Тайна королевы

      Гризетта плотнее кутается в старую шерстяную шаль, испещрённую после многочисленных пирушек моли дырками, и припадает лбом к толстому стеклу маленького чердачного окошка. Ледяная прозрачная гладь приятно холодит кожу и дарит распухшей от бесконечного стрекота боли голове временное спокойствие. Гризетта глубоко вздыхает, позволяя себе расслабиться, и благодарно закрывает глаза на несколько долгих мгновений, чтобы сполна ощутить спасительную ледяную влажность. Когда она открывает глаза и отстраняется от окна, замечает миниатюрное растаявшее пятно в том месте, где покоилась её голова. Сквозь это пятно Гризетте удаётся, напрягая зрение, разглядеть унылый городской пейзаж. Дорожная чёрная грязь надёжно укрыта под тонким слоем белого порошка. Довольно скоро громоздкие колёса повозок и копыта запряжённых лошадей сотрут снежный ковёр, превратив ледяную гладь в слякотное серое болото. Снег в Эосе никогда не задерживается надолго. Зима, хоть и вступила в свои права, щадит изнеженных горожан, не привыкших к суровым холодам. Гризетта же, вопреки большинству жителей Солнечного Берега, вовсе не желает, чтобы зима заканчивалась: живот уже заметно вздулся, но его пока удаётся надёжно прятать от любопытных взглядов под шерстяными и холщовыми юбками. Весной же это станет практически невозможно, а к лету она должна будет разрешиться от бремени.       На чердаке холодно, но Гризетта вздрагивает не от этого. Она страшится будущего, гадает, как и когда её секрет раскроют. Что с ней тогда сделают? Выкинут на улицу, как грязного пса, отправив скитаться по помойкам? Запрут её здесь, на этом тёмном, волглом чердаке, чтобы не мозолила лишний раз глаз и не напоминала о своём позоре? Скрепя сердце, позволят остаться, но отберут ребёнка, как только тот появится на свет, чтобы отдать его в приют или подкинуть кому-нибудь под дверь, перепоручив его судьбу заботам Мэвы? Как бы ни сложилась её жизнь, Гризетте ясно одно: беззаботной, счастливой и простой она не будет.       Тяжёлый, скорбный вздох непроизвольно вырывается из Гризетты, и она замечает крохотное облачко пара, образованное её дыханием. Пряча красные от холода пальцы в складках толстой шали, Гризетта втягивает шею в острые плечи, пытаясь согреться, но её усилия бесполезны. Внизу весело горит очаг, потрескивая деревом, но спускаться Гризетте совсем не хочется, хотя уже давно пора — Марк, наверное, с ног сбился, пытаясь сладить с многочисленными посетителями. Сегодня это снова моряки, как в ту злополучную ночь. Но в отличие от предыдущих, эти прибыли с далёких, расположенных на севере, Манхеймских островов: не все из них говорят на эосском, а те, что владеют местным наречием, до того коверкают слова, что понять их говор удаётся с трудом. Впрочем, Марк, кажется, искренне рад иностранным гостям: с нескрываемым интересом вьётся вокруг них, вслушиваясь в незнакомую речь, в которой не понимает ни слова, и щедро наполняет кружки элем, стараясь никого не обидеть. Что ж, хоть Гризетта и ослабла от бесконечной тяжёлой работы, которая в её положении кажется непосильной, нужно продолжать, поэтому неохотно она покидает свою уединённую обитель и аккуратно преодолевает ступеньки, крепко держась за перила. Внезапное падение с лестницы, конечно, могло бы подарить так страстно желаемый выкидыш, разом решивший бы все её проблемы, но что-то внутри упорно останавливает Гризетту от опрометчивых шагов.       Внизу как всегда стоит плотный, пахнущий элем и мясом, жар, от которого Грезетту тут же бросает в пот. Но развязывать шаль она не спешит: это дополнительная маскировка выпирающего живота, с ней спокойнее. Манхеймские моряки исполнены сурового достоинства, слишком спокойны и сдержанны, не заводят песен и не отпускают в её сторону непристойных комплиментов. Их интересует лишь кислый эль и сочащееся жиром жаркое Габриэлы, которое та едва успевает готовить. К суетящемуся вокруг них Марку они относятся как к досадной помехе вроде свистящего над ухом комара: терпят со всем возможным равнодушием, надеясь, что их незаинтересованность охладит его пыл. Но Марк, увлечённый фантазиями о далёких землях, в которых у него нет шанса побывать, и захватывающих странствиях, предпочитает не замечать недовольство и раздражение необычных посетителей.       Манхеймцы в порту Солнечного Берега — явление довольно частое в последний десяток лет, и всё же ни один из них ещё не заглядывал в «Золотой лев», потому Марк и старается с таким тщанием сыскать расположение команды «Норда», которому предстоит простоять в гавани ещё неделю. Капитан — длиннобородый высокий мужчина устрашающей наружности — щедро заплатил кабатчику Вилли за постой каждого моряка, и Гризетте пришлось несколько часов подготавливать комнаты, борясь со слабостью в постоянно отекающих ногах и головокружением. Она боится, что её недуг не позволил выполнить работу добросовестно, но тут уже ничего не поделаешь — в её состоянии недопустимо столько работать. Гризетта выдавливает на бледных сухих губах подобие нежной улыбки, которую посылает Марку, слишком увлечённому болтовнёй с манхеймским моряком, слепым на правый глаз — его немигающее, бледное око смотрит насквозь и наверняка видит то, что не заметишь человеческим зрением. На Гризетту команда «Норда» наводит чувство иррациональной жути и страха, а вот Марк, судя по его горящему взору, свободен от предубеждений относительно немногословных, жестоких манхеймцев. Он совсем не смотрит в сторону сестры, всецело поглощённый диковинной речью чужеземца. Гризетта не хочет в этом признаваться, но такое поведение брата глубоко ранит её: она привыкла, что у Марка всегда припасена для неё участливая улыбка или ласковый взгляд, доброе слово или поддерживающее объятье, а сейчас он вовсе не обращает на неё внимание, как будто полностью её позабыл.       Уязвлённая, Гризетта направляется в кухню, лавируя меж тесно расставленных столов подобно лёгкому пёрышку — бесшумно и почти невесомо. Ещё одно изменение, явившееся следствием беременности и куда более приятное, чем бесконечные, сверлящие череп мигрени, приступы неконтролируемой тошноты и гудящей от напряжения поясницы: Гризетта приобрела невыразимую, полную достоинства грацию и мягкость в каждом движении — исчезли в небытие нервозность и резвость тощей девчонки, торопливой и оттого зачастую неуклюжей, совершающей неловкие промашки. Парадоксально, но с каждым новым днём Гризетта становилась спокойнее, умиротворённее даже — полная противоположность тому безнадёжно рыдающему от обиды и предательства существу, дрожащему от страха за своё будущее, которое виделось непременно в тёмных, маслянистых тонах. Беспокойство, конечно, никуда не ушло, но в значительной степени уравновесилось приобретённой способностью словно застывать во времени, замечая то, что недоступно другим людям. Гризетта гадала, чувствуют ли подобное все беременные женщины, но спросить без риска выдать свою тайну она не могла, а потому довольствовалась лишь собственными ощущениями.       В кухне сейчас по-особенному жарко: раскалённый воздух сгрудился до того плотно, что, кажется, его можно разрезать ножом. Сквозь густые облачка белого пара, исходящего от кипящих котлов и шкворчащих на чугунных сковородах кусках жирного мяса, Гризетта замечает запыхавшуюся, краснолицую мать, на лбу которой сверкают бисеринки пота. Габриэла посылает дочери усталый долгий взгляд и безмолвно кивает головой на дюжину аппетитных тарелок, столпившуюся в отсутствие непутёвой дочери. Вооружаясь двумя подносами, Гризетта ловко выставляет на них две приземистые пирамиды и уносит прочь из душной кухни, способной соревноваться теплом с летним солнцем. Носить тяжёлые подносы, заваленные яствами, с каждым днём Гризетте становится всё сложнее, но она старается не подавать вида. Голова пухнет от тысячи тончайших нюансов и повседневных ритуалов, которые приходится соблюдать, чтобы не выдать постыдной тайны. Это лишь временная отсрочка, но чем дольше она продлится, тем спокойнее и лучше. Расставляя пышущие горячим паром тарелки перед манхеймцами, от которых неприятно пахнет солёной водой и морским прибоем, Гризетта мастерски подавляет тошноту, слабо улыбается только тенью улыбки и старается вести себя так, как вела бы себя прежняя Гризетта — та наивная девочка, какой она была совсем недавно. Ежеминутно скрывать свою новую роль от окружающих утомительно и муторно, но что ещё остаётся? Она долго раздумывала, изучая своё бледное отражение в треснувшем зеркале (единственном сохранившимся предмете роскоши семейства), над возможными вариантами устроить своё будущее, и все до единого отмела как неосуществимые. Жеманничать с клиентами, заполучив таким образом кого-то непритязательного или слепого, кто возьмёт ответственность за неё и её нерождённого ребёнка? Но в жизни Гризетты и без того слишком много лжи, чтобы множить её. Отправиться в городские предместья в поисках ведуньи, которая не станет задавать лишних вопросов и даст волшебный настой для избавления от существа, поселившегося во чреве? Слишком опасно и совсем не факт, что поможет. Признаться во всём Марку? Что он тогда сделает, не отвернётся ли от неё как от грязной преступницы? Отправиться на покаяние к матери и отцу? Но легче сразу накинуть петлю на шею — эффект будет тот же. Сбежать из дома? Но где и как она будет жить, на какие деньги? Остаётся надеятся, что всё как-нибудь разрешится само собой, без её участия. Иногда ничего не делать — лучшее, что можно сделать. По крайней мере, именно так Гризетта успокаивала себя, засыпая ночами в бесконечной тревоге.       Гризетта ставит тарелку соблазнительно дымящегося жаркого перед слепым на один глаз манхеймцем, занятым беседой с Марком, и останавливается, привлечённая необычной сценкой. Стеклянное бельмо моряка пристально глядит на брата, который изо всех сил пытается выдавить из себя рычащие, похожие на лай собаки и карканье вороны одновременно, звуки манхеймского языка, непривычные слуху любого эосийца:       — Раззра…       Манхеймец качает головой и требовательно стучит указательным пальцем по деревянной поверхности стола, требуя продолжать экзекуцию над голосовыми связками.       — Р’разгхра… — старательно, по капле, цедит звуки Марк и наконец смотрит на Гризетту с таким видом, словно совершил нечто из ряда вон — воинственный подвиг, за который полагается быть увековеченным в песне.       — И что это значит? — спрашивает Гризетта нетерпеливо, вопросительно приподнимая брови.       — Спа-с-сибо, — с трудом ворочая языком, отвечает манхеймец, а после добавляет какую-то неведомую тарабарщину на своём варварском языке. Марк слушает его внимательно и кивает, словно понял хоть слово в этом потоке клокочущих звуков.       — Дарра учит меня языку, — объясняет Марк Гризетте, как если бы она спрашивала. — Я уже знаю целых семь слов.       Поразительно, но Марк похож на несмышлёного ребёнка, когда так глупо бахвалится. Гризетта не видит ничего удивительного или примечательного в манхеймском языке или в культуре. В конце концов, ещё недавно те высаживались на эосские берега с единственной целью — убивать и грабить, захватывать в плен и отнимать младенцев от материнской груди, чтобы вырастить из них послушных рабов. Гризетта была совсем малюткой, когда изнурительная, односторонняя война с дикарями кончилась подписанием выгодного для двух сторон мира: Эос и король в придачу получили манхеймскую королеву, древесину, железо и пушнину, а Манхеймские острова — право беспошлинной торговли и выгодного союзника. Теперь с манхеймцами все предпочитали дружить, словно позабыв о годах унижения и беззащитности. Всё это Гризетте удалось почерпнуть из пьяных разговоров посетителей и возмущённых речей отца. Как и всякий впечатлительный ребёнок, боготворящий своих родителей, Гризетта невольно переняла точку зрения Вилли, и относилась к манхеймцам с подозрением и неприязнью, хотя ни с одним за свою короткую жизнь тесно не общалась. Марк, похоже, или не придавал значения преступлениям прошлого, или был слишком очарован несбыточными фантазиями о далёких землях, где всё не как в опостылевшем Эосе. Глупые мальчишки. Вечно гонятся за тем, что может их убить.       — Отец заметит и станет ругать, — беспощадно разбивает вдребезги всё удовольствие и всю радость нового Гризетта. — Да и мне нужна лишняя пара рук.       Одухотворённое лицо брата тут же заметно мрачнеет, как если бы в тёплый, солнечный день на небо внезапно налетела жирная, тёмная туча. Наверное, Гризетта просто-напросто эгоистичная сестра, но она ликует, когда Марк, вставляя в свою речь манхеймские слова, объясняет своему новому знакомцу, что вынужден заняться делом, а не страдать бесполезной ерундой. Манхеймец на это лишь философски кивает, покорно принимая судьбу, и углубляется лицом в тарелку, жадно чавкая. Когда они молча отходят от стола, Гризетта чувствует себя так, словно вытащила брата из лап кровожадного чудовища, уже начавшего скалить острые клыки и плотоядно облизываться.       Гризетта вновь принимается обслуживать немногословных манхеймцев, хотя ноги до того отекли, что едва передвигаются. Интересно, это когда-нибудь прекратится: бесконечные и бессмысленные мучения, насылаемые на её слабое тело всесильным повелителем, что сидит у неё во чреве? В свободные минуты Гризетта пытается отыскать в себе хотя бы толику любви и нежности к ещё не родившемуся существу, но обнаруживает, что не может относиться к нему иначе, чем как к высасывающему по капле сок жизни паразиту. Она внутренне обмирает и холодеет от этой мысли, коря себя за жестокосердие, но правда не знает, как переменить мнение. Возможно, когда ребёнок родится, в ней проснётся та самозабвенная и жертвенная материнская любовь, о которой поётся в песнях, но пока беременность только добавляет трудностей и представляется увесистым ярмом, которое она должна тащить не зная отдыха. Порой Гризетта чувствует каждой клеточкой своего тела, как внутри неё зреет новая жизнь, и это ощущение приятно и волнительно, но вместе с тем причиняет много боли и приносит тонну страха. Так что Гризетта не ведёт себя так, как, по её мнению, должна вести себя женщина в положении: не гладит руками живот, загадочно улыбаясь; не напевает под нос колыбельных, чтобы ребёнок привыкал к её голосу; не загадывает, кто у неё родится — мальчик или девочка; не перебирает в голове все красивые имена, какие знает. И вместе с тем — нелогично и глупо — Гризетта совсем не хочет предпринимать шагов, какие могли бы помочь ей избавиться от нежеланного гостя в её животе. Она желает, чтобы он там вовсе никогда не появлялся, но время нельзя повернуть вспять и приходится мириться с последствиями собственной наивности. Зато отношение к Адриану, оставившему на память о себе щедрый подарок, у Гризетты вполне определённое: холодный гнев и ледяная злоба. Она старается не вспоминать о нём вовсе, потому что это значит неизбежно возвращаться в тот ужасный, стылый день, полный унижения. В бесконечной череде забот и попыток скрыть своё положение от окружающих это действительно удаётся на какое-то время — днём голова забита насущными делами, — а вот ночами она беззащитна и обнажена перед прошлым. Гризетта чувствует, что её тело больше не принадлежит ей: оно захвачено его семенем и на нём лилолавеют многочисленные синяки и ожоги его прикосновений.       Манхеймцы не шумят и не буянят, хотя вливают в себя эля не меньше, чем эосские моряки, зато едят в два раза больше, словно оголодавшие медведи, в шкуры которых, по преданиям, они так любят облачаться. Прикончив практически все запасы мяса, какие были в закромах у кабатчика Вилли, они неспешно поднимаются с мест и отправляются на верхние этажи — в специально отведённые для них комнаты. Гризетта убирает со столов, чувствуя невозможные контролировать позывы к тошноте. Мэва знает, когда это всё кончится; когда существо в её животе перестанет так слепо её ненавидеть? Ему не повезло с родителями — что правда, то правда, — и оно уже заранее мстит за неудачу родиться у такой матери. Несправедливо, но отцу ничего из этих пыток не достанется. Если бы мужчины могли выносить ребёнка, они бы чаще сдерживали похоть.       Марк тоже занят делом: натирает столы так, чтобы они блестели, и постоянно бегает в погреб на приглушённые, наполненные низким эхом, окрики отца. Он появляется из-под пола смешным взъерошенным зверьком, и то и дело бросает полные жажды познаний взгляды на лестницу, в тёмном пролёте которой скрылась дюжина крепких манхеймцев. Гризетте не нравятся эти взгляды: есть в них что-то беспокойное и безрассудное, как у мотылька, самозабвенно летящего на смертоносный свет. Они отнимают Марка у неё, делают его отдельным, самостоятельным человеком, не принадлежащем ей и семье, и в это-то действительно трудно поверить и практически невозможно с этим примириться: Марк незыблем и надёжен, как тысячелетняя горная гряда; без него всё пройдёт прахом, развалится. Гризетта дует губы, как избалованная маленькая дворянка, которой отказали в конфетах на ужин, и насупленно смотрит себе под ноги, чтобы только не пялиться на брата, для которого вдруг стала невидимкой. Она сама не может объяснить себе, почему обиделась на Марка, он ведь, в сущности, не сделал ничего дурного, никак не пренебрёг ею, не обидел и не оскорбил. Но эгоизм противно щекочет нервы, от тщеславия скрипят зубы — эта спонтанная, беспричинная ревность совсем её не красит. Гризетта пытается её обуздать усилием воли и слабыми доводами, которые приводит сама себе в качестве доказательств: Марк имеет право на свои секреты и свою жизнь — разве не это он ей как-то сам сказал в минуту, когда она была уязвимее прочего? Ничего не случится из-за маленького и невинного увлечения чужим языком, пусть Гризетте и кажется, что этот язык больше похож на рычащие звуки, которые издают раненые звери, а не на человеческую речь. Никуда Марк не денется из «Золотого льва»: он врос в это место, пустил корни, стал единым целым со скрипящими половицами и подёрнутыми причудливыми трещинами стенами. Даже если бы захотел — а он ведь действительно хочет, порой Гризетта слишком явственно замечала в его задумчивых глазах дикое стремление оказаться где-нибудь далеко от Солнечного Берега и Эоса, — он не сможет просто так её оставить, он ведь сам много раз говорил ей, что за ней нужен глаз да глаз. Гризетта саркастически усмехается, застигнутая врасплох собственными горестями: в одном, самом главном, Марк за ней так и не уследил. Потому ли, что в ту ночь он был слишком уставшим от навалившихся на него забот и треволнений, или потому, что думал о ней слишком хорошо; лучше, чем она того заслуживает, — но он не уследил. Не сумел вовремя разглядеть в ней опасных желаний и спасти от самой себя.       Гризетта тяжело и громко вздыхает, чувствуя как внутри живота что-то возмущённо набухает. Она кладёт ладонь на живот, пытаясь успокоить странный спазм, и смотрит озадаченно на выпирающий под шерстяными складками холмик. Пожалуй, он чересчур огромен, окружающие точно могли заподозрить неладное. Гризетта хмурится, пытаясь сообразить, как ей и дальше скрывать своё положение, уже становящееся очевидным? Быть может, стоит утягивать живот кусками ткани? Интересно, насколько это неприятно или больно, не повредит ли ей и не вызовет ли преждевременные роды? Но оставлять всё как есть ещё опаснее: ей необходимо выиграть ещё несколько спокойных, безмятежных месяцев, чтобы придумать, что делать дальше.       Под ладонью медленно разливается тепло, подобно густому скользкому маслу. Гризетта хотела бы убрать руку, но настигшее её чувство слишком новое и необычное, чтобы просто его проигнорировать. Она пытается ему сопротивляться, но с каждой секундой это становится всё сложнее. Она чувствует, как внутри неё зреет жизнь, частичка её самой, такая крохотная и беззащитная, что невозможно не испытывать сочувствия. Гризетта осторожно гладит живот, и пальцы начинает приятно покалывать, словно под ними пляшут маленькие искорки молний. Её едва не сшибает с ног оглушительной волной; это незнакомое ощущение такое сильное и так застигает её врасплох, что она теряет счёт времени и перестаёт понимать, где находится. Это существо внутри неё живое — она впервые это осознаёт. Неотвратимость самой жизни почти придавливает её к земле и кружит голову так, что вызывает новый приступ тошноты. Гризетта задерживает дыхание, чтобы её не вырвало, но спазм, сдавивший горло, слишком болезненный и горький, так что она не удерживается, и зловонная лужа зеленоватого цвета распластывается на полу. Гризетта кашляет, вытирая рукавом рот, на ресницах выступают едкие слёзы. Её тело за последние месяцы стало таким непослушным и неподатливым, что больше не принадлежит ей. Она — марионетка, управляемая ребёнком, растущим внутри неё. Как ей надоело просыпаться каждое утро и чувствовать себя так, словно ночь она провела на холодных каменных плитах. Надоело, что почти вся еда вызывает резкие приступы тошноты. Надоело, что отекают ноги и ломит поясницу, словно у старухи. Надоели повсеместные мигрени и головокружения. Надоело это болезненное полусуществование, как у стоящего одной ногой в могиле.       Быть может, она и правда умирает? Ведь скольких женщин убили роды? Скольких разорвали их собственные дети, с муками выходящие наружу? Гризетта холодеет, представляя своё распухшее, синюшное тело на желтоватых простынях с разворошённым чревом. В жизни, которая есть у неё сейчас, мало приятного, но умирать почему-то совсем не хочется. Внутри ещё теплится маленькая надежда на хорошее будущее. Если бы не этот тусклый свет во мраке, она давно умерла.       Из погреба выходит Марк, мурлыкающий под нос неизвестный Гризетте мотив. На его лице маской застыло выражение безмятежности, словно разом разрешились все проблемы, а ему даже делать ничего не пришлось. Он не смотрит на сестру, несёт в руках ящик, в котором в такт его шагов звенят бутылки мутного эля. Марк проходит мимо — Гризетту обдаёт кислым хмельным запахом — и внезапно замолкает, останавливается, как вкопанный, и медленно поворачивается к ней лицом. Их взгляды встречаются: его, настороженный и обеспокоенный, и её, недоумевающий и строгий. Марк внимательно изучает Гризетту, медленно опускает глаза к её ногам и хмурится.       Ну, конечно, он увидел лужу рвоты. Всё-то он замечает. В тот раз только оказался слеп.       Гризетта с вызовом скрещивает руки на груди и ждёт, что он скажет. Марк рассматривает пол так внимательно, что, можно подумать, между досками спрятано несметное богатство. Наконец он поднимает голову и притихшим голосом спрашивает:       — Что это?       — Один из твоих манхеймских дружков оставил на память, — быстро находит ответ Гризетта. — А ты несёшь им ещё? — Она кивает на тяжёлый ящик в его жилистых руках.       — Угу.       Кажется, он не может ей поверить, но старается изо всех сил — Гризетта видит это по тени, лёгшей на его лоб тяжёлым облаком. Зная Марка — в нём наверняка сейчас происходит сражение с совестью: она твердит ему доверять сестре, но предчувствие давно заметило неладное и теперь просто вопит. Гризетта старается сохранять спокойствие, хотя вина клюёт затылок, как обезумевшая от голода хищная птица.       — С тобой точно всё в порядке, Мышка? — спрашивает наконец Марк, и его голос сочится вниманием и участием: как обычно.       Гризетта отрывисто кивает, не в силах произнести хоть слово. Говорить откровенную ложь слишком стыдно. Поэтому Гризетта напускает на себя раздражённый вид — и вина затапливает её — и закатывает глаза, пытаясь внушить Марку, что он переживает попусту.       — Когда ты уже перестанешь бегать за мной, как наседка, и займёшься собой? — спрашивает Гризетта, и её голос звучит слишком грубо — не так, как она хотела. Но этот вопрос давно интересовал её, и вот наконец она его задала. — Найдёшь себе девушку, в конце концов? Женишься, как все мужчины в твоём возрасте?       Марк смотрит на неё смирным, потупленным взглядом, как провинившийся мальчишка, и Гризетта мысленно просит прощения. Она бы с радостью поведала ему правду, но рот словно залили жидким металлом. Она способна произнести какие угодно слова, кроме тех, что острыми костьми застряли у неё в горле.       — Мышка… — оторопело говорит Марк: он стоит с таким растерянным видом, словно оказался в незнакомой стране и не знает, как найти дорогу обратно. — Что на тебя нашло?       — Ничего, — язвит Гризетта и ведёт плечами, скидывая с себя его доброту и заботу.       Марк, кажется, изумлён таким приёмом, но Гризетта не собирается менять настрой, хоть ей и стыдно за то, что приходится так поступать. Она смотрит в ничего не понимающее лицо брата и видит в его широко распахнутых глаза своё отражение — маленькая сухонькая злюка, кусающая руку, которая хочет её погладить.       — Ладно, Гри… — Он нечасто так её называет. Только когда злится. Его густые брови в подтверждение хмурятся, обозначая глубокие складки на лбу и переносице. — Будь по-твоему. Убери тут всё.       Он указывает головой на лужу рвоты с таким отвращением, что кажется вот-вот плюнет. Но вместо этого стремительно разворачивается и идёт к лестнице: стекло в его таре звенит громче и как-то зловеще.       Конечно, она его обидела. Слова, которые против её воли вырвались изо рта, ранили бы кого угодно, а Марка, чуткого, мягкого Марка, ранили тем более. Гризетта тяжело опускается на колени, чувствуя, как её тело упорно сопротивляется, и мочит ветхую тряпку в ведре, после чего принимается вытирать зловонную лужу. Горький запах забивается в ноздри и пробуждает новую волну тошноты, но Гризетта сдерживается, прижимает рукав к носу и задерживает дыхание. Вытирает она совсем неаккуратно — лишь сильнее размазывает грязь по полу, но на большее не хватает выдержки. Ей хочется рухнуть прямо здесь и наконец как следует выспаться без болей в каждой кости и без тревоги за будущее. Но так получится ещё нескоро. Гризетта думает, что уже никогда.       С тяжёлыми ногами, которые ломит в коленях, она встаёт и уносит ведро с мутной водой и ветхой тряпкой на задний двор, где разбавляет мёрзлую грязь содержимым ведра. Оно тут же застывает мутным пятном на глазах Гризетты, и та ёжится от прохладного зимнего воздуха. Но вопреки низким температурам возвращаться в тёплый дом совсем не хочется — стояла бы и стояла в тишине зимних сумерек, посреди расхристанной, изрытой обледенелыми комьями грязи земли. Пусть пальцы на ногах и руках неприятно колет, а мышцы сводит острой судорогой — это лучше, чем возвращаться в дом, где у неё не осталось союзников. Последнего она несколько минут назад потеряла. Гризетта надеялась, что не навсегда. Марк отходчив и слишком любит её, чтобы затаить обиду в сердце из-за неосторожно брошенных слов. И всё-таки сомнения грызут Гризетту, словно дюжина мышей кусок сухого хлеба: она ведь не в первый раз ведёт себя с ним так грубо. С тех пор, как в их жизнях появился проклятый Адриан, она только и делает, что отталкивает от себя Марка. Гризетта хмурится, представляя вечно спокойное и задумчивое лицо брата, его печальную улыбку и тусклый блеск в глазах. Ближе него у неё нет никого, и может стоит ему довериться? Рассказать всю правду и попросить прощения за своё поведение в последние месяцы? Быть может, он поймёт её и не станет осуждать? Даже если он на самом деле в ней разочаруется, природное чувство такта и любовь не позволят ему выказать это прямо? Да и мало кто способен разочароваться в ней сильнее, чем она сама. Это ей приходится еженощно жить с бременем совершённой ошибки и терзаться от страха за будущее — своего и ребёнка. Но даже принимая во внимание все эти факты, как она физически сможет открыть рот и произнести вслух слова, что навеки запятнают её позором? Одно дело молчать и притворяться, что ничего не произошло, продолжать жить как прежде, не замечая неизбежных изменений, и совсем другое, рассказать всю правду, признаться и покаяться, взять ответственность и попросить помощи. Второе требует слишком много усилий, которых у Гризетты нет. Трусиха, думает она и пинает носком домашней туфли тёмный кусок льда, что раньше был комком грязи.       Гризетта возвращается в дом и усталым призраком бредёт через узкий коридор, минуя кухню, в общий зал таверны, оттуда взбирается по хрипло стонущей лестнице наверх. На втором этаже, где уже разбрелись по комнатам манхеймцы, она останавливается и прислушивается к глухим звукам за стенами, но не слышит характерных признаков хмельного веселья: заливистого смеха или звонких нот моряцкой песни, лишь нерасторопный бубнёж, тем более непонятный на незнакомом языке. Гризетта остервенело мотает головой, отгоняя навязчивые мысли и образы: о Марке, его увлечении этими грубыми и диким людьми и лихорадочном блеске в глазах, который вспыхивал только тогда, когда он говорил с ними или смотрел на них. Можно подумать, кучка каких-то грязных оборванцев милее его сердцу, чем семья. Тревога скручивает живот тугим узлом, и Гризетта хмурится — ставшее привычным действие, — когда ловит себя на мысли, что несправедлива к брату и вдобавок ко всему лицемерна. Сама же вопрошала несколько минут назад, когда он начнёт заниматься своей жизнью, и теперь, когда это действительно происходит, недовольна и ревнует. Как будто Марк, право слово, должен принадлежать только ей, заботиться только о ней и любить только её. Интересно, появись вместо манхеймцев у него возлюбленная, как бы реагировала Гризетта? Уж наверное бы, вовсю готовилась расцарапать несчастной лицо. Нет, она попросит у него прощение завтра. Попробует распутать клубок неясных чувств и объяснит всё Марку. Не упоминая, разумеется, самого главного. На это она ещё не способна.       Гризетта вздыхает и покорной тенью взбирается на третий этаж, где располагаются комнаты домочадцев. Сегодня ей не хочется ложится рядом с матерью, как это бывает обычно. Строго говоря, у Гризетты нет постоянного спального места: иногда ложится в одну постель с матерью, иногда располагается на старенькой тахте, иногда сворачивается клубочком на кровати Марка, а тот, дабы ей не мешать, спит на полу. Но сегодня Гризетте как никогда прежде хочется спасительного одиночества, поэтому она поднимается выше, на холодный чердак. Спать там зимой довольно рискованно для здоровья, но Гризетта слишком устала и слишком истосковалась по покою, чтобы не обращать внимания на незначительный физический дискомфорт. На чердаке чего только нет: нашлось место и для изъеденной термитами кровати, на которой расположился пятнистый дырявый матрас. Гризетта запасается двумя одеялами, шерстяной шалью и затхлой подушкой, закутывается во всё это, как в кокон, и мгновенно погружается в беспокойный сон.       Просыпается она в поту, когда за маленьким окном занимается бледно-лиловая зимняя заря. Её тело бьёт мелкая дрожь, матрас под ней запрел от пота, волосы мокрыми прядями змеятся по подушке, словно кто-то выплеснул на голову ведро воды. Гризетте холодно и вместе с тем нестерпимо жарко. Она с трудом выбирается из многочисленных складок грязного белья, но озноб тут же напоминает о себе громким стуком зубов и ломотой во всём теле. Глаза наполняются влагой, за которой ничего не разобрать, но Гризетта не плачет, просто нет на это сил. Она вновь сворачивается в узелок из одеял и шали, накрывая голову, и дрожит так, что обветшалая кровать под ней ходит ходуном. Во рту невероятно сухо, хочется пить, но вместе с тем не перестаёт мучить тошнота. Неужто она заболела? Давно с ней не случалось подобного, а если и бывало, она всегда переносила болезнь на ногах — некогда разлёживаться. Но сейчас другой случай. Сейчас она знает, что не сможет встать с постели, даже если бы хотела. А она не хочет. Совсем не хочет. Уж лучше провести всю оставшуюся жизнь на этом плесневелом чердаке, свернувшись улиточной раковиной на грязной постели, чем снова спускаться вниз, в это чадное царство пряных запахов, кислого эля и человеческой вони. Гризетта никогда не позволяла себе просто лежать: без дела и цели, не для сна, — и сейчас это оказалось довольно соблазнительным и приятным занятием. Позволить поглотить себя постельному монстру, стечь жидкой бесформенной массой, пропитывая матрасную ткань. Интересно, как скоро заметят её отсутствие и обнаружат её здесь, лежащую в луже собственного пота, дрожащую и больную? Уж конечно, Вилли не захочет слышать ни о какой болезни, назовёт её симулянткой и вытрясет из постели собственными руками, если понадобится. Габриэла не встанет на её защиту, лишь равнодушно мазнёт усталым взглядом и вернётся на кухню. Братья… Конечно, у неё есть Марк, да и остальные могут уговорить отца оставить её в покое хотя бы на день, но что толку, если завтра всё равно придётся выталкивать себя для тяжёлой работы, на которую просто нет сил? Да и если она останется здесь, не станет ли её положение всем очевидным? У них будет вдосталь времени рассмотреть её раздутый живот, который она обычно прячет в свободной мешковатой одежде, и безошибочно определить причину его увеличения.       И пусть. Пусть они наконец увидят и узнают, Гризетта устала прятаться и притворяться. Пусть этот неотвратимый день уже наконец настанет, и она узнает свою судьбу: быть изгнанной, спрятанной или всеми презираемой. Гризетта покорно закрывает глаза, продолжая стучать зубами от дикого холода, пробирающего до костей, и слышит чьи-то глухие шаги на чердачной лестнице. Вот оно, её разоблачение. Скрипит открываемая дверца, и Гризетта безошибочно определяет вошедшего, хотя лежит к нему спиной. Марк. Кто же ещё мог её хватиться и начать искать по всему дому? Она слышит его неровное дыхание и чувствует сквозь толщу одеял обеспокоенный взгляд.       — Мышка? — тихо и хрипло, с опаской зовëт брат. Гризетта словно видит внутренним взором, как он в любопытстве вытягивает шею, пытаясь разглядеть в нагромождении одеял тонкий человеческий силуэт.       Гризетта покорно выбирается из своего хлопкового убежища, не заставляя Марка ждать. Она поворачивается и видит на его лице взволнованное выражение. Он бледен, под глазами залегли тëмные тени, будто он не спал всю ночь. Одежда вчерашняя, мятая, хотя он всегда безупречно аккуратен и собран. Волосы на голове топорщатся в смешном беспорядке, словно воронье гнездо, а на подбородке сереет колючая щетина. Он приближается, и Гризетта улавливает стойкий запах алкоголя. Он что, пьян?       Вернее, был пьян. Сейчас он более-менее владеет собой, но множество мелких признаков подсказывают ей, что вчерашнюю ночь он проводил в компании не одной бутылки и не одного манхеймца. Она никогда не видела, чтобы Марк напивался, и от удивления даже перестаëт чувствовать себя паршиво, хотя до конца боль и тошнота никуда не уходят.       — Я так и знал, что ты чем-то больна! — качает головой Марк и морщится, словно испытывает физическую боль. Может, и правда испытывает. Похмельная голова наверняка мучит его с самого пробуждения. — Почему ты ничего мне не сказала?       Если бы не слабость во всех теле и дикий озноб, Гризетта бы обязательно фыркнула и усмехнулась от иронии. Но сейчас её хватает только на неуверенное пожатие плечами.       — И почему ты вообще легла спать здесь? — продолжает распекать Марк. — Хочешь окоченеть?       О да. Гризетте хотелось бы превратиться в твëрдый кусок льда. Чтобы ничего не чувствовать наконец. Но она лишь несмело качает головой.       Марк приближается с озадаченным видом и деловито касается тыльной стороной ладони её лба. Его кожа кажется холодной и приятной, но он быстро одëргивает руку, словно обжёгшись.       — У тебя жар, — говорит Марк. — Тебе нельзя сегодня работать. И хорошо бы позвать лекаря.       Гризетта с испуганной мольбой смотрит на него и поспешно впивается пальцами в его рукав. Она слишком яро трясëт головой и тщится произнести хотя бы слово, но вместо этого лишь беспомощно хрипит.       — Ложись, Мышка. — Марк берëт еë за плечи и настойчиво укладывает обратно в постель, после чего накрывает еë одеялами до подбородка. — Мы с Дюком перенесëм тебя ко мне, поближе к очагу. Тебя нельзя мëрзнуть.       — Не надо лекаря, — с трудом выдавливает Гризетта. — Я скоро встану.       Марк с сомнением смотрит на неё минуту-другую, а потом говорит строго:       — Ты уже который день плохо себя чувствуешь. Если бы ты сказала мне раньше, мы бы позаботились о тебе и не доводили тебя до такого состояния. Но теперь тебе нужен лекарь.       — Нет, Марк, пожалуйста! — Гризетта резко встаёт и садится на кровати; голова кружится, как колесо. — Не надо лекаря.       — Почему это?       — Потому что… потому что… — Гризетта замолкает, не в силах произнести правду. Она прикусывает внутреннюю сторону губы и поражённо опускает голову, касаясь острым подбородком ключиц.       Марк хмурится; его взгляд бегло шарит по её телу в поисках разгадки такого странного поведения, но, кажется, он ничего не замечает. Конечно, ему даже в голову не может прийти, что Гризетта, его маленькая сестрёнка, может быть уже беременна. Он непоколебимо уверен в её чистоте и целомудрии, поэтому даже очевидные признаки спишет на что угодно, но не на истинную причину. Просто потому что не допускает даже мысли о таком позоре. Он ведь сам ни за что бы не воспользовался девушкой в уязвимом положении — да он на них даже не смотрит, не говоря уже о большем, — чтобы так с ходу понять её истинный недуг. Его доброта и мягкость мешают видеть в других зло, подлость и вероломство. И поэтому Гризетте вдвойне стыдно и не хочется разочаровывать его.       — Пожалуйста, Марк, — слабым голосом умоляет Гризетта. — Со мной всё в порядке, правда. Просто нужно немного отдохнуть.       — Ладно, Мышка, посмотрим, — наконец соглашается Марк. — Но тебя всё равно необходимо расположить в тепле. Я сбегаю за Дюком… Я быстро.       — Я смогу встать сама, — отвечает Гризетта. — Не настолько я больна.       Он может догадаться, если вдруг случайно коснётся её живота. Он и Дюк. Ребёнок ещё не шевелился, но Гризетта чувствует его присутствие каждой клеточкой тела и думает, что другие тоже почувствуют.       — Ты уверена?..       — Марк, я не умираю. Это всего лишь простуда.       Он смотрит на неё скептически, сомневаясь в правдивости её слов, но в конце концов, лишь покорно вздыхает и соглашается с её доводами, не подозревая, какое облегчение подарил её измученной душе и болезненно дрожащему телу. Гризетта кутается в старую шерстяную шаль, набрасывает на плечи одно из толстых одеял и аккуратно встаёт, стараясь держаться ровно. Это оказывается довольно сложно: её кренит, как если бы она оказалась во время сильнейшей качки на корабле. Кроме того, ступать голыми ногами на холодные доски пола оказывается, мягко говоря, неприятно. Боль стремительно взбирается от самых ступней к голове, пронзая тело насквозь подобно копью или колу. Но Гризетта не подаёт вида, даже делает неуверенную попытку улыбнуться пересохшими губами, требующими влаги, что, впрочем, остаётся незамеченным Марком, озабоченным и погружённым вглубь собственных мыслей, наверняка, не слишком весёлых, судя по его озадаченному выражению лица. Гризетта терпеливо ступает по полу маленькими шажками, чтобы не упасть ненароком, и мечтает только о том, как окажется возле тёплого очага, всеми оставленная в покое. Возможно, ей правда необходим всего лишь день отдыха и передышки, чтобы наконец расслабиться и поразмыслить в спокойной обстановке о будущем. Завтра она уже будет совершенно здорова и умиротворена, ведь точно придумает, что делать дальше.       Марк подхватывает её под локоть, и Гризетта едва не вырывается, но позволяет довести себя до лестницы, рассудив, что такая подозрительная самостоятельность точно может навести на нежеланный след. Марк помогает ей спуститься по лестнице, которая натужно скрипит под их ногами, и ведёт к комнате, в которой располагаются две кровати — обиталище его и Дюка. У них, как у самых старших, целая отдельная комната, остальные братья ютятся в общей и по совместительству самой большой на третьем этаже. Гризетта делит четыре стены с матерью, а отец располагается отдельно от всех, в своём кабинете, заваленном счетоводческими книгами, в которых Гризетта ничего не понимает.       Марк бережно укладывает Гризетту в ещё нетронутую постель. Его голова наверняка не касалась подушки в эту ночь, только деревянной поверхности стола в комнате у манхеймцев от количества выпитого эля. Она улавливает его кислый, забродивший запах и в очередной раз удивляется. Марк никогда не выказывал никакой страсти ни к элю, ни к вину, ни к медовухе в отличие от Тимоти, который воровал торопливые глотки из отцовских бочек и бутылок, за что получал свою порцию подзатыльников и тумаков.       — Вот, упрямица, теперь лежи и никуда не вставай.       Марк нежно улыбается, словно вчера между ними не было никакой разминки. Словно она не говорила ему никаких грубых или обидных слов. Это вселяет в сердце Гризетты надежду. У неё есть надёжный тыл, понимает она. Марк всегда будет на её стороне, что бы ни случилось, как бы она себя ни повела. Мгновением позже приходит мысль, что она не заслуживает такого абсолютного принятия, но Гризетта старательно её гонит, улыбаясь в ответ.       — Братец… — Гризетта тянет к нему ослабевшие руки, совсем как маленькая. В детстве она часто так выпрашивала у него ласку. И Марк, безошибочно узнавая её тайный язык, хватает её ладони и нежно сжимает в своих. — Ты пьян?       Он краснеет, как если бы в комнате стало нестерпимо жарко.       — Перебрал вчера, да.       — Я тебя обидела?       Марк отрицательно качает головой.       — Нет, Мышка, не обидела… разве что чуть-чуть. Но, я знаю, ты это не со зла. И правда странно, когда здоровый парень в моём возрасте не интересуется девушками. Но такой уж я есть.       Гризетта хмурится. Она, конечно, слышала о всяческих извращениях, когда мужчины переодеваются в платья и ведут себя с другими мужчинами как женщины. Но надеялась, что Марк не такой. Впрочем, она никогда не видела, чтобы он смотрел дольше необходимого хоть на одного мужчину. Нет, его они тоже не интересовали. Кажется, Марк и правда такой — один в своём роде. Удивительно, чтобы человек в самом расцвете лет совсем не желал познакомиться с этой неприглядной стороной жизни, с которой удалось познакомиться ей, Гризетте. Лучше бы она тоже была как Марк. Кажется, он совсем не переживает из-за любовных терзаний и отсутствия у себя какого-либо интереса к этому. Но из-за чего он тогда грустит то и дело? Почему в уголках его улыбок всегда прячется печаль?       — Почему ты тогда такой грустный?       — Разве я грустный, Мышка? — Марк широко улыбается, демонстрируя притворное веселье. Гризетту не проведёшь: точно грустный. Глаза как у бродячей собаки, что плетётся за людьми в надежде получить хотя бы краюху чёрствого хлеба и скупую ласку.       — Ты всегда грустный.       Марк мрачнеет и разрывает тёплое прикосновение. Он молчит, словно раздумывая, стоит ли доверять Гризетте свою тайну, не предаст ли она его секрета, и та послушно и терпеливо ждёт, затаив дыхание. Возможно, будь она не такой эгоисткой, озабоченной собственными горестями, она бы давно заметила причину тоски Марка, но к её стыду, о брате она думала не так часто, как о самой себе.       — Не бери в голову, Мышка, — наконец говорит Марк. — Сейчас тебе нужно отдыхать, а не беспокоиться обо мне.       Гризетта не скрывает разочарования. Шумно выдыхает и дует губы, как ребёнок, которому отказали в игре в прятки. Марк предпочитает не замечать недовольства Гризетты, улыбается, как ни в чём ни бывало, мягко треплет её по волосам и ступает к выходу неуверенной походкой. В дверях он останавливается, оборачивается к Гризетте и говорит:       — Не беспокойся, Мышка. Я скажу отцу и матери, что тебе нездоровится. Они не станут злиться, так что отдыхай.       Как же, не станут. Гризетта слишком хорошо знает родителей, чтобы поверить в усыпляющую ложь Марка. Но она не успевает ничего сказать: Марк скрывается за дверью тотчас же.       Огонь в очаге весело и ярко горит, треща древесиной, за стенкой слышатся глухие шаги и голоса, но разобрать, кто и что говорит невозможно. Гризетта всё ещё чувствует боль в каждой клеточке тела, но вместе тем невероятную усталость, как если бы таскала тяжеленные мешки с мукой. Она закрывает глаза и старается не думать о своём затруднительном положении или чрезмерной скрытности Марка, гневе родителей или растущем в её чреве ребёнке. Но мысли беспорядочной стаей атакуют голову, и в итоге Гризетта забывается неспокойным, лихорадочным сном.       Когда она просыпается вновь, то не может определить, сколько времени точно прошло; в комнате братьев нет окна. Огонь в очаге, правда, не такой яркий, как ей запомнился перед сном, но это ни о чём не говорило. Простынь под ней скомкалась во влажный комок, одеяло провоняло потом. Кажется, она сильно ворочалась во сне. Тело перестало болеть и знобить, но ослабло, так что Гризетте с большим усилием удаётся перевернутся на бок. Она сдавленно стонет от напряжения, и улавливает за спиной торопливый шорох, а потом слышит испуганный шёпот:       — Проснулась?       Марк. Почти минуту длится настороженное молчание, а потом Гризетта слышит голос Дюка:       — Нет. Спит вроде.       Гризетта и правда закрывает глаза, притворяясь спящей, хотя братья не могут видеть её лица. Лишняя осторожность не повредит. Кажется, Гризетта проснулась не вовремя, в самый разгар беседы, явно не предназначенной для её ушей. Оттого вдвойне любопытно узнать, о чём могут шептаться Марк с Дюком, когда думают, что их никто не слышит.       — Рассказывай давай дальше, — просит Дюк торопливым шёпотом.       — Я уже всё рассказал, — отвечает Марк так же тихо. — Предложение заманчивое, но вот стоит ли его принимать?       — Ты шутишь? — от возмущения Дюк повышает голос, но тут же, опомнившись, говорит уже тише: — Ты же давно этого хотел. И теперь оно само плывёт тебе в руки. Соглашайся!       Шорох. Тяжёлый вздох Марка. Гризетта почти воочию видит, как тот прикусывает губу в бархатном полумраке, прежде чем ответить:       — Да но, что будет с таверной? С вами? С ней?..       Последнее он произнёс так вкрадчиво, что Гризетта едва разобрала. Но уверена, что речь о ней. О ком ещё Марк может переживать?       — Да ничего не случится. Или ты думаешь, мы настолько беспомощные, что без тебя тут всё рухнет?       Снова шорох. Наверное, Марк качает головой.       — Ты отлично справишься. В остальных я тоже не сомневаюсь. Но как я могу оставить матушку и Гри? Особенно Гри. Отец не даст им спокойной жизни, когда поймёт, что их больше некому защитить.       Оставить? Гризетта испуганно напрягает слух и надеется, что братьям не слышно, как громко стучит о рёбра её сердце.       — Что значит некому? А я тебе на что? Ты же знаешь, старик передо мной робеет.       Это правда. Вилли мог говорить какие угодно слова о ком угодно, но Дюка он никогда не трогал. Дюк мог ответить так, что мало не покажется. Он никогда не лез за словом в карман в отличие от Марка.       — Ты обещаешь? — после паузы спрашивает Марк. — Обещаешь, что не дашь Гри в обиду? Никому?       — Обещаю, — серьёзно отвечает Дюк. — Можешь не беспокоиться. Она мне такая же сестра, как и тебе. Любой, кто её обидит, познакомится с моими кулаками. Ты ведь на собственной шкуре знаешь, какие они крепкие.       Марк сдавленно смеётся, но выходит совсем невесело. Вот это открытие. Гризетта никогда не замечала, чтобы Дюк беспокоился о ней. В его присутствии она всегда чувствовала себя помехой и старалась поскорее уйти из его поля зрения, чтобы лишний раз не раздражать.       Марк тяжело вздыхает и некоторое время молчит. Слышится только несмелый треск поленьев в очаге и взволнованное дыхание Дюка.       — Я постараюсь навещать вас, — наконец говорит Марк.       Дюк смеётся.       — Полно тебе. Думаешь отец будет ждать тебя с распростёртыми объятиями?       — Плевать мне на отца, — цедит Марк, и в его голосе слышится ни с чем несравнимый гнев и отвращение. — Я вас буду навещать. Тебя, матушку, братьев… Гри.       Гризетта трепещет. Навещать? Куда он собрался? И как надолго?       — Навряд ли ты сумеешь это делать часто, — говорит Дюк. — Но, братец, мы все будем по тебе скучать. Она особенно.       Гризетта точно знает, что речь о ней. Она слышит очередной шорох и понимает, что Дюк кивает головой в её сторону. Марк вздыхает, а потом говорит:       — Я тоже буду по вам скучать… Но я не могу остаться. Если останусь, это будет не жизнь.       Дюк протяжно и громко зевает, а потом сдавленно смеётся:       — Уж любишь ты раздувать из мухи слона.       — Но это правда, — с надрывом шепчет Марк. — Что-то во мне всегда было неправильным, не подходящим этому месту. Мэва допустила чудовищную ошибку, подарив родителям первенцем именно меня. Ты бы подошёл на эту роль лучше. — Он вздыхает. — Но что толку говорить об этом? У меня остаётся слишком мало времени… Нужно как следует подготовиться к путешествию. И подготовить всех остальных.       — Ей ты не будешь рассказывать?       Судя по характерному шороху, Марк качает головой.       — Я знаю, что стоило бы, но я боюсь, что тогда не смогу уйти.       Дюк молчит, словно крепко задумывается о чём-то. А потом говорит еле слышно:       — Это разобьёт ей сердце.       — Я знаю. Думаешь, я не виню себя и не сомневаюсь постоянно из-за этого? Но она поймёт. Точно поймёт.       Гризетта внутренне обмирает и дрожит, как если бы оказалась в разгар зимней стужи в чём мать родила. Что она должна понять? Куда собрался Марк? Почему вокруг этого столько таинственности и секретности? И почему Марк душевно шепчется с Дюком, а не с ней? Неужели доверяет ему больше?       Дюк снова зевает и переворачивается, судя по натужному скрипу старых пружин.       — Давай спать, братец, — говорит он. — Завтра ты станешь на день ближе к исполнению своей мечты. Только об этом тебе и стоит думать сейчас. Мы справимся.       — Спасибо, Дюк, — шепчет Марк в ответ. — Я рад, что Мэва подарила мне таких замечательных братьев.       — Я сейчас расплачусь, — смеётся Дюк. — Спи давай, а то доведёшь меня до слёз своим девчачьим трёпом.       Марк тоже сдавленно смеётся, а потом они в мгновение, не сговариваясь, замолкают. Гризетта прислушивается к внезапно образовавшейся тишине, и когда её разрывает глубокое дыхание спящих, наконец расслабляется и открывает глаза. Она делает над собой усилие и переворачивается на другой бок, чтобы видеть братьев. Они лежат вдвоём на соседней постели и крепко спят. Гризетта смотрит на затемнённый силуэт Марка, который кажется непривычно маленьким и беззащитным, и думает о том, что услышала. Он собирается уйти куда-то. Покинуть «Золотой лев», покинуть её. Но куда он держит путь и зачем? Жизнь здесь ему настолько опостылела, что он готов променять её на неизвестность? Кажется, Дюк говорил что-то об исполнении мечты. К своему стыду, Гризетта понятия не имеет, о чём мечтает Марк. Он никогда не рассказывал ей об этом. Оказывается, он вообще мало ей рассказывал. Их беседа с Дюком показалась Гризетте довольно доверительной, если не сказать душевной, словно они давно вот так секретничают. Конечно, это неизбежно, ведь Дюк ближе всего Марку по возрасту и они делят одну комнату, но трудно вообразить себе более непохожих друг на друга людей. Какая дружба может быть между ними? Дюк самодовольный, тщеславный и лёгкий на подъём, а Марк чувствительный, нежный и скрытный. Но, как оказалось, не с ним. Чего ещё не знает Гризетта о Марке, что известно Дюку? Стоит ли спросить напрямую у Марка или обратиться к Дюку? А может, вообще притвориться дурочкой, какой они её считают, раз уж шептались о тайных вещах при ней? Гризетта с радостью бы растолкала сейчас обоих и объявила бы, что всё слышала, просто чтобы посмотреть, какие у них при этом сделаются лица. Глупые мальчишки.       Гризетта ложится на спину. Живот ещё не слишком большой, но спать на боку становится неудобно. Ребёнок. Вот о чём ей стоит сейчас думать. Если она будет переживать ещё и о Марке, никаких сил не останется. Она обязательно поговорит с ним потом и выдавит из него всю правду до последней капли, но сейчас есть более насущные проблемы. Если Марк правда собирается уйти, её некому будет защитить. Дюк ни за что не поверит в её невиновность и присоединится к праведному гневу отца и матери, в глазах которых она станет шлюхой, что навлекла позор на семью. Марк ещё может поверить в историю вероломного соблазнения, но не Дюк. Она слышала, как он пренебрежительно отзывается обо всех девушках, даже о тех, к кому убегает на свидания. Станет ли он защищать сестру, что оказалась ничуть не лучше наивных влюблённых овечек, готовых продать себя за бесценок ради крох внимания вожделенного юноши? Нет, конечно. Марку и в голову не придёт винить во всём Гризетту, но Дюк другое дело. Он мыслит совсем иначе.       Что же ей делать? Останавливать Марка всеми правдами и неправдами? Умолять его остаться? Выдать ему свою тайну, ведь тогда он точно никуда не уйдёт? Но разве может она так поступать с ним? Эгоистично и подло. Заставлять его отказываться от своих планов, целей и мечт ради неё. Он бы точно не заставлял делать подобное кого бы то ни было ради себя. Так какое она имеет право? Марк и без того слишком многое для неё сделал, слишком добр к ней был. Нет, и нечего даже думать. Какой бы соблазнительной ни казалась перспектива, это будет несправедливо по отношению к Марку. Не может она всю жизнь полагаться на него. Пора думать и своей головой тоже.