Посвящая вам мой последний осколок.

Сыро. Промокшая из-за обозлившегося дождя мантия неприятно липла к телу, а с щеки только что скатилась слеза, разбившись о чужие белесые ресницы. Холодно. Яростные порывы ветра колыхали пожелтевшие совсем недавно листья одиноких деревьев в запретном лесу. Хотя, если подумать, вовсе не одиночество мучило их — здесь бывало многовато как живых, так и мертвых. Как хороших людей, так и плохих нелюдей. Обидно. «Дождись, все закончится совсем скоро, но лишь для тебя». Мучительно. Сначала наблюдать за его конвульсиями, вызванными одним из запретных заклинаний, о которых вскользь упоминали преподаватели на тянущихся слишком долго лекциях, а спустя пару лет применять одно из них на том, кто был мерзлому сердцу чересчур дорог. На том, кто укрывал словами, словно одеялом, от всех разновидностей темных мыслей. Больно. Понимать, что предал его безграничное доверие. Что видел улыбку на его озорном лице, когда выводил из здания Хогвартса, пообещав, что голубые глаза увидят нечто удивительное. Но ведь Сугуру не обещал ему, что они остекленеют. Не обещал, что «Круцио», произнесенное сообщником, не заставит его барахтаться в грязи, марать серебряно-зеленый шарф, обнимавший шею еле как; не заставит хвататься за сердце, будто в попытках его вынуть из-под ребер, чтобы забилось вновь, после взмаха волшебной палочки Гето и произнесенного другого заклинания — «Авады Кедавры». Так вовсе не должно было случиться. Все могло случиться совершенно иначе, если бы не… «Если бы не что?» — думал про себя Сугуру в тот момент. Но так и не придумал ответа, только молча стягивал с Сатору слизеринский шарф. Интересно и даже весело. Растянувшиеся в улыбке сухие губы, последовавший зловещий, с крупной долей примешавшегося сумасшествия смешок. У смеявшегося душа отравлена, заросла ядовитым плющом, а сердце вовсе не как у Сугуру, точно не похоже на разбившуюся только что льдину. Гето обернулся тогда. Увидел только копию себя, в ужасе удивившись. Та внезапно начала хлопать в ладоши, растягивая сей процесс, наслаждаясь каждой его секундой. Каждым мигом, когда глаза настоящего Сугуру наполнены горькой и ненавистной влагой, когда темные ресницы слипались от нее же; когда каждый хлопок ладош наносил глубокий порез, убивая в гриффиндорце то, что на протяжении многих лет оставалось с ним и являлось главной составляющей одного из главнейших принципов — любовь к тем, кто стал родным не только на основании похожего состава крови.