Тайна королевы

Гризетта открывает рот и исторгает на грязную землю зловонную жижу, отдалённо напоминающую сегодняшний завтрак. Она подбирает юбки, чтобы ненароком их не запачкать, и откашливается. В глазах осколками застывают горячие слёзы, и Гризетта остервенело вытирает их грязной ладонью. Она глубоко вздыхает, хочет распрямиться, но новый приступ тошноты давит на горло, скручивает живот в тугой узел и вынуждает снова раскрыть рот. Несколько капель рвоты всё-таки попадают на юбку, но та и без того уже настолько грязная, что одним пятном больше, одним меньше — никто не заметит. Ей бы вернуться скорее в дом, не то её хватятся, но тошнота не желает уходить так просто. Рот дерёт кислотой, Гризетта кашляет и жмурится. Кажется, всё. Всеблагая Мэва, пожалуйста, пусть это закончится! Пусть окажется кошмарным сном, привидившимся в жаркую ночь. Гризетта выпрямляется, держась за живот, и тяжело, с хрипами дышит. Зловонная лужа рвоты почти не видна в грязи заднего двора, но лучше её замаскировать. Если кто-то увидит, быстро сложит два и два — её тошнит далеко не в первый раз, чтобы всё можно было списать не безобидное отравление. Так что Гризетта торопливо размазывает грязь ботинком, смешивая с рвотой. С запахом ничего не поделаешь, но в таверне всегда чем-нибудь да пахнет — горячей похлёбкой, кислым элем, коптящими сальными свечами, — так что её запах затеряется в остальных. Пора возвращаться. Гризетта тяжело вздыхает, набирает в грудь побольше воздуха, словно его можно оставить про запас, и возвращается в дом. Её тут же сшибает с ног парами затхлого, прелого запаха, и она вновь чувствует, как тошнота комом подкатывает к горлу. Усилием воли она подавляет желание исторгнуть то немногое содержимое желудка, которое у неё ещё остаётся, и входит в горячую кухню, где как обычно крутится потная злая мать. Габриэла тут же велит Гризетте схватить поднос с пирогом и кружкой эля, и та молча выполняет приказ, хотя от пряного запаха пирога с птицей её снова мутит. В полдень в «Золотом льве» мало посетителей, но шума они всё равно производят достаточно. Ушные перепонки Гризетты сжимаются под натиском чужих голосов, удара ложек о тарелки, стука кружек о стол. Перед глазами всё плывёт и подрагивает, как в лихорадочном сне, и Гризетта едва разбирает, куда идёт, тщательно вглядываясь в каждого посетителя. Ни одного Белого Плаща среди них нет. Гризетта вздыхает и освобождает поднос у нужного стола. Какой-то остроносый писарь сухо благодарит её, и она кивает без улыбки и энтузиазма. Гризетта возвращается на кухню. Там уже Марк сбрасывает с плеч мешок зерна, перед ногами у него кучкой лежат мешки поменьше: мука, овёс, соль. Он весь в поту, тяжело дышит, но, замечая сестру, посылает ей нежную улыбку и обеспокоенный взгляд. Разглядывает её слишком пристально и, пожалуй, слишком долго, так что получает недовольный окрик от Дюка, который держит наготове очередной мешок, чтобы передать брату. Гризетта заставляет себя улыбнуться, но выходит натянуто. Она берёт очередной поднос с едой и бредёт обратно в зал ни жива ни мертва. Остаток дня проходит в привычных и хорошо знакомых хлопотах: отнести и убрать тарелки с едой и кружки с элем, подмести пол, протереть лужу, оставленную незадачливым посетителем, или занесённую с улицы грязь. Вечером в таверну набиваются шумные школяры и заказывают много эля; становится по-настоящему душно, и у Гризетты начинает кружиться голова от многообразия запахов и звуков. Она близка к тому, чтобы споткнуться и упасть, опрокинув поднос, доверху заваленный едой и элем, но её вовремя подхватывает за локоть Марк. Придвигается вплотную и с тревогой шепчет на ухо: — Ты сама не своя, Мышка. Заболела? Гризетта дёргает плечом, освобождаясь. Она хмурится и недовольно цокает, окидывая брата негодующим взглядом. Слишком он внимателен ко всему, слишком прилипчив, слишком печётся о ней, а ведь она уже совсем взрослая! Марк понятия не имеет, какая она на самом деле. Никто не знает. Кроме Адриана. Гризетта качает головой и идёт дальше, едва делая шаг. Марк остаётся стоять растерянным, нелепым столбом посреди зала. С каждым часом надежда увидеть хоть один плащ белого цвета тает, как апрельский снег. Стоит только дверному колокольчику пронзительно звякнуть, как Гризетта с широкой приветливой улыбкой поворачивается к двери, но улыбка тут же гаснет. Снова не Адриан. И даже не кто-то из его сослуживцев. С той ночи Гризетта держит монету, которую он ей дал, в потайном кармане лифа, у самого сердца. Она маленьким уголёчком отогревает её в минуты отчаяния, не позволяет слабому огоньку надежды потухнуть. Конечно, он ещё придёт! У лейтенанта, как у всякого гвардейца, просто-напросто слишком много дел. Не так просто уйти со службы: Адриан должен исполнять свой долг. Гризетта заливается краской, когда вспоминает, как несмело спросила его, когда он придёт в следующий раз, и он ответил с грустной улыбкой, что сам не знает, но ему было очень хорошо, и она, Гризетта, должна это знать и помнить об этом — что она сделала ему очень хорошо. Одно это воспоминание греет Гризетту сильнее любого очага. А ещё у неё теперь есть секрет, совсем как у взрослой. Она теперь девушка, настоящая девушка, так он ей сказал. Гризетта тщательно хранит в памяти все его слова. Забывать — непростительно. До того дня, как он снова придёт, ей нужно чем-то утешаться. После полуночи посетителей совсем не остаётся, и Гризетта убирает со столов, метёт и моет полы, напевая под нос глупую песенку о любви. Её всё ещё мутит, но мысли о скором сне помогают справиться с физическим недомоганием. Она старательно гонит от себя мрачные фантазии. Адриан, конечно, ещё придёт — его просто задерживают дела в городе по долгу службы. Гризетта критично оглядывает результаты своих трудов — полы сияют, на столах ни пылинки — и наконец отправляется ко сну. Но ни завтра, ни через неделю, ни через месяц лейтенант Адриан так и не объявляется. Надежда всё ещё теплится в тщедушной груди Гризетты, но её уже настолько мало, что монета, оставленная Адрианом, лишь холодит кожу, а не согревает сердце. Гризетта бледным призраком слоняется по таверне, выполняет все свои обязанности, как и прежде, но голова её полнится мрачными мыслями. О том, что Адриан забыл её, она старается не думать, но эта мысль находит себе дорогу, подобно юркой ящерице, роющей туннели под землёй. Глаза наполняются непрошенными слезами, и стоит больших трудов сдержаться, чтобы не заплакать горько и громко, привлекая к себе ненужное внимание. Марк, конечно, замечает её состояние и коршуном вьётся вокруг, клюёт надоедливыми вопросами и непрошенной заботой, смотрит так зорко, что, кажется, видит её насквозь. Видит ребёнка, поселившегося у неё в животе. Об этом Гризетта тоже старается не думать. Она не ожидала, что понести может быть так легко. Адриан заверил её, что знает способ, как этого избежать, и она ему, конечно, поверила. Она не хотела, чтобы это случилось до свадьбы, но в ту ночь лейтенант ничего не говорил о свадьбе, только о том, какая Гризетта славная. Если правда вскроется до того, как Адриан вновь объявится в «Золотом льве», мать будет в ярости. Гризетту нарекут шлюхой и могут выгнать из дома. Марк навряд ли позволит, конечно, но она станет ярким пятном позора на чистой репутации семьи. Её ждёт жизнь старой девы, навеки заточённой в пропахшей элем таверне, а её ребёнка с самого рождения заклеймят бастардом, всеми презираемым ублюдком. Внутренности сковывает ледяным холодом, когда она думает об этом. Живот ещё слишком мал, но Гризетта уже чувствует, что носит под сердцем дитя. Крошечный сгусток не устаёт напоминать об этом то острыми приступами неуёмной рвоты, то вспышками мигреней, а то неожиданными вкусовыми предпочтениями. И, конечно, её простыни уже очень давно не обагряла кровь. Это замечает Габриэла в один из дней, когда кипятит бельё и снова не находит специально подготовленных для регул отрезков ткани. Гризетта кусает губу и мямлит что-то про то, что в прошлом месяце она их выкинула, так как крови было слишком много, и ткань стала непригодной к повторному использованию, а в этом месяце ещё рано. В ту же ночь Гризетта, дождавшись, пока все уснут, тихонько спускается на кухню с отрезком ткани в руке, достаёт нож и режет себе палец, размазывая кровь. Когда в следующий раз в корзине для грязного белья появляются окровавленные лоскуты, Габриэла ничего не говорит, и Гризетта успокаивается. Но тревоги в её груди слишком много, чтобы совсем перестать беспокоиться о будущем. Она постоянно ждёт, что её поймают с поличным, разоблачат и выставят за дверь. Когда страха становится так много, что он мешает спать, Гризетта решает отправиться на поиски лейтенанта Адриана. Солнечный Берег вмещает в себя пятьдесят тысяч душ, кто-нибудь из них знает, где его можно найти. Стоит солнечный, погожий день, хотя ветер, дующий с Янтарного моря, уже полон прохлады, и Гризетта накидывает на плечи шаль. Стоило огромных трудов испросить у матери разрешения отправиться за покупками. Гризетта заранее составила список срочно необходимого, и это убедило Габриэлу. На Торговой площади как обычно яблоку негде упасть. Гризетта прохаживается меж рядов, игнорируя зазывающие крики торговцев, морщится рядом с лотком, доверху набитым рыбой, и на пару мгновений останавливается возле прилавка с красивыми безделушками. О цели своей вылазки не забывает ни на минуту и выискивает в пёстрой толпе отрез белоснежной ткани. Совершает несколько покупок из списка, с переменным успехом торгуясь, и наконец находит пару гвардейцев, что стоят с праздным видом в тени дома, оглядывая привычную для рынка сутолоку. Гризетта напускает на себя растерянный вид и с колотящимся сердцем направляется к ним. — Благословенного дня вам, добрые сэры, — окликает она дрожащим голосом, и два рослых гвардейца отвлекаются от своей болтовни, глядя на неё сверху вниз недовольными взглядами. — Я ищу с-своего… кузена. Он тоже служит в городской гвардии. Гризетта сочиняет на ходу, и голос её хрипит от этой постыдной лжи и волнения, что её разоблачат. Она мало похожа на деревенскую простушку, впервые оказавшуюся в столице. — Как его зовут? — спрашивает гвардеец с рыжей бородой нетерпеливо. Гризетта облизывает губы, прежде чем произнести: — Лейтенант Адриан… Сэр… Гвардейцы переглядываются и пожимают плечами. — Тебе лучше обратиться к капитану городской гвардии. Иди в район, за которым закреплён твой кузен, и скажи любому гвардейцу, что тебе нужен капитан. Гризетта прикусывает внутреннюю сторону губы. Она совсем не знает, в каком районе города обычно патрулирует Адриан. Он ничего ей об этом не говорил. Но наверняка же есть какие-то списки… Гризетта решается солгать: — Насколько мне известно, мой кузен служит в Купеческом районе. Гвардейцы снова переглядываются, и рыжебородый с заговорщицким видом поддевает локтём второго. Кажется, этот маленький спектакль ни капли их не убедил. Кузен, как же… Но второй гвардеец пожимает плечами и устало вздыхает: — Ладно, девочка, пойдём, отведу тебя к капитану. Гризетта улыбается, не в силах скрывать внутреннего ликования. Даже если лейтенант Адриан не закреплён за Купеческим кварталом, капитан наверняка может знать, в каком подразделении он служит. Навряд ли в городской гвардии много юношей такой же прекрасной наружности. Капитан — низкорослый, полный мужчина лет сорока с гладковыбритым дойным подбородком — встречает незванных посетителей суровым, строгим взглядом из-под кустистых тёмных бровей. Гризетта мнётся и тушуется, теребит в потных пальцах тяжёлую ручку корзинки и нервно кусает губы. Несмотря не безобидную и совсем не воинственную внешность, капитан кажется грубым и принципиальным человеком. Его белая форма безупречно чистая и тщательно выглаженная, идеально подогнанная под его грузную фигуру. Короткие тёмные волосы на голове блестят от специального масла. Гризетта улавливает стойкий запах розовой воды, ненавязчивый, но ощутимый. — Керин, — говорит капитан, обращаясь к стоящему за спиной Гризетты гвардейцу; голос его низок и строг, как если бы он отчитывал подчинённого. — Кого это ты мне привёл? Керин выпрямляется и отвешивает лёгкий поклон головой, прежде чем сказать со всей возможной почтительностью и подобострастием в голосе: — Капитан Гериг. Эта девушка утверждает, что ищет кузена, якобы служащего в городской гвардии. Гризетта едва не икает от испуга, когда острый, пронзительный взгляд карих глаз капитана целится в неё. Она неосознанно сглатывает комок вязкой слюны и делает едва заметный, несмелый шаг назад. Кажется, ещё до того, как Гризетта успела что-то сказать, капитан Гериг разоблачил её. Мало ли девушек, которые вот так же ищут своих «братьев» в рядах городской стражи? Может, перед ним каждый день оказывается с десяток таких дурочек с нелепой ложью на устах? — Как тебя зовут, девочка? — спрашивает капитан, наклоняя голову, отчего его взгляд становится только строже. — Г-гризетта… Сэр… Капитан с интересом вскидывает правую бровь, внимательно изучая дрожащую, словно мокрая кошка, Гризетту. Только сейчас она думает, что, возможно, не стоило называть своего настоящего имени. — Откуда ты? Гризетта смотрит себе под ноги, не смея лгать капитану Геригу в лицо: — Из Лойса, сэр… Гериг недоверчиво хмыкает, ещё раз внимательно прохаживаясь взглядом по согбённой фигуре Гризетты. Она знает, что мало похожа на провинциалку, проделавшую длинный путь до столицы: её платье не похоже на то, что носят деревенские девушки, а её повадки безошибочно выдают в ней уроженку Солнечного Берега, никогда не покидавшую городских ворот. Она не уходила дальше предместий, да и в тех была лишь однажды, совсем ещё малюткой, когда отец с Марком взяли её на сделку с каким-то пасечником: отец вздумал помимо эля варить медовуху. — У нас в гвардии немного уроженцев Лойса, — говорит Гериг после продолжительной паузы. — Возможно, сумеем тебе помочь. Как зовут твоего кузена? Гризетта краснеет, чувствуя как внутренности сковывает холодом. Ей тяжело обманывать капитана Герига: он, кажется, искренне желает ей помочь. Гризетта ляпнула первое, что пришло в голову, совершенно не задумываясь о том, чтобы её легенда выглядела хоть сколько-нибудь правдивой. Ей стоило тщательно всё обдумать, прежде чем идти на столь опрометчивый шаг. Но сказанного не воротишь. Она не знает, где родился Адриан: в Солнечном Берегу или где-то в отдалённой провинции, и теперь в порыве страха случайно выпаленная ложь может значительно затруднить поиски. — Его зовут Адриан, сэр… Лейтенант Адриан. Капитан Гериг смыкает ладонь на круглом подбородке, крепко задумываясь. Много ли гвардейцев с таким именем служат в городе? Сколько из них закреплены за Купеческим кварталом? Может, стоило сказать капитану правду? Он кажется суровым, но справедливым человеком; быть может, он охотнее помог бы ей, признайся она во всём честно? Но об этом Гризетта уже никогда не узнает. — Припоминаю юношей с таким именем… — задумчиво тянет Гериг. — Но как он выглядит? Гризетта делает глубокий, громкий вдох. Как бы описала Адриана его кузина, если у него есть кузины? Уж конечно, его красота бросается в глаза всем, и глупо отрицать очевидное даже родственнику, но не прозвучит ли она слишком мечтательно, описывая его светлые, вьющиеся волосы? Как говорить о нём равнодушно, не превознося его прекрасных, утончённых черт? Гризетта выдыхает и говорит, стараясь звучать незаинтересованно: — Он довольно высок, сэр… Светлые волосы, голубые глаза. Черты лица… — Гризетта запинается, но довольно скоро находит подходящее слово: — правильные… Прямой нос, тонкие губы. Капитан Гериг морщит лоб, пытаясь вспомнить хоть кого-то с похожим описанием внешности. — Таких у нас добрая половина гвардии… — говорит он после непродолжительной паузы. — Может, у него есть какие-то отличительные черты? Сколько ему лет? — Двадцать, сэр, — отвечает Гризетта и не кривит душой: Адриан сам назвал ей свой возраст той ночью. Хоть что-то она о нём знает. Слабое, но утешение. — А что касается отличительных черт… Я давно его не видела, сэр… Не могу сказать, каким он стал. Это не совсем ложь, но Гризетта всё равно чувствует себя бессовестной лгуньей. В момент, когда капитан Гериг в очередной раз крепко задумывается, выискивая в уголках памяти нужное лицо гвардейца, Гризетта спрашивает себя, почему она сейчас стоит здесь, мучительно подбирая слова? Конечно, городские гвардейцы не знают усталости, долг велит им всегда быть бдительными, но неужто за минувшие пару месяцев Адриан не мог найти хотя бы минутку, чтобы повидаться с ней? Она надеялась, что причина такого молчания кроется в ужасной занятости, а не в том, что он к ней охладел или того хуже — с ним что-то случилось. Неизвестно, что из этого предполагать тяжелее. — Задала ты мне задачку, девочка… — протягивает капитан Гериг и качает головой. — Судя по твоим словам, твой кузен — видный парень. Но я не могу припомнить никого похожего на твоё описание. — Капитан откидывается на спинку стула и в задумчивости барабанит пальцами по столешнице. — Однако, если твой кузен действительно служит в городской гвардии и закреплён за Купеческим кварталом, он обязательно появится здесь. После каждого патруля гвардейцы приходят отчитаться о проделанной работе и получить жалование. Если твой кузен сегодня при исполнении, он обязательно явится сюда… Рано или поздно. Гризетта кивает и в отчаянии опускает плечи. У неё нет столько времени, чтобы сидеть весь день на одном месте и караулить Адриана. Неизвестно, сколько ей придётся прождать, прежде чем Адриан явится сюда… Если он вообще работает в этом квартале. Но какие ещё варианты у неё остаются? Выдуманная кузина из Лойса наверняка согласилась бы с доводами капитана и терпеливо дождалась бы родственника, но Гризетте надо до сумерек возвратиться домой, иначе она рискует навлечь на себя неприятности. Домочадцы и без того весь последний месяц косятся на неё с подозрением. Незачем привлекать излишнее внимание к своей персоне. Так что Гризетте не остаётся ничего другого, кроме как улыбнуться капитану в притворной благодарности и кивнуть. — Ты где живёшь, девочка? — Сэр… — испуганно роняет Гризетта, не зная, что ответить. Сказать правду? — Я… я остановилась в таверне «Золотой лев», что на Кривой улице. Вероятно, кузина из Лойса ответила бы так. Но зачем капитану знать об этом? — Если твой кузен придёт, я расскажу ему о тебе, — с участливой улыбкой объявляет капитан Гериг. — И о том, где тебя найти. У Гризетты всё мгновенно холодеет внутри, она инстинктивно подаётся вперёд и с неподдельной тревогой в голосе восклицает: — Нет! Нет, пожалуйста, не надо! Капитан Гериг, явно застигнутый врасплох такой странной реакцией, стирает с лица всякий намёк на мягкость и добросердечие и хмурится, подозрительно оглядывая Гризетту. Она глубоко и прерывисто дышит, чувствуя, как уши и щёки опаляет жаром стыда, а волосы на затылке встают дыбом. Она и сама не знает, почему вдруг у неё вырвалось это восклицание, но сомнение противным осклизлым ужом свернулось внутри, устроив себе уютное гнёздышко внизу живота: она не уверена, что Адриан придёт на её зов. Эта мысль оказывается такой неожиданной, что молотом обрушивается на Гризетту — она ещё сильнее горбится и опускает голову, почти касаясь подбородком ключиц. — То есть… — уже тише, стараясь справиться с дыханием, говорит Гризетта, боязливо глядя на капитана Герига, — не утруждайте себя, пожалуйста… Я подожду, как вы и велели… Так будет лучше… Вероятно, у капитана Герига нет ни времени, ни желания уговаривать странную просительницу, так что он пожимает покатыми плечами и неопределённо хмыкает. К счастью для Гризетты, которой совсем не на руку деятельное участие доброго человека. Она снова улыбается капитану и даже делает довольно неуклюжий книксен, прежде чем повернуться спиной и выбежать из кабинета мимо озадаченного Керина, который всё это время молчаливым стражем стоял за спиной. Гризетта знает, что её неизбежно будут обсуждать, и поэтому ей хочется поскорее покинуть это место и людей, ставших свидетелями её позора. Уж наверняка её неумелая ложь и плохо сыгранный спектакль не сумели убедить капитана. Вновь оказавшись на шумной, суетливой улице, Гризетта переводит дыхание и останавливается в тени здания городской гвардии, праздно наблюдая за прохожими. Итак, её маленькое усилие не привело ни к какому результату. Сидеть и ждать она не может, как и с надеждой заглядывать в лица каждого гвардейца, встречающегося ей на пути. Может, стоит и вовсе оставить эту глупую затею отыскать Адриана? Если бы он хотел, он бы нашёл способ связаться с ней, разве не так? Гризетта, абсолютно не искушённая в сердечных делах, не знает, как ведут себя влюблённые. Она может спросить у братьев: у Дюка, например, который убегает на свидания с девушками, или у Тимоти, который уже вошёл в подходящий для любви возраст. Но ни Дюк, ни Тимоти не смогут ей ответить так, как это сделал бы Марк, как назло абсолютно равнодушный к этой стороне жизни. Впрочем, даже если бы у Марка была девушка, Гризетта ни за что не осмелилась бы заговорить с ним об этом — слишком стыдно. Нечего и думать, чтобы испросить совета у матери — Габриэла наверняка велит дочери не донимать её глупыми вопросами. В таких невесёлых мыслях её и застаёт выходящий из здания городской гвардии Керин. Он останавливается подле и очерчивает Гризетту пронзительным, суровым взглядом. Она, как можно вежливее, улыбается ему, но это не действует — гвардеец остаётся серьёзен. — Ты ведь не кузина, правда? — скорее утверждает, нежели спрашивает Керин, и Гризетта вздрагивает, как от удара, резко поджимает губы и с оскорблённым видом отворачивается. — Мне всё равно, какие у тебя дела к этому твоему лейтенанту, но дам тебе совет, девочка: забудь его. Гризетта смотрит куда угодно, кроме Керина, который продолжает отчитывать её, словно хоть что-то знает о ней: — Будь ты моей сестрой или дочерью, я бы скорее отходил тебя кнутом, чем позволил вот так унижаться. Гризетта краснеет и до отказа сжимает в ладонях ручку корзинки, так что та скрипит. Глаза наполняются злыми слезами, но усилием воли Гризетта не позволяет им пролиться. — У тебя семья-то есть? — спрашивает Керин, но Гризетта упорно молчит. — Иди-ка лучше домой и выбрось эту блажь из головы. Гризетта скрипит зубами и наконец обращает на Керина взгляд разгневанной фурии. Его скорее забавляют её попытки казаться взрослой и самостоятельной: он смотрит на неё с откровенной жалостью. Липкий холод волной проходит вдоль позвоночника Гризетты, она тут же теряет способность спорить и что-то доказывать. Керин больше ничего не говорит, лишь удручённо качает головой, словно родитель, недовольный капризным поведением маленького ребёнка, а затем и вовсе уходит, не оборачиваясь. Гризетта смотрит ему в спину, провожая растерянным взглядом, и чувствует, как колени трясутся, а корзинка в руках неумолимо тянет её к земле. Да что он себе позволяет? Какое представление он имеет о ситуации, в которой она оказалась, что смеет ей указывать и раздавать непрошенные советы с таким безоговорочным видом, словно их в его уста вложила сама Мэва? Гризетта не знает, как дать выход своей злости, поэтому швыряет носком ботинка камень, предусмотрительно оказавшийся под ногами. Внезапный приступ тошноты скручивает желудок в тугой узел и наполняет рот желчной слюной, и Гризетта поспешно отходит в сторону, чтобы исторгнуть содержимое желудка в редкие, начинающие сбрасывать листву, кусты. Она остервенело вытирает рот тыльной стороной ладони и хочет кричать, плакать, запустить тяжёлой корзинкой в случайного прохожего и разорвать на себе одежду от отчаяния. Где и как ей теперь искать Адриана, а главное, зачем? Уж не думает ли она, наивная дурочка, что он, узнав о её беременности, тут же женится на ней? Или сплетёт ей сладкоречивую ложь о непреодолимой силы обстоятельствах, которые всё это время мешали ему увидеться с ней? Но может, она ошибается на его счёт, может, все они, включая Марка, ошибаются? Ведь не может же человек, столь благородно защитивший её честь, оказаться подлым мерзавцем? Гризетта глубоко дышит, сплёвывая остатки желчи, и наконец выпрямляется. Словно приведение, Гризетта на негнущихся ногах направляется в сторону Торговой площади. Нет смысла стоять весь день столбом на одном месте, карауля рискующего вовсе не появится Адриана. У неё есть дела. Нужно завершить покупки и вернуться к работе в «Золотом льве», пусть даже земля разверзнется у неё под ногами. На Торговой площади толпа гуще обычного, и Гризетта, словно рыба, без труда вливается в её течение. От обилия голосов, цвета и запахов ей вновь становится не по себе, но она мужественно терпит, упрямо прорубая себе дорогу. Она в этой стихии как дома, движется безошибочно и осторожно, не сталкиваясь лбами и активно работая локтями. В центре площади, где располагается помост, ранее предназначавшийся для публичных казней, а теперь служащий своеобразной сценой для всякого рода шутов, актёров и менестрелей, столпились люди, и Гризетта замечает, что именно туда несёт ловко подхвативший её людской поток. Она останавливается возле плотной стены из тел и пытается вытянуть голову, чтобы разглядеть причину всеобщего интереса, но вскоре слышит оглушительный звук труб, призывающий к всеобщей тишине. Гомон голосов стихает до першёптываний, и Гризетта замечает наконец на помосте королевского глашатая, одетого в белоснежную с позолотой ливрею. Он откашливается, оглядывает толпу, овладевая её вниманием и, глубоко вздохнув, выпаливает, сыпля словами как из рога изобилия: — Сим сообщаем Вам, достопочтенные граждане Солнечного Берега, что Её Величество королева Рианорикс Лавель, в девичестве Дар’Ааден, благославлена Всеблагой Матерью Мэвой на рождение ребёнка! Придворные лекари и учёные королевские мужи полагают, что по всем признакам, Её Величество королева ожидает здорового мальчика, достойного продолжателя великой династии Лавелей, потомков самого Солнца и Матери Мэвы! Вновь дуют в трубы, и несколько голубей испуганно взмывают вверх, шумно лопоча крыльями. По толпе волной проходится рокот, вскоре переходящий в радостное возбуждение и крики. Люди охвачены счастьем, словно с рождением очередного королевского отпрыска каждому в карман упадёт по тысяче золотых монет. Гризетта, слишком раздосадованная беседой с городскими гвардейцами, совершенно не понимает всеобщего ликования и не желает в нём участвовать, а потому упорно прорубает себе локтями выход из обступившей помост толпы. Конечно, не будь Гризетта так глубоко погружена в собственные горести, она бы с удовольствием присоединилась к всеобщему веселью — люди обнимались и поздравляли друг друга, даже если были едва знакомы, — ведь Мэва целых девять лет не давала королевской чете очередного ребёнка после рождения принца Альбера. Гризетта никогда не интересовалась политикой, но раньше часто слышала пьяные рассуждения завсегдатаев «Золотого льва» о том, что королю необходим ещё один сын, чтобы упрочить династию. В то время во всём Эосе свирепствовала красная лихорадка, без разбору уносящая жизни как самых бедных, так и самых богатых. Не минула она и королевский дворец — по слухам, сам принц Альбер подхватил её, что вызвало много волнений как среди знати, так и среди простых людей. Но сейчас Гризетта совершенно не желает думать о такой далёкой от неё королевской семье, как и участвовать в стихийном празднестве. Отовсюду слышны радостные возгласы и вопли, торговцы соревнуются в громкости и щедрости, предлагая особые скидки и подарки в честь скорого рождения королевского ребёнка. Гризетта равнодушно проходит сквозь торговые ряды, игнорируя заманчивые предложения, градом падающие на головы каждого, кто в этот миг оказался на городском рынке. Она смотрит по сторонам, пытаясь обнаружить прореху в толпе, через которую можно выскочить на свежий воздух, и вдруг замечает мелькнувший отрез белоснежной ткани, в которой безошибочно угадывается плащ городского гвардейца. Гризетта отчаянно кидается вглубь толпы, выслеживая добычу. Она мотает головой из стороны в сторону, расталкивая тела локтями, не замечая возмущённых возгласов людей, которым наступает на ноги. Не привиделось ли это ей? А даже если не привиделось, мало ли сейчас гвардейцев на Торговой площади? Как она может знать, что это именно тот, в ком она так отчаянно нуждается? Но измождённое бесконечными тревогами и волнениями сердце слишком громко и быстро стучит, заглушая голос разума. Ей чудится, что она даже чувствует неповторимый мускусный запах, исходящий от его стройного, красивого тела, заглушающий все остальные: рыбных прилавков, пряностей, чужого пота и гнили под ногами. В отчаянии Гризетта окликает его, но её голос неизбежно тонет в оглушающем гвалте, становясь лишь очередной, ничего не значащей нотой в этом безумном паноптикуме звуков. Гризетте хочется сдаться, упасть прямо посреди толпы и расплакаться, как маленькому ребёнку, ведь она нигде не замечает такого желанного белого проблеска, но она продолжает прокладывать себе путь и наконец оказывается вознаграждённой за своё упорство: вот он, подол желанного белого плаща, прямо перед её носом. Гризетта в отчаянии протягивает руку и хватает безупречную ткань, вцепляется в неё так, что владелец плаща неизбежно останавливается и едва не падает. Он оборачивается с явным недовольством, вооружившись гневными словами, и Гризетта едва не падает в обморок от постигнувшей её удачи. Не иначе сама Мэва взяла её за руку и привела к нему — слишком счастливое, слишком непостижимое совпадение! Рот раскрывается под натиском восторженного, полного счастья возгласа; Гризетта роняет корзинку, и та тотчас же безвозвратно тонет в море человеческих тел. Но какое ей теперь дело до дурацкой корзинки и неизбежного нагоняя от матери, который ожидает её дома, когда вот он, живой, настоящий, дышащий и такой красивый, смотрит на неё прекрасными синими глазами, в которых опасно пляшут отблески неистовой злости и тотальное неузнавание. Он не узнаёт её. Она отчётливо видит это в его суровом, направленном точно в цель, взгляде. Взгляде, хоть и исполненном крайнего неудовольствия, но глубоко равнодушном и пустом. Такой взгляд посылают замечтавшемуся зеваке, случайно наступившему на подол платья, или маленькому, грязному попрошайке, нагло тянущему ловкие руки к чужому кошельку. — Адриан! — восклицает Гризетта, в обречённой надежде хватаясь за белый рукав его ливреи. — Адриан… Ей страшно, что он уйдёт, отмахнётся от неё, как от надоедливой мухи или рыскающей под ногами крысы, поэтому она вцепляется в него мёртвой хваткой. Он безуспешно вскидывает локоть, и правда пытаясь избавиться от её пальцев, но Гризетта неумолима. Она так долго, так безуспешно ждала этой встречи, что теперь ни за что не отпустит его, даже если ей придётся волочиться за ним в грязи. Её полный горькой мольбы взгляд и исполненный волнения возглас вынуждают Адриана внимательнее присмотреться к бесцеременно остановившей его помехе. В глубине его голубых глаз тусклым светом вспыхивает разоблачающий страх, но тут же исчезает, придавленный гневным негодованием. Он смыкает пальцы свободной руки на её тонком запястье и грубо, не заботясь о сохранности своей ноши, тянет Гризетту прочь из толпы, в тень Незаметного переулка, укромно примостившегося меж торговых рядов. Там он отшвыривает её от себя, словно впившуюся в него когтями от испуга кошку, и Гризетта больно ударяется лопатками о белокаменную, холодную стену дома. Здесь, в переулке, отвратительно пахнет мусором, мочой и крысами, зато достаточно тихо, так что отчётливо слышится полный ядовитого презрения шёпот Адриана: — Мэва тебя подери, что ты себе позволяешь?! Его безапелляционный тон не оставляет места для сомнений: он совсем, ни капли не желал её видеть. Гризетта вовсе не обескуражена этим открытием, но обидные слёзы сами собой выступают на ресницах. За что он с ней так? Неужели она заслужила подобное отношение? Она ведь изо всех сил старалась ему угодить, делала, что он велел, даже если её это смущало. Её слепая преданность и вера в его непогрешимость и благородство сыграли с ней злую шутку. Гризетта дрожит от сотрясающих её тело рыданий, но сдерживается из последних сил. — Ради Мэвы, не реви! — рявкает Адриан, взмахивая рукой, и Гризетта зажмуривается, прижимаясь к стене, словно пытается с ней слиться. Конечно, он не собирался её бить. Гризетта открывает глаза и несмело смотрит в его разгневанное, но по-прежнему прекрасное лицо. Она так скучала всё это время без него, так жаждала увидеть, но теперь глубоко жалеет, что обратила на себя его внимание. Она ожидала чего угодно: холодности, ледяного презрения, разочарования, сдержанного притворства, но не этой сметающей всё на своём пути, бесконтрольной и беспричинной злости. — Глупая девчонка, — сплёвывает Адриан, — что тебе нужно? Гризетта терзается догадками, почему он назвал её именно так: потому ли, что действительно считает и считал всё это время её глупой или потому, что совсем не помнит её имени? Гризетте не хочется всерьёз рассматривать второй вариант, ведь она до сих пор хранит в памяти каждую минуту того рокового вечера, помнит, как он сказал, что у неё красивое имя и оно так ей подходит. А теперь вот, пожалуйста, «глупая девчонка». А действительно, что ей нужно от него теперь, после устроенного ей чересчур «тёплого» приёма? Чтобы он рассыпался в словах любви? Чтобы извинился за своё долгое отсутствие, присовокупив извинения рассказом о своих злоключениях, мешающих воссоединению? Чтобы, наконец, узнав о зреющем в её чреве ребёнке, обезумел от счастья и потащил в ближайшую Обитель Мэвы для заключения брака? Ни один из этих вариантов не кажется реальным. Пожалуй, Адриан был слишком мягок, назвав её «глупой девчонкой». Она непроходимая, безнадёжная, круглая дура. Горячие слёзы срываются с ресниц и лавиной катятся по щекам. Это вызывает в Адриане лишь скуку, сдобренную отвращением. Он смотрит на неё, как на противного, толстого слизня, копошащегося в грязи. Словно она — зловонные нечистоты, случайно оказавшиеся на его белоснежных кожаных сапогах. Нет сомнений, её слёзы лишь раздражают его. От этого она плачет только горше, начинает всхлипывать, задыхаясь. Адриан отшатывается от неё, будто может заразиться смертельной болезнью, и наверняка желает уйти прямо сейчас, оставив её в таком положении на милость судьбе. Неясно, что именно мешает ему это сделать — те жалкие крохи чести и совести, которые у него всё же есть, или пригвождающая к месту растерянность. Гризетта совсем не хочет знать ответ. Чего она действительно хочет, так это того, чтобы этот мучительный день её жизни остался далеко позади. Хочет забыть, что когда-либо знала лейтенанта Адриана, что так легко угодила в его безыскусные сети, что оказалась такой лёгкой добычей. Хочет очутиться дома, кинуться в тёплые, утешающие объятья Марка и рыдать, бесконечно долго и громко рыдать, пока не иссушит себя полностью. Хочет снова стать маленькой, несмышлённой и беспомощной, чтобы о ней заботились, ничего от неё не требовали и не ждали. Только вот ничего из этого невозможно. Сейчас она здесь, застряла в этом мучительном и самом тёмном моменте её жизни, как застревает неосторожная плеча в липком куске золотистой смолы. Подчиняясь внезапному импульсу, Гризетта выхватывает из потайного кармана лифа золотую монету, что так бережно хранила у сердца всë это время. Она тёплая от жара её дрожащего в лихорадке тела и неприятно жжёт ладонь. В глазах Адриана плещется недоумение пополам с любопытством — конечно, он не помнит. Вероятно, он оставляет каждой своей шлюхе по такой монете — из показной щедрости, чтобы усыпить бдительность, «за беспокойство». Гризетта вздрагивает всем телом, когда вспоминает ту ночь и интонации его сладкого, как мёд, голоса, как он вложил эту злосчастную монету в её руку. Она могла бы давно потратить её, купить себе пару новых, белоснежных чулок или шёлковый чепец, но хранила эту монету, как талисман, как залог возвращения Адриана к ней. Ей стыдно, что всё это время она позволяла себе надеяться, не замечая очевидного, утешая себя сладкой ложью, в которую так хотелось верить. Больше она не совершит такой ошибки. Гризетта зажимает в кулаке маленький, сверкающий диск и замахивается рукой, целясь в Адриана. Затем она бросает монету так, словно мечет молнию. Миниатюрное золотое солнце стремглав летит в Адриана, ударяется о его белоснежный нагрудник и нелепо падает под ноги, в густую, зловонную грязь Незаметного переулка. — Вот тебе! За беспокойство! — выпаливает Гризетта, и голос её взвивается вверх, подобно снопу искр, истерической, высокой нотой. Она тут же бросается прочь из Незаметного переулка, вновь вливаясь в безостановочный поток толкающихся горожан. Толпа легко подхватывает её, такую маленькую, худенькую и безвольную, и несёт сквозь торговые ряды к выходу из рынка. Слёзы оседают на щеках вместе с городской пылью и неприятно холодят кожу. Ей стоит купить новую корзинку вместо утерянной и хотя бы часть из имеющегося списка — на весь не хватит денег, — чтобы не нарваться на гнев матери, но думать сейчас об этом решительно нет сил. Её сердце разрывает на мелкие лоскуты, её душу выворачивает наизнанку, она сама себе кажется такой втоптанной в грязь и уничтоженной пламенем, что не может осмыслить реальность. Бежит, словно через запутанный лабиринт со смертельными препятствиями, прорывается сквозь полчища желающих сожрать её монстров. Захваченную гигантской волной, её несёт стихией навстречу погибели и выбрасывает, словно утлую лодочку на песчаный пустынный берег. Гризетта не помнит, как ушла с Торговой площади, свернув на Кривую улицу, зигзагом петляющую меж покосившихся, старых домов, ютящихся в тени белокаменных особняков зажиточных горожан. Она едва может дышать от горя и потрясения. Достигнув хорошо знакомой деревянной вывески в виде льва со злой мордой, Гризетта останавливается, чтобы успокоиться и вытереть безостановочно бегущие из глаз слёзы. Никто не должен видеть её в таком состоянии. Тщательно вытерев лицо (и наверняка размазав по нему щедрый слой пыли), Гризетта наконец заходит в дом с главного входа. В это время дня в «Золотом льве» совсем немного посетителей, а те, что есть, довольно тихие и безобидные. Приятный полумрак таверны действует успокаивающе на Гризетту, а ещё скрывает её безобразный, измученный вид от зорких глаз Марка, который по обыкновению стоит возле стойки, протирая пузатые бочки с элем. Он улыбается ей, но его улыбка тут же меркнет, когда он замечает, что она вернулась с пустыми руками. Явственная тревога и даже испуг в его взгляде велят Гризетте скорее пройти на кухню, пока старший брат не успел остановить её своей докучливой заботой, выдержать которую она сейчас не в состоянии. На кухне Габриэла ожидаемо разражается страшной руганью и проклятиями, сыпя обвинениями в безалаберности и рассеянности. Гризетта стоически сносит все крики: ни один мускул на еë спокойном лице не дрожит, глаза остекленело смотрят на искажëнное злобой, красное лицо матери. Как только та замолкает, Гризетта молча уходит в зал обслужить посетителей. Остаток дня Гризетта проводит в привычных хлопотах, перебегая от одного стола к другому, словно пчела, опыляющая цветы. Она старается не думать о случившемся днём, но то и дело перед мысленным взором встаëт красивое лицо Адриана, искажëнное гримасой раздражения. Гризетта старательно скидывает морок и ведëт себя с посетителями приветливее обычного: улыбается каждому, желает приятного вечера и смеëтся с их шуток и подначиваний. Отец одобрительно кивает головой, но Гризетта предпочитает этого не замечать. Она с трудом старается не думать о том, в каком затруднительном положении оказалась и как ей теперь из него выпутаться. Когда последний пьяница покидает «Золотой лев», Гризетта наконец выдыхает и с облегчением снимает маску доброжелательности. Она разминает затëкшую поясницу и позволяет себе несколько мгновений посидеть на стуле, прежде чем заняться уборкой. В таком положении еë застаëт Марк, вылезающий из погреба. Он улыбается, замечая сестру, но тут же явственно мрачнеет, встречаясь с еë ничего не выражающим, пустым взглядом. — Мышка, ты сама не своя последние дни. — Марк приближается к Гризетте, берëт стул и садится рядом. Он сцепляет ладони в замок и наклоняется вперёд в попытке заглянуть в глаза сестре, но та лишь отворачивает лицо и молчит. — Что у тебя случилось? Гризетта думала, что выплакала все слëзы сегодня днëм, что сил у неë больше не осталось, но предательская соль вновь разъедает глаза. Ей стыдно перед Марком, заботливым, ничего не подозревающим Марком. Она знает, что он ни за что еë не осудит, и всë-таки не может ничего ему рассказать. Язык во рту ощущается таким распухшим и большим, что кажется, горло заткнули кляпом. Гризетта хочет заставить себя взглянуть на брата — быть может, он поймëт всë по одному еë взгляду, — но ей мучительно встречаться с его чистыми, словно два горных озера, честными глазами. Всë это время он был прав на счëт Адриана, но Гризетта, ослеплëнная любовью, считала, что Марк заблуждается из банальной зависти. Она-то знает, как Марку опостылела его жизнь, как он ненавидит «Золотой лев» и свой долг старшего сына, который, тем не менее, послушно исполняет. Видя, что сестра продолжает упорно хранить молчание, Марк осторожно прикасается к еë тоненькой руке. Гризетта вздрагивает, но не разрывает прикосновение, позволяет брату сжать свою ладонь в его тëплых, шершавых пальцах. Слëзы бесконтрольно рвутся наружу, но Гризетта приказывает себе терпеть, глубоко вздыхает и плотно смыкает губы. Марк молчит, аккуратно поглаживает ладонь Гризетты большим пальцем. Он больше не пытается поймать еë затравленный взгляд и не делает попыток разговорить, и Гризетта благодарна ему за это. Она бы предпочла весь вечер провести так, но тут Марк внезапно разрывает вязкую тишину: — Когда ты родилась, Мышка, я сразу тебя полюбил. — Голос его мягок, исполнен спокойными неторопливыми интонациями, на губах играет нежная улыбка. — Стыдно признаться, но ни к одному из братьев я не чувствовал такого же трепета и нежности, как к тебе. Ты была такой крохой… — Марк усмехается. — Тогда я поклялся защищать тебя. Я, может, чересчур тебя опекаю и оберегаю, не даю тебе свободы, хоть ты уже почти взрослая девушка… Но это всё оттого, что я переживаю за тебя. Прости, если был невыносим. У тебя, конечно же, есть свои секреты, о которых я не имею права знать. Но если тебя что-то гложет, что-то волнует, ты можешь рассказать мне об этом, и я постараюсь помочь… Несколько мутных капель срываются с ресниц Гризетты и медленно текут по щекам, щекоча кожу. Она хочет их вытереть, но тогда Марк неизбежно заметит, что она плачет. Лучше бы он молчал, не говорил ей столько добрых слов. Она не заслуживает его любви. Она предала его доверие. Она теперь грязная. Заклеймëнная другим мужчиной. Она теперь не принадлежит сама себе. В еë чреве зреет плод постыдной похоти, вечное напоминание ей о том, как она опозорила себя и всю семью. Марк, при всей его доброте, просто не понимает, в какой ужасной ситуации она оказалась. Она не может открыть ему свою постыдную тайну. Не сейчас. Возможно, позже, когда боль перестанет быть такой резкой и оглушительной, а живот вырастет настолько, что скрывать его окажется бессмысленным. Но и тогда она не уверена, что Марк поймёт её, встанет на её сторону. Она ведь сама во всём виновата. Никто не приставлял к её горлу нож и не вынуждал красться под покровом ночи в комнату к Адриану. Она пошла на это добровольно. Марк, словно услышав её мысли, легонько сжал её руку в своей и проговорил тихо и вкрадчиво: — Мне бы хотелось, Мышка, чтобы ты была счастлива. Что бы тебя сейчас ни угнетало, знай, что всегда есть шанс всё исправить. Гризетта дрожит, словно в таверне не стоит удушающая духота от вечно горящего очага. Она мечтает вырваться из крепких рук Марка, взбежать по лестнице и запереться в какой-нибудь свободной комнате, чтобы дать наконец волю слезам. Брат пытается утешить её, развеселить, но почему с каждым его словом ей становится всё горше? Она бы вновь изобразила на лице холодное недовольство, сказала бы что-нибудь грубое и злое, чтобы только отвадить Марка, но рвущиеся наружу рыдания заклеили ей рот. Стоит ей произнести только звук, как она неизбежно расплачется, и тогда Марк точно от неё не отцепится, пока она не выложит ему всю правду. Или не накормит его безобидной ложью, в которую он наверняка не поверит. Марк знает её порой лучше её самой. Безошибочно угадывает её настроение, всегда найдёт нужный ключ к самому потаённому уголку её души. Но сейчас эта его удивительная способность лишь действует на нервы. — Ладно, Мышка, — вздыхает Марк и наконец выпускает из цепкой хватки её руку — Гризетта кожей ощущает внезапный, неприятный холод, скользнувший по ладони острым ножом. — Беги наверх, ложись спать. Ты очень устала. Я уберу тут всё. Гризетта вскидывает голову, открывает рот, чтобы возразить, но Марк не даёт ей шанса. Он тепло улыбается, бережно касается ладонью её щеки и вытирает большим пальцем висящие на ресницах, словно иней на ветвях деревьев, слёзы. Он ничего не говорит по этому поводу и ничего не спрашивает. И Гризетта благодарно закрывает глаза на несколько долгих мгновений, позволяя себе напитаться теплом и любовью старшего брата.