Тайна королевы

      Ветхая тахта под тщедушным, несмотря на беременность, телом Гризетты жалобно скрипит, словно разбитая нервным параличом старуха, от любого неосторожного движения или шороха. То и дело Гризетта задерживает дыхание и вслушивается в посторонние звуки: пронзительный храп вечно усталой матери, деятельное шевеление и писк мышей, треск деревянных половиц в соседних комнатах и глухое завывание ледяного ветра, что привезли с собой манхеймцы, на чердаке. Руки, сложенные на выпуклом животе в замок, словно у покойницы, дрожат и скользко потеют. Под ними — Гризетта больше чувствует, чем знает, — зреет новая жизнь, этот шевелящийся сгусток, сотканный из плоти и крови, собранный из боли и слëз. Сейчас существо внутри неë даëт о себе знать лишь слабыми пульсациями и отголосками боли в противовес тем мучениям, что преследовали еë неподготовленное тело до этого. Кажется, еë главный мучитель и господин наконец сжалился над ней, проявив милосердие, а может, ему просто надоело испытывать еë на прочность. Тошнота не возвращается уже неделю, а вместе с ней прячутся и мигрени, ватная слабость и отсутствие аппетита. Только отëки не желают никуда уходить, превращая еë некогда тоненькие ноги-спички в слоновьи стопы. Вот и сейчас Гризетта пытается шевелить пальцами на ногах в тщетной попытке разогнать кровь, но те словно замуровали в глину.       Гризетта морщится, зажмуриваясь на пару коротких мгновений, когда очередной залп храпа Габриэлы разрывает тихие шорохи. «Золотой лев» никогда не спит, он полон звуков даже в самую глубокую ночь, в самый тëмный час: приглушëнные разговоры постояльцев внизу, хлопки дверей и деревянных ставен, бьющая в толстое стекло окна ветка дерева, треск стен — дыхание старого дома. Здесь никогда не услышать склепной тишины и мертвенного звона пустоты. Раньше Гризетта не замечала этой особенности, но теперь знает: дом говорит с ней, рассказывает собственную историю, что была начата ещë до еë рождения и будет длиться даже после еë смерти. И сейчас Гризетта отчаянно пытается разобрать каждый отзвук и эхо, разложить их по нотам и рассортировать по источникам, чтобы вычленить юркий и постоянно ускользающий осколок чужого разговора. Сделать это с самозабвенно храпящей матерью под боком и готовым вот-вот проснуться чудовищем в еë чреве ожидаемо сложно.       Нижняя, искусанная почти до крови с внутренней стороны губа вновь оказывается в острых тисках зубов. Рот немеет от постоянной и уже привычной боли, наполняется ржавчиной. Лоб Гризетты нахмурен до того сильно, что рискует закостенеть безобразной маской. Если за стеной и притаились какие-либо звуки, Гризетта ничего не слышит стараниями Габриэлы. Измученный вздох вздымает впалую грудь, вырываясь изо рта шумным ветром. Ей необходимо сменить место выслеживания добычи, если она хочет хоть что-то услышать. По еë подсчëтам решающая ночь побега должна быть сегодня, так что ей необходимо перехватить Марка, чтобы как следует с ним попрощаться, раз уж он не желает посвящать еë в подробности своей дальнейшей жизни.       Очередной приступ храпа, похожий на хрюканье, оглушает сгрудившиеся мысли в голове Гризетты, заставляя их разбежаться по норам, словно стайку перепуганных крыс. Гризетта расцепляет ладони и садится в кровати, тревожно вглядываясь в ночную мглу. Сквозь занавешенное окошко в комнату едва проникает серебристый лунный свет, но его достаточно, чтобы обозначить выпуклый абрис крупного тела Габриэлы. Гризетта откидывает в сторону одеяло и опускает голые ступни на холодной пол, кажущийся ледяным после тёплой постели. Она вздрагивает, как от удара хлыстом, и прижимает руку к в испуге колотящемуся сердцу, затем медленно и тихо выдыхает. Стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не потревожить глубокий сон матери, Гризетта встаёт с болезненно стонущей тахты и замирает, обращаясь в слух. В перерывах между приступами храпов ей удаётся уловить торопливую возню сквозь стену. К горлу мгновенно подступает кислый комок, мешающий свободно дышать. Гризетта топчет нагими ступнями по писклявым половицам, морщась, как от удара, когда те возмущённо отзываются на её шаг, и попеременно останавливаясь, чтобы перевести дыхание и проверить, насколько крепок сон Габриэлы. Но ту, кажется, не смогли бы разбудить даже дюжина барабанщиков и трубачей, устроивших концерт возле её постели. И всё-таки, когда ладони Гризетты касаются двери, она старается открыть её бесшумно, от напряжения кусая губу. Выскользнув бесплотной тенью из комнаты, Гризетта прижимается спиной к стене и глубоко, с облегчением дышит, как если бы сумела сбежать из клетки со спящим голодным волком.       Мир вокруг замирает в напряжённом ожидании и густой, как тесто, ночной темноте. Гризетта точно не знает, который сейчас час, но чувствует, что времени остаётся, как золота в кошеле у проигравшегося картёжника — отчаянно мало. Преодолевая смятение и волнение она отделяется от стены и на цыпочках ступает вдоль коридора, направляясь в самую его глубь. Маршрут до комнаты братьев привычен ей и знаком с самого раннего детства, так что она могла бы пройти его с закрытыми глазами, ни разу не споткнувшись. Мгла сейчас такая плотная, что, кажется, Гризетте и правда выкололи глаза, так что она двигается на ощупь. Пару раз под ней трещит половица, где-то в стенах слышится шорох незримых обитателей дома — мышей и насекомых, расположившихся в слишком тесном соседстве, да глухой храп матери, кажущийся слишком далёким, чтобы о нём переживать. Наконец, она достигает своей цели: неприметной двери в конце коридора, — и вновь замирает, словно под действием чар. Стараясь утихомирить разбушевавшееся от страха сердце, Гризетта сглатывает липкий комок слюны и прижимается ухом к двери. Она хмурится, прислушиваясь к звукам по ту сторону двери, и задерживает дыхание, чтобы лучше слышать. Нет сомнений, что братья в этот таинственный час бодрствуют: полоски медового света в дверных щелях красноречиво свидетельствуют о зажжённых свечах. Кроме того, Гризетта различает нервные шаги, мерящие комнату, торопливо открывающиеся и закрывающиеся крышки сундуков, деревянный треск и, наконец, слова, брошенные с волнительным звоном в голосе: «Я пойду ещё раз проверю, всё ли чисто».       Дюк. Гризетта испуганно отступает от двери, не зная, куда ей спрятаться, и нужно ли прятаться вообще, раз уж она изначально шла с намерением разоблачить своё присутствие. Растерянно оглядываясь по сторонам в абсолютной черноте, она не успевает среагировать, когда дверь открывается прямо перед её носом, ослепляя неожиданно ярким и тёплым светом, отбрасываемом свечами.       Гризетта морщится, глядя на застывшего в дверях растерянного Дюка, светлые глаза которого смотрят на неё с таким неподдельным ужасом, словно перед ним стоит восставшая из мёртвых. Но он быстро овладевает собой: его брови медленно ползут к переносице, гладкий лоб прорезают глубокие морщины, всё тело выпрямляется и словно становится больше и выше, даже угрожающе. В глубине его холодного взгляда, направленного на её согбённую, тщедушную фигурку, Гризетта замечает вихрем разгоняющуюся ярость. Ей вторит свистящее дыхание, вылетающее из дрожащих в ядовитой усмешке губ.       — Дюк? — вырывается из-за спины осторожный шёпот Марка. — Ты чего там застыл?       Дюк резко вцепляется рукой в дверной косяк, словно вот-вот может упасть, а потом стремительно и больно хватает Гризетту за запястье, сжимая его так сильно, что рискует сломать, втаскивая её беспомощное тело в комнату. Гризетта едва не оказывается распростёртой на полу, когда Дюк поспешно отпускает её руку, толкая вперёд, и закрывает за ней дверь с глухим стуком, показавшимся ей опасно громким.       — Полюбуйся, — выплёвывает он с плохо скрываемым раздражением, скрещивая руки на груди.       Марк сидит на кровати: правая нога едва достаёт до пола (он всегда был низкорослым), левая подогнута под себя, — и смотрит на Гризетту со смесью нежной радости, удивления и грусти. На смятой постели перед ним разбросано всё его нехитрое имущество: пара пожелтевших от времени рубашек, перештопанных тысячи раз, бельё, бритвенные принадлежности и потрёпанный молитвенник в зелёной обложке, по которому он учился читать. Всё это он торопливо сгребает к себе, накрывая одеялом, будто этим в состоянии обмануть её бдительность.       — Мышка? — спрашивает Марк шёпотом, высвобождая левую ногу и садясь на кровати ровно. — Ты почему ещё не спишь?       Горло словно стягивает терновником: Гризетта открывает рот, чтобы ответить, но изо рта вырывается лишь истерический всхлип. Она опускает голову, страшась честного и чистого взгляда Марка, и едва не сгибается под тяжестью охватившего её горя. Где-то рядом она слышит полное презрения фырканье Дюка, который наверняка закатывает глаза на эту сентиментальную сцену, но проверить так ли это, она не в состоянии — шею сдавливает невидимым ярмом.       — Мышка… — голос Марка полон доброты и участия. Она слышит, как он встаёт с постели и направляется прямиком к ней. Приблизившись, он кладёт ладонь на её острые плечи и шепчет: — Ну ты чего?       Гризетта не плачет, но близка к тому. Она мысленно уговаривает себя успокоиться, не устраивать сцен, ведь обещала себе накануне. Но правда заключается в том, что она не хочет, чтобы Марк уезжал, покидал её, оставлял «Золотой лев». Она пытается представить, как будет справляться без него и не может. Мужества ей хватает лишь на то, чтобы произнести срывающимся голосом:       — Я-я… в-всё знаю…       Дюк издаёт нечленораздельный звук, полный негодования и раздражения, громко всплескивает руками. Гризетта наконец решается поднять голову и видит, как он посылает Марку многозначительный взгляд, в котором притаился укор, и Марк виновато опускает плечи, неловко улыбается и терпеливо вздыхает. Снова их нелепая пантомима, тайный язык, понятный лишь им двоим, намёк на близость, которой у Гризетты никогда не было. Маленькая булавка пребольно вонзается в сердце.       — Ну, раз ты всё знаешь, — цедит слова Дюк, бесцеремонно хватая её за локоть, — марш обратно в постель и держи рот на замке.       — Дюк. — Марк качает головой, голос его угрожающе снижается. — Оставь её.       Дюк с неохотой, но слушается, в очередной раз фыркает и грубо выпускает локоть Гризетты из хватки, недовольно отходя на шаг.       — Хочешь тратить время не девчачьи слёзы? Пожалуйста, только давай без меня. — Дюк вскидывает руки, сдаваясь, и качает головой.       Гризетта набирает в грудь побольше воздуха.       — Всё хорошо, братец. — Она улыбается, обращая раскрасневшееся лицо к Дюку. — Я много времени не займу. Я лишь попрощаться.       Дюк пожимает плечами; в его взгляде плещется недоверие на пополам с раздражением. Он закатывает глаза и смотрит на Марка, словно испрашивая разрешения уйти, и тот кивает с извиняющейся улыбкой. Гризетта молча наблюдает за тем, как Дюк быстрым шагом покидает комнату, закрывая за собой дверь, на этот раз, тихо. Только после этого Марк спрашивает:       — Ты не будешь меня уговаривать?       Гризетта качает головой, поджимая губы. На слова сил не хватает. Её тело кажется таким ослабшим и лёгким, что она вот-вот рухнет на пол и разобьётся вдребезги, как стеклянная ваза. Ноги дрожат и предательски подкашиваются, сердце в тисках рёбер стучит так громко, что наверняка слышно. Дрожащими пальцами она отчаянно вцепляется в предплечья Марка, стараясь не упасть, и смотрит на него с выжидающей мольбой. Он выглядит виноватым: брови жалобно изогнуты, в глазах спряталась извечная и так хорошо знакомая печаль, улыбка кислая, неживая, приклеенная к губам. Золотистые отсветы свечи играют на его лице, отчего оно кажется зыбким и призрачным, словно вот-вот исчезнет. И правда ведь, совсем скоро исчезнет. Гризетте остаётся лишь запоминать родные черты, чтобы потом мысленно рисовать их, предаваясь воспоминаниям.       — Мышка… — голос Марка хрипит, как покрытая плесенью и паутиной труба, — ты простишь меня?       Что-то внутри Гризетты камнем летит вниз и разбивается в крошево от этого вопроса. Внизу живота словно режут ножом, и ребёнок брыкается так остервенело, что рискует разорвать чрево.       — Всё хорошо, Марк… — Гризетта дребезжит, как старая телега, что катится по брусчатке. — Я тебя не виню. Тебе не за что извиняться.       Линия рта Марка искажается недоверием, глаза щурятся, словно он смотрит на солнце, но высказать вслух сомнение он так и не решается: слова оседают на губах облаком тихого вздоха. Вместо этого, спустя продолжительную паузу, что сейчас кажется вечностью, он спрашивает:       — Ты не спала в ту ночь, да? Когда мы с Дюком обсуждали мой отъезд.       Гризетта кивает, словно кукла — резко и механически, кажется, даже слышится треск шарнира в шее. Ей хочется извиниться, но слова кляпом застревают у неё во рту.       Марк склоняет голову набок, словно в знак покорности судьбе. Его грудь высоко вздымается, дыхание со свистом вылетает из приоткрытого рта, пальцы сдавливают костлявое плечо Гризетты сильнее — останется синяк.       — Что ж, моя ошибка в том, что я продолжаю считать тебя ребёнком, хотя ты уже становишься взрослой девушкой.       Ребёнок внутри шевелится, словно змеиное гнездо. Гризетта неосознанно хочет положить ладонь на живот, но вовремя останавливается; рука неловко повисает в воздухе.       — Ты уплывёшь с манхеймцами? — голос Гризетты дробится, как застывшая карамель.       — Угу.       — Но зачем?       Тишину разрывает громкий, тяжёлый вздох из тёмной глубины лёгких Марка. Он поворачивает голову, глядит куда-то в угол и нервно кусает губы. Гризетта видит, как пушистые ресницы отбрасывают ажурную тень на синие, словно море, глаза. Красиво. Она старательно запечатлевает образ на внутренней стороне век.       — Мышка, мне надоело гнить здесь заживо. — Марк снова поворачивается к ней лицом. Его черты становятся жёстче. — Я никогда не стану мужчиной, если продолжу варить эль и обслуживать пьяниц.       Губы Гризетты непроизвольно складываются в округлую «О», брови ползут вверх, морща лоб. Её пальцы, до сих пор сжимающие руку Марка, ослабевают, и она отступает на едва заметный шаг, отшатывается.       — Братец… Но ты ведь и так мужчина.       Марк горячо качает головой. Его глаза напоминают по цвету пасмурное небо, что разрезает сонмом сверкающих молний.       — Нет, Мышка, я трус. — Голос низко дрожит. — Я не могу защитить тебя, не могу защитить семью. Помнишь тот ужасный вечер, когда Белые Плащи убили моряков здесь, у нас? Я просто стоял и смотрел на то, как эти ублюдки лапают тебя. Моих сил хватило только на то, чтобы позвать подмогу. Я подвёл тебя тогда. И всех нас.       Последние слова он произносит с звенящим раскаянием; линия плеч опускается ниже. Гризетта закрывает рот. На это ей нечего возразить. Существо в животе сжимается, окукливается и наконец замирает.       — Какой же ты глупый! — восклицает Гризетта. Её ладонь окончательно соскальзывает с тёплого предплечья Марка, и она отходит от него ещё на один шаг; тиски вокруг её плеч наконец разжимаются. Взгляд туманят слёзы, но она не позволяет им пролиться: задерживает дыхание, сглатывает комок слюны. — Ты сильный и смелый! Ты даже не представляешь, насколько.       Марк усмехается, качая головой. Лёгкий румянец выступает на его щеках, а губы непроизвольно млеют в улыбке.       — Спасибо, Мышка. Но, боюсь, я с тобой не согласен.       — Но как манхеймцы сделают из тебя мужчину? — Гризетта едва не плачет. — Куда ты отправишься с ними?       — Это гордый народ, Мышка. — Голос Марка сочится восхищением. — Готовый защищать свой дом любой ценой.       — Совершая набеги на соседние земли? — Гризетта не удерживается от едкой шпильки; кривит губы.       — Мышка, с той бессмысленной войны минуло уже двенадцать лет. — Марк вздыхает, скрещивает руки на груди. — Да и кроме того, манхеймцы пытались вернуть независимость, отнятую королём Алукром.       Король Алукр. Вилли говорит, что король Астрид совсем не похож на своего отца. Тот был настоящим воином, способным привести Эос к господству во всех землях Янтарного окена. Астрид по сравнению с ним мягкотелый болван, говорит Вилли. Польстился на прелести иноземной дикарки, которая наставляет ему рога. Неизвестно, чей в действительности сын принц Альбер. Но об этом Вилли говорит тихо, понижая голос до осторожного шёпота: за подобное всё ещё полагается виселица.       — Я не о политике спорить пришла, — сдаётся Гризетта, измождённо вздыхает. — Не стоит омрачать последние минуты пустыми ссорами.       Марк охотно кивает. Гризетта знает, что в этом вопросе у него нет согласия ни с кем из домочадцев, так что большую часть времени он держит своё мнение при себе.       — Я буду приезжать, — шепчет Марк, кивая в подтверждение. — Ты глазом не успеешь моргнуть, как я вернусь. Привезу тебе отрез самой красивой и яркой ткани для платья.       Улыбка касается губ Гризетты, но в глубине её прячется напряжение, неестественность. Сердце каменеет и тяжелеет, вот-вот оторвётся и упадёт, как спелое яблоко. Перед мысленным взором мелькает кусок шёлка цвета морской волны. Она украшает его жемчугами и золотой тесьмой, оторачивает рукава кружевами, превращает в наряд, достойный аристократки. Но представить себя в нём не может, как ни старается. Гризетта трясёт головой, отгоняя сладкие грёзы.       В эту минуту отворяется дверь, и в комнату входит Дюк. Гризетта резко оборачивается, и ребёнок внутри вновь пробуждается для новых мучений. Пора. Невысказанные слова вяжут на языке приторной до тошноты патокой; в груди плесневеет чёрная пустота. В глазах Дюка застревает жалость, но тут же топится в волне решимости. Гризетта покорно опускает голову.       — Иди в постель, Мышка, — роняет Марк, и она сгибается под ударами его слов. — Нечего тебе делать на улице в такой холод. Дюк проводит меня до доков.       — Но, М-марк… — решается возразить Гризетта. Не может она спокойно вернуться в постель. Всё равно не заснёт. — Позволь мне проводить тебя… Пожалуйста.       Она молитвенно складывает руки в замок и смотрит на Марка снизу вверх с надеждой. За спиной фыркает Дюк, раздражённо барабанит пальцами по дверному косяку. Марк посылает Дюку многозначительный взгляд над головой Гризетты и спустя одно долгое мгновение тяжело и устало вздыхает:       — Иди одевайся. Только быстро. И тихо.       Гризетта радостно подпрыгивает, кивает и бежит прочь из комнаты мимо сдавленно ворчащего Дюка.       В комнате Гризетта старается не шуметь, но действует торопливо: натягивает колючие шерстяные чулки, поверх ночной рубашки надевает платье, на груди завязывает старую шерстяную шаль, суёт ноги в кожаные ботинки. С минуту раздумывает и накидывает на плечи материнский плащ, волочащийся за ней по полу. Но так теплее и меньше шансов, что её кто-нибудь увидит.       Когда Гризетта выходит из спальни, Дюк и Марк ждут её у лестницы, полностью готовые. За спиной у Марка болтается крохотный узелок. Гризетта думает, что нужно было отдать ему что-нибудь о себе на память, какую-нибудь безделушку, но у неё ничего нет.       На улице холодно и влажно, полуденная слякоть превратилась в скользкие и твёрдые рытвины, ледяной воздух щиплет кожу и слезит глаза. Каждый шаг эхом отскакивает от налепленных друга на друга домов. Вокруг стоит мертвенная тишина, какая бывает только глубокой зимней ночью. Купол неба тёмен и затянут пеленой синих туч, сквозь которые смущённо выглядывает луна, так что приходится ступать осторожно, иногда на ощупь. Дюк идёт впереди, постоянно оглядываясь по сторонам, Марк держит Гризетту за руку, чтобы не поскользнулась. Их путь лежит через лабиринты узких улочек, прямиком к забитым торговыми судами докам. Сердце Гризетты стучит в такт шагам, замирая всякий раз, когда Марк сжимает в тёплой мозолистой ладони её руку. Изо рта вместе с дыханием вырываются облачка пара, капюшон плаща накинут на голову так низко, что Гризетта едва видит, куда ступает. Вокруг мгла и тьма, холод и неуютная тишина. В каждой тени Гризетте чудится притаившееся чудовище, кажется, что вот-вот из черноты вылезет чья-то рука и утащит её в преисподнюю. Ребёнок в животе тревожно сворачивается в клубок, затихает. Гризетта надеется, что надолго.       Она не знает, сколько времени они петляют по переулкам, но вскоре замечает тёмную полоску воды вдалеке, втиснутую в узкую рамку неровных стен, черные кляксы кораблей на горизонте. Пахнет рыбой, влагой и морем, даже несмотря на ледяной воздух. Ноги перестают слушаться, немеют то ли от холода, то ли от усталости и напряжения. Гризетта едва не спотыкается, сдавленно охает, но удерживается благодаря предусмотрительной заботе Марка. Неприятно мажет мыслью: назад она пойдёт уже без его помощи. Они выходят из удушливого, тёмного плена на широкую набережную. Здесь светлее и чище: корабли в искрах движущихся огней, лениво патрулирующие с факелами гвардейцы — Гризетта вздрагивает и надвигает капюшон на лицо ещё ниже, когда замечает проблеск белой ткани. Их не трогают, позволяют свободно идти — мало ли припозднившихся пьяных моряков ступают по этим улицам каждую ночь в сопровождении девиц. Но вот из расцвеченной оранжевыми всполохами тьмы выступают толстые бока «Норда»: Гризетта узнаёт манхеймский корабль по искусной резьбе вдоль бортов и белым парусам с нарисованной на них окровавленной пастью медведя. Только манхеймцы рисуют на своих парусах. И ещё пираты.       Гризетта слышит крики, похожие на брань, на варварском языке, и понимает, что они пришли. Трап корабля гостеприимно опущен, по нему снуют завёрнутые в меха манхеймцы, таская мешки и ящики, бочки и корзины. Внутри просыпается первобытный страх, или то ребёнок сообщает реакцию её телу? Когда Дюк с Марком останавливаются, Гризетта дрожит то ли от испуга, то ли от холода; состояние, близкое к обмороку. Марк выпускает руку Гризетты из хватки, и кожу обжигает холодом.       Гризетта наблюдает за тем, как Марк бесстрашно подходит в бородатому дикарю, облачённому в зелёную тунику, отороченную рыжим мехом. Они о чём-то тихо переговариваются на смеси эосского и манхеймского. Затем Марк достаёт из-за пазухи звенящий кошель и передаёт в грубые руки манхеймца. Тот кажется довольным, развязывает кошель и запускает внутрь пальцы, перебирая звенящие монеты. Гризетта не моргает, почти не дышит. Наконец манхеймец удовлетворённо кивает, завязывает кошель и крепит его к себе на пояс. Марк возвращается к Гризетте и Дюку, на его губах играет пьяная улыбка.       — Корабль плывёт в столицу, Ангард, — сообщает Марк. — Буду там спустя две луны.       Ребёнок внутри снова шевелится, словно вспугнутый человеческими шагами лесной зверёк. Через две луны он вполне может родиться. Гризетта сжимает ладони в кулаки; ногти глубоко впиваются в кожу.       — Береги себя, Марк, — шепчет Дюк.       Он кажется искренне расстроенным: глаза на мокром месте, голос дрожит, уголки губ опущены. Марк сгребает Дюка в удушающие объятья, и они оглушительно хлопают друг друга по спинам. Гризетта впервые видит, чтобы братья проявляли друг к другу подобную, пусть и грубую, нежность. Вилли усердно искоренял из детей любой намёк на тактильность. Когда их объятья разрываются, Дюк ещё одно долгое мгновение стискивает в ладони шею Марка, а потом резко отходит, прокашливается и напускает на лицо хорошо знакомое выражение самодовольного равнодушия.       — Мышка.       Марк подходит к ней, но не решается прикоснуться. В темноте его лица почти не видно, но Гризетта замечает горящий предвкушением взор и мягкие отсветы корабельных огней, играющие на его губах, растянутых в улыбку. Улыбку искреннюю, в которой нет ни следа печали или затаённой грусти. Он наконец-то счастлив, понимает она, и это осознание острой пикой пронзает сердце. Счастлив без обиняков и исключений, счастлив полнокровно и полностью, как не был счастлив никогда. Счастлив и свободен. Гризетта непроизвольно улыбается ему в ответ, хотя глаза наполняются горькими слезами. В иных обстоятельствах она бы, может, и порадовалась за Марка так, как он того заслуживает, но ребёнок внутри отравляет любое проявление радости.       — Да хранит тебя Всеблагая Матерь Мэва, — шепчет Гризетта слова молитвы, потому что не знает, что ещё сказать.       Марк кивает и наконец осторожно обнимает Гризетту. Он тёплый и мягкий, от него впервые не пахнет элем или затхлым погребом. Он пахнет морской солью и северными ветрами, влажным деревом и потом. Гризетта вжимается в объятья Марка, не заботясь о животе. Она закрывает глаза и борется со всхлипами, сотрясающими горло; пальцы до скрипа стискивают ткань его холщовой накидки. Марк легонько отстраняется, но Гризетта держит крепко, зажмуривается, а потом уговаривает себя отпустить. Она отшатывается от него, словно от удара молнией, и смотрит затравленно и дико; тяжело, отрывисто дышит.       — Позаботься о ней, — шепчет Марк, на мгновение становясь серьёзным. Он обращается к Дюку, и тот с готовностью кивает. — И о матушке.       Его ладонь тяжёлым камнем падает на плечо Гризетте, легко стискивает. Вторая ладонь точно так же касается плеча Дюка. Марк смотрит на них с улыбкой предвкушения, а потом стремительно отпускает, отступая на шаг. Он поворачивается к ним спиной — Гризетту обдаёт ледяным ветром — и неторопливо идёт к трапу. Среди огромных манхеймцев он кажется маленьким, совсем мальчишкой. Мальчишка он и есть. Глупый и импульсивный. Но хотя бы счастливый. Впервые за долгое время.       Марк взбирается на борт, и машет им, облокотившись на палубу. Гризетта наконец даёт волю слезам. Она высоко вскидывает руку, откидывает капюшон, и машет, вытягиваясь во весь рост. Марк стоит так, глядя сверху вниз, ещё минуту, а потом его кто-то окликает, и он уходит, скрывается во тьме и корабельном шуме.       — Пойдём домой, Гри. — Дюк осторожно берёт её за локоть, говорит вкрадчиво, почти шёпотом. Его голос дрожит от слёз, но он, в отличие от Гризетты, сдерживается, не позволяет предательской влаге пролиться. Гризетта кивает, не сводя пристального взгляда с корабля.       Назад они шагают в полнейшей тишине, изредка нарушаемой лишь шмыганьем Гризетты, которая всё никак не может успокоиться. Слёзы инеем застывают на ресницах, веки распухают и наверняка краснеют. Гризетта не надевает капюшона, почти не чувствуя могильного холода, в котором застыл город. Ребёнок, кажется, скорбит вместе с ней: изредка даёт о себе знать тупыми спазмами, но в остальном спокоен и тих. Толстая корка льда под ногами крошится с утробным треском, отзывается на каждый шаг возмущённым эхом. Пальцы на руках и ногах немеют, но Гризетта продолжает идти, не замечая дороги и не видя перед собой ничего, кроме плотной темноты. Перед мысленным взором намертво застывает картинка: миниатюрная фигура Марка на палубе, машущая рукой. Если закрыть глаза, ещё можно услышать отголоски его запаха, но он неизбежно теряется в городском смраде. Заиндевевшее сердце сдавливает страхом: как скоро она забудет его лицо, не вспомнит звук его мягкого голоса? Возвращаться домой ей не хочется. Какой это теперь дом, когда там нет Марка? Гризетта поднимает голову на Дюка. Он необычайно мрачен; губы склеены тишиной в плотную полоску, руки держит в карманах, идёт медленно, сгорбившись, как старик. Кажется глубоко погружённым в собственные мысли, совсем её не замечает. Он обещал Марку заботится о ней, сдержит ли обещание? Гризетта качает головой: хватит полагаться на других.       Внезапная искра мысли прорезает её разум и разгорается в настоящий пожар. Гризетта резко останавливается. Дюк продолжает шагать; кажется, он действительно слишком глубоко закопался в думы. Она окликает его пару раз, он вздрагивает и оборачивается, глядит на неё со смесью раздражения и негодования. Она для него — надоедливая помеха, соринка в глазу. Гризетта смотрит прямо ему в глаза, а потом тишину разрезают её звонкие колокольчики слов:       — Дюк. Я беременна.       Его глаза становятся круглыми, как монеты. Во взгляде недоумение на пополам с неверием. Губы искажаются в презрительной усмешке, он фыркает, очевидно, принимая её слова за глупую шутку. Но Гризетта продолжает смотреть решительно и прямо. Сама не знает, почему вдруг решает ему открыться, но чувствует, что не в силах больше молчать. Невысказанные слова отравляли её всё это время, и теперь, когда она наконец их произносит, чувствует невероятное облегчение, словно исцеляется от смертельной болезни.       — Ты совсем дурочка? — спрашивает Дюк с долей растерянности. Он не знает, верить ей или нет. — Заканчивай со своими шуточками и пойдём домой.       — Это правда.       В подтверждение своих слов Гризетта распахивает плащ и кладёт руки на живот, натягивая ткань, словно на барабан. Дюк наблюдает за ней сначала со скептицизмом, а затем — с изумлением. Он отшатывается, взгляд взволнованно бегает по её телу, как стая муравьёв. Дюк сглатывает и хрипит:       — Всеблагая Мэва… Как тебя угораздило?       Гризетта усмехается. А то он не знает. Дюк — известный дамский угодник. Кто знает, может, у него где-то в городе тоже ползает парочка бастардов?       — Нет, то есть понятно, как… — Дюк вскидывает руку в останавливающем жесте, затем сжимает пальцами подбородок, крепко задумываясь. — Но… как? — Он снова всплескивает руками, активно жестикулирует. — Кто… С кем ты?..       Кажется, ему сложно поверить, что кто-то мог посмотреть на страшненькую, тщедушную Гризетту с искренним желанием. Гризетте тоже сложно в это поверить — та ночь давно превратилась в её сознании в горячечный сон. Да и много ли желания было во взгляде Адриана, когда он смотрел на неё? Гризетта с ужасом осознаёт, что не может вспомнить, как он выглядит. Вероятно, ничего, кроме голой похоти, разожжённой кровью и вином, там не было.       — Это неважно. — Гризетта качает головой, кусает губу. — Отец ребёнка… он не знает. Мы с ним с тех пор не виделись.       — А Марк… он знал?       Гризетта лишь отрицательно качает головой. Дюк устало и протяжно фыркает, упирает кулаки в бока.       — И ты решила сказать об этом мне? Мне? — Он касается правой рукой сердца, словно оказался глубоко ранен, закатывает глаза и в неверии качает головой. — Из всех людей ты сочла мою кандидатуру достойной?       Гризетта прыскает со смеху. Дюк всегда таким был: слишком он артистичный, живой, подвижный, как угорь. Ему бы выступать на сцене, а не гробить свою жизнь в таверне. Но его, кажется, всё устраивает. По крайней мере, он никогда не выказывал недовольства и не стремился покинуть дом, как Марк.       — Я и сама не знаю, почему сказала тебе. — Гризетта пожимает плечами. — Но ты вроде как теперь за Марка. И я надеялась… может, ты поможешь мне что-нибудь придумать?       Дюк вскидывает руку, угрожающе трясёт указательным пальцем, качает головой так, что та вот-вот оторвётся. Выражение лица у него такое, словно он лимон проглотил. Два лимона.       — Нет. Нет. Нет. И ещё раз: нет. Ты в своём уме, Гри? — Дюк начинает загибать пальцы. — Во-первых, я не умею хранить секреты. С Марком не в счёт. Во-вторых, когда отец узнает, он с тебя шкуру сдерёт, и тебя не смог бы защитить даже Марк, если бы был рядом. В-третьих, я не разбираюсь в ваших… женских штучках. Что я могу придумать? У вас же наверняка есть какие-то хитрости, выпить там что-то, чтобы ребёнок… вышел сам собой.       — О, разве у тебя не большой опыт в этом вопросе? — Гризетта скептически изгибает бровь, скрещивает руки на груди, не скрывая издёвки во взгляде.       — Я всегда осторожен, — выпрямляясь, говорит Дюк с едва заметной гордостью в голосе. — Я точно знаю, как сделать так, чтобы избавиться от последствий… Мгм… до того, как всё произойдёт. Что делать после, я понятия не имею.       Самоуверенные мальчишки. Адриан тоже, помнится, уверял её, что знает способ, как избежать нежелательных последствий. Нежелательные последствия… Может, ей стоит назвать ребёнка именно так? Гризетта вздыхает, убирает руки от груди, запахивает плащ и надевает капюшон. Пожалуй, нет смысла обсуждать такие вопросы посреди холодной ночной улицы. Но искушение слишком велико, так что Гризетта говорит:       — Уже ничего не сделаешь, срок слишком большой. У меня есть время до конца весны. Мне надо придумать, где жить и чем зарабатывать.       Кажется само собой разумеющимся, что Вилли не позволит остаться под своей крышей непутёвой дочери, опозорившей всю семью, и её приплоду. Дюк прав: он сдерёт с неё шкуру, когда узнает. Если узнает. Но как ей скрывать очевидное? Гризетта мотает головой, хмурится и мычит.       — Почему ты не сказала Марку? — спрашивает Дюк с внезапной серьёзностью и лёгким укором. — Он бы точно что-нибудь придумал.       Гризетта кивает. Придумал бы. Конечно, придумал, это же Марк.       — Он бы тогда не уехал, — шепчет Гризетта и обнимает себя, вздрагивая. Становится слишком холодно.       Дюк кивает и молчит, неловко переминается с ноги на ногу, чешет затылок, задумываясь. Громко и устало вздыхает, очевидно сдаваясь.       — Пойдём домой, Гри, — шелестит он устало и вкрадчиво, стараясь быть заботливым и нежным. Как Марк. — Надо поспать. Завтра будет новый день, что-нибудь придумаем.       Гризетта благодарно кивает и улыбается Дюку сквозь внутреннее сопротивление. Они молча шагают вместе по обледенелой земле в полнейшей, почти вакуумной, тишине. Больше им нечего сказать друг другу.