила, что он сделался раздражающим, гадким, тошнотворным. Передала свои чувства рою, отвезла манаголов в домик замкового старосты, откуда в покои императрицы шел ход, прорытый пуримуями отца много лет назад. Канысь открыла люк, послала рой уничтожить всех. Кэл оставила на своем плече. *** Третьего дня Оми начало лихорадить, сначала слегка, потом до судорог. Мать отправила его переживать приступы в покои лекаря. Еще два дня и две ночи Оми ломало и корежило, лекарь пустил кровь, дал сонной травы, растер согревающим зловонным бальзамом, чтобы не испачкать дорогие ткани одел Оми в льняное. Оставил в полузабытьи. Когда Оми проголодался и не дозвался ни лекаря, ни слуг, он, ворча, отправился на их поиски, морщась от запашка, который все еще шел от набальзамированного тела. Нашел Оми не слуг, а трупы, отца с сосудом уничтожающего огня в руках и рой манаголов, готовящийся к последней атаке. — Папа! — даже не крикнул, прошипел Оми, потеряв от сковавшего его ужаса голос и способность соображать. — Беги! Отец с силой разбил сосуд о пол, огонь взорвался, охватив его и рой. Оми побежал к выходу. Везде, везде, везде были знакомые, близкие, родные. Стража, слуги, дядья, сестры — ото всех целыми валялись только головы, аккуратно и тщательно срезанные острыми как мечи жвалами. Ноги да руки — оторваны, тела — выпотрошены, грудные клетки — вскрыты. Оми хрипел, перескакивал через товарищей по играм, вернее через то, что от них осталось, а Летний дворец занимался огнем за его спиной. Добежав до закрытых на засов дубовых дверей, Оми остановился. Кто-то методично выбивал их с той стороны. Кувалдой? Осадным орудием? «Сон. Это все сон», — подумал Оми. Такого не может быть. Увидел, как по резной створке двери поползла трещина, рассмотрел. Очнулся от еще одного удара, более мощного, отчаянного, от которого трещина расширилась, изломилась, стала прорехой. Оми зажал рот рукой, чтобы не закричать, развернулся и побежал обратно, в тронный зал. Там жар пробрал Оми до костей, а запах горелого мяса и дыма забил ноздри. Охваченные огнем на мозаичном полу корчились твари, мимо них Оми добрался до парадных доспехов прапрадеда, дернул рычаг, стена за троном приоткрылась, пропуская Оми в кабинет отца. Из кабинета он бросился в опочивальню маменьки. Успел заметить: маменька на ложе, обняла братьев, у маменьки на губах розовая пена, животы у всех вспороты, на стенах, словно подпись под преступлением, желтая нитевидная вязь из выпущенной манаголами слизи, похожая на неизвестные руны запрещенного языка; парадный портрет напротив ложа изодран в клочья, за ним — проход. Зато не надо искать открывающий потайной механизм. Оми сломя голову рванул в темноту и неизвестность. Пан или пропал. Выскочил у домика старосты за крепостным валом, не останавливаясь побежал к реке, нашел на берегу лодку — переплыть и в лес. Бежать! Прятаться, отказавшись от своего имени, языка, титула. Перестать быть собой, забыть, что он оставшийся в живых Азати, что бы это ни значило. Лодка поплыла по течению, в голове Оми забилась только одна мысль: «За что?» *** Канысь была зла на весь мир и совершенно обессилена. Король Азати устроил аутодафе. Сжег себя, сжег ее рой. Манаголы корчились, стрекотали, их тела сворачивались в кольца, их крылья вспыхивали яркими свечками, их челюсти клацали в бессильном гневе. Они страдали, и Канысь страдала вместе с ними, умирала с каждым по отдельности. Кэл, царапаясь и кусаясь, пыталась вырваться и полететь к своим, но Канысь держала ее из последних сил. В штурме Канысь, обессилев, не участвовала. Много позже, когда вычистили дворец, опознали и спешно захоронили трупы, ей через третьи руки с пренебрежением сообщили, что старшего принца среди убиенных не было. Народу объяснили, что старый Император сошел с ума и самолично устроил побоище, после которого и покончил с собой. Церемонию передачи ключей от Летнего дворца новому Императору Фридриху Канысь пропустила. Ей было стыдно. Она не только потеряла рой, она упустила наследника и претендента на трон Империи. За это ей не было прощенья. — У тебя осталась Кэл, — сказал отец в утешение. — Она стоит целого роя. Кэл найдет беглого принца по запаху воспоминаний быстрее, чем все ищейки Фридриха. Принеси мне его голову, и будешь прощена. *** Отец был, как всегда, прав. В каждом месте, в котором принц спал, оставался запах воспоминаний о той ночи, в которую он потерял все. Кэл чувствовала его, безошибочно брала след, но принц оказался быстрым и умелым игроком в прятки. Канысь пришлось набраться терпения. Довериться Кэл. Ежедневно Канысь тренировалась с копьем и луком на рассвете, с мечом и щитом — на закате. Чтобы бить наверняка. Чтобы отомстить последнему Азати за рой. Однажды во сне она почувствовала, что охота подошла к концу — осталось сделать последний рывок. Чтобы стряхнуть сон, Канысь потратила шесть вздохов: осознала себя, своё тело, ближний мир, дальний мир, привела всё это в гармонию, открыла глаза. И закрыла. С закрытыми глазами слышала и понимала радостное стрекотание Кэл лучше. Ее царица нашла место, где через пять ночей будет спать Азати. *** Оми умылся, посмотрелся в стоячую воду пруда и не узнал сам себя. У него волосы стали разных оттенков светлого. От светло-каштанового до седого, словно круги на древесном срезе, рассказывали о прожитых годах глубокого старца, а ведь Оми едва исполнилось двадцать. Он уже несколько лет бежал. Не оглядываясь. Всегда знал, что кто-то идет по его следу, по его душу. Научился прятаться в толпе городов, в подворотнях бродяг, в переполненных гостиных домах. Научился становиться ничем. Нищим, чахоточным попрошайкой, на которого никто не смотрит. Научился говорить жестами, чтобы не выдавать своего говора, научился слушать не людей, а ветер. Оми не знал, куда бежит. Он не решался завести друзей, заводил только случайных попутчиков, чаще знахарей да травников, которых встречал в глухих гиблых местах, с которыми брел до поселений, которым помогал в приготовлении зелий на рыночных площадях. Нигде больше нескольких дней Оми не задерживался, бежал дальше. У него была только одна цель — жить. И одна единственная ценная вещь — свистулька на шее, чтобы помнить. Хорошее и плохое, но помнить. Иногда, словно маленький мальчик, Оми опять подносил свою странную игрушку к губам. Пробовал выдувать трель за трелью. Все еще глупо надеялся, что в новом месте он все-таки сможет заклинать ветер? Понимал, что не сможет. Что ему остается только, тоскуя, слушать ночи напролет его завывания. Чтобы скоротать время, Оми сочинял у сиротливого костра сам себе историю о том, что ветер ведет с ним нескончаемый разговор, низким порывистым голосом вдувает в уши название равнины, на которую Оми надо спуститься. Оми кивал, затаптывал костер и спускался на равнину. В другой раз Оми чудилось, что ветер отбивал веткой о ветку название города, в который ему надо спешить. Оми пристраивался к торговому каравану и спешил вместе с людьми и вьючными животными. Сначала в один город, потом в следующий, и в следующий. Иногда ему приятно было думать, что он бежит не без цели, не от дяди Императора и его охотников, а бежит навстречу. Навстречу своему ветру. *** Оми зашел на постоялый двор. Продал составленные им курительные веселящие смеси и сваренные на корешках бодрящие плоть настои. Поел за гроши. Снял каморку под крышей на одну ночь. Резкий порыв ветра толкнул его в грудь, когда он вошел в комнату, будто преграждая дорогу, закружил и заполнил ноздри запахом цветущего миндаля, было в этом запахе, что-то знакомое, но неправильное. «Не сезон», — подумал Оми и захихикал. Как захихикала бы средняя сестра, если бы дожила до шестнадцати, после, скажем, пятого кувшинчика настойки. Только настойку Оми не пил. Он вообще алкоголь не пил. А вода, которую он пил, ничем подозрительным не пахла и была обычной на вкус. Оми снова захихикал, обвел начинающим дуреть взглядом кровать, потолок, уперся в расплывчатый на фоне окна силуэт… проститутки? Откуда в его каморке проститутка? А вот окно… Оми вернулся взглядом к женской фигуре. То, что сначала показалось немножко неверными тенями от рук, на его глазах становилось тенями от крыльев. Потом то, что было тенями от крыльев, оторвалось от женщины и стало манаголом. И тут Оми вспомнил, что слизь манаголов ядовита, не имеет ни запаха, ни вкуса. Оми в панике снова посмотрел на окно, потом на жвалы манагола. Не смог сдержать рвотный порыв, и ужин, успевший основательно раствориться в желудочном соке, сфонтанировал куда-то между жвалами и горящими жаждой крови глазами твари. Та на мгновение отшатнулась, не желая принять дормовое угощенье. Оми, сам не зная как, прыгнул на подоконник, выбил пяткой стекло и, не обращая внимания на боль, побежал по крыше, перепрыгнул на соседнюю. На бегу сообразил, что бежать, скорее всего, уже поздно, что яд его все равно остановит. Парализует. Или сделает сумасшедшим. От такого вывода стало тоскливо. Но Оми, не сдаваясь, побежал еще быстрее. Пока мог. Споткнулся на очередном карнизе, чудом не упал, на четвереньках вскарабкался на следующую крышу, выше. Опять побежал, балансируя руками. Облизнул губы, на которых уже была кровь. Только вкус у нее был не такой, как обычно. Яд? Неожиданно крыши закончились. Оми оказался на краю, следующий шаг можно было сделать только в пустоту. Вот и все. Оми нащупал свистульку, свистнул, чтобы в последний раз, чтобы без сожалений. Опять почувствовал запах миндаля, к нему примешался запах мяты, реки и детства, понес Оми туда, где он был счастлив, где все были счастливы. Где Оми был другим. Где мир был другим. Оми быстрым жестом вытер слезы, обернулся, чтобы посмотреть в глаза Охотницы. Вот она. В шаге за его спиной, тоже остановилась. Глаза хищные, красивые. При других обстоятельствах они бы Оми понравились. Придумщик же он! Какие другие обстоятельства?! Оми увернулся от чужих рук и сделал шаг в пустоту. Распахнул себя навстречу смерти. Перевернулся в воздухе так, чтобы смотреть на небо. Приготовился встретить землю спиной. Удивился, что падение вроде бы замедлилось. Решил, что это время остановилось, давая возможность всей его жизни пробежать перед глазами. Так же в книжках писали? Перед глазами, однако, ничего кроме облаков не пробежало, а Оми все не падал, летел вниз целую вечность, летел и смотрел на полную Луну. Луна была огромная, словно нарисованная спиралями на черном своде небес, спирали двигались. Оми сморгнул и понял, что больше не падает, а движется над землей в объятиях ветра, слышит у себя в голове: — Ветер был бы признателен, если бы принц все-таки прекратил орать. Оми сделал над собой усилие и закрыл рот. Через три вздоха ветер спросил: — Куда теперь? Оми не знал, что ему сказать или как высказать, что ему все равно куда, принц только надеется, что в этом «теперь» его излечат от яда и избавят от страха смерити. *** Канысь почти его схватила, почти сомкнула руки на тощей шее болезненного уродца, но порыв ветра сшиб ее с ног, распластал по черепице, выбивая из легких дыхание. Она заскользила вниз, не находя опоры ни для ног, ни для рук. Кэл! Канысь не успела увидеть свою царицу, только услышала, как нечто в воздухе издало низкий свистящий звук, и Кэл дернулась. Сначала влево, потом вправо. Потом невидимая сила бросила Кэл на Канысь, жвалами вперед. Охотница подняла руку, защищая лицо. Потом почувствовала удар в живот, порыв воздуха завыл что-то на языке, который она не понимала. Под действием силы тяжести Канысь сдвинулась, задержалась на краю, упала, подмяв Кэл под себя. Когда перевела дыхание и заглушила острую боль во всем теле, попробовала приподняться, опять упала. Кэл не двигалась. Пока. Канысь еле сдержала слезы обиды и ярости. Проку ни от нее, ни от царицы теперь не будет долгое время. Порыв ветра донес смех. Канысь нашла в себе силы, чтобы погрозить пустоте кулаком. Что бы ни было этим порывом и этим ветром, оно нарушило ее охоту и помогло дичи спастись бегством. Но Канысь очень хорошая охотница. Она найдет это что-то и покарает. Рано или поздно. Она придумает, как убить ветер, и отец будет доволен.