Тайна королевы

      Утром Гризетта едва продирает глаза от усталости и изнеможения. Тело бьёт мелкая дрожь, сонм мышц напряжённо ноет, требуя отдыха. Опухшие веки едва раскрываются под натиском серого зимнего света, упрямо бьющего сквозь занавешенное окно. Она сдавленно стонет, не желая вставать и начинать новый день, который не принесёт ей ничего хорошего — она в этом уверена. Разве может быть хорошо без Марка? Гризетта закрывает глаза и видит так ярко и явственно, словно это происходит прямо здесь и сейчас: зимнюю уютную тьму, мягко обнимающую невысокую фигуру Марка, гордо и прямо стоящего на палубе манхеймского корабля; он машет рукой и выглядит таким счастливым и невинным, что у Гризетты болезненно сжимается сердце. Как бы суровые северные ветра и бушующие воды Янтарного океана, его едкая солоноватость не стёрли всю мягкость и доброту из взгляда, не сделали бы его бледным подобием самого себя. Как далеко он сейчас от Эоса, что делает: мучается ли морской болезнью, осваивает ли новое для себя ремесло моряка, общается ли с варварами, не понимающими его языка? Невозможность узнать наверняка наваливается на Гризетту массивным валуном, не дающим пошевелиться. Она глубоко и громко вздыхает, снова открывает глаза и чувствует, как с ресниц срываются густые крупные слёзы. Откуда в ней столько жидкости — всё плачет и плачет, до обезвоживания. Никто ведь не умер, Марк всего лишь уплыл вслед за мечтой. Он вернётся, он обязательно вернётся. Они обнимутся и посмеются над тем, какая она была неразумная и глупая. Губы непроизвольно растягиваются в предвкушающей, мечтательной улыбке. Следом в гудящую от недостатка сна голову пробирается другая мысль, неприятная и гадкая: Марк может и не вернуться. За свою короткую жизнь Гризетта видела много моряков, и всех их объединяет одно: жёсткость взгляда и беспечная циничность. Путешествие по безбрежным водам океана есть ничто иное, как постоянное, ежедневное сражение с всемогущей стихией, и нужно быть очень выносливым человеком, чтобы столкнуться с тем множеством опасностей, что несёт в себе море, и не погибнуть. Марк, конечно, крепкий и выносливый парень, спасибо Вилли, заставлявшему сыновей работать с младых ногтей, но будет ли достаточно этих качеств морю? Гризетта остервенело трясёт головой: совсем не хочется об этом думать.       Гризетта неохотно встаёт с кровати и принимается за утренние процедуры. Даже странно: вчера её мир рухнул, но всё стоит на своих местах, ничего не изменилось. Всё та же комната, та же мебель в ней, и даже серый утренний свет похож на тот, что лился из окон вчера. Правда, если приглядеться, отличия всё же есть: её платье заиндевело на ночном морозе, а дома, в тепле, пропиталось влагой; подошва на кожаных башмаках сильнее стёрлась от ходьбы по обледенелым дорогам; кудрявое облако волос на голове больше напоминает свалявшуюся, давно забытую мочалку. А ещё в доме как-то непривычно пусто и гулко, совсем по-другому, нежели вчера. Дом ощущается как холодное, безликое место, всего лишь набор кирпичей, камней, гипса и дерева, нелепое нагромождение стен. Она больше не слышит живое биение пульса, не чувствует теплоты и незримого присутствия жизни. Дом как будто умер, окоченел, утратил нечто важное, потерял свою душу.       Внизу тоже всё изменилось. Гризетта замечает первые признаки, ещё когда спускается по лестнице: безлюдность и бесприютность, звенящая неприкаянность в каждом угле. Можно списать на отъезд манхеймцев, до того занимавших все комнаты на втором этаже и старательно уничтоживших все запасы мяса и эля Вилли, но Гризетта знает, что манхеймцы забрали с собой кое-что гораздо важнее съестного. И эта гулкая тишина, эхом гуляющая под потолком, больше похожа на скорбь, чем на вздох облегчения.       Как Гризетта и думала, всё семейство уже собралось на кухне, за завтраком. Завтракали в семье Вилли все вместе, вознося молитвы Всеблагой Матери Мэве и благодаря её за богатый урожай (даже если урожай был плохой). Она приходит вовремя: все только рассаживаются по местам. Место рядом с Дюком ожидаемо пустует, выглядит сиротливо и неправильно. Гризетта надеется, что вчерашняя ночь ей приснилась, что Марк, как обычно, просто отлучился по делам: сбегать в погреб, на улицу, достать что-нибудь из буфета, помочь матери с бельём. Вот сейчас он зайдёт в кухню, раскрасневшийся от мороза, с душой нараспашку, пытливым взглядом и играющей на губах улыбкой, одарит всех доброжелательным взглядом и усядется на место по правую руку от отца, как его первенец. Но нет, вчерашняя ночь ей не привиделась: уж слишком она была реальной, слишком сбивающей с ног, полной звуков и запахов, слишком выпуклой. Гризетта ловит таинственный взгляд Дюка сквозь расстояние, и читает в его глазах отголоски собственных чувств: кромешная усталость, страх и растерянность. Они наверняка выглядят как два заговорщика, вот так откровенно переглядываясь, словно никого больше нет, но что-то в них обоих надломилось вчера, трансформировалось и неведомым образом связало их накрепко. Между ними втиснулся её растущий день ото дня секрет, приклеил их друг к другу намертво. Дюк, даже если захочет, теперь не сможет просто так отмахнуться от неё, как и она не сможет позабыть и выкинуть его из головы. Это даже что-то более глубокое, чем было с Марком, что-то неожиданное и настоящее: никогда Гризетта даже в самом смелом сне помыслить не могла, что обретёт в Дюке помощника и союзника.       По безмятежным лицам домочадцев Гризетта понимает, что никто ещё не обнаружил пропажи. Это же подтверждает Дюк, посылая ей безмолвный, многозначительный взгляд. Гризетта сглатывает, воображая, когда и как до них дойдёт. Наверняка первые семена подозрений уже упали в плодородную почву, ведь Марк всегда приходил на кухню в числе первых, был где-то рядом, на подхвате. Ни минуты покоя, ни одного праздного мгновения: его руки всегда были чем-то заняты, голова всегда работала, как часы. Кажется невозможным и необыкновенным, что Марка нет нигде поблизости. Все настолько привыкли к его незримому присутствию, что сейчас наверняка недоумевают: чего же не хватает, почему всё выглядит прежним и вместе с тем фундаментально другим? Гризетта садится на своё привычное место: в конце стола, рядом с матерью, — и упирает взгляд в покорно сложенные в замок на коленях руки. Она чувствует испытующий взгляд Дюка, пристально скользящий по ней, как прикосновение, и вздрагивает от стайки мурашек, пробегающих по спине. Ребёнок в утробе напоминает о себе слабыми толчками, почти не ощутимыми под порывом тревог и волнений, обступивших её, словно стая диких оголодавших собак. На завтрак серая клейкая каша с кусочком кислого яблока, и Гризетта испытывает дикий порыв к тошноте, но сглатывает, заставляет себя взять ложку и зачерпнуть содержимое тарелки.       — Где твой брат? — грубый, с хрипловатыми нотами голос Вилли оглушает всех присутствующих, но прежде всего, Дюка, сидящего всего лишь через одно место от отца. Пустующее место. Место Марка.       Гризетта вздрагивает, словно вопрос обращён к ней, роняет ложку обратно в тарелку — та проваливается в кашу с отвратительно хлюпающим звуком и тонет — и выпрямляется, словно глотает палку. Она не смеет поднять голову, но знает, какой суровый и испепеляющий взгляд у отца, как Дюк нервно сглатывает и ищет глазами помощи у неё — кожей чувствует. Он ужасный лгун, так он вчера, кажется, ей сказал? Впрочем, лицедейства ему не занимать, как и излишней самоуверенности, так что выкрутится.       — Я понятия не имею.       — Так пойди найди эту бестолочь! — гремит отец так, что, кажется, сотрясаются стены. Для острастки он обрушивает свой праведный гнев тяжёлым кулаком на деревянную поверхность стола, отчего тарелки испуганно подпрыгивают, расплёскивая содержимое.       Гризетта решается немного поднять голову: Дюк выглядит уставшим и заранее знающим результат бесплодных поисков. Кажется, он даже не считает нужным скрывать, что Марка сегодня за столом не будет. И завтра. И ещё много дней после. Она не знает, о чём Марк договаривался с Дюком, когда планировалось сообщить всем остальным? Но, кажется, что бы они тогда ни решили, Дюк не хочет навлекать на себя отцовский гнев, поэтому встаёт и молча уходит из кухни, напоследок посылая Гризетте предупреждающий взгляд из-под нахмуренных бровей.       По ощущениям Дюка нет целую вечность. Все молчат, словно воды в рот набрав, и почти не дышат. Вилли недовольно оглядывает каждого присутствующего, подслеповато щурится и бормочет себе под нос сдавленные ругательства. Гризетта не может разобрать слов, но потеет каждый раз, когда звуки вылетают из отцовского рта. Ребёнок возмущённо рокочет, брыкается с немыслимой энергией и силой: ему искренне хочется есть, даже если мать от этого стошнит. Что за эгоистичное, самовлюблённое существо, не знающее милосердия? Гризетта смотрит на кашу почти с отвращением, но во рту непроизвольно собирается слюна, а челюсть шевелится в предвкушении. Наконец возвращается Дюк. Кажется, он не особенно торопился: выглядит расслабленным и беспечным. Вилли вперяет в Дюка испытующий, цепкий взгляд, ожидая ответа, но Дюк безмолвно проходит к отцу через всю кухню, провожаемый пятью любопытными головами. Гризетта только сейчас замечает, что в правой руке у него зажат какой-то клочок бумаги. Этот клочок Дюк молча передаёт отцу, после чего садится на прежнее место.       Вилли раздражённо шелестит бумагой. Его гневный взгляд бегает по строчкам, губы шевелятся. Марк — единственный из детей, кто выучился недурно читать и писать, остальным это было необязательно, так как предполагалось, что именно Марк станет владельцем таверны и продолжит дело семьи. Гризетта знает алфавит, но вот складывать буквы в слова может с трудом, а уж письмо для неё и вовсе непосильно. Без ошибки она умеет писать только собственное имя, и то не уверена, что делает это правильно всегда. Марк предлагал позаниматься с ней, но, откровенно говоря, ей никогда не было это интересно. Нет ничего скучнее, чем сидеть на одном месте и скрипеть пером по бумаге или переворачивать в полнейшей тишине страницы. Зато счёт давался ей довольно легко: Гризетта точно знала, сколько денег должен каждый посетитель и надурить её в этом не мог никто.       Дочитав, отец молча комкает в кулаке бумагу и бросает её в огонь горящего очага, отчего у Гризетты рвётся сердце. Ей хочется залезть в пламя голыми руками и спасти написанное рукой Марка, сохранить на память, пусть даже она никогда не сможет прочесть содержимое.       — Давайте есть, — говорит Вилли как-то устало и отрешённо. — Сегодня без молитв.       Гризетта удивлена подобной реакцией не меньше остальных домочадцев, которые наверняка мучаются догадками, не зная, в отличие от неё, где Марк и что с ним. Она переглядывается с Дюком, и тот едва заметно пожимает плечами. Отец приступает к трапезе, и остальные следуют его примеру в гробовой тишине и недоумении. Продолжительное время гнетущее молчание нарушают лишь звуки поглощаемой пищи, и Гризетта не смеет поднять взгляд от содержимого тарелки. Тошнота накатывает волнами, но с ней удаётся справиться пустыми увещеваниями и уговорами потерпеть. Изредка Гризетта скорее чувствует, чем видит, загадочные переглядывания домочадцев: всех мучает один и тот же вопрос, но никто не решается его озвучить, дабы не навлечь на себя гнев Вилли. Гризетта гадает, когда же отец снизойдёт до них и озвучит то, что было в письме.       Вилли встаёт изо стола по обыкновению первым. Все остальные тут же подрываются за ним. Одно из негласных правил дома заключается в том, что глава семьи решает, когда будет окончен приём пищи, а если кто-то не успел доесть свою порцию, будет ему уроком работать ложкой в следующий раз быстрее. Минуту-другую все просто стоят, не двигаясь, возле своих мест, ожидая дальнейших указаний или хотя бы слова, что прояснило бы ситуацию. Но Вилли непреклонен: смотрит на всех из-под насупленных бровей и кривит губы не то в отвращении, не то в раздумье. Наконец, его голос срывается на застарелый хрип:       — Дюк, ты теперь за старшего. Пора тебе научиться уму-разуму.       Тот стремительно и охотно кивает, едва сдерживая победоносную улыбку. Гризетте следовало бы злиться на него за то, как быстро он занял место Марка и как легко это воспринял, но она почему-то не может найти в себе ни крупицы злости или раздражения по отношению к брату. В какой-то мере она даже рада за него: он действительно подходит для этой работы лучше и действительно хотел этого, так чего ей обижаться или быть недовольной? Но все остальные, кажется, пребывают в ещё большем недоумении: их вытянутые лица и растерянные взгляды, которые братья и мать посылают друг другу красноречиво говорят о том, что они окончательно перестали понимать, что происходит.       — Отец, — решается подать голос Тимоти: тихо и несмело, неуверенно и затравленно. Его плечи опущены, лицо едва обращено к Вилли. — А где же Марк?       Гризетта закрывает глаза, готовясь к взрыву. Желваки на лице отца и без того ходили весь завтрак, лицо в красных пятнах, глаза навыкате. Ясно, что он зол, но мастерски себя сдерживал. До этого момента.       — Любой, кто ещё раз произнесёт имя этого отродья в моём доме, может идти на все четыре стороны, — цедит он сквозь зубы так, словно ядом плюётся.       Тимоти испуганно замолкает и опускает голову ещё ниже: подбородок касается хилых ключиц. Гризетта обводит домочадцев осторожным взглядом, пытаясь прочесть мысли каждого. Особенно её беспокоит Габриэла, которая вдруг вся побледнела и словно окаменела: её ладони плотно стиснуты в замок на животе. Гризетта никогда не видела, чтобы мать проявляла хоть к кому-то из детей участие или нежность. Разве что, пожалуй, Алфи доставалось внимания больше остальных: то пошлёт ему улыбку украдкой, то невзначай прикоснётся, то поправит воротник рубахи. К остальным, включая Марка, Габриэла относилась как к досадной необходимости. Но, кажется, материнское сердце не может не болеть, когда речь идёт о первенце. Гризетта и сама чувствует нечто подобное к монстру в её утробе: смесь раздражения, усталости и всеобъемлющего желания защищать и заботится. Быть может, когда он наконец разорвёт её чрево, чтобы вылезти наружу, Гризетта узнает и о том, какова на самом деле любовь матери к своему дитя? Но о том пока думать рано: время покажет.       Поглощённая этими мыслями, Гризетта не замечает пристального взгляда отца, гневно обращённого к ней через заваленный недоеденными яствами стол, а когда, наконец, улавливает, вся сжимается, насколько это возможно, словно стремясь стать крошечной или обратиться в невидимку. Под этим взглядом Гризетте физически неуютно и колко, будто она в чём-то глубоко провинилась. Но ведь так, по сути, и есть: она виновата в том, что позволила себя соблазнить Белому Плащу, от которого понесла ребёнка — это бельмо позора на безупречной репутации семьи, о чём так сильно всегда пёкся Вилли. Неудивительно, что он он зол на Марка: тот тоже его опозорил своим тайным побегом.       — Ты, — выплёвывает Вилли, тыча в неё пальцем, чем привлекает внимание всех домочадцев, лица которых вмиг обращаются к ней. Гризетта смотрит на отца растерянно и испуганно, открывает рот, готовясь возражать, хотя понятия не имеет, чем навлекла на себя отцовский гнев. Инстинктивно она складывает руки у живота, словно защищая дитя. — Ты вечно якшалась с ним. Ты знала, что он трусливо сбежал. Знала и молчала!       Гризетта вздыхает, готовясь возразить, но лишь ахает, вспугнутая громоподобным ударом кулака Вилли по столу.       — Отвечай! — кричит отец вдогонку.       — Я… Я… клянусь, я ничего не знала! — лепечет Гризетта дрожащим голосом, с мольбой глядя на разъярённого отца.       Это неправда, и, кажется, Вилли знает об этом. Знает и потому выходит из-за стола и в несколько стремительных, громких шагов оказывается подле неё, трясущейся от страха и заикающейся.       — Вы всегда с ним были заодно! — ревёт отец, словно раненый медведь, и капли его слюны попадают на лицо Гризетты. — Этот щенок такая же девчонка, как и ты! Трусливый и подлый предатель! Ты знала! Знала? Отвечай!       — Клянусь Всеблагой Матерью, — в отчаянии шепчет Гризетта, с трудом выдерживая дикий взгляд отца, — я ничего не знала!       — Отец! — восклицает Дюк, отвлекая внимание зрителей и участников этого нелепого спектакля на себя. Он выглядит по-настоящему испуганным, но, тем не менее, безупречно владеет собой: губы по-лисьи растянуты в хитрой улыбке. — Она говорит правду. Она ничего не знала.       Гризетта с мольбой смотрит на Дюка, мысленно призывая его остановиться. Отца по-настоящему задел отъезд Марка — она никогда не видела его таким злым. Кто знает, что он способен сделать в таком состоянии, как навредить? Гризетте совсем не хочется, чтобы по её вине пострадал кто-либо из братьев, даже вечно дразнящий и задевающий её Тимоти. Но Дюк не обращает на неё внимания: его прямой, с вызовом взгляд обращён только к Вилли.       — Теперь ты будешь защищать эту мелкую потаскушку? Вместо него?       Нет нужды уточнять, вместо кого: всем и так известно.       — Я никого не защищаю, — отвечает Дюк холодно, с достоинством выпрямляясь, словно декламирует стихи со сцены. — Она ничего не знала. Отстань от неё. Или ты умеешь спорить только с теми, кто слабее тебя?       Гризетта делает глубокий и долгий вздох, закрывая глаза на пару мгновений. Зря он так открыто его провоцирует. Вполне может статься, что к вечеру Дюк не досчитается пары ребёр после такого.       — Ах, вы мерзкие, неблагодарные отродья! — визжит Вилли, словно пойманный вепрь, поднимает руки к потолку и в бессилии трясёт ими. — Ты, твой старший брат и эта маленькая потаскушка! Гнилое семя! Катитесь во Тьму, вы все!       Вилли топает ногой, а потом, спотыкаясь, словно вусмерть пьяный, волочится прочь из душной кухни. Прежде чем его лицо скрывается из вида, Гризетта замечает в его голубых, остекленевших глазах пульсирующий блеск. Его громкое и тяжёлое дыхание походит на дыхание угодившего в капкан зверя, отчаянно и злобно скулящего. Сердце Гризетты наполняется иррациональной жалостью к этому жестокому, суровому человеку, с глубокого детства внушающему ей неподдельный страх.       Воцаряется зыбкое безмолвие. Все стоят и в растерянности смотрят друг друга, каждый ожидая от другого, что тот что-нибудь сделает или скажет, чтобы разбить это оцепенение. Но, кажется, все настолько обескуражены только что произошедшим, что до сих пор пытаются переварить увиденное. Неожиданно для всех заговаривает всегда невозмутимо молчащий Антуан:       — Кто-нибудь объяснит, что только что произошло?       Его вопрос, очевидно, обращён к Дюку и Гризетте, как к самым сведущим. Гризетта устало и нервно вздыхает, без сил падает на скамью. Она прикладывает ладонь к напряжённо колотящемуся сердцу в тщетной попытке унять его сумасшедший бег. Ребёнок, окоченевший от испуга матери в утробе, наконец оживает, даёт о себе знать тихими, несмелыми толчками.       — Марк уплыл с манхеймцами, — отвечает Дюк, садясь обратно за стол, и как ни в чём ни бывало продолжает прерванный завтрак. Кажется, чихать он хотел на мнение отца и его дурацкие правила: улепётывает кашу так, словно перед ним изысканный голубиный пирог. Остальные минуту с опаской переглядываются, а потом постепенно опускаются на свои места и возобновляют трапезу. Дюк продолжает в перерывах между глотанием пищи: — Вчера ночью… Он теперь у нас будет моряк… Или купец… Тьма его разберёт… Ясно одно: если вернётся, то нескоро.       Габриэла хватается за сердце и стонет. Кажется, вполне искренне. Алфи тут же бросается к ней на выручку, предлагает воду, гладит по спине, хватает за руку и что-то увещевающе шепчет.       Тимоти присвистывает и говорит со смешком в голосе:       — Ну, теперь заживём!       Гризетта кисло улыбается. Кусок не лезет ей в горло, но она уговаривает себя поесть, чтобы хватило сил на новый день: он обещает быть трудным, судя по противоречивой реакции отца, который то ли злится, то ли всерьёз расстроен и грустит.       Вилли запирается у себя в кабинете и не выходит оттуда до самого вечера, так что все заботы по обслуживанию посетителей ложатся на плечи остальной семьи. Никто не ропщет: все кажутся слишком удивленными и не до конца осознавшими глубокую перемену, произошедшую с их жизнями. Гризетта тоже не может смириться с отсутствием Марка. Она привыкла работать, постоянно сталкиваясь с ним взглядами, соприкасаясь локтями, обмениваясь смешками и праздными репликами, и невозможность улыбнуться ему и поймать его улыбку в ответ представляется ей жестокой пыткой. Вместо Марка на горизонте маячит Дюк: нахмуренные брови, плотно сжатые губы, ни кивка, ни улыбки, ни тёплого взгляда. Его звонкий голос, предназначенный для сцены, раздаёт указания и команды, срываясь на хриплый крик, и Гризетта вздрагивает каждый раз, как от удара, когда слышит собственное имя вместо привычного, ласкового «Мышка». День проходит точно так же, как и сотни дней до него, с единственной лишь разницей: не достаёт спокойных движений Марка, наклона его головы, пронзительного, испытующего взгляда из-под кустистых бровей, мягких интонаций бархатного голоса, звенящего на грани горьких слёз смеха. Даже удивительно, что «Золотой лев» словно не заметил пропажи: эль льётся рекой, кухня коптится паром, отовсюду слышен весёлый гомон и пьяный перестук кружек, то и дело звенит дверной колокольчик, и топот десятков ног наводняет таверну с утра до вечера. Никто из постоянных посетителей, кажется, не заметил перемены, и всё осталось таким же, но вместе с тем стало неизмеримо другим. Ночью, когда последний пьяница жалобно скрипнул дверью, а Гризетта взялась за метлу и тряпки, к ней наконец приближается Дюк: серьёзный и какой-то смурной, что ему совсем несвойственно.       Гризетта вопрошающе поднимает голову: губы приоткрыты, словно готовятся что-то сказать, взгляд широко распахнутых глаз полон вязкого ожидания. Дюк упорно старается смотреть куда угодно, но не на неё: взгляд его рассеянно блуждает по золотистой полумгле; лоснящаяся от пота шея глянцево блестит в облаке рыжего света от прогорклой свечи. Он оглядывается по сторонам, всматриваясь во влажные тени, притаившиеся в углах, попеременно кусает внутреннюю сторону губ и наклоняется к Гризетте, так что ту обдаёт знакомым кислым запахом хмеля. Голос Дюка — хриплый, низкий, дробящийся на шёпот — сплёвывает слова, словно шелуху от семечек:       — Надо сказать отцу.       Гризетта наклоняет голову, маска недоумения стягивает лицо. Она отставляет метлу в сторону, скрещивает руки на груди, ожидая дальнейших объяснений. Но Дюк упорно молчит — лишь смотрит на неё твёрдо и пристально, словно гипнотизируя. Глаза у него светлые, серо-голубые, как у матери, и как материнские, кажется, что остекленелые, подёрнутые матовой плёнкой, ничего не выражающие, холодные, если не сказать мёртвые. Гризетта почти не моргает, наблюдая за тем как пульсируют мускулы и желваки на всегда безмятежном лице. Так было раньше, по крайней мере, а теперь — тоненькая морщинка забот и волнений залегла меж бровями, кажется, навсегда. До Гризетты внезапно доходит, о чём именно толкует Дюк, и рот непроизвольно открывается под натиском негодующего вздоха. Она отчаянно качает головой и отшатывается, словно ей предлагают заглотить шевелящегося в комьях грязи розового червяка.       — Ты с ума сошёл? — Горло Гризетты стягивает хрипом; слова вылетают задушенные и тихие. — Зачем, ради Мэвы, мне лишний раз сердить отца?       — За тем, что он и без того всё узнает рано или поздно, — отвечает Дюк невозмутимо, скучающе глядя на собственные пальцы. — А ещё за тем, что только так мы сможем устроить всё наилучшим образом.       В груди Гризетты клокочет возмущение. Горькое сожаление накрывает её плотным, горячим одеялом, не дающим вздохнуть: зря она рассказала обо всём Дюку. Лучше бы и дальше мучилась под тяжестью тайны, вздрагивала бы от каждого шороха и тушевалась под любым внимательным взглядом.       — Забудь. — Гризетта качает головой, вновь берётся за метлу. — Это не твоя забота.       Дюк издаёт странный, гортанный звук: не то стон, не то возглас раздражения, не то усталый вздох. Он закатывает глаза и обращает голову к потолку в безмолвной молитве, после чего надсадным шёпотом говорит:       — Да подожди ты! Вы, женщины, вечно судите прежде, чем выслушать. Я всё продумал. Но если ты не хочешь узнать мой гениальный план, то — так и быть — я умываю руки.       Это уже больше похоже на Дюка: последние слова он произносит с заметными искрами смеха в голосе. Гризетта скептически изгибает бровь, но метлу не убирает, ждёт, что скажет Дюк следом.       — Мы можем устроить тебя в Дом Мэвы… — выпаливает Дюк на одном дыхании горячим шёпотом.       Гризетта морщит нос. О Домах Мэвы в народе ходит недобрая слава. Туда отдают девочек всех возрастов, девушек, женщин и даже старух, словно коз и овец на заклание, взамен получая пригоршню медяков или серебряников — зависит от того, как оценят новую послушницу Младшие Дочери Мэвы. Кто-то обращается туда в час крайней нужды, желая получить за лишний рот, который нечем кормить, компенсацию; кто-то — потому что больше некуда идти; а кто-то — из религиозной экзальтации. Как бы то ни было, Дома Мэвы населяют и стар и млад, желающий по собственной воле или чужой, втиснуться в строгую иерархию Обители, стать послушницей, со временем принять сан и дослужиться до чина Средней или даже Старшей Дочери. Разумеется, не все, кого принимает под своим крылом Всеблагая Мэва, облачаются в небесно-синее: кто-то навсегда остаётся в услужении, кому-то Дочери подыскивают работу сообразно их умениям, а кто-то и вовсе добровольно уходит в мир. Но Гризетта ещё ни разу не слышала, чтобы о Домах Мэвы отзывались положительно. Гризетта вновь скрещивает руки на груди и хмурится.       — Ну что? Что не так? — Дюк всплескивает руками, раздражённо ведёт головой.       — Ты хочешь засунуть меня в притон, полный шлюх? — Гризетта срывается на шипящий шёпот. Лицо Дюка искажается маской раздражённого недовольства.       — Ну, зачем же так жёстко? — Дюк вскидывает руки в примирительном жесте, правый уголок губ вздёрнут в сладковатой усмешке. — Верить этим глупым толкам может только такой же глупец.       Да, только это не совсем толки. Дома Мэвы привечают всех, без разбора, ведь все люди, какие бы они ни были, Её дети. Об этом твердит Обитель. Этим начинаются и заканчиваются все проповеди, крикливо выбегающие из ртов Дочерей. Так что нет ничего удивительного в том, что часто в Домах Мэвы находят себе приют отошедшие от дел ночные бабочки и прожжённые куртизанки, желающие искупить грехи. А после того, как король Астрид закрыл все бордели на Солнечном побережье, дела у представительниц древнейшей профессии совсем пошли худо.       — Забудь, — повторяет Гризетта и качает головой, вновь берясь за метлу. — Не надо было тебе говорить. Сама разберусь.       Из глубин груди Дюка вырывается сдавленный звук, похожий на рык. Узловатые пальцы сжимаются в кулаки до побелевших костяшек, линия рта ломается гневным недовольством, светлые брови сдвигаются к переносице, делая складку между ними только отчётливее.       — Капризная девчонка, — сплёвывает Дюк, с трудом ворочая языком, чтобы не перейти на крик. — Я тут, значит, весь день голову ломаю, думаю о том, как тебе помочь, а ты нос воротишь? Уж прости, что не нашёл тебе сразу королевские покои и тысячу золотых годового дохода!       Гризетта открывает рот, чтобы возразить, но тут же его закрывает с лопающимся, полым звуком. Дюк безусловно прав: он пытается помочь, как умеет, а она перебирает варианты, словно избалованная лордовская дочка сласти в кондитерской лавке. Да только сердце заходится болезненным стоном при мысли о том, что Марк ни за что не предложил бы ей подобный вариант, даже не подумал бы о таком. Глаза наливаются тяжёлой солёной влагой, когда она вспоминает его улыбающееся лицо, занесённое золотистой полумглой; его крошечный тёмный силуэт на палубе корабля, машущий ей рукой. Дюк, кажется, замечает её состояние, потому что фыркает и презрительно закатывает глаза.       — Только не реви, пожалуйста, — с усталой мольбой просит он, вскидывая руки. — Не выношу девчачьи слёзы.       Гризетта качает головой то ли успокаивая себя, то ли не желая слышать насмешливый голос Дюка. Не хватать Марка стало в тот миг, когда он взобрался по дрожащему деревянному трапу на манхеймский корабль, но сейчас эта нехватка ощущается острее и болезненнее. Зачем она только смолчала, почему не рассказала ему? Как глупо и недальновидно она поступила, как опрометчиво. Теперь Марк далеко, неизвестно, что с ним и когда он вернётся, а она здесь одна, в огромном старом доме, где у неё нет союзников и друзей, а брат, которому она доверилась, хочет вот так запросто избавиться от неё.       — Всеблагая Мэва… — беспомощно тянет Дюк сквозь зубы. — Может, хотя бы выслушаешь меня, прежде чем убежишь в слезах?       Она и не собиралась, но молчит. Доказывать что-то Дюку бессмысленно и бесполезно. Вглядывается в его красивое лицо, искажённое усталостью и злостью. Он похож на отца: тот же упрямый изгиб бровей, тот же прямой нос с мясистым кончиком, те же тонко очерчённые, как у Марка, губы. Гризетта представляет его постаревшего: дебелое, рыхлое лицо, красное от паров спирта и злости, налитые кровью глаза навыкате, застывшее выражение слепой ярости, погребённой под пудами многолетней усталости. Она отгоняет от себя видение кивком головы.       — Рассказывай, — говорит Гризетта и садится на ближайший стул, жалобно заскрипевший под ней.       — Другое дело, — облегчённо выдыхает Дюк, натягивает добродушную улыбку на губы: на щеках играют очаровательные ямочки, наверняка сводящие девушек с ума. Он выдвигает с тяжёлым грохотом свободный стул и садится на него рядом. Разговор, судя по всему, предстоит долгий. Гризетта разглаживает юбку на коленях и вся обращается в слух: — Сказать отцу надо, чтобы он тебя отпустил. Иначе снова взбелинится, как сегодня. Знал бы я, что он так отреагирует на отъезд Марка, переломал бы ему ноги, чтобы дома сидел. — Дюк качает головой.       — Он меня убьёт, — сиплым эхом отвечает Гризетта, глядя сквозь Дюка.       — Не убьёт. Я не позволю. — Дюк театрально бьёт себя кулаком в грудь. — Тебя обесчестили, а это хоть и позор, но оправдывает тебя.       Гризетта горько усмехается. Кажется, Дюку даже в голову не приходило, что всё могло быть добровольно: что она сама пошла на этот шаг, что какой-то мужчина возжелал её не из слепой страсти или похоти. Он, конечно, прав: Адриан не хотел её. На её месте могла быть любая другая девушка: посимпатичнее или нет. Адриан удовлетворился бы любым попавшимся под руку вариантом. Да только это не делает грех Гризетты менее явственным, не снимает с неё вины и ответственности. Она пошла на это сама, никто не тянул её насильно за руку, не привязывал её к кровати, не придавливал её упрямо сопротивляющееся тело своим. Она просто лежала там, окаменев, считая его толчки и вторящие им скрипы расшатанной кровати. Гризетту передёргивает, тошнота уютным комочком сворачивается в горле, ребёнок внутри вздрагивает, как вспугнутая охотником птица.       — Я всё ещё не понимаю, зачем отцу знать об этом. — Гризетта мотает головой, смотрит прямо перед собой, пытаясь зацепиться за что-то живое и вещное.       — Я же уже объяснял. — Дюк морщит нос, лоб исходится полосками складок. Ладонь падает на шею, устало трёт лоснящуюся потом кожу. — Ты расскажешь отцу, начнёшь валяться у него в ногах, умолять… Изобрази там что-нибудь… А тут я: да зачем на неё силы тратить, отдадим в Дом Мэвы и пусть сами там с ней разбираются.       Гризетта сглатывает тяжёлый клубок тошноты, но тут же следом к горлу подступает другой: такой же терпкий и удушливый. Дюк, кажется, не понимает, что разыгрывает не театральную постановку — на кону стоит её жизнь и жизнь её нерождённого ребёнка. Она мучается с того самого мгновения, когда отравленное семя Адриана проложило себе путь в её нутро, но она солжёт, если скажет, что совсем не переживает за будущее этого бесформенного комочка плоти.       — И что… что там будет со мной? И моим ребёнком?       Голос у Гризетты слабый и тихий, развенчанный подступающими всхлипами вперемешку с рвотой. Сердце гулко стучит в неверном, медленном ритме, словно толстый колокол.       Кажется, Дюк и здесь всё продумал, потому что отвечает уверенно и мгновенно, словно вопрос уже решённый:       — Дочери подыщут тебе дом, в котором ты сможешь работать кормилицей. Это неплохие деньги. Будет крыша над головой.       Гризетта сильно в том сомневается, но не решается высказаться вслух. Да, Дочери Мэвы подыскивают работу обитательницам Дома, но ни Дюк, ни она не знают, как это происходит. Да и много ли семей возжелают заполучить кормилицей тощую и некрасивую девчонку, что произвела на свет бастарда?       — Отец не согласится. — Гризетта пытается убедить в этом прежде всего саму себя, но голос срывается неуверенной дрожью на последнем слоге. — Я — лишние рабочие руки. Он уже и так потерял Марка.       — О, об этом тоже не беспокойся! — Дюк махает рукой и загадочно улыбается. — Я женюсь.       Напряжение вырывается изо рта нервным, диким смешком: Гризетте кажется, что она сходит с ума. Вот так просто Дюк от неё избавится, хотя обещал защищать. Интересно, что бы сказал на это Марк? Уж навряд ли одобрил бы столь радикальные методы.       — На ком? — тупо спрашивает Гризетта, хотя ей совершенно не хочется знать ответа.       Дюк пожимает плечами.       — На Мариан. — Он загибает пальцы, возводит взгляд к потолку, вспоминая всех подходящих кандидаток. — Или на Луисе. А может, на Грете… Гм… Или на Эльзе.       Гризетте ни о чём не говорят эти имена. Много же у него девушек. Наверное, он и правда знает способ, как предотвратить беременность, если не одна из них до сих пор от него не понесла.       — Жиголо, — бросает Гризетта, кривя губы в ехидной усмешке.       Дюк в ответ только запрокидывает голову и весело, по-ребячески смеётся, разбивая уютную тишину зала. Гризетта с опаской оглядывается, но никто не идёт по их душу с гневным и строгим окриком. Невольно она тоже хихикает в кулачок, заражаясь внезапным весельем. Хотя ничего весёлого в том, как ладно всё Дюк решил, нет.       — Все мужчины такие, Гри, — говорит он, отдышавшись. — Кроме Марка, разумеется. Он у нас единственный в своём роде экземпляр.       Гризетта молчит, грудь снова сковывает ледяным холодом. Таким же ледяным, как ветер с Манхеймских островов, куда сейчас направляется Марк.       — Я не смогу сказать отцу, Дюк. Даже не проси.       Пальцы нервно сжимаются в кулак, колени плотно прижимаются друг к другу, по телу волной разливается напряжение. Гризетта глядит на побелевшие костяшки пальцев, мнётся, кусает губы и чувствует, как взгляд Дюка опаляет ей уши. Он устало и беспомощно вздыхает, словно не ожидал иного ответа. Наверняка считает её трусихой, но проверить, так ли это, Гризетта не может: слишком страшно прочесть в его глазах себе приговор.       — Я тогда сам скажу.       Гризетта вскидывает голову, смотрит на Дюка с отчаянной мольбой и испугом одновременно. Она подаётся вперед всем телом, подпрыгивает на стуле, словно на иголках. Качает головой, не в силах произнести рвущие душу слова. Не надо, не делай этого, не поступай так со мной. Да только это бесполезно. Гризетта понимает это по его взгляду: ледяному, пустому и хлёсткому. Он уже всё решил. Решил, наверное, в тот самый миг, когда Гризетта ему рассказала.       — Не унывай, Гри. — Его улыбка истончается виной, колется осколком стыда. Дрожащий смешок, вырывающийся следом, слишком похож на хриплый стон. — Всё будет хорошо. Вот увидишь. В Доме Мэвы тебе будет лучше. Там примут роды так, что ты даже не успеешь ничего почувствовать. Позаботятся о тебе и ребёнке. А тут что? — Он неопределённо машет рукой. — Сплошь ругань и пьяницы. Не самое подходящее место для ребёнка.       А Дом Мэвы, значит, подходящее? Гризетта дрожит возмущённо, но ничего не говорит — если произнесёт хоть звук, закричит или расплачется. И тогда точно на звуки сбежится весь дом и её разоблачат стараниями Дюка. Ну зачем она только сказала ему?       — Обещаю, что буду тебя навещать, — продолжает Дюк, но как-то неуверенно. — И сделаю всё возможное, чтобы тебе подобрали приличное место кормилицы в приличной семье. Вот увидишь: ты ещё всем нос нам утрёшь, будешь жить в богатом доме в Верхнем Городе и даже не вспомнишь о нас.       Гризетта фыркает. Все они фантазёры: скажут тебе что угодно, чтобы только ты отвязалась и поверила. Что Адриан со своими сладкими речами о том, какая она красивая и славная, что Марк со своим обещанием привезти ей отрез ткани, из которого они смастерят роскошное платье, что Дюк.       — Хватит нам болтать. — Гризетта решительно встаёт со стула. — Мне надо убрать тут всё, а тебе подсчитать прибыль за сегодня.       Ни за что, никогда в жизни Гризетта не поверит больше ни одному мужчине.