Тайна королевы

      — Вы пришли сюда падшими душами: воровками, прелюбодейками, иные из вас — убийцами, но Всеблагая Матерь Мэва любит каждое своё дитя, каким бы грешным оно ни было, и в этом ваше спасение!       Громогласный голос Младшей Дочери Николет троекратным эхом отскакивает от сводов молитвенного зала Дома Мэвы, словно мячик в детской игре. Она воздевает дряблые руки, подёрнутые вздувшимися лиловыми венами, к огромному идолу Мэвы в центре зала, и её серебряные глаза наполняются восторженными слезами, блестящими в свете многочисленных свечей, коптящих воздух. На её немолодом лице, изборождённом паутиной морщин, клеймом застывает благоговейное выражение, словно перед ней вместо каменного, грубо сколоченного идола, стоит сама Мэва во плоти, протягивая холёные ладони. Короткий вздох молитвенного экстаза сотрясает своды зала усиливающимся звуком, и Младшая Дочь Николет продолжает охрипшим от криков голосом:       — Милосердие Её не знает границ, в Её руках светлеет даже самая чёрная душа, а самое гнилое сердце исцеляется под одним взглядом Её, превращаясь в упругое сердечко невинного младенца. Каким бы ни был ваш грех, помните: нет ничего, чего не смогла бы простить Мэва, если вы искренне в том раскаиваетесь!       Колени Гризетты уже добрых четверть часа, что идёт проповедь, соприкасаются с холодными, навощенными плитами каменного пола, начинают нестерпимо ныть и зудеть. Она незаметно ёрзает, стараясь не привлекать к себе внимание, и морщится от неудобства и приглушённой боли, волнами расходящейся по напряжённому телу. Её затёкшие руки сложены в молитвенном жесте, голова покорно опущена к соприкасающимся ладоням, взгляд обращён в землю, как у всякой благочестивой послушницы, пришедшей слушать мудрые наставления от одной из старейших Дочерей Дома. Правда, благочестивой Гризетту мог назвать только слепой, мудрые наставления она пропускает мимо ушей, глубоко погружённая в собственные мысли, а старейшей Дочери Дома едва перевалило за пятьдесят, что делает её не такой дряхлой. Но это всё незначительные детали.       — Раскройте свои объятья навстречу всепрощающей любви, обнажите свои уродливые души, чтобы они обрели прекраснейшие из черт под Её справедливым взором, озвучьте свои самые грязные помыслы и смойте с себя всю спесь, ибо все мы дети Её и вышли из Её чрева!       Голос Николет срывается на визг, звенит оглушительным колоколом, ревёт набатом, взрываясь ярким фейерверком отзвуков под круглыми сводами. Её небесно-синее одеяние Младшей Дочери кажется единственным ярким пятном в сером каменном зале, занесённым свечной полумглой. Ушные перепонки Гризетты порядком истрепались от вычурных окриков Николет, но та даже не думает останавливаться:       — Загляните вглубь своего сердца и ответьте: что вы видите? Пробивается ли там неверный росток света, дрожит ли хрупким огоньком проблеск надежды, тлеют ли искорки доброты?       Кто-то по правое плечо Гризетты сдавленно хихикает, явно с трудом сдерживаясь, чтобы не разразиться истерическим хохотом, а затем слух улавливает едкое, с издёвкой:       — Загляните вглубь своей задницы: что вы видите? Дерьмо или член своего папаши?       Гризетта краснеет, но поворачивает голову на звук девичьего звонкого голоса. Не каждый день услышишь столь дерзкое богохульство в подобном месте. Две тонкие рыжеватые косички, россыпь веснушек на круглом розовом личике, пара огромных и лучистых глаз, вздёрнутый крупный нос и пухлые губы, растянутые в лукавой улыбке. На вид ей лет шестнадцать, не больше, а уже такая острая на язык. Гризетта замечает рядом стайку других послушниц, приблизительно её возраста, таких же смешливых и хитрых, но неизменно теряющихся в тени её цветистой харизмы и выпирающей наглости. Кто бы ни была эта девушка, смелости и безрассудства ей не занимать. Гризетта окончательно теряет нить произносимой Николет проповеди, заворожённая незнакомкой. Та ловит любопытный взгляд Гризетты и подмигивает ей с заговорщицким, многообещающим видом. Гризетта отворачивается с глупой улыбкой на лице, пытаясь вновь сосредоточиться на словах Младшей Дочери.       — Она родилась из чрева самой земли, вскормилась самим дождём, щедро льющимся с небес, и стала женой самого Солнца, от которого родились Первые Люди, предки нашего светлейшего короля Астрида Лавеля!       Гризетта вновь улавливает кашляющие смешки и сдавленные перешёптывания. Кажется, та рыжая девушка снова сказала что-то безумно неприличное, потому что по целому ряду проходится волна возмущённого рокота, призывающего к молчанию. Гризетта поворачивает голову и видит с десяток недовольных лиц, с укоризной обращённых к яркому островку жизни среди серого моря согбённых под бременем молитвы тел.       — Потому мы, люди, на всех континентах, предаём своих мертвецов земле, ибо мы плоть от плоти её, мы все вышли оттуда и в неё уйдём! Странно ли, но даже в самых диких племенах кочевников, даже в самых отдалённых уголках Альда люди предают своих мертвецов земле, хотя не являются истинно верующими, а скорее — еретиками, поклоняющимися ложным богам!       Голос Николет дрожит, достигая самой высокой ноты, от которой, кажется, звенит разноцветный витраж в вытянутых во всю стену окнах.       — Не знаю, как все остальные, а я вышла из смердящего лона моей мамаши, после того, как туда пристроил свой смердящий член мой папаша!       Вновь взрывы тщательно сдерживаемого смеха, больше похожего на воробьиное щебетание. У Гризетты уши горят от подобных заявлений и вместе с тем хочется присоединиться к веселью. Подобное демонстративное презрение к правилам приличия в какой-то степени даже восхищает.       Младшая Дочь Николет внезапно умолкает и замирает на месте, словно изваяние. Эхо её расшатанного голоса ещё долго гуляет под высокими сводами, но и оно, в конце концов, затихает не то из чувства такта, не то в предвкушении жестокой расправы над рыжей проказницей. Которая, к слову, кажется совсем не замечает вмиг изменившегося, загустевшего воздуха и застывшей, настороженной тишины. Гризетта не решается повернуть голову в сторону незнакомки и предупредить её хотя бы жестом, но краем глаза замечает, как та склоняет голову к смуглой девушке по правое плечо от себя и разнузданно хихикает, обнажая ряд неровных зубов с зияющей чернотой щербинкой.       — Послушница Мод! — Голос Младшей Дочери Николет приобретает неожиданную властность и холодность; от него веет ледяной жёсткостью. — Встань, дитя. Сейчас же!       Новая волна рокота и торопливого шёпота захватывает Гризетту. До её слуха то и дело доносятся обрывки чужих, неосторожно брошенных слов: «Снова эта девчонка!», «Ну что за егоза!» и «Кажется, малышке Мод снова достанется на орехи». Кем-то с отвращением выплюнутое «Так ей и надо» бьёт Гризетту наотмашь, но сколько она ни оглядывается, так и не находит обладательницу искажённого завистью голоса.       Мод тем временем послушно встаёт, возвышаясь над покорно склонёнными, одинаковыми фигурами. Со своими рыжими косичками она выглядит как экзотическая птица среди стайки сизых голубей. Она вся выпрямляется, выпячивает грудь и презрительно вскидывает подбородок, глядя на Николет через весь зал будто бы снизу вверх, хотя та стоит на постаменте. Изо рта Гризетты вырывается приглушённый вздох восхищения. Взгляд Мод горит огнём почти таким же ярким, как её волосы. Он без страха и стеснения обращён прямо на Младшую Дочь Николет, которая вся словно теряется и скукоживается от неуютного ветра.       — Может, расскажешь, над чем ты так потешалась? — спрашивает Николет, плотно сжимая ладони в кулаки. — Что отвлекло твоё внимание, оказавшись важнее проповеди?       Неосознанно она повторяет за Мод: тоже выпячивает обвисшую грудь, откидывает плечи, стараясь казаться выше и внушительнее, но тщетно. Глаза всех присутствующих направлены лишь на юную послушницу, она безраздельно властвует над вниманием толпы, но остаётся совершенно к ней равнодушной. Во всей её позе столько величия, достоинства и дерзости, сколько не нашлось бы ни в одной особе королевской крови.       — Я всего лишь говорила правду, — усиленный эхом, голос Мод звенит не то праведным гневом, не то волнением, а не то возмущением и ненавистью. — Меня выносила и родила моя мать, а не Мэва.       Кажется, Гризетта слышит, как натужно скрипят зубы Николет, когда та сдерживается, чтобы не разразиться руганью, не приличествующей истинной служительнице веры. С её плотно сжатых губ слетает странный звук, похожий на усталый стон, но она быстро овладевает собой, вскидывается и словно отряхивается, как собака после купания, а затем медленно, с расстановкой произносит:       — Поди ко мне, дитя. — Николет протягивает морщинистую руку тыльной стороной ладони и вынужденно улыбается, желая изобразить благочестивое всепрощение, но в уголках её сухих губ скатывается клокочущая, из последних сил сдерживаемая ненависть. — Быстрее!       На последнем слове её голос делает невозможный кульбит и взлетает поросячьим визгом. Однако елейная улыбка не сходит с губ всё время, что Мод пробирается через благоговейно расступающиеся перед ней ряды тел. Когда её утончённая фигурка оказывается рядом с бесформенной Николет, контраст между ними становится лишь сильнее. Одна — яркая и резкая вспышка молнии, вторая — бледная и туманная тень, что вот-вот растворится в воздухе.       Однако эта тень ещё способна испортить жизнь другим, прежде чем сгинуть в небытие. Её сладковатая, тлетворная улыбка дрожит под напором пробивающегося потока ярости, рискующего исторгнуться разрушительной стихией. Рука, прежде выставленная в приглашающем жесте, повелительно ложится на острое плечико Мод, обтянутое серой холщовой тканью, а узловатые пальцы этой руки со скрипом стискивают упругую кожу на крепких молодых костях.       — Сегодня в этом зале много новых послушниц, дитя. — Приторные интонации хриплого голоса Николет оседают медовой горечью. — Какой же пример ты им подаёшь своим невежеством?       Мод упорно молчит, позволяет себе лишь гневный, немигающий взгляд, направленный сквозь ряды склонённых голов в неведомую даль, что простирается на много миль от толстых каменных стен Дома. Младшая Дочь Николет, очевидно довольная произведённым на несносную послушницу эффектом, продолжает, растягивая гласные:       — Что ж, дитя. Как я и сказала, сегодня в этом зале много новых послушниц. Не будешь ли ты так любезна поделиться с ними своей поучительной историей? Историей о Её милосердии и безграничной доброте, которую Она оказала тебе и продолжает оказывать, ибо ты — плоть от плоти Её, как и всякая в этой комнате, включая меня!       Мод лишь презрительно фыркает в ответ, качает головой и скучающе произносит:       — Нет, что-то не хочется.       Губы Гризетты растягиваются в улыбке. Искорки прячущегося смеха вспыхивают тут и там, рискуя разгореться во всепоглощающее пламя, а потому Младшая Дочь Николет берёт инициативу на себя и душит в зачатке всеобщее веселье громкими словами:       — Тогда я возьму на себя это бремя! — Николет откашливается, прочищает горло, не убирая костлявой руки с плеча Мод. — Да будет вам известно, милые Её дети, что руки этой девушки обагрены кровью самого страшного греха — убийства!       Гризетта ахает, прикрывая рот ладонью и испуганно оглядывается по сторонам. По залу проносятся шепотки, простоволосые головки склоняются друг к другу, передавая по кругу сплетни. Младшая Дочь Николет торжествует: с лица не сходит победная улыбка. Мод застывает каменным изваянием, ничего не выражающим и бледным. Её взгляд направлен куда-то сквозь предметы, губы плотно сжаты. Гризетта смотрит на неё в неверии. Немыслимо, чтобы такая хрупкая девушка могла кого-то убить.       — Ах она бессовестная лгунья! — сказанное тихой яростью слышит Гризетта по правое плечо от себя.       Гризетта поворачивает голову: красивое личико уродует праведный гнев. У девушки небесно-голубые глаза, чистые и почти прозрачные, в обрамлении тёмных ресниц. Пышные каштановые волосы, разделённые на ровный пробор, заплетены в две аккуратные толстые косы, уложенные вокруг головы подобно короне. Она приподнимается на коленях, желая встать и уличить Николет во лжи, но чужая рука — смуглая и тоненькая — перехватывает её запястье и с силой сжимает. Девушка смотрит на подругу в бессильной ярости, но всё-таки слушается, выдёргивает руку и склоняется в притворной покорности.       — Да, истинно так! — продолжает Николет, воздевая свободную руку. Её лицо светится довольством и радостью, словно она только что одержала победу в сложнейшем поединке. — И тем не менее, Всеблагая Матерь Мэва учит нас принятию и любви, а потому мы принимаем и любим тебя, юная послушница Мод, несмотря на твою гнилую сущность.       Мод кажется бледным карандашным наброском самой себя: её отсутствующий взгляд полон холодной пустоты и бессилия. Только маленькие кулаки сжимаются в приступе тщательно сдерживаемого гнева, да дрожат плотно сжатые губы. Но даже так Гризетта чувствует невыразимое, упрямое достоинство во всей её позе, несгибаемую волю и упрямый характер. Её молчание — результат отнюдь не слепой покорности судьбе, но молчаливой, холодной и мстительной ярости, которая принесёт неожиданные для Николет плоды после, когда она напрочь забудет об инциденте. Гризетту не может не восхищать такая твердолобая целеустремлённость. Всю жизнь она послушно склоняла голову под ударами судьбы, терпела, сжав зубы, не издавая ни звука, и видеть как кто-то другой изо всех сил сопротивляется и барахтается вместо того, чтобы покорно нести своё бремя, действует как отрезвляющая пощёчина. Невольно Гризетта спрашивает себя: как бы Мод поступила на её месте? Когда Дюк сказал отцу о её положении и предложил упрятать её в Доме Мэвы? Или когда Марк садился на манхеймский корабль, полный радужных надежд? Или ещё раньше, когда Адриан сначала не узнал её, а потом повёл себя некрасиво и грубо, перемолов её мечты в прах? Гризетта представляет, как бы она выцарапала ему глаза и изорвала его белоснежный плащ, посылая ему вслед проклятия, от которых вянут уши, и улыбается одними уголками губ, чувствуя себя хоть немного, но отмщённой.       На импровизированной сцене тем временем продолжает разворачиваться плохо поставленный, любительский спектакль. Младшая Дочь Николет, словно дрянная актриса, выпившая накануне добрые три пинты горького эля, с чрезмерной экспрессией выкрикивает слова захлёбывающимся от притворного возмущения голосом:       — Пусть пример бедняжки Мод послужит вам путеводной звездой! Каким бы страшным ни был ваш грех, вы всегда найдёте утешение в объятьях веры. Ведь по-настоящему грешен не тот, кто обманул, украл, совратил или убил, а лишь тот, кто не верует.       Старческая рука Николет похожая на вороньи лапы, всё это время сжимавшая плечо Мод в мёртвой хватке, вдруг выпускает свою добычу и легонько подталкивает ту в спину прочь с театральных подмостков. Мод заметно качается и едва не падает, но толчок служит пробуждающим зельем: глаза загораются острым блеском, губы искажаются в зловещей усмешке. Да, сейчас Младшая Дочь Николет празднует победу, но время сотрёт всякую спесь с её дряблого лица. Горделивым лебедем Мод вплывает в серое море послушниц и опускается на колени на своё прежнее место, где её тут же окружает кольцо других девушек, пряча от любопытных глаз Гризетты. Они о чём-то тихо шепчутся, чтобы не мешать дальнейшей проповеди Николет, и Гризетте не остаётся ничего другого, как вновь обратить свой взор к сцене.       — Мэва учит нас всепрощению и любви, — продолжает Младшая Дочь Николет, степенно складывая руки в замок, — но всепрощение не равно вседозволенность. Нет ничего хуже нераскаявшегося грешника, и, к сожалению, часто к раскаянию требуется подтолкнуть. Мой многолетний опыт помогает мне отличить зёрна от плевел, а потому я сразу вижу, кто передо мной: истинно верующий, притворяющийся ради выгод и благ или заблудший, сбившийся с истинного пути. К моему великому прискорбию, в бедняжке Мод я не вижу ни того, ни другого, ни третьего. — Она патетически вздыхает и качает головой. — Всё, что я вижу: невероятную гордыню и чёрное невежество, распространяющееся, подобно заразе. Я вижу неоправданную ребяческую дерзость и корни порока, глубоко проросшие в душе. И потому я считаю своим долгом, как ваша наставница и исполняющая волю Её, подтолкнуть Мод к раскаянию. Полагаю, неделя без еды заставит бедняжку задуматься о том, чтобы раскрыть Мэве своё чёрствое сердце.       Гризетта открывает рот, как будто хочет возразить, но довольно скоро понимает, что возражать некому. По рядам вновь проносится волна рокота, но уже не такая сильная, как предыдущая, и обранёнными жемчужинами к Гризетте катятся, подпрыгивая, слова: «Сама виновата», «Ну, тут уж и правда…», «Нечего было дерзить». Крохотный островок безмолвия, тонущий средь бушующих волн разнообразных реплик и суждений, являет собой почти осязаемую ненависть: группка послушниц, обступившая Мод, вся в раз обращает застывшие в гневе лица на сочащуюся наслаждением Николет. Гризетта насчитывает семь девушек, все примерно одного возраста, у всех волосы заплетены в две косички. Какая-то странная, почти идолопоклонническая преданность. Гризетта думает, что не впишется в их компанию со своим облаком пушистых локонов, не желающих собираться ни в одну причёску. Хотя гораздо сильнее её сейчас волнует вопрос несоответствия суровости наказания совершённому преступлению. Ребёнок в животе тревожно переворачивается и тут же затихает. Если за подобный проступок в Доме Мэвы морят голодом, Гризетте следует быть ниже травы, тише воды.       Остаток проповеди ускользает от сознания Гризетты, как проворный солнечный зайчик от лап игривой кошки. Губы касаются молитвенно сложенных рук, затёкшие от долгого сидения на холодном каменном полу колени ноют и дрожат в предвкушении отдыха. Невольно Гризетта то и дело поглядывает в сторону притихшей Мод, которая, однако, не считает нужным притворяться, что мысли её заняты благочестивой молитвой. Она сидит прямо, руки покоятся на коленях, её рыжая голова возвышается над ровным рядом послушнических спин подобно яркому маку в пожелтевшей от солнца траве. Невероятное упрямство для человека, обречённого на неделю голодовки. Гризетта ещё не знает, как хорошо кормят в Доме Мэвы, но сегодняшний завтрак — её первый — оказался довольно приличным и сытным. Если и остальные приёмы пищи такие же, то Мод быстро почувствует разницу между полным и пустым желудком.       Когда проповедь наконец заканчивается, Гризетта с трудом встаёт с ватных колен, заметно морщась. Остальные послушницы, кажется, привыкли просиживать в одном положении долгое время: не слышится ни одного возмущённого или усталого стона, тяжёлого вздоха или детской жалобы. Гризетта снова смотрит на Мод, невозмутимую и холодную, как статуя Мэвы в центре зала. Красивая девушка с уложенными вокруг головы косами склоняет к подруге голову и что-то шепчет, сочувственно кривя брови и осторожно касаясь рукава её одеяния. Мод реагирует коротким кивком, поворачивается спиной к Гризетте и направляется вслед за остальными к выходу из зала. Подхваченная шумной волной послушниц, Гризетта растерянно шагает вслед за остальными и окончательно теряет рыжую макушку из виду.       Весь день у Гризетты нет ни минуты на то, чтобы праздно думать о Мод. После молитвы Младшая Дочь Рени — женщина с суровым злым лицом, заплывшим жиром, — распределяет обязанности между послушницами: Гризетту отправляют в библиотеку вместе с другими девушками и женщинами на сносях: говорливой проституткой Альбертой, молчаливой и запуганной Катриной и маленькой, полоумной Изольдой, которая только и умеет, что глупо улыбаться, обнажая ряд круглых, детских зубов. В библиотеке их встречает Младшая Дочь Агнес, уткнувшаяся в книги тотчас же после раздачи указаний. Альберте как самой крепкой поручают расставить книги на нужные полки, Катарине как самой образованной достаётся работа с картотекой, Изольду отправляют сидеть в сторонке и не мешать, а Гризетту — протирать полки и намывать полы, да следить, чтобы Изольда никуда не делать и не наделала глупостей. Работа оказывается легче лёгкого, Гризетта справляется довольно быстро, так что приходится ещё три раза проходиться тряпкой по поверхностям, чтобы только чем-то себя занять. Довольно скоро наступает время обеда, и все отправляются в большую трапезную со сводчатыми потолками.       Подают клейкую кашу с кусочками варёной баранины, которую Гризетта, не морщась, глотает в два присеста. Ребёнок отчаянно требует ещё, толкается крохотными ножками и возмущённо урчит. Гризетта касается ладонью живота, успокаивая капризного непоседу, воровато оглядывается по сторонам и заворачивает в салфетку два кусочка чёрствого хлеба со шматом обветренного канареечно-жёлтого сыра. Добычу она прячет в широком рукаве послушнического одеяния — хоть на что-то сгодилась эта уродливая одежда — и мысленно уговаривает ребёнка потерпеть. У неё будет ещё время наесться вдоволь за ужином, а вот Мод такого шанса не представится.       После обеда снова молитва, на этот раз короткая, насколько это возможно с надсадным голосом Младшей Дочери Николет и её тяготением к цветистым фразам. Гризетта оглядывается по сторонам, выискивая в толпе рыжую головку, но не замечает ничего яркого или привлекающего внимание. Вставать с колен после молитвы уже легче, но те по-прежнему предательски ноют и норовят подогнуться. Гризетта возвращается в библиотеку, чувствуя противное покалывание при каждом шаге, и принимается за очередную порцию работы: помочь Альберте навести порядок на книжных полках, рассортировать карточки по датам вместе с Катриной, следить за полоумной Изольдой. Младшая Дочь Агнес кажется довольна её работой, судя по скупому кивку и бледному подобию улыбки, выступающему на её всегда плотно сомкнутых серых губах.       На ужин подают хлебный пудинг с кислым яблоком размером с детский кулачок. Гризетта припасает яблоко для Мод, а пудинг съедает до последней крошки. Рыхлый, он тает во рту, так что им почти невозможно насытиться. Ребёнок требует больше, он уже начинает скучать по горячей стряпне Габриэлы, жирной и сытной.       После ужина у послушниц свободное время, в которое полагается молиться, но Гризетта, следуя примеру большинства, отправляется в общую опочивальню: продолговатую холодную комнату, где в ряд стоят низкие койки. Ещё с утра Гризетте выделили койку рядом с вечно шмыгающей носом женщиной, молчаливой и дородной, держащейся особняком. Гризетта так и не узнала её имени и не встречала её ни во время обязательных молитв, ни при приёмах пищи.       Гризетта смотрит по сторонам, выискивая среди длинных рядов одинаковых коек рыжую макушку. Она наконец достаёт из рукава припасённую еду и неловко мнётся в проходе. Другие послушницы едва замечают её, слишком занятые болтовнёй. Сердце стучит в груди громко и быстро, словно за ней гонятся дюжина вооружённых до зубов разбойников. Гризетта делает глубокой вздох, закрывая глаза на пару мгновений, и шагает сквозь форпосты спальных мест. Шаг её неуверен и хрупок, звон щебечущих голосов огненными снарядами сыпется со всех сторон, оглушает и дезориентирует. Пожалуй, в «Золотом льве» не было тесно, как ей иной раз казалось. Какое-никакое, но там у неё было личное пространство и возможность побыть наедине с собой. Здесь об этом можно забыть. Грудь сковывает липким холодом, перед мысленным взором мелькают картинки: виноватая улыбка Дюка, гневно нахмуренные брови отца, мать прижимает к покрасневшим глазам жухлый платок, а потом вспышка оглушительного рёва, её заиндевелый ступор и щекочущая пощёчина отца — он ударил её впервые; щёку до сих пор лижет огнём, стоит только вспомнить. Горло клокочет всхлипами, хочется убежать и горько заплакать, жалея себя — никто ведь больше её не пожалеет. Гризетта делает пустой глоток, давя неуместный приступ. Взгляд цепляется за бруски чёрствого хлеба, завёрнутые в салфетку, и зелёное яблоко, словно это то единственное, что по-настоящему имеет смысл в её глупой, несуразной жизни. Смаргивая непрошенные слёзы, Гризетта двигается дальше и замечает наконец Мод. Словно свет маяка в промозглой тьме, вспыхивает её огненная голова, подпрыгивают в воздухе две тоненькие косички. Гризетта останавливается, боязливо наблюдая. Мод задыхается смехом, обнажает щербатую улыбку, стучит ладонью по колену, пытаясь прийти в себя. Её окружает всё та же семёрка преданных поклонниц, а по обе руки от неё горделиво восседают две её верные фрейлины: красивая девушка с короной из пышных кос и смуглая невзрачная послушница, скромно улыбающаяся тонкими обескровленными губами. На коленях самопровозглашённой королевы россыпь зелёных яблок в обрамлении сыра и кусочков хлебного пудинга. Ну, конечно. Гризетта в смущении смотрит на свои скудные дары и глупо улыбается, не зная, куда себя деть. Неплохо бы забиться в какой-нибудь тёмный угол и жадно съесть всё припасённое, тем более, что ребёнок по-прежнему голоден. Но только она собирается спрятать добытое обратно и незаметно ретироваться, как глаза Мод — янтарные, полные искр веселья, тёплые — ловят её, словно паучьи лапы неосторожную мошку, и пригвождают к полу, опутывают ноги невидимыми липкими тенетами.       — Тише, пташки, — повелительно говорит Мод, понижая голос до вкрадчивого полушёпота. — Кажется, в нашем скворечнике пополнение.       Все головы в обрамлении косичек как одна поворачиваются в сторону Гризетты, разномастные глаза с любопытством осматривают чужака, губы кривятся, вынося безмолвный вердикт. Гризетта лишь растягивает туповатую улыбку шире, горбится и думает, что если бы под ней сейчас развёрзлась земля, это было бы кстати.       — Ты новенькая, да? — спрашивает Мод, протягивая руку в приглашающем жесте. — Я тебя раньше не видела.       Гризетта только кивает, не в силах произнести ни звука. Щёки и уши опаляет жидким огнём, ребёнок внутри, начиная чувствовать волнение матери, пробуждается от спокойствия и барабанит ручками в стенки вздутого живота.       — Ты что, немая? — вновь спрашивает Мод и сдавленно смеётся. Она подзывает Гризетту рукой и приветливо улыбается: меж передних зубов зияет очаровательная щербинка. — Как тебя зовут?       Гризетта на негнущихся ногах семенит к группе любопытствующих девушек; с лица не слезает приклеенная нервная улыбка. Она представляется дрожащим тихим голосом, едва поднимая смущённый взгляд хоть на кого-либо.       — Голос всё-таки есть, — выносит вердикт Мод и кивает, а остальные прыскают от смеха в кулачки. — И довольно приятный, должна сказать. Да не робей ты! — Мод машет рукой, словно отгоняет назойливую муху. — Никто здесь не кусается. Кроме меня. — Она обнажает неровные зубы в зверином оскале и в подтверждение кусает воздух, словно аппетитный кусок дичи, после чего заливается смехом, который тут же подхватывают остальные. — Садись.       Мод стучит по соседней койке, рядом с полной розовощёкой блондинкой. Гризетта протискивается к месту и ровно садится, плотно прижимая колени друг к другу.       — Это мне? — спрашивает Мод, указывая пальцем с обгрызанным под мясо ногтём на съестное в руках Гризетты. Та механически кивает. — Спасибо! Но съешь всё-таки сама, у меня тут уже полно еды, на целую неделю хватит. А ты, как я вижу, в положении? — Мод скашивает взгляд на живот Гризетты, изгибает брови. — Я вот никогда не была с мужчиной. Даже не знаю, каково это. Расскажешь?       Приступы неуёмного, девичьего смеха, дерзкого и двусмысленного, оглушают Гризетту, лицо которой умыто стыдом. Она мнётся и опускает голову, смотрит на свои маленькие детские руки и думает только о том, как она далека от этого невинного веселья. Ни одна из этих девушек, ладошками прикрывающих разинутые в смехе рты, понятия не имеет о том, через что ей пришлось пройти. Они, верно, думают, что близость мужчины — нечто прекрасное и таинственное, нечто возвышенное и полное любви, нечто, приносящее ни с чем не сравнимое удовольствие. Гризетта ведь тоже так думала. Но оказалось, что это только грязь, пот, грубые толчки, больно сжимающие руки, боль и кровь. Рассказать им об этом, разрушив все их далёкие от реальности представления о любви? Рассказать о преданном доверии и попранном достоинстве, об унижении и мольбах, о страхе и отвращении? Она поднимает голову и оглядывает десяток любопытных, жаждущих лиц, горящих в предвкушении. Видит и Мод: искристое веселье, дерзкое заигрывание и что-то тёмное и глухое, обнажённое и острое, таящееся в глубине её карих глаз. Не так уж она не осведомлена, как хочет казаться. Другие, может, и да, судя по их искреннему интересу, но Мод? Она что-то скрывает, что-то знает, она тоже многое пережила, понимает Гризетта. Есть что-то неуловимое во взгляде, во всех её чертах и движениях, что-то, подспудно сообщающее: она знает о горе не понаслышке.       — Я… — лепечет Гризетта, бросая торопливый взгляд на Мод, ища поддержки, — я… я не думаю, что…       — Ох, Мэва тебя раздери! — всплескивает руками красивая девушка рядом с Мод. — Чего ты такая пуганная?       — Бланш, — шипит Мод, стискивая изящное запястье подруги в своих коротких квадратных пальцах. — Она просто робкая, вот и всё. А ты заставляешь робеть её ещё сильнее. Что она подумает о нас? Что мы тут сборище маленьких злюк? — Мод укоризненно качает головой и обращается к Гризетте: — Прости Бланш, она у нас самая языкастая. Не обманывайся её смазливым личиком, нрав у неё по-настоящему драконий.       Гризетта улыбается. У Бланш в гневе раздуваются ноздри, ровно очерчённые брови сдвинуты к переносице, а косы на голове, кажется, вот-вот превратятся в шипящих змей. И всё-таки она молчит, послушная воле своей госпожи.       Кровь стремительными толчками приливает к лицу Гризетты, она вновь опускает голову, смотря на свои неловко лежащие на коленях руки. Если подумать, у неё ведь никогда не было подруг, она понятия не имеет, как себя вести. Она знает, как следует поступать с пьяницами, вваливающимися в «Золотой лев» посреди дня, чтобы догнаться; или с чересчур ушлыми клиентами, пытающимися обдурить хозяев таверны, чтобы платить меньше; знает как разговаривать с мужчинами во много раз старше, что сделать, чтобы усыпить их бдительность или отвлечь от себя внимание. Но как общаться со своими сверстницами? Этому никто её не учил. Да и откуда взяться её сверстницам в «Золотом льве»? В детстве Гризетта мечтала о младшей сестрёнке, но после неё Габриэла ни разу не бывала беременна, так что приходилось довольствоваться братьями, с большинством из которых у неё достаточно прохладные отношения. Гризетта никогда не считала себя робкой, но сейчас, в новой обстановке, она боится устремлённых на неё незнакомых глаз, стыдится своего огромного живота и некрасивого лица и мечтает исчезнуть, лопнув, как мыльный пузырь.       — Ну, ешь, — приказывает Мод, царственно взмахивая рукой. — Не стесняйся.       Гризетта кивает и принимается за еду. Чёрствый хлеб горчит во рту, зубы едва справляются с обветренным сыром, а яблоко до того кислое, что в уголках глаз выступают слёзы. Живот отзывается болезненными спазмами, ребёнок нетерпеливо вздрагивает. Мод тоже ест, украдкой посматривая на недовольные гримасы Гризетты, посмеивается одними уголками губ; в ореховой радужке вспыхивают озорные искорки.       — Кормёжка тут как всегда отвратительная, — выносит вердикт Мод, продолжая откусывать по кусочку от каждого из яств. — Старушка Клод совсем разленилась.       — Да так уж разленилась? — Бланш раздражённо мотает головой, словно над ухом у неё пролетает комар. — У этой твари Николет и каша была не такой клейкой, и мяса там побольше, и яблоко огромное, красное, наверняка вкусное, не то что наша кислятина. Я уже молчу про хлебную запеканку: румяная, от неё пар шёл.       — Дочерей всегда кормят лучше, — беззлобно возражает смуглая, невзрачная брюнетка, сидящая по другое плечо от Мод. — Это их привилегия.       — Во Тьму все эти их привилегии! — Бланш сжимает изящный кулачок и бьёт им по жёсткой койке. — Если мы все Её дочери, то почему кого-то из нас кормят лучше, чем других? Видимо, у Мэвы всё-таки есть любимчики.       — Только при Николет такого не ляпни, — философски замечает Мод, откусывая сыр. Она беззаботно мотает ногами, словно сидит на качелях в тёплом саду, а не на неудобной постели.       — Я не такая дурочка, — ядовито замечает Бланш. — Только ты достаточно безрассудна, чтобы вечно её провоцировать.       — Я просто привыкла говорить, что думаю. — Мод пожимает плечами, разжёвывая твёрдый кусок хлеба. — А тебя с детства учили притворяться.       Бланш, кажется, совсем не в обиде на этот комментарий. Гризетта с интересом её рассматривает: аккуратненькая, статная, изящная, как фарфоровая статуэтка. Красота у неё холодная, неулыбчивая и резкая. На фоне обшарпанных деревянных стен спальни она выглядит чужеродно, не на своём месте. Выделяется среди остальных послушниц, но не так, как Мод. Мод — яркая и взбалмошная, как вихрь, а Бланш — сдержанная, как тихое озеро. Но оттого не менее притягательная. Она презрительно поджимает губы и складывает тонкие алебастровые руки в замок, словно позируя портретисту.       Тем разительнее отличается от неё та смуглая девушка. Худая, как жердь, страшненькая и тихая. Гризетта видит в ней много сходств с собой, разве что держится та со спокойным достоинством, которое сама не осознаёт. Умные чёрные глаза смотрят прямо, бесхитростно. Она не по годам мудра, хотя опыта ей не достаёт. Перехватывает любопытный взгляд Гризетты и по-тёплому ей улыбается, так что невольно улыбаешься в ответ. На её щеках при этом прорезаются две очаровательные ямочки, волшебным образом делая её симпатичнее.       Остальные семь девушек похожи на бессловесных служанок, не имеющих права раскрывать рта в присутствии королевы, пока та сама к ним не обратится. Эта странная иерархия, царящая в их кружке, совсем не вызывает желания стать её частью. Гризетта надеялась найти Мод одну, но та, похоже, довольно редко остаётся одна и совсем не тяготится большой компанией.       Гризетте нестерпимо хочется уйти, тем более, что она уничтожила всё припрятанное с обеда и ужина. Но продолжает сидеть, осоловело улыбаясь, словно приклеенная к месту. Давно она не чувствовала себя настолько неуютно. К ней все, кажется, потеряли интерес, и она благодарит Мэву за свою незаметность. Яркой вспышкой вспоминается Марк, его нежная улыбка и пытливый взгляд. Как бы хотелось ей сейчас оказаться подле него, кинуться в его объятья и услышать привычное «Мышка». Мысль о том, что этого больше никогда может не произойти, больно ранит; глаза увлажняет слезами, которые Гризетта с трудом сдерживает.       — Тебе плохо? — участливо спрашивает смуглолицая девушка, подаваясь вперёд. — На тебе лица нет. Ты очень резко побледнела.       Гризетта переводит испуганный взгляд с неё на Мод, которая смотрит в упор, твёрдо, словно разрезает взглядом сталь. Она облизывает мизинец, к которому прилипли крошки хлебного пудинга и говорит:       — Она просто на сносях, Санча. А ещё наверняка её тошнит от наших кислых физиономий.       Гризетта поспешно вскидывается и яростно трясёт головой, попеременно вглядываясь в лицо каждой.       — П-простите… — срывающимся голосом шепчет она. — Я вовсе не хотела показаться невежливой… П-просто… просто вспомнила кое-кого…       Она горестно вздыхает и опускает голову, плечи удручающе поникают.       — О, кого же? — Мод приподнимается, подгибает под себя правую ногу, обнажая костлявые икры и исхристанную кровавыми царапинами коленку, покрытую рыжим пушком. — Того, кто оставил тебе подарочек на память? — Она кивает на живот, с аппетитом откусывая яблоко.       — Нет. — Гризетта качает головой, смущённо улыбается. — Брата.       Лицо Мод вытягивается на мгновение, она застывает над откусанным яблоком с разинутым ртом, но тут же приходит в себя:       — У тебя есть брат? Надеюсь, старший и симпатичный?       Гризетта пожимает плечами, сводит ладони и неуютно вытягивается.       — У меня их пять. — Гризетта улыбается, наблюдая за изумлёнными лицами девушек. Хотя никого, здесь, наверное не удивишь многодетным семейством, но все кажутся искренне потрясёнными. — И да, он самый старший. Не знаю, насчёт симпатичного…       Говорить о Марке, оказывается, так приятно. Гризетта улыбается и нежится в воспоминаниях, словно разморенный кот на солнышке.       — Пять братьев? — смеётся Мод и в неверии трясёт головой. — Вот это ты счастливица! А если они ещё и красавчики…       — Они противные, — говорит Гризетта со смешком и морщится. — Кроме Марка, он самый старший. И, может, ещё Дюка…       — Так у тебя есть семья? — внезапно спрашивает Санча: её пушистые чёрные брови горестно вздёрнуты у переносицы.       Все тотчас же замолкают, словно Санча произнесла что-то неприличное и гадкое. Гризетта осоловело моргает, будто очнувшись от приятного сна. Краска вновь приливает к лицу, губы виновато поджимаются. Она сказала что-то не то?       — Санча — сирота, — объясняет Мод, лицо её искажается странным выражением не то злости, не то ожесточения. — Скорее всего, её мать была шлюхой. Мой папаша — старый хрыч, который хотел сбыть меня с рук, и вот я здесь. — Она замолкает на мгновение, кусая губу. — Бланш у нас вообще аристократка… Только её семья бедна, вот её и упрятали сюда, чтобы не кормить лишний рот. У остальных… — Мод обводит рукой притихшую семёрку, — похожие истории. Но все мы сами по себе. Так или иначе. Даже при живых родителях.       Гризетта стыдливо опускает голову. Наверное, зря она так поспешно о них судила. Все успели хлебнуть горя в таком юном возрасте. Гризетте хочется поведать и свою историю, но она молчит: губы склеило стыдом.       — Если у тебя есть семья, почему ты здесь? — серьёзно спрашивает Мод, хмуря брови.       Гризетта не знает, что ответить. Она открывает рот, но оттуда с пустотой вырывается лишь глухой хрип, как у больной. Единственный, по кому она успела соскучиться за весь сегодняшний день, сейчас бороздит воды Янтарного океана, мучится от морской болезни и говорит на варварском языке. «Золотой лев» кажется незыблемым и вечным, а её пребывание здесь — временной трудностью, горячечным сном, передышкой перед рождением ребёнка. Может, поэтому она не чувствует никакой тяги к месту, в котором выросла? А может, потому, что по-настоящему её связывает с прошлым лишь Марк, и когда он проворно взобрался на «Норд», чтобы исчезнуть из её жизни, она резко осиротела.       — Я опозорила их, — наконец находится с ответом Гризетта и кивает. — Принесла в подоле ребёнка…       — Строго говоря, ещё пока не принесла, — говорит Бланш, критически оглядывая её живот. — И почему это ты их опозорила? В зачатии участвовали двое.       — О, Бланш, наивное летнее дитя! — Мод драматически закатывает глаза и прикладывает ладонь тыльной стороной ко лбу. — Где ты видела мужчину, который умеет брать ответственность за свои поступки? Познакомь, что ли, нас с этим чудом света.       Все заливаются искрящимся смехом. Гризетта тоже улыбается. Удивительно, как одной колкой фразой Мод может менять настроение всех вокруг.       — Ну уж, нет, ты не убедишь меня в том, что они все плохи. — Бланш упорно мотает головой, вздёрнув маленький аккуратный подбородок. — Я ещё надеюсь когда-нибудь покинуть это дерьмовое место и выйти замуж.       Мод смеётся, запрокидывая голову и хватаясь за живот. Гризетта улыбается. С виду и не скажешь, что эта холодная красавица желает настолько прозаические вещи. Гризетта ведь тоже раньше мечтала, в другой жизни, выйти замуж. За кого-нибудь. Она не желала ни красивого, ни богатого, ни молодого, ни умного, а лишь кого-нибудь, кто разглядел бы её душу и забрал из пропахшей спиртом таверны в лучшую жизнь. Глупые детские мечты, да и только. Сейчас Гризетта мечтает только о том, чтобы успешно избавиться от бремени да когда-нибудь снова увидеть Марка, а там — будь что будет.       — Ох, Бланш, ты же леди! — язвительно вскидывается Мод. — Что за отвратительные слова я слышу от тебя? Помыть бы тебе рот с мылом!       — Так. — Бланш ударяет ладонями о колени и встаёт. — Ты меня достала. Хватит с меня на сегодня. Я спать.       — Бланш, не обижайся на Мод, — тянет Санча примирительным тоном. — Она всего лишь шутит.       — Я в курсе, Санча, Мэва тебя раздери… — Бланш качает головой и расправляет складки на юбке. — Я и правда устала. Спокойной ночи.       Она отрывисто кивает и удаляется невероятно царственной походкой с такой прямой осанкой, что Гризетту зависть берёт. Она всю жизнь горбится, тушуется и прячется за плечами братьев, у неё никогда не будет такой же осанки. И такого пышного бюста, если уж на то пошло. Что за дерзкое преступление — прятать эту красавицу в застенках Дома Мэвы!       Когда Бланш удаляется, Мод прикладывает ладонь к уголку рта, придвигается к Гризетте и заговорщицки шепчет:       — Она, конечно же, на меня разозлилась. Бланш терпеть не может, когда упоминают её происхождение. Неженка!       И смеётся — нежно, заразительно, словно птица щебечет весенним утром в тени пушистого дерева. Гризетта невольно подхватывает смех, глядит на Мод заворожённо, словно заколдованная. Рыжие косички, курносый нос, россыпь веснушек на круглых щеках, щербатая улыбка — Мод не назовёшь красавицей, и всё-таки Гризетте сейчас кажется, что нет никого прекраснее.       А потом — как вспышка молнии — она внезапно замолкает, и магия растворяется в воздухе.