Тайна королевы

Золотистый, неверный свет ленивого полудня проникает в крохотную, полупустую комнату для свиданий через единственное окно — резное и узкое, с толстыми стëклами, искажающими безрадостный серый пейзаж внутреннего дворика. Густой полумрак комнаты скрадывает силуэты скудной меблировки: грубо сколоченные из толстых кусков дерева скамьи, кособокий, приземистый стол, потухшая, дышащая мëртвым холодом чëрная пасть очага, пара жалких огарков свечей из жира, вечно потухших и дурно пахнущих, коптящих и едва дающих света. На стенах неумело намалëванные, выцветшие от времени и скудного ухода фрески на религиозные сюжеты, жизнеописания Мэвы, почëрпнутые из еë “Откровений” — главной религиозной книги, написанной, как считается, с еë собственных слов еë верными последовательницами, ученицами и соратницами. Гризетта сидит на неудобной скамье возле стены, словно пригвождëнная, совсем не шевелится и почти не дышит, похожа скорее на куклу, чем на живого человека из плоти и крови. Еë лицо окутывает сумеречная вуаль теней, лишь глаза — большие и круглые, словно монеты, сверкают из темноты лихорадочно-влажным блеском. Ладони безвольно лежат на коленях, словно она разучилась ими пользоваться, в один стремительный миг утратила способность управлять собственным телом. Тонкие губы плотно сомкнуты, склеены упрямым молчанием, недовольно и обиженно поджаты. Она вся скорее бледная оболочка самой себя, сухая, разошедшаяся трещинами скорлупа, таящая внутри лишь звенящую пустоту и пронзительное безмолвие. Рядом, всего в нескольких сантиметрах от неë, сидит Дюк: нарочитое, показное веселье, лукавые искорки, вспыхивающие в глазах подобно падающим звëздам, на красиво очерченных губах озорничает хитрая улыбка, загадочная и полная секретов, слишком много знающая. Он скрещивает руки на груди, закидывает ногу на ногу, всë его долговязое тело исполнено ленивой расслабленности и самодовольной неги. На нëм зелëный дублет в вязи искусной вышивки: новый и дорогой, ладно сшитый, наверняка, под заказ, специально для него. Да и в целом выглядит он лучше, чем месяц назад, когда Гризетта видела его в последний раз: лицо гладкое, холëное, кожа на руках, как у аристократа, ногти идеально ровные, блестящие и тщательно вычищенные, пахнет от него отнюдь не кислым элем или терпким хмелем, а чём-то душистым и пряным: гвоздика, корица и кориандр. Он похож на франта, щеголяющего по улицам Верхнего Города в праздном любопытстве, совсем не чета тому энергичному и чуть нервному юноше, каким он был ещё недавно. Правая нога вальяжно закинута на левую, лениво покачивается в воздухе, попеременно сверкая отполированной медной пряжкой на старых туфлях. Он мычит под нос мотивчик незатейливой танцевальной мелодии и кажется нелепым пятном кричащей роскоши в аскетичной обстановке, золотой пуговицей на лохмотьях бедняка, картиной в позолоченной толстой раме на стене ветхого сарая, словом, чем-то инородным и глубоко неправильным, выбивающимся и чуждым. Молчание лежит между ними густым, вихристым облаком, тяжёлым и осязаемым, заполняющим собой всё свободное пространство, не дающее ни вздохнуть, ни вымолвить хоть слово. Да Гризетта и не знает, о чём говорить. Любые слова кажутся фальшивыми и пустыми, бессмысленными. Поэтому Гризетта занимает себя рассматриванием тусклой фрески напротив: непропорционально короткое голое тело Мэвы с огромной головой и рыбьими глазами; длинные руки раскинуты в стороны, словно художник не знал, как верно их изобразить и где именно они должны крепиться к телу; под её ногами проклёвываются нежно-зелёные ростки первых трав, вдалеке разливается тонкая голубая лента реки. Сотворение мира. Именно Мэве люди обязаны великим многообразием животных и растений, рек, озёр, морей, океанов и даже гор. Она создала всё это, подготовила мягкую и уютную колыбель для человечества, где всего вдосталь. Гризетта дёргает непослушными ломкими пальцами нитку, торчащую из рукава послушнического одеяния, наматывает её на указательный палец и тут же отпускает, вытягивает — играется, как кошка с добычей, лениво и праздно. — Ну, что же ты, Гри? — Дюк кладёт гладкую, словно шёлк, ладонь ей на предплечье, властно сдавливает в пальцах рукав. — Совсем не рада видеть меня? Ей понятен замысел Дюка: притвориться, что всё идёт своим чередом, как должно; что Гризетта сидела в сизых застенках всю жизнь, изредка навещаемая кучкой равнодушных родственников; что её беременность — не более, чем лёгкая простуда, которую она вскоре забудет; что всё у всех просто замечательно. Иначе бы Дюка здесь не было. Он ведь не выносит драм, сильных чувств и проявлений горя. Гризетта выпускает из хватки многострадальную нитку и поворачивает голову в сторону гнилой, старой и скрипучей двери, настолько ветхой, что, кажется, вот-вот обратится сухими щепками от неосторожного прикосновения. Между нею и стеной зияет чернотой узкая щель, а там, в самой её глубине и сути, блестят три пары любопытных глаз: карие, серые и чёрные. Гризетта лукаво улыбается и едва заметно качает головой. Хочет шикнуть, взмахнуть свободной рукой, прогнать невольных зрительниц нелепого представления, но слишком уж они взбудоражены появлением юноши — красивого юноши — в месте, где о любых мужчинах остаётся только мечтательно вздыхать, чтобы так просто отступить. Дюк, кажется, совсем не замечает преследования, даже не смотрит в ту сторону, остаётся спокойным и расслабленным, добродушным и доброжелательным, словно дородный дядюшка, приезжающий раз в год на побывку в канун Рождения Всеблагой Мэвы, чтобы вручить племянникам заморские подарки и рассказать парочку безумных баек, а потом уехать и не вспоминать о выводке кричащих, розовощёких, слюнявых детей до следующей подобной встречи. Его самодовольная спесь даже раздражает немного. Гризетта отворачивается от двери, неопределённо пожимает плечами — ни да, ни нет — и покорно складывает ладони на коленях. Ладонь Дюка всё ещё тяжёлым грузом лежит на её предплечье, давит и стискивает кожу. Костяшки его пальцев невольно упираются в её раздувшийся за последний месяц живот, тугой и огромный, как барабан, но Дюк предпочитает не замечать этого досадного факта. На её живот он старательно не смотрит. — Ты дуешься, — замечает Дюк: в его звучном голосе толстым слоем пролегло раздражение. Он наконец отнимает руку от Гризетты, и кожа в месте его прикосновения словно кипит и лопается влажными волдырями. Гризетта в ответ только упрямо качает головой, не желая показаться неблагодарной. Маленький, тусклый огонёк радости теплится где-то в тёмном уголке её сердца — она скучала по Дюку, предвкушала их встречу, временами даже фантазировала о ней, лёжа на жёсткой, приземистой койке под куполом зычного храпа спящих послушниц. Но всё это время, вместе с тем, её не покидала надоедливая, непрестанно зудящая мысль: Марк на месте Дюка никогда бы не отправил её в Дом Мэвы, не запрятал бы в этот сырой, тусклый погреб, куда едва проникает солнечный свет, словно ненужное, старое тряпьё, которое жалко выкинуть — вдруг ещё пригодится. Когда он вернётся из своего опасного странствия —еслион вернётся, проскальзывает холодной, осклизлой влажностью мысль, — обязательно отчитает Дюка, найдёт слова, которые докричатся до его глухой совести. Но тогда уже может быть поздно: неизвестно, где будет Гризетта и её несчастный ребёнок, как далеко отсюда, под чьим чужим, неуютным кровом они найдут приют. — И всё-таки дуешься. — Нет. — А по-моему, да. — Не-а. — Дуешься-дуешься. — Не дуюсь. Голос Дюка — медовый, бархатистый, тëплый и родной — дробится приступом задавленного смеха, хриплого, со скрежетом несмазываемых петель и как будто о чём-то сожалеющего. А может, Гризетте то лишь кажется? Может, Дюк и вовсе не чувствует никакой вины или сожаления за то, что запер её здесь? Этот вопрос, гнилым ржавым гвоздём пронзивший мозг, мешает подхватить веселье брата, отдаться его необузданному вихрю так же легко и свободно. И всё-таки смущëнная улыбка трогает еë губы против воли. Эта глупая перепалка вдруг отшвыривает еë в беззаботное детство, в уютные десять лет назад, когда она, косолапая и несмышлëнная, вечно шмыгала носом и путалась под ногами, вызывая попеременно то гнев, то умиление. Тëплые и сильные ладони Марка подхватывали еë и кружили, а она визжала, захлëбывалась смехом и счастьем. Он опускал еë на твëрдый пол, и она шаталась, словно пьяная, а потом его пальцы дарили щекотку, и она убегала с пронзительным криком и писклявым хохотом, моля прекратить. Это было перед тем, как ей в руки всучили метлу и тряпки, решив, что теперь она достаточно взрослая, чтобы тереть полы и убирать за зрелыми мужчинами результаты их возлияний. Вопрос с языка срывается сам собой, ещё прежде, чем Гризетта успевает подумать: — Как дела дома? Дюк, кажется, только и ждал возможности поговорить о чём-то отвлечённом, что Гризетты больше не касается: он заметно расслабляется всем телом, по-щегольски закидывает ногу на ногу, откидывается спиной на скамью и скалит зубы в хитрой улыбке. Краем уха Гризетта улавливает деятельную возню за дверью, но оборачиваться и делать подругам замечание ей совсем не хочется, тем более, что Дюк, ничего не замечая и не слыша, начинает говорить: — Ну, у нас как всегда: то одно, то другое. — Он делает неопределённый взмах рукой в воздухе. — Ничего необычного. Но ты, верно, хотела узнать, были ли новости от Марка? — Дюк с интересном изгибает брови, склоняет лицо в сторону Гризетты. — Ничего не было. Наверняка он уже достиг Манхейма, но корреспонденция оттуда идёт долго. Да и не факт, что она вообще дойдёт. Гризетта скорбно опускает голову, почти касаясь подбородком ключиц. В сердце острой спиралью вворачивается тоска. Глаза уже давно не опаляет слезами, стоит только подумать о Марке, но грусть давно въелась ржавчиной в душу, застыла там острым пульсирующим напоминанием о дне разлуки. — Эй, ну ты чего? — Дюк тыкает указательным пальцем в щëку Гризетты, заставляя посмотреть на себя. На его губах — искажëнная жалостью улыбка. — Не грусти так. Вернëтся твой Марк. — А ты как будто вовсе по нему не тоскуешь? — голос звенит обидой. Дюк закатывает глаза, изо рта вырывается тяжëлый вздох, он качает головой и хмурит брови, линия плеч ломается заскорузлым раздражением. — Слушай, ну, что ты от меня хочешь? — спрашивает Дюк, не скрывая усталости в интонациях тëплого голоса. — Чтобы я днями напролëт рыдал в подушку? Или ходил как в дерьмо опущенный? Жизнь продолжается. Марк не умер. А даже если бы и умер — это повод умереть вместе с ним? Гризетта трясëт головой, словно отгоняя писклявого комара. — Как ты можешь так? — слова дрожат от непролитых слëз. — Как так? — Дюк разводит руками. — Делать вид, что ничего не происходит, не меняется. — Гризетта качает головой в неверии, смыкает нервные пальцы в замок. — Продолжать жить как ни в чëм не бывало. — Марк сделал свой выбор. — Дюк пожимает плечами. — А я сделал свой. Тебе тоже не мешает определиться, чего ты хочешь. Глядишь, перестанешь забивать свою кудрявую головку всякой дурью. Гризетта прикусывает губу. Сделать выбор? О чëм он вообще толкует, неужели совсем не понимает, что она лишена подобной роскоши — решать, как ей жить? Ещё раньше, до того, как она совершила роковую ошибку, разделившую еë жизнь надвое, подобно тому, как удар молнии раскраивает ствол дерева, у неё особо не было выбора. Она могла лишь подчиняться отцу и братьям, надеясь, что они сделают этот выбор за неë, и он окажется милосерден. Так и Дюк, запрятав еë сюда, решил всë за неë и теперь что-то говорит о выборе. Нет, вся еë жизнь — это молчаливая покорность и слепое следование выбору других. Марк сделал свой выбор, это точно. Как и Дюк. А ей остаëтся лишь помалкивать в тряпочку, давить собственные желания в зачатке, не быть эгоисткой и молча принимать этот выбор, даже если он ей совсем не по нутру. Только вот вряд ли Гризетте когда-нибудь хватит духу сказать всё это вслух. Нет, она слишком труслива для такого, слишком малодушна. Сознание собственной слабости холодом сковывает нутро. Гризетта лишь сильнее сжимает пальцы, до побелевших костяшек, поджимает губы и хмурит брови, словно проглотила что-то чрезвычайно кислое. Не так она себе представляла разговор с Дюком после долгой разлуки, совсем не так. Позвоночник резко выпрямляется, колени словно сводит судорогой, тесно прижимая друг к другу. — Да… — Гризетта роняет слова, словно дерево листья по осени — покорно и умиротворëнно, — ты прав… И кстати, об этом… Мне до сих пор так и не подыскали семью, где я буду работать… И ничего о том не говорят. Светлые пружинки прядей падают на высокий покатый лоб Гризетты, когда она склоняет голову на бок, пытаясь заглянуть в стыдливо бегающие глаза брата. Дюк вытягивает губы в трубочку и мычит под нос несуразный весëлый мотивчик знакомой с детства таверной песенки, которую то и дело заводили пьянчуги в стенах “Золотого льва”. Гризетта глядит на брата испытующе прямо, свирепо-требовательно, и чем жëстче становятся черты еë лица, тем растеряннее кажется Дюк, словно цирковой канатоходец, вмиг потерявший равновесие и изо всех сил старающийся не рухнуть на пыльную сцену. — Ну не смотри на меня так! — Дюк поднимает руки тыльными сторонами ладоней, сдаваясь; плечи резко опадают вниз, словно снопы снега, скатывающиеся с покатых крыш по весне. — Да, я, признаться, забыл обсудить этот вопрос с Младшими Дочерьми, когда определял тебя сюда, но… — Он поспешно поднимает указательный палец, призывая в возмущении открывшую рот Гризетту молчать, — у меня есть план! И он, прости за мой нисийский, охренительно как хорош! Гризетта в сомнении изгибает брови, но молчит, ожидая, когда же Дюк посвятит еë в детали своего очередного гениального плана, касающегося еë будущего. Интересно, насколько сильно этот его план усложнит жизнь Гризетты теперь? — Уверен, как только ты поймëшь, в чëм заключается мой замысел, забудешь о Марке и объявишь меня своим любимым братом! — в полушутливой манере произносит Дюк, самоуверенно покачивая ногой в воздухе; на губах блуждает самодовольная улыбка. — Говори уже, — вторя ему, отвечает Гризетта с неверным смехом в голосе — подрагивающим и неуверенным, — не томи. — Что, заинтриговал? — Дюк склоняет голову набок, пытаясь разглядеть в лице сестры признаки жадного любопытства. Видимо, удовлетворившись еë горящим нетерпением взором, он наконец произносит: — Глашатай недавно на Торговой площади объявлял: королева вот-вот выпульнет из себя очередного наследничка. Даже забавно, как это вас в одно и то же время угораздило… — Беглый взгляд на живот Гризетты, и Дюк неловко прокашливается, продолжает уже без привычных поддразниваний: — В общем, им нужна кормилица. Наследничку, то есть. И они ищут еë из народа — уж не знаю, что им вдруг в голову ударило. Уверен, желающих много, но у тебя есть преимущество: ты почти что невинна, один раз не считается, да и то не по твоей воле было… — Дюк с сомнением приподнимает брови, вероятно ожидая какого-то подтверждения своим словам со стороны Гризетты. Та лишь слабо кивает, поджимая губы. — К тому же, ты набожная и скромная, ушла в Дом Мэвы как только тебя обесчестили, желая восстановить своё доброе имя и искупить грехи… Ну или что-то подобное… Легенду тебе можно состряпать настолько благочестивую и слезливую, что сама Мэва обзавидуется. Да, вот только история Гризетты гораздо прозаичнее сказок и предположений Дюка. Гризетта не привыкла лгать — никогда не умела и научиться не стремилась, — но у Дюка в этом талант. Так филигранно замалчивать и обманывать не может больше никто. Неудивительно, что именно из его уст прозвучало подобное предложение. Но непоколебимая уверенность — скорее, даже самоуверенность — брата не могла изгнать скептицизма Гризетты, которая весь монолог сидела с хмурым лицом, а теперь попросту не считает нужным скрывать недоверие в изломанной линии бровей, крепко сомкнутых губах и остром, подозрительном взгляде. Да и по многозначительному, оторопелому молчанию, рухнувшему между ними каменной глыбой, можно судить, насколько Гризетта сомневается в реальности и осуществимости очередного гениального плана Дюка. Верно расценив безмолвие Гризетты, Дюк удручëнно вздыхает и с уже привычными измождëнностью и раздражением в голосе выпаливает: — Ну, что на этот раз? Давай, просвети меня, в чëм именно я придурок. Гризетта приподнимает колени, неуютно пожимает плечами, словно ей зябко, прежде чем осторожно ответить: — Дюк, это очень смелый и очень нереальный план. — Шансов немного, да, — соглашается Дюк кивком головы, — но они есть. Тебе всего лишь нужно будет понравиться королю и королеве. Уверен, ты с этим справишься. Это твоё скорбное выражение лица в ком угодно вызовет жалость. Гризетта громко и возмущённо дышит. Скорбное выражение? Жалость? Неужто она и правда со стороны так выглядит? Бедная сиротка, достойная лишь сочувствия, но ни грамма любви или уважения. Но даже если так, где гарантия, что это произведëт нужное впечатление на короля и королеву? Да она от страха едва посмеет голову на них поднять! Упорно мотая головой, Гризетта произносит: — Не знаю, Дюк… Это слишком несбыточно. Я не могу тратить своё драгоценное время на план, который не факт, что осуществиться. Мне вот-вот рожать… Она захлëбывается на последнем слове, замирает, глядя широко раскрытыми глазами в пространство. Липкий страх цепкой паутиной закутывает еë в тесный кокон. Внизу живота болезненно тянет, ребëнок вновь принимается неугомонно толкаться, словно угрожая воплотить самый главный страх и кошмар своей матери в жизнь прямо сейчас. Рот полон вязкой слюны, которую Гризетта сглатывает. — Тем более, надо торопиться! — восклицает Дюк, ударяя себя по острому колену. Внезапный испуг Гризетты остаëтся вне поля его внимания, как и всë, что не касается напрямую его самого. — Королева тоже скоро родит, кормилица нужна уже сейчас, чтобы наследничек не остался голодным. — Я даже не уверена, что у меня хватит молока на двоих… — растерянно и слабо шепчет Гризетта, протестуя скорее по привычке. — Чепуха. — Дюк машет рукой. — Вдруг у тебя самой там спрятались двое? Живот вон какой большой, того и гляди лопнет. Гризетта инстинктивно касается ладонями выпирающей плоти — причины еë неуклюжести, грузности и бесконечных одышек. Мысль о том, что у неë во чреве сидят сразу два крошечных человечка, кружит голову, ослепляет и дезориентирует. Она с одним не знает что делать, а тут сразу два. Ну нет, если Мэва действительно милосердна, она не допустит такого. Ведь не допустит же? — А что… — Гризетте сложно говорить, слова вылетает с сухими хрипами, как у умирающей от жажды. — Что… что будет с моим ребëнком? Дюк равнодушно пожимает плечами, мажет холодным взглядом по уродливым настенным фрескам. — Ну, может, он будет вместе с тобой нежиться в роскошной колыбельке в королевском дворце, а может… Да не знаю я! Не всë ли равно, Гри? Ты ведь не хочешь его? И я не могу тебя винить за это, ты сама ещё ребёнок. Гризетта оторопело качает головой. Не хочет. Не хочет. Слова тревожным эхом звенят в голове, и всë внутри восстаëт против них едкой желчью. Может быть, раньше, в самом начале, она до смерти боялась свершившегося факта, не хотела верить в его вещность и реальность, принимать и мириться с ним. Потом ей было сложно его осмыслить, почти невозможно осознать и понять, словно еë заставляли читать текст на незнакомом языке. Но сейчас… Сейчас всё стало другим, изменилось неведомо для неё самой: ребëнок есть, он в ней, она чувствует его, слышит и ощущает. Это не монстр, притаившийся в еë животе лишь за тем, чтобы еë разорвать, не паразит, жадно пьющий еë по капле, не медленно убивающая еë болезнь. Это еë плоть и кровь, единственное существо на всëм белом свете, которое никогда и ни за что от неё не откажется, не отвернëтся, не отмахнëтся. Существо, которому она нужна как воздух, которое — она чувствует это каким-то парадоксальным образом — еë уже любит. Любит еë такую неидеальную. Некрасивую. Глупую. Наивную. Доверчивую. Незрелую. Маленькую нелепую гусыню. И она просто не может это существо бросить, не может не отплатить ему тем же. Только недавно она со всей ясностью поняла, что в этом грязном лживом мире нет ничего чище и ценнее, чем любовь матери к своему ребëнку. Никогда и ни за что она уже не сможет полюбить кого-то так же горячо и безусловно, как собственное дитя. Что такое любовь мужчины и женщины по сравнению с этим? Смехотворная глупость, ничего не значащая банальность. Нет, Гризетта не хочет, просто не может отказаться от своего дитя. Носить его девять месяцев под сердцем, чтобы потом не знать, где он и как растёт, хорошо ли о нём заботятся? От одной только мысли внутри всё холодеет и съëживается. — Прости, Дюк, — с решимостью, удивляющей еë саму, шепчет Гризетта. — Я знаю, ты хочешь как лучше, но ребёнка я не оставлю. Не за тем, чтобы кормить чужого, даже если это королевский отпрыск. Дюк оторопело присвистывает, в изумлении вскидывая брови. — Никогда не понимал эти ваши женские штучки. — Дюк резко вскидывает руки, рисует в воздухе пальцами кавычки, пренебрежительно выпячивая нижнюю губу, словно речь идëт о чём-то глупом и неразумном, не стоящем никакого внимания. — Но я, к счастью, и не женщина. Гризетта кивает, натягивая на губы озорную улыбку. Она дрожит от беззвучного смеха, представляя Дюка женщиной: что за несуразное зрелище! — Но, знаешь, Гри, ты ведь не в том положении, чтобы ставить условия королевской семье. Если они прикажут, тебе придётся подчиниться. Конечно, он прав. Только вот мужчине — особенно, такому мужчине, как Дюк — никогда не понять, что никакая сила в мире не сможет заставить мать отказаться от своего ребëнка. Даже власть короля тут бессильна. — Я не буду, — с упрямым спокойствием говорит Гризетта. — Если так, пусть ищут другую кормилицу. Я не оставлю своё дитя. Ни за что. И это действительно так. Это то единственное в жизни, в чëм Гризетта безоговорочно уверена. Пусть под ней прямо сейчас разверзнется пропасть, она не откажется от своих слов и намерений. Еë сын или дочь будет лакать молоко только из еë груди и только еë называть матерью. — Как же с вами, женщинами, сложно! — Дюк закатывает глаза и жалостливо изгибает брови, морщит лоб. — Невозможные создания! Если Мэва действительно сотворила этот мир, то понятно, почему он такой безумный. Женский почерк на лицо! Гризетта сдавленно смеëтся: негодующие интонации брата лишь веселят еë, не более. Они тем более не в силах вынудить еë отказаться от собственных слов. — Ну, знаешь, Гри, тогда чем я могу тебе помочь? Я, конечно, скажу этой вашей вшивой выдре, что неплохо бы тебя куда-то пристроить, но с таким гонором ты далеко не уедешь. Аристократы любят покладистых, знаешь ли. Не стирая спокойной, снисходительной улыбки с губ, Гризетта кивает, стараясь изобразить благодарность. Неудивительно, что Дюк не в силах понять еë решимости и стремления вырастить собственного ребëнка. Он сам ещё совсем незрелый, хоть и считает иначе. Возможно, когда он возьмёт на руки собственного первенца, он наконец сумеет еë понять, но что-то ей подсказывает, что на упругом сердце брата ни одно существо в мире не способно оставить глубокую зазубрину. — Спасибо тебе, братец, — говорит Гризетта с вежливой улыбкой на губах. — А теперь всё-таки расскажи, как дела дома?

***

— Раньше на земле не было ничего: ни росло ни травинки, ни лежало ни камня, ни протекало ни единого ручейка, но потом из её недр появилась Мэва, и взрастила для нас удивительный сад, заселив его диковинными животными. Гризетта откровенно скучает, упираясь лбом в молитвенно сложенные руки. Колени привычно ноют, напряжëнная спина даëт о себе знать неуëмными спазмами, в желудке с булькающими звуками перекатывается пустота после пресного завтрака: зеленоватая и клейкая бобовая каша вприкуску с чëрствой булкой. Ребëнок забрал всë, не оставив матери ни крошки, так что, можно сказать, Гризетта не ела вовсе. Впрочем, чувство тянущего голода преследует еë непрестанно, сколько бы она ни ела. Кормëжка в Доме Мэвы настолько отвратительная, что побрезгуют даже свиньи. Сколько бы еë ни было, о чувстве насыщения можно забыть. — Младшая Дочь Николет! — Звонкий голос Мод разносится под сводами молитвенного зала оглушительным эхом, отвлекая сонное внимание послушниц. Гризетта тоже вскидывает голову, обращает заинтересованный взгляд на подругу, гадая, какая шалость пришла в эту рыжую голову на этот раз? Даже сквозь многочисленные ряды послушниц видно, как на виске Николет нервно бьëтся жилка — признак крайней степени недовольства и раздражения. Еë бесцветные глаза мечут молнии, сухие губы плотно сжаты, она с неохотой ждëт, что скажет Мод. — Но как Всеблагая Мэва появилась из земли? Сама собой? Просто так? Как лук, что созрел на грядке? Уголки губ Гризетты против воли тянутся вверх: сравнить Всеблагую Мэву с горьким луком могла только Мод. Николет явно не пришлось по вкусу столь уничижительное богохульство, судя по линии еë бесцветных бровей, сошедшихся на переносице. И всё-таки долг велит ей ответить, даже если хочется просто-напросто отхлестать невежественную послушницу за глупые вопросы: — Всеблагая Матерь Мэва — не то, что ты или я, дитя! Не совсем человек, но и не богиня. Она — абсолют, чье появление было предначертано великой силой, зовущейся Судьбой. Мод нарочито очаровательно хмурит лоб, надувает губы и пыжится, словно в её полной озорства и веселья голове действительно происходит тяжёлый мыслительный процесс. Она наматывает на указательный палец правой руки рыжую тонкую косу и с невинным видом хлопает глазами, словно недоумевающий пухлый младенец. Актёрства ей не занимать, как и харизмы. Гризетту искренне веселит устроенное подругой представление. Остальные послушницы тоже застывают в оцепенелом, полном нетерпения, ожидании. А вот Младшая Дочь Николет с трудом сдерживает гнев, рискующий прорвать слабую защиту натянутой маски терпеливой наставницы, желающей ответить на любые вопросы, которые могут возникнуть у послушниц. — Но как она появилась, если до этого не было ничего? — допытывается Мод. — У всего есть начало, ведь так? Какое начало у Мэвы? Из дряхлой груди Николет вырывается мимолётный вздох раздражения и недовольства. Она закатывает глаза и чётко, с расстановкой, словно разговаривая с полоумной, иностранкой или полоумной иностранкой, объясняет: — Если бы юная послушница Мод оставила свои проказы хоть на время и внимательнее слушала бы мои проповеди, она бы не задавала таких вопросов. Но Мэва учит меня милосердию и терпению, поэтому я отвечу на твой вопрос, дитя. Я уже объясняла: Мэва родилась из чрева земли… — Но как? — прерывает Мод на полуслове рискующую прорваться плотину красноречия Младшей Дочери Николет. — Кто оплодотворил землю? Чьё семя? Младшая Дочь Николет тяжело и прерывисто дышит, словно грозный бык, приготовившийся к расправе над дразнящим его красной тряпкой глупым мальчишкой. Её сухие, в паутине морщин и вздутых вен, руки сложены в замок на выпирающем сквозь тёмно-синее одеяние животе. Прежде чем снова заговорить, Младшая Дочь Николет смеживает веки на пару мгновений и недовольно поджимает губы: — Человеческий разум слаб. Ошибочно предполагать, что мы разительно отличаемся от животных, живущих инстинктами. Нами движут низменные стремления и импульсы: голод, жажда, похоть… И всё-таки Всеблагая Матерь Мэва подарила нам разум, подобный своему. А значит, в наших силах обрести власть над собственными помыслами и действиями. Твои вопросы, юная послушница, лишь в очередной раз доказывают узость твоего мышления и отсутствие всякого благочестия. Предлагаю тебе поразмыслить над тем, что не может объять твой скудный ум, занятый выживанием: раньше появилось яйцо или курица? И что изменит ответ на этот вопрос, если ты его отыщешь? Рядом с озадаченной неожиданными отпором Мод многозначительно хмыкает Бланш: её осанка как всегда безупречна, и Гризетта засматривается на несколько мгновений на горделивую линию позвонка нищей аристократки, волею судеб оказавшейся в столь непримечательном месте. Но Мод и не думает сдаваться. Упрямо качая головой, она говорит, и её звонкий голос эхом отпрыгивает от стен и сводов молитвенного зала, острыми камешками попадая в Младшую Дочь Николет, порядком измученную несносной рыжей девчонкой: — Чушь. Всем известно, что раньше яйца и курицы появился петух. Иначе как бы появилось яйцо? Кто бы оплодотворил курицу? Всеблагая Матерь Мэва? Стремительный ропот, громом прокатившийся по залу, лишь набирает обороты и увеличивает силу по мере того, как ошарашенная дерзким выпадом Младшая Дочь Николет стоит столбом, словно пригвождённая, не в силах парировать возмутительную выходку. Даже Гризетте ясно, что вопрос Младшей Дочери Николет подразумевал другой ответ, но Мод как обычно в своем репертуаре: ее невозможно ничем смутить и вывести из равновесия. Но какова егоза! Взгляд карих глаз горит невинностью, словно у несмышлёного ребёнка, пытающегося постичь законы мироздания, тонкие губки пытливо выпучены, словно их обладательница действительно решает в уме сложную задачку и силится осмыслить сказанное. Две узкие стрелы бровей сдвинуты на переносице, а обычно гладкий, не омрачённый тяжёлыми думами, лоб нахмурен, весь изошёлся глубокими, некрасивыми складками. Теми складками, что навсегда отпечатались на измождённом лице Младшей Дочери Николет, стали его неотъемлемой частью, явив миру вмиг постаревшую женщину, всю молодость и зрелость истратившую на метафизические думы, не имеющие никакого смысла и не дающие даже толику облегчения дотошному уму. Желваки на лице Младшей Дочери Николет едва ли не пляшут — настолько огромно её напряжение. Кажется, можно потрогать его рукой. В блеклых радужках читается явственное желание отхлестать наглую послушницу по веснушчатыми щекам. Но физические наказания в Доме Мэвы не в почете — она ведь любит своих детей, чтобы подвергать их таким жестоким испытаниям. Периодически в ход могли идти розги, но то случалось нечасто и только при серьёзных прегрешениях: например, когда Дочери возлежали с мужчинами, хотя давали обеты отречься от всего мирского. Или иным образом нарушали запреты, налагаемые на своих верных служительниц и последовательниц Мэвой. Так или иначе, но послушницам опасаться розог нечего — никаких обетов они не принимали и не клялись блюсти их, положив ладонь на священные “Откровения Мэвы”. Так что Мод может доводить Младшую Дочь Николет хоть до скончания века — ничего ей за это не будет. Разве что отправится чистить отхожее место или останется без кормёжки. — Тебе надо научиться читать, дитя, — терпеливо, несмотря на клокочущее в дряхлой груди раздражение, чеканит Младшая Дочь Николет сквозь зубы. — Тогда, быть может, ты сумеешь осилить “Откровения Мэвы” и получить ответы на все свои невежественные вопросы. Сейчас же я не хочу более отвлекаться от проповеди на твои глупости. Так что, будь добра, замолчи и слушай. Иначе мне придётся воздействовать на тебя наказанием. Или в прошлый раз сильно понравилось голодать? Мод открывает рот с явным намерением что-нибудь возразить, но тут же оказывается перехваченной ладонью Бланш, которая сжимает тоненькое, костлявое запястье подруги до побелевших костяшек. Она смотрит на неё разъярённой фурией и кривит губы, как если бы проглотила лимон. Гризетту же больше заботит, откуда вдруг в Младшей Дочери Николет появилась усталость и даже некоторая покорность ударам судьбы в лице несносной Мод? За всё время, проведённое в Доме Мэвы, Гризетта уяснила, что Мод и Николет терпеть друг друга не могут: обе находят любой удобный случай, чтобы воткнуть одна в другую шпильку побольнее. Обе досаждают друг другу с нескрываемым удовольствием и обе далеки от принятия и покорности, которые диктуют заветы Мэвы. Чтобы Младшая Дочь Николет так безропотно сносила выходки Мод, ограничиваясь лишь словесными угрозами и предупреждениями? Быть такого не может. И всё-таки оно происходит. Мод тоже не стала возражать и спорить дальше, остановленная не то предупреждающим жестом Бланш, не то измождённой угрозой Младшей Дочери Николет. Гризетта вскидывает на подругу испытующий взор, но та слишком занята разглядываем собственных колен, чтобы обращать внимание на что-либо еще. Остаток проповеди проходит в относительной тишине, изредка нарушаемой чьей-то вознёй или придушенным кашлем. Когда голос Младшей Дочери Николет хрипло вздрагивает на последнем слове, Гризетта думает, что наконец можно разогнуться и встать с натёртых коленей, но вдруг оказывается захваченной врасплох властным откликом. Тело вздрагивает, словно угодившее в силки, глаза широко распахнуты, растерянно смотрят на Младшую Дочь Николет, взор которой, холодный и неприветливый, обращён прямо на неё. Ошибки быть не может. Всё это время Гризетта вела себя тише воды ниже травы, надеясь таким образом не навлекать на себя проблем лишний раз, и до сих пор её тактика оправдывала себя. Гризетта даже не была уверена, что кто-то из Дочерей помнит её имени — настолько незаметной она старалась быть. Но вот Младшая Дочь Николет смотрит прямо на неё и просит задержаться, чем вызывает волну подозрительных перешёптываний и переглядываний. Бланш, Мод и Санча обмениваются настороженными взглядами, но всё-таки неохотно встают с мест, следуя примеру остальных, и медленно семенят прочь. Гризетта же на негнущихся ногах подходит к огромной статуе Мэвы в центре зала, которая, кажется, вот-вот оживёт и стукнет каменным кулаком по голове, раздавив пугливую послушницу, словно букашку. Младшая Дочь Николет улыбается и тянет жилистую руку, приглашая Гризетту подойти ближе. Та неохотно повинуется. — Не бойся, дитя, — елейным голосом начинает Младшая Дочь Николет, но голос её, слишком звонкий и громкий, зловещим эхом раскатывается под величественными сводами молитвенного зала. — Неужто ты в чём-то виновна пред очами Всеблагой Мэвы, что так дрожишь и сутулишься? Гризетта тут же выпрямляется и поднимает на Младшую Дочь Николет испуганный взгляд. Замешательство, отразившееся на её лице, вызывает лишь усмешку на сухих губах Младшей Дочери Николет, которой, вероятно, льстило подобострастие послушниц. — Ты совершила грех, дитя, — говорит Младшая Дочь Николет, молитвенно складывая руки у груди, и Гризетта понимает, что начинается очередная проповедь, на этот раз предназначенная ей одной. — Ты соблазнила мужчину, с которым зачала дитя. Дитя, зачатое вне брака, суть зло и подлость. Оно не может вырасти достойным человеком, поскольку является плодом похоти. Зловещее по своей природе, оно никогда не будет знать любви и счастья. Все самые отъявленные негодяи, кончающие жизнь на виселице, когда-то появились на свет тем же образом. Объятая похотью женщина преступнее мужчины, ведь мужчина просто следует своей низменной природе, он не властен над своими страстями и желаниями. Женщина же вступает на этот нечестивый путь добровольно, движимая животной силой. В её власти потушить пламя, бушующее внутри, но она не желает, она слишком самонадеянна и греховна, ей слишком приятно поддаться сладострастию. То же произошло и с тобой, дитя. Но, к счастью, милосердие Мэвы не знает границ, и она даёт тебе шанс искупить прегрешения. Вероятно, она видит, насколько ты юна и глупа по своей натуре и заслуживаешь лишь жалости, а не сурового наказания. И я надеюсь, ты примешь Её дар с подобающей случаю благодарностью, как и полагается любой грешнице, коею ты и являешься. Гризетта слушает молча, потупив голову, хотя всё внутри и восстаёт против каждого слова Младшей Дочери Николет.Онасоблазнила мужчину?Оназатащила в постель Адриана? Она, юная глупая девочка, никогда прежде не знавшая мужчины, соблазнила взрослого и статного юношу, блюстителя закона и порядка, чей белый плащ — воплощение благородства? Это она не сумела совладать со своими желаниями, которых даже не имела? Гризетта хотела от Адриана лишь одного — любви, но ошибочно спутала её со сладострастием. Спутала по незнанию и наивности, ведь в то мгновение искренне верила в силу его светлых чувств к ней. Да, она виновна, но только в глупости и неопытности, которые заставили её поверить, что некто, вроде Адриана, может плениться неуклюжей красотой несформировавшейся девочки. Какое право имела эта сухая тощая старуха, чьи губы наверняка не знали мужского поцелуя, отчитывать её и обвинять в похоти? Более того, какое право имела она оскорблять её дитя, утверждая, что оно обречено влачить жалкое существование, а после окончить дни на виселице на потеху оголтелой толпе? Гнев закипает в Гризетте с каждым словом, вылетающим из морщинистого рта служительницы Мэвы, но потом он вдруг сменяется любопытством и изумлением: что она имеет в виду, говоря, что Гризетте выпал шанс искупить свои грехи? Не сдержавшись, Гризетта поднимает на Младшую Дочь Николет горящий взор, полный жадного, неприкрытого любопытства. Гризетта вся обращается в слух и с нетерпением ждёт, что скажет или сделать Младшая Дочь Николет теперь. И она наконец объявляет: — Как тебе известно, королева Рианорикс вот-вот разрешится от бремени. И особым желанием и указом нашего светлейшего короля Астрида было выбрать кормилицу. А кто более подойдёт на столь почётную роль, как не послушница одного из домов Обители Мэвы? Гризетта шумно выдыхает. Значит, Дюк всё-таки сдержал своё обещание и поговорил с “вшивой выдрой” о будущем сестры. Уголки губ невольно взметаются вверх в глупой улыбке. Нет, ему не всё равно на её дальнейшую судьбу, пусть и проявляет он свою заботу своеобразно, не как Марк. Сердце мгновенно отзывается на горькое воспоминание болезненным спазмом. Будь рядом Марк, он бы ни за что не допустил, чтобы его сестра стояла сейчас напротив этой равнодушной женщины и выслушивала от неё завуалированные оскорбления. Но что толку скорбеть по тому, чему никогда уже не суждено произойти? — Разумеется, — продолжает Младшая Дочь Николет, чеканя каждое слово, — дело ещё не решённое. Король и королева должны лично убедиться в том, что будущая кормилица — девушка благовоспитанная и набожная, полная самых лучших помыслов и благих намерений. Кандидаток слишком много, так что тебя с лёгкостью может обойти любая другая девица. Но я лично подала прошение королю и королеве, расписав тебя в лестных выражениям, дюжине которых ты никогда не сможешь соответствовать, даже если будешь стараться изо всех своих скудных силёнок. У тебя немного шансов отхватить жирный кусок пирога, но гораздо больше, чем у самой благонравной девушки из глухой провинции, ведь ты живешь в самом сердце Эоса, перед самым порогом королевского дворца. Используй этот шанс с умом, не смей опозорить нашу святую обитель перед лицом короля и королевы. Кажется, Гризетта понимает. Ну, конечно. Младшей Дочери Николет выгодно, если именно она, Гризетта, окажется в королевском дворце подле королевского дитя. Это даст столичному Дому Мэвы престиж и статус. Подумать только, что будут говорить о самой Николет и Доме в народе, если именно их послушница станет кормилицей королевского отпрыска! Репутация Младшей Дочери Николет выбелится настолько, что ослепит завистников, а в Дом и всю Обитель рекой потекут деньги. Наконец Младшей Дочери Николет перестанут продавать воровок, картёжниц, проституток и пьяниц. Столичный Дом Мэвы обретёт славу и почёт, станет местом, в которое не так легко попасть. Ясно, что Младшей Дочерью Николет владеет честолюбие, которое помогло ей в своё время стать главой одного из Домов, а теперь может помочь ей возвыситься настолько, что её имя будут произносить с благоговением и уважением. Быть может, она даже получит повышение в сане, станет Средней Дочерью и переберётся в благочестивую Обитель, где ей не придётся терпеть выходки несносной Мод. И конечно, Младшая Дочь Николет выбрала именно Гризетту, ведь прочие варианты были ещё хуже: или полоумная Изольда, или крепкая на язык и распутная Альберта, или болезненная Катрина. Строго говоря, пусть Гризетта и не отличается особой набожностью, но она не шлюха, у неё здоровый рассудок и крепкое здоровье. Она не знала мужчины, кроме Адриана, да и то было всего один раз. Почти что невинна. Явно не больна никакой срамной болезнью и имеет вдоволь молока, чтобы выкормить ребёнка. Только вот всё это совершенно не имеет значения, прежде чем Гризетта не получит ответа на так яро волнующий её вопрос: — Позвольте спросить, а что будет с моим ребёнком? Выражение лица Младшей Дочери Николет меняется в мгновение ока: фальшивая улыбка сползает с губ, черты заостряются, взгляд суровеет. Гризетта задала вопрос, совершенно не думая о тоне и последствиях. Ясно же, что речь не идёт о её бастарде, лишь о королевском отпрыске и возможном успешном будущем Николет. Да и как был задан этот вопрос: ни капли уважения или подобострастия в голосе, ничего, что пристало бы раскаивающейся в преступлении грешнице. Пожалуй, за такое можно устроить лишний час головомойки или лишить ужина, но Младшая Дочь Николет навряд ли станет рисковать здоровьем и товарным видом кандидатки на роль королевской кормилицы. Теперь Гризетта — её счастливый билет, а потому неохотно, но Младшая Дочь Николет нисходит до ответа, сказанного сквозь зубы: — Разумеется, ребёнок останется в Ордене. Ну, конечно. И какого ответа она ожидала? Что ей будет позволено пронести бастарда в королевские покои? Что нечестивый рот рождённого вне брака будет обхватывать тот же сосок, что и благородный ротик королевского отпрыска? Пусть Гризетта всего лишь дойная корова в этом спектакле, но за её стойлом будут тщательно ухаживать. Переступив порог Дома Мэвы, она перестала принадлежать самой себе, уж не думает ли она, что ей милостиво вернут украденное, если она переступит порог королевского дворца? Хотя ужасная правда заключается в том, что Гризетта никогда, с самого её рождения, себе не принадлежала. Ей распоряжались как вещью, её воспитали как вещь. Она лишь меняла роли: уборщица, официантка, кухарка, шлюха, послушница, кормилица… Всю жизнь она выполняла только то, что скажут другие, всю жизнь она не желала ничего, кроме одного: чтобы её любили, но и в этом ей было отказано. И вот теперь с ней снова хотят проделать то, что проделывали сотни, тысячи раз до этого: использовать её, чтобы получить желаемое. Она снова становится разменной монетой. Её снова приносят в жертву. Но если раньше речь шла только о её жизни, то теперь она носит под сердцем ребёнка. Видит Мэва, она не желала этого ребёнка, она испугалась, когда поняла, что он внутри, но сотворённого не вернуть: она ответственна за эту малютку. И пусть ей не досталось родительской ласки и мужской любви, её ребёнок не должен знать, что такое сиротство при живой матери. Её ребёнка не должны воспитывать чужие, равнодушные люди. Никогда тому не бывать. Она не отдаст им своё дитя. Ни за что на свете не отдаст. И, набравшись храбрости, Гризетта, наверное, впервые в жизни твёрдо и громко произнесла единственное слово, которое никогда прежде никому не говорила: — Нет. Младшая Дочь Николет вздрагивает, словно от удара хлыстом, отшатывается и нервно улыбается, не в силах поверить, что эта сопливая девчонка с выпученными глазами смеет ей перечить. Гризетта смыкает ладони в тугие кулаки, впивается ногтями в мягкую поверхность кожи и тяжело дышит, смущённая собственной наглостью и дерзостью. Её не учили дерзить старшим, воспитывали как покорную овцу, беспрекословно бредущую за своим пастырем, даже если дорога эта прямиком к жертвенному алтарю, на заклание. — Ты смеешь перечить? — голос Младшей Дочери Николет дрожит от возмущения. Пожалуй, уж слишком жёстким получился у Гризетты отказ. Но времени подбирать слова нет — речь идёт о будущем её сына или дочери. — Или так, или ищите другую кандидатку на роль кормилицы. — Гризетта выпрямляется и смотрит прямо в бесцветные глаза Младшей Дочери Николет, внутренне обмирая от страха. Великая притворщица, актриса — Гризетта знает, что грубость не в её натуре, но если она покажет хоть каплю слабости, всё пропало. Она должна быть сильной. Не ради себя. Ради своего дитя. И его защиты. И ребёнок, словно ощутив порыв матери, легонько толкает её ножкой, как-то ласково даже, благодарно. Кажется, Младшая Дочь Николет всё-таки не отличается особым умом, хоть честолюбия ей не занимать. Гризетта выпрямляется лишь сильнее и с вызовом смотрит на Николет. Пусть кричит и причитает, пусть даже ударит её, если ей станет от этого легче, но она должна понимать, что у неё нет иного выхода, кроме как согласиться на условия Гризетты. Она получит статус и имя, а Гризетта — своего ребёнка. Вполне равноценный обмен, который устроит обеих. Да и какой прок будет от вечно грустной и плачущей кормилицы? Она ведь может заразить ребёнка своей меланхолией. Король и королева будут недовольны её кандидатурой, чего доброго отошлют её обратно в Дом, и Младшая Дочь Николет получит позор и презрение вместо славы и уважения, о которых так страстно мечтает. Всё это Гризетта постаралась изложить Младшей Дочери Николет твёрдым и громким голосом, пусть от волнения у неё и выкручивало кишки. Николет слушает сначала с ужасом и гневом, а после как будто крепко задумывается, различив в словах Гризетты зерно истины. Тут было над чем подумать. — Ступай к завтраку, дитя, — величественно произносит Младшая Дочь Николет после продолжительной паузы. — Мы ещё вернёмся к этому вопросу. “Непременно вернёмся”, — думает Гризетта, выходя из молитвенного зала с бешено колотищемся сердцем и широкой улыбкой на лице.