Miserere

      «Статья 48. Осквернение человеческой природы

                  1. Осквернение человеческой природы, то есть сознательное или вынужденное перерождение в монстра (нелюдя), а также любая форма отказа от человеческой сущности и принятие демонической скверны —

карается немедленным уничтожением нечестивца на месте».

— Кодекс Священного Правосудия.

      Осень в орденском хартленде была дождливой, как и всегда. Мелкий, холодный дождик без устали стучал по черепичной крыше двухэтажного здания из чёрного кирпича на Бергманн-штрассе, 46. Грохот станков, скрежет механизмов и шелест бумаги наполняли воздух непрерывным фоновым шумом. Тяжёлый запах типографской краски смешивался с ароматами машинного масла и влажной древесины, создавая густой коктейль, пропитавший каждый уголок здания.       На фасаде красовалась старая вывеска: «Типография Гроссман & Сыновья». Облезшие золотые буквы, ржавый металл — всё это намекало на давние времена, когда вывеска сияла новизной. Но Йозефа Гроссмана это давно не заботило — клиенты шли исправно.       Сам Йозеф, грузный мужчина с седыми, кустистыми усами, сидел в своём кабинете. Перед ним возвышалась гора бумаг, будто соперничая в массивности с хозяином. Его толстые пальцы ритмично нажимали кнопки механического калькулятора, отчётливо щёлкающего в тишине кабинета. Гроссман изредка бросал быстрые взгляды на старые часы с потускневшим циферблатом. День шёл своим чередом — скучно, предсказуемо, как и всегда.       Но тишину нарушил стук. Три глухих удара в дверь. Тяжёлых. Настойчивых. Властных.       Йозеф поднял голову, нахмурившись. Никто из работников так не стучал, да и гостей он сегодня не ждал.       — Кого там нелёгкая принесла... — проворчал он, откладывая ручку. Двигаясь к двери, Гроссман пытался сохранить привычную уверенность, но внутреннее беспокойство заставляло сердце биться быстрее.       Он открыл дверь — и замер. На пороге стояли трое.       Первый был широкоплечим громилой с равнодушным взглядом. В его массивной фигуре угадывалась сила, а в манерах — хладнокровие мясника. Второй — долговязый с ухмылкой, за которой скрывалась недобрая внимательность. Его глаза цепко изучали Гроссмана, будто выискивая слабое место. А третий...       Третьим был человеком с серым, бескровным лицом, словно вырубленным из камня. Его взгляд прожигал насквозь — холодный, бездушный. Гроссман почувствовал, как от него веет чем-то чуждым, подавляющим.       — Вы кто такие? — хрипло спросил Йозеф, сложив руки на широкой груди. Он старался говорить уверенно, но в голосе сквозила тревога.       Серый человек сделал шаг вперёд, вынув из внутреннего кармана аккуратно сложенный лист бумаги. Его движения были точными, почти механическими. Не сводя глаз с хозяина типографии, он протянул документ.       — Бюро коммерческого надзора, — произнес серый человечек. — Инспекция.       Гроссман машинально взял документ, но вместо того, чтобы начать читать, только посмотрел на троих незваных гостей. Внутри него росло нехорошее предчувствие.       — Инспекция? Меня не... — Йозеф запнулся, быстро моргнув, и натянул на лицо самую дружелюбную из своих улыбок — такую, какую всегда использовал, чтобы успокоить недовольных клиентов. — Ну что же, господа, добро пожаловать в типографию Гроссмана и сыновей! Я с радостью покажу вам цех. У нас тут...       — Господин Пайкан сопроводит вас, — перебил его серый человек и кивнул Пайкану, чья улыбка стала только шире. — А господин Линд займется осмотром складских помещений.       Линд взглянул на типографиста. По правде говоря, в костюме-тройке и крохотном котелке, безмолвный громила выглядел почти комично. Но смеяться Йозефа Гроссмана почему-то не тянуло. Линд молча кивнул и шагнул вперёд. Его движения были спокойными, но в этом спокойствии скрывалась тяжесть, как у валуна, катящегося вниз по склону.       — А мне нужны накладные за последний месяц. И журналы. И графики смен.       Слова звучали буднично, но тон был нехарактерно твердым. Серый человечек не просил — инспектор будто утверждал, что всё это уже принадлежит ему.       Гроссман кивнул. Слишком быстро. Слишком резко. Он не успел ничего сказать, и это только подогрело его собственное беспокойство.       Почему они здесь? Чего они хотят? Бумаги, накладные — это просто отвлекающий манёвр. Они ищут что-то другое. Но что? Кто они такие?       Взгляды, движения, тон. Мысли со скрипом ворочались в голове Гроссмана, как плохо смазанный механизм старой печатной машины. Инспекторы бюро никогда не славились дружелюбием, но в этих людях было что-то иное. Не просто равнодушие бюрократов — это было что-то чуждое, что-то жестокое.       Пайкан улыбался своей резкой, хищной улыбкой. Линд стоял неподвижно, как каменная статуя, но в его взгляде читалась едва уловимая угроза. А серый человек был спокойным, властным — будто это он здесь хозяин, а не Гроссман.       — Что ж... Конечно, господа. Все, как вы пожелаете, — произнес владелец типографии, его рука потянулась к уткнутому в карман пиджака платку. Он утер нежданно выступивший пот. — Все, как пожелаете...

***

      Шило шел по цеху, медленно и неторопливо, словно прогуливался. Звук его шагов тонул в грохоте механизмов и гомоне рабочей смены. Где-то стучал станок, равномерно и ритмично, а рядом, чуть сбоку, шёл и двигал челюстью Гроссман, бесполезно гоняя воздух. Его голос был для Шила таким же фоновым шумом, что стук станка.       Он говорил — аколит не слушал.       Ничего нового этот кусок жира и страха ему не скажет — обыск завода в Грайвице дал однозначный ответ, что искать нужно либо здесь, либо на главной государственной типографии Вюрстбурга. С последней все было чисто и гладко, значит оставался Гроссман. Где-то среди станков, канистр с краской и суетящихся рабочих скрывалась тайна, нужно лишь внимательно смотреть.       Наставник решил, что операция должна пройти инкогнито.       — Меньше шума, меньше вопросов, — так он сказал. Наставник много чего говорил, а Шило много что пропускал мимо ушей. Так или иначе, они всё равно узнают, если Гроссман замешан. Эти вещи всегда становятся очевидными. Прятать правду так же бессмысленно, как пытаться утаить разлитую краску: она всегда проступает, даже через несколько слоёв лжи.       Он оглядел цех, лениво скользя взглядом по станкам, ящикам с бумагой, вечно занятому персоналу. Всё выглядело буднично. Обманчивая картина — та самая, которую люди любят создавать, когда хотят, чтобы их оставили в покое.       Обманчивая и до зевоты скучная. Гроссман пыхтел и бубнил, как раскалённый самовар, расписывая в красках эффективность и инновации своей типографии. Может старый боров и был замешан в этой неприятной истории, но, по крайней мере, пока он прилежно играл роль честного бизнесмена. Это даже вызывало какое-то болезненное любопытство у Шило. Как долго он сможет держать этот тонкий фасад, прежде чем трещины покажут всю внутреннюю гниль?       — Да-да, господин Гроссман. Всё это, безусловно, интересно, — наконец прервал его аколит, махнув рукой, будто сгоняя назойливую муху. — Но вы ведь понимаете, что нам важны не только станки и шестерёнки, верно?       — Ко-конечно! — Гроссман нервно хихикнул, словно школьник, попавшийся на месте преступления. — Позвольте, я сейчас...       — И я вовсе не про объёмы производства, о нет! — с наигранной строгостью поднял палец Шило, словно это был указ самолично Всевышней. — Вы ведь не забыли? В нашем государстве заботятся о каждом, сколь мал и низок бы он ни был.       Его взгляд метнулся по цеху, словно очи хищной птицы, высматривающей слабого среди стаи. Люди, склонившись над машинами, старались выглядеть занятыми, будто не замечали происходящего. Но они всё слышали. Каждый шорох. Каждый гулкий шаг.       — А у вас, как я вижу, работают старики, ребятня и бабы, — продолжил Шило, его голос прозвучал будто лезвие ножа, касающееся стекла. — Вы ведь обеспечили им достойные условия, не так ли?       — Ну, понимаете ли, с призывом и всем этим, очень сложно найти молодых мужчин... — начал Гроссман, но голос его предательски дрогнул.       — О? Что это я слышу? — улыбка аколита стала шире и острее — настолько, что при желании, Йозеф Гроссман мог бы вспороть на ней свое толстое брюхо. — Неужели вы недовольны тем, что на мужчин Ордена возложен священный долг защищать свою землю с оружием в руках?       Гроссман замахал руками так быстро, что казалось, он собирался взлететь. Его лицо побагровело как переспелый томат.       — Нет-нет-нет, что вы! У меня, извольте, ведь и у самого сыновья в армии были, да-с! — Он закашлялся, судорожно хватая воздух, как будто слова собственноручно душили его.       — И, никак, поварами или водителями? — лениво спросил Шило, с мягкой, почти издевательской насмешкой. — Но да не о них речь...       Гроссман нервно сжал губы, но промолчал.       Шило сделал несколько неспешных шагов вперёд, увлекая их дальше по цеху. Он двигался легко, расслабленно — как человек, которому принадлежит всё пространство вокруг.       Машины гудели ровным ритмом, рабочие склонились над станками, притворяясь, что их не существует. Они не смотрели в его сторону. Они делали вид, что ничего не происходит.       Шило это не устраивало.       — Тяжело вам тут, да? — вдруг сказал он, обращаясь ни к кому конкретно, но так, чтобы его услышали все.       Один из рабочих — пожилой, с глубокими морщинами, что тянулись от уголков глаз — слабо кивнул, но ничего не сказал.       — А тебе? — Шило вдруг наклонился к юноше, который, склонившись над стопкой бумаги, делал вид, что полностью поглощён процессом.       Парень вздрогнул.       — Чт-что?       — Тебе тяжело? — голос аколита был тёплым, почти участливым.       — Н-нет... То есть да, но… не жалуемся.       — Не жалуетесь, — повторил Шило, словно пробуя это слово на вкус.       Он задумчиво скользнул пальцами по краю одной из стопок бумаги.       — А это что?       Рабочий замялся.       — П-простая бумага, господин…       — Простая? — Шило ухмыльнулся. — Всё в этом мире просто, пока не оказывается сложным, разве не так?       Парень сглотнул, потупился, сделал вид, что его снова поглотила работа.       Шило выпрямился, продолжил движение. Его глаза скользили по станкам, по коробкам, по людям. Они искали.       — У вас тут красиво, господин Гроссман, — проговорил он, слегка поворачивая голову к хозяину типографии. — Всё организовано. Всё под контролем.       Гроссман слегка вздрогнул от этого тона, но поспешил кивнуть.       — Разумеется, мы следим за порядком!       — Это хорошо, очень хорошо...       Шило на мгновение замедлил шаг, проходя мимо женщины, стоявшей у одного из прессов. Она не обратила на него внимания. Сделала вид, что не заметила.       О, но он её заметил.       — Как зовут? — спросил он, вставая чуть ближе.       — Лиза, господин.       — Лиза… У тебя усталый вид.       — Работаем, как можем, господин.       — О, я знаю, знаю, — он сделал вид, что сочувствует, но в голосе было что-то скользкое, неуловимое. — Ты довольна работой?       — Д-да… конечно…       — Конечно, — повторил он. — А я вот думаю: если бы ты не была довольна, ты бы сказала?       Лиза напряглась. Опустила глаза.       — В-всё хорошо, господин…       — Конечно, — Шило кивнул, улыбнулся, положил ладонь на её плечо и сжал его чуть сильнее, чем требовалось. — Работай хорошо, Лиза.       Она не ответила.       Шило отпустил её и вновь двинулся дальше, рассеянно осматривая цех, пока…       И тут он увидел её.       Девушка, невысокая, почти бесшумная, несущая коробку, чуть ли не больше её самой. В безразмерном свитере, короткой юбке и колготках, она пробиралась сквозь цех, стараясь не встречаться взглядом ни с кем.       Она была слишком осторожна. Слишком старалась быть невидимой.       Шило оскалился.       Нашёл.       — Вот! Смотрите! — резко произнёс он, указывая на неё сложенной ножичком ладонью. Его голос стал громче, перекрывая шум станков.       В два быстрых шага он поравнялся с ней. Девушка вздрогнула, будто из темноты выскочил хищник. Шило прочистил горло, а потом, как опытный актёр, заговорил вежливо, но с холодным оттенком в голосе:       — Уважаемая, подождите-ка... — Он слегка наклонился к ней, так близко, что она почувствовала запах мятного табака. — А что это тут у нас? Может быть, что-то интересное?       Реакция оказалась неожиданной. Девушка замерла, будто лань в свете фар приближающегося грузовика, а на лице отразился чистый, неподдельный ужас. Коробка в её руках зашаталась, и, прежде чем Шило успел сказать хоть слово, выскользнула из её ладоней.       Шило среагировал инстинктивно, бросившись вперёд. Его руки поймали груз в воздухе, но вес коробки оказался таким, что он едва не рухнул следом. Пайкан пошатнулся, перекатывая тяжесть с руки на руку, чтобы не упасть.       — Пресветлая помилуй, — выдохнул он, пытаясь вернуть дыхание и удержаться на ногах. — Как вы только такую тяжесть унесли, госпожа...?       Коробка была неподъёмной, словно в неё сложили все страхи девицы. Она стояла перед ним, замершая, как стрелки на циферблате сломанных часов, и, наконец, выдавила из себя:       — И... Исикава. Хана Исикава.       Девушка коротко поклонилась, её голос был слабым и тихим. Шило прищурился, задержав взгляд на её лице.       — Исикава, — повторил он с лёгким наклоном головы, как будто пробуя имя на вкус. — Ну что же... Исикава.       Он замолчал, наклонился чуть ближе к коробке и поджал губы, словно раздумывал, стоит ли открывать её прямо сейчас.       — Что же вы несёте, уважаемая? — наконец спросил он, медленно и с нажимом на последнем слове. Его голос звучал слишком спокойно, слишком мягко. Этот тон не успокаивал — он пугал ещё больше.       Девушка замерла снова. На секунду показалось, что она вот-вот снова выронит слова так же, как выронила коробку. Но пока молчала. И от этого молчания воздух между ними стал густым, как вода в затхлом пруду.       Не дожидаясь ответа, Шило открыл коробку и заглянул внутрь. Пачки тонких, нарезанных равными прямоугольниками кусочков бумаги лежали друг на друге, заполняя коробку почти до самого края.       Просто бумага.       Просто?       Шило взял один лист. Провёл пальцами по поверхности. Она была гладкой, почти шелковистой. Хорошая бумага. Очень хорошая бумага. Такая не идёт на дешёвую макулатуру. Такая нужна для слов.       Исикава словно не дышала.       Шило поднял взгляд. Она застыла, будто ожидая удара, в то время как Гроссман выглядел совершенно необеспокоенным. Напротив, он даже немного расслабился. Конечно, это всего лишь бумага. Нет ничего запрещённого в стопке бумаги. Нет ничего, что могло бы вызвать вопросы.       Кроме того, кто её использовал.       Шило медленно вернул лист на место и чуть прижал его, чувствуя текстуру листа под подушечками пальцев.       — Хорошая партия, — лениво бросил он.       Гроссман резко кивнул.       — Да-да, отличная! Самая качественная! Мы используем её для рекламных буклетов, каталогов, знаете, заказчики ценят такое качество…       Типографист затараторил снова, привычно, как торговец, нахваливающий товар. Обычные, банальные слова, за которыми не было ничего, кроме попытки развеять напряжение.       А вот Исикава всё так же стояла неподвижно.       Шило наклонил голову набок, глядя на неё, будто прислушиваясь к едва слышимой мелодии.       — Значит, буклеты? — задумчиво произнёс он. Гроссман тут же закивал ещё быстрее — добавь он ещё больше силы в кивки и его голова оторвалась бы.       — Именно! Только легальная продукция, никаких нарушений, всё как положено, хе-хе…       Шило снова посмотрел на бумагу. Ровные, чистые листы. Готовые к печати. Готовые к использованию.       Вопрос не в том, что это за бумага.       Вопрос в том, где ещё её видели.       Он медленно провёл пальцем по краю пачки.       — Интересно, — тихо сказал он, не глядя ни на кого. — Действительно интересно.       Аколит потёр руки, словно паук, приводящий в порядок лапки перед тем, как обернуть добычу в паутину.       — Господин Гроссман, вы ведь не против, если я немного побеседую с госпожой Исикавой? — спросил Шило, и было совершенно очевидно, что никакого разрешения ему на самом деле не требовалось.       Гроссман запоздало кивнул, нервно сжав пальцы.       Шило повернулся к девушке и чуть наклонил голову, словно приглашая её на танец.       — Исикава, давайте отойдём в сторонку.       Девушка вздрогнула, будто имя, произнесённое его голосом, было поворотом ключа, запускающего механизм. Но возражать не стала. Она знала, что возражения ничего не изменят.       Какое-то время они шли молча, пока Шило не нашёл уголок, где станки шумели чуть тише, а людские взгляды не были так пристальны. Тень. Угол. Место, где можно разбирать людей по косточкам.       Аколит развернулся к ней плавно, с улыбкой, которая не обещала ничего хорошего.       — Позвольте представиться, Пайкан Шмидт, бюро экономического надзора, — голос его звучал чуть ниже, чем раньше, почти как у конферансье, объявляющего важную новость.       Он чуть поклонился, и, совершенно неожиданно для Ханы, мягко коснулся губами её ладони. Небрежный, легчайший поцелуй. Тонкая граница между изысканностью и издевательством.       На мгновение время растянулось. Кожа у неё мягкая, совсем не такая, как у людей, привыкших к ручному труду. Это было интересно.       Её реакция была ещё интереснее.       Исикава резко отдёрнула руку, будто в неё впилось жало хищного насекомого. Неожиданно быстро.       Пайкан приподнял бровь, глядя на неё с лёгким удивлением, но не переставая улыбаться.       — Что-то не так, госпожа Исикава? — почти пропел он, и в этом вопросе таилась игра. Вопрос был не о жесте. Вопрос был о ней.       Девушка нервно сглотнула.       — Н... Нет, нет. И-извините, я просто... — замялась она, пальцы судорожно перебирали края свитера. — Не люблю, когда... ко мне прикасаются.       Шило смотрел на неё. Он видел её зрачки — слишком расширенные. Дыхание — чуть прерывистое. Лёгкий, почти незаметный поворот корпуса назад — неосознанная попытка отступить.       Она могла говорить что угодно. Но её тело уже ответило.       Шило задержал взгляд на ней, его улыбка осталась прежней, но глаза стали... глубже.       — Как интересно.       Вот и ниточка.       Вот и трещина в стекле.       И Хана, ощущая тяжёлую от убийств и жестокости ауру человека напротив, сжалась, словно змея перед броском.

***

      Цифры, буквы, символы. Строки и абзацы. Бумажный организм, дышащий едва слышным шелестом страниц. Эйно погрузился в него с головой, пытаясь привести этот хаос в хоть какой-то разумный порядок. Он провёл уже не первую минуту, разбираясь с реестрами, списками, печатными накладными.       Выходило так себе.       Он остановился на одном любопытном документе — реестре книг, уже напечатанных, но запрещённых к выходу цензоратом.       Книги были самые разные. Слишком разные.       Одни — политически сомнительные. Другие — идеологически «неподходящие». Третьи… Третьи вызывали вопросы даже у него.       Вот, например, сборник народных сказок, за авторством Д. Чан Ина. Что в нём могло не понравиться цензорам?       Ответ нашелся в краткой сопроводительной надписи.       «Запрещено. История о солдате, одолевшем пятерых чертей смекалкой, порочит образ вооружённых сил, поскольку солдат, вопреки уставу, оставил своё оружие».       Эйно моргнул. Перечитал.       ...смекалка против врага — плохо. Нарушение устава персонажем из сказки — угроза для армии.       Глаза его остались холодными, но уголки губ дёрнулись в едва заметной усмешке.       Пролистнул дальше.       Книга о морской экспедиции — запрещена. «Недостаточно подчёркнута роль государства в финансировании».       Сборник стихов — запрещён. «Слишком пессимистично».       Учебное пособие по агрономии — запрещено. «Содержит упоминание неофициальных методов культивации почвы».       Комедия о некоем П., работнике народного хозяйства, угнавшем трактор для того что бы разделаться с Друэллой, прокляни Всевышняя её имя... Запрещена. «Демонстрирует хищение государственного имущества как нечто положительное».       Инквизитор невольно нахмурился. А разве не похвально было бы уничтожить Друэллу, прокляни Всевышняя её имя? Разве он, добросовестный труженик, использовал трактор не во благо? Разве его подвиг не должен был стать примером героического самоуправства? Судя по всему, нет.       Он пролистнул дальше.       Фантастический роман о Генрихе Р., человеке из другого мира, где нет ни монстров, ни святых чудес, и который причудливым образом оказался на фронте Священной Войны в эпоху Его Святости Иосифа, и помог Вооруженным Силам достичь ряда существенных побед.       Эйно хмыкнул. Занимательная концепция... Другой мир, без магии и монстров? Забавно. Он скользнул взглядом ниже.       «СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО».       Комментарий был длиннее обычного.       «Нарушение священных канонов Церкви Всевышней Богини. Очернение образа военнослужащего: главный герой ругается площадной бранью, пьёт, курит табак, играет в кости и живет с несколькими распутными девами как с женами».       Что ж, неудивительно. В конце концов, как может персонаж столь низкого морального образа помочь добиться победы в Священной Войне?       Но все-таки он выбрал правильную сторону и помог. А мир, как бы не хотелось этого цензорату, от их строгих рамок был весьма далек — даже в Ордене дети, прости Богиня, рождались не от святого духа, и далеко не всегда в браке. А уж про алкоголь, табак и кости даже и говорить нечего.       Эйно перелистывал страницы дальше, скользя взглядом по длинным строкам запрещённого, вычеркнутого, осуждённого. Бюрократический склеп, полный книг, которым не суждено увидеть свет.       Но ничего полезного не нашел.       Он закрыл реестр с сухим хлопком, отложил его в сторону и потянулся за следующей книгой.       График смен. Толстая, тяжёлая тетрадь, разлинованная столбцами. Каждый день, каждая смена, каждый человек, пришедший на очередные двенадцать часов работы.       Он провёл пальцем по первой странице, пробежался взглядом по датам, фамилиям, отметкам.       Две смены.       Дневная — основная. Полный цех, шум, движение, производство на полную мощность.       Ночная — меньше. Гораздо меньше. Ничего удивительного: ночью, судя по всему, печатали преимущественно сверхсрочные заказы и газеты.       Эйно медленно листал страницы. Одна. Вторая. Третья. Все ещё ничего.       Он продолжал. Пролистал весь месяц, перешёл к прошедшему. Ровные, методичные записи, заполненные одинаково сухими чернилами.       Закончил прошедший. Одна фамилия выделялась.       В начале этого месяца, маркиаде, одна из сотрудниц, Х. Исикава, неожиданно взяла перерыв в работе на три дня. В прошлом, алексиде, у неё толком не было даже выходных — в свои выходные, девушка выходила на дополнительные смены. А ещё раньше она не работала ночью — только днем, но вот после перерыва стала брать и ночные тоже.       Вот только смен стало меньше почти вдвое. После каждой она отдыхала целые сутки, а то и по двое суток сразу. Озадаченный, Эйно пролистал и позапрошлый месяц тоже.       Конечно, она была не единственной, кто менял свои привычки по ходу дела — люди приходили и уходили, брали дополнительные смены, подстраивались под обстоятельства. Но в её случае разница была кардинальной.       Эти три дня делили всё на "до" и "после".       Раньше — стабильный, плотный график. Каждый день без выходных. А потом что-то изменилось и работа ей стала... Если не безразлична, то уж точно не занимала больше главного места в жизни.       Почему?       Что случилось в эти три дня, что сломало её старый распорядок? Он закрыл книгу, оставив палец между страниц, и на мгновение задумался. Гроссман, несомненно, знал о графиках. Но замечал ли он такие детали? Маловероятно.       А вот Исикава…       К ней стоило присмотреться повнимательнее. Инквизитор достал из нагрудного кармана небольшой блокнот, перевернул несколько страниц и сделал запись: «Х. Исикава» — ?       Эйно постучал ручкой по переплёту блокнота, на секунду задержав взгляд на записи, затем вернул его на законное место.       Следующей в его распоряжении была толстая, массивная книга в твёрдом переплёте — журнал учёта расхода материалов. Обтёртые углы, пожелтевшие страницы, тяжёлый запах типографской краски, впитавшийся в бумагу за долгие годы.       Открыв её, он быстро пробежался глазами по строкам. Колонки, даты, списки — ровные, аккуратные ряды цифр, за которыми скрывалась механика типографии, её ежедневная жизнь, застывшая в чернильных штрихах.       Работы ещё много.       Следователь втянул воздух, собираясь с мыслями, готовясь к долгому, монотонному процессу — той самой рутине, без которой не бывает расследования.       Но тут тишина дрогнула.       Звук ворвался в пространство, разорвав вязкую, монотонную атмосферу кабинета.       Не типографский гул. Не ритмичный лязг станков. Что-то другое.       Громкий, резкий шум, грохот и треск.       Инквизитор замер, прислушиваясь.       Мгновение спустя раздались три хлопка. Выстрелы.       Эйно пулей вылетел из кабинета, на ходу выхватывая «Милосердие». Рукоять в ладони — холодная. Надёжная.       Мышцы помнили движение — быстрый взвод, палец на спусковом крючке, взгляд в пространство, где должно быть главное.       И картина раскрылась перед ним.       Она. Женская фигура — размытый силуэт в движении, пружинистый толчок от пола, прыжок через оконный проём.       Стекло разлетелось в воздухе — острые осколки, поймавшие свет, будто россыпь ледяных звёзд.       Шило. Лицо искажено яростью. Ствол его пистолета всё ещё поднят. Мгновение замирания, потом ещё один выстрел. Поздно. Женщина исчезает за стеклянной завесой.       Гроссман. Белый, как пергамент, с лицом подохшей рыбы. Оцепенел. Рот распахнут, но ни звука.       Рабочие. Реакция волной разносится по цеху. Шум падающих инструментов. Кто-то роняет пачку бумаги — листы разлетаются по полу, смешиваясь с битым стеклом. Кто-то замер. Кто-то бросился в сторону. Кто-то уже бежит. Паника.       Эйно прорвался к разбитому окну во мгновение, стеклянные осколки захрустели под подошвами. Ветер ударил в лицо — холодный, пропахший типографской краской и порохом.       Женщина неслась по улице, стремительно удаляясь. Лёгкость, выверенные движения — как будто сама Богиня направляла её шаги.       Он поднял ствол. Прицел нашёл цель.       Но прямо напротив остановился трамвай. Металлический зверь раскрыл свое чрево, обещая беглянке спасение.       Рука с пистолетом не дрогнула. Поздно думать. Поздно задавать вопросы. Поздно анализировать.       Теперь — только действовать.       Инквизитор нажал на спуск. Выстрел. Грохот.       Пистолет выплюнул огонь, и пуля нашла цель. Фигура дёрнулась. Споткнулась. Рухнула.       На секунду показалось, что всё кончено. Но нет.       Она вскочила обратно, хватаясь за поручни с отчаянной силой, перекатившись внутрь, как раненый зверь, что ещё может убежать.       — Перкеле... — прошипел Эйно, сжимая пистолет так, что побелели костяшки.       Чёртова дрянь.       Двери трамвая захлопнулись, колёса рванулись с места, и машина начала набирать скорость, унося с собой раненую добычу.       Шило уже был рядом, взгляд всё ещё горел яростью, а палец оставался на спусковом крючке, готовый разрядить весь магазин вслед.       — За ней! — бросил Эйно, резко развернувшись.

***

      Мотокарета влетела в поток транспорта, скользя между гружёными повозками и моторными экипажами, разрывая городской ритм на части. Резкие толчки подвески отзывались в позвоночнике, колёса визжали по камню, оставляя за собой следы горячей резины.       Впереди — трамвай.       Громоздкая стальная махина ползла по рельсам, точно огромная механическая змея, протискиваясь сквозь узкие улицы старого города. Жёлтое тело с блестящими поручнями, заполненное пассажирами, с привычно тусклым светом в окнах.       Эйно смотрел вперёд, глаза сузились в тонкие прорези, взгляд зацепился за тёмную фигуру внутри вагона. Хана Исикава. Она там.       За рулём мотокареты Пьер. В зубах — сигарета, в глазах — азарт. Навощенные усы воинственно топорщатся в стороны.       Кепка-восьмиклинка сдвинута набок, пальцы уверенно сжимают руль.       — Ох, mon Dieu, да вы с ума сошли! — бросил он, крутанув руль так резко, что мотокарету занесло, и ей пришлось втиснуться в узкий промежуток между телегой с овощами и армейским грузовиком. Ещё бы пара сантиметров — и была бы свалка из капусты, металла и трупов. — Гоняться за трамваем в час пик?!       Эйно не отвёл взгляда от своей цели.       — Быстрее.       Голос инквизитора был ровным, но с плохо скрываемым нетерпением.       — Да-да, мсье, мчусь как могу! — ухмыльнулся Пьер и вжал педаль газа в пол.       Трамвай ускорялся, двигаясь вперёд по заданному маршруту. Он не лавировал, не маневрировал — просто гнал вперёд, как броненосец, полагаясь на то, что его пустят, пропустят, уступят дорогу.       Мотокарета не имела такой роскоши.       — Мать твою, держитесь!       Пьер крутанул руль, уводя их на встречную.       Перед ними немедленно вырос ещё один грузовик, на этот раз гражданский, наглухо загруженный под крышу.       — Чёрт-чёрт-чёрт!       Разворот. Колёса заскользили по мокрому булыжнику. Мотокарету бросило вбок, задние колёса сорвались в скольжение, и Эйно на мгновение ощутил неприятную невесомость — машину вело, сцепление с дорогой пропало.       Секунда. Острая вспышка адреналина.       Рывок руля — настолько резкий, что машину чуть не развернуло. Пьер, стиснув зубы, дёрнул рычаг, ногой вжал тормоз, затем снова газ. Мотокарету качнуло, её зад плавно вернулся в колею, но тяжёлые капли дождя, стучащие по лобовому стеклу, делали дорогу скользкой, а каждое движение — опасной игрой с удачей.       Едва не зацепив бортом прохожего, Пьер с трудом выправил курс. Газетные листы взвились в воздух, закружились в хаотичном танце, перемешавшись с мелкими каплями дождя. Человек отпрянул в сторону, ругательство сорвалось с его губ, но в грохоте двигателя его крик утонул.       — Пьер, клянусь, если ты убьешь нас раньше чем мы её поймаем!… — прорычал Шило, вцепившись в поручень, когда машину в очередной раз швырнуло вбок.       — Если я убью вас раньше, моншеры! — прокричал в ответ Пьер, выворачивая руль и возвращая мотокарету в поток. — То вы умрете от рук лучшего водителя Инквизиции!       Мотокарета снова дёрнулась в сторону, лавируя между беспечно пересекающими дорогу пешеходами. Город жил своей жизнью, не зная, что по его узким улицам несется погоня. Трамвай держал скорость, но они нагоняли.       Шило отлепился от сиденья, вытянул шею вперёд, пытаясь найти цель через мутное стекло вагона.       — Она там?       — Должна быть.       Эйно видел силуэты людей в вагоне, встревоженные взгляды тех, кто случайно заметил преследователей.       Трамвай на этой ветке шёл к окраинам, и хоть битком набит не был, пассажиров внутри оказалось немало. Свет ламп играл на запотевших стёклах, и в их мутных отражениях скользили напряжённые лица. Кто-то украдкой бросал взгляды в сторону двери, кто-то, напротив, старался не смотреть вовсе. Но больше всего Эйно интересовала та часть людей, что жалась к окнам — скорее всего, из-за окровавленной гостьи внутри.       — Она их пугает… — пробормотал Шило.       Впереди замелькали люди; трамвай приближался к остановке. Машина затряслась на стыке булыжников, и в этот момент Эйно увидел, как внутри трамвая что-то шевельнулось, устремилось к выходу. Она понимала, что её время уходит. Тень мелькнула внутри. Позади раздался щелчок. Звездочет вскинул автопистолет.       — Она спрыгнет!       — Ой-ёй… — Пьер развернул руль, чтобы опередить её.       Колёса пронзительно взвизгнули.       — Не стрелять! — рявкнул Эйно, встретившись с недоуменным взглядом аколита. — Гражданских положим! Тормози!       Трамвай стремительно терял скорость, подбираясь к остановке. Железные колеса заскрежетали по рельсам.       Мотокарета, набравшая слишком большой разгон, уже не могла просто остановиться. Пьер выкрутил руль, зубы стиснуты, сигарета зажата в уголке рта.       — Держитесь!       Они вылетели вперёд, пронеслись мимо бокса, где ещё секунду назад была их цель, и лишь затем Пьер рванул руль вбок, отправляя машину в дикий, неконтролируемый разворот.       Колёса в очередной раз истошно завизжали, корпус мотокареты повело, но она не перевернулась, а, сбросив инерцию, развернулась на сто восемьдесят градусов, поперёк рельсов.       Трамвай встал за мгновения до столкновения. Двери распахнулись, и тень выскользнула наружу.       Она не теряла ни секунды. Рывок. Юбка мелькнула над колготками, ботинки бесшумно ударились о платформу, тело подалось вперёд. Приземление. Она сгруппировалась, приземляясь, вскочила и рванула в переулок.       Шило первым выскочил из мотокареты. Эйно следом. Звёздочёт затопал позади.       Они уже мчались, держа оружие наперевес.       Погоня и не думала останавливаться.       Трамвай остался позади. Город распахнулся перед ними сетью узких улиц, запутанных, как трещины в камне. Мостовая блестела от дождя, тяжёлый осенний воздух лип к коже, забивал легкие. Капли стекали по облупленным стенам, набегали на булыжники мутными лужами.       Эйно чувствовал, как холодный воздух режет горло, но этот холод не мог заглушить жгучее тепло в груди. Дыхание становилось рваным, вырывалось наружу короткими, сиплыми выдохами. Лёгкие работали тяжело, с натужным скрипом. Проклятая привычка.       «Курение убьёт тебя раньше, чем это сделают они».       Он увидел её впереди.       Хана неслась, почти скользила по переулку, уверенная в каждом шаге, в каждом движении. Она лавировала между редкими прохожими, перескакивала через ящики, ныряла в узкие лазейки между домами так, словно её ноги и правда принадлежали хищнице. Её плечо было залито кровью. Она раненая. Она слабеет.       Но он всё равно не мог её догнать.       Каждый вдох превращался в пытку, грудь будто сжимало невидимыми тисками. Виски пульсировали. Его пиджак уже насквозь промок, ткань рубашки липла к спине, тяжёлая от влаги. Галстук стягивал горло, мешая дышать, но времени ослабить узел не было. Дождь стекал по лицу вместе с потом.       Позади грохотал Звездочет, Шило — свернул в какую-то подворотню и шел в обход. Город вокруг них менялся.       Вывески исчезли. Улочки сузились, оконные стёкла смотрели пустыми глазницами, отражая редкие проблески света. Запах сырости и плесени забивал ноздри, гниль впиталась в самые камни мостовой.       Ветер, пролетая сквозь неухоженные дворы, гнал по земле мокрые клочья газет. Хана сбила плечом шаткую деревянную перегородку, оставляя за собой беспорядок, будто хотела создать хаос, затруднить им путь.       Эйно перескочил через упавший стул, в последний момент удержав равновесие. Лёгкие горели. Его тело не справлялось с этой проклятой погоней.       Нужно было бросить курить. Давным-давно.       Город изменился опять. Переход был почти незаметным — сначала исчезла путаница узких улочек, булыжная мостовая сменилась асфальтом, и пространство словно распахнулось. Дома стали выше, геометричнее, их ряды тянулись вдоль широких улиц, удобных для грузовиков и трамваев. Фасады — однообразные, словно собранные по единому чертежу.       Рабочие кварталы.       Но стоило свернуть за угол — и этот порядок рушился. Между многоэтажками теснились бараки — самострои, сколоченные наспех, покосившиеся, с обветренными стенами и тряпьём вместо занавесок. Здесь город уже не подчинялся никакому плану — он жил своей жизнью, рос сам по себе, заполняя свободные пространства.       Узкие проходы были забиты хламом: ржавые велосипеды, скрученные рулоны линолеума, обломки мебели, битые ящики, пустые вёдра. Сырость въелась в стены, тяжёлый запах гари и дешёвого спирта стлался по дворам.       Стук каблуков, всплески грязных луж. Хана мчалась вперёд, лавируя между прохожими, проскакивая под прилавками, уворачиваясь от мчащихся тележек и брызг из-под колёс грузовиков.       Инквизитор несся следом. Дыхание рвалось из лёгких с каждым шагом, грудь сжимало, ноги наливались тяжестью.       Бетонный лабиринт ветвился, а беглянка и не думала замедляться. Они проскочили очередную улицу, забежали в глухой двор. Деревянная дверь в заборе на другом конце двора распахнулась, выбитая пинком Шило. Пистолет в его руках кашлянул свинцом; пуля щелкнула под ногами девицы.       — Стой, сука! Завалю! — заорал он, снова щелкая спусковым крючком. Одна из пуль свистнула прямо рядом с Эйно, невольно заставив его отскочить в сторону. Сыщик поскользнулся, упал и прокатился по грязи, но сразу же вскинул пистолет, ища цель. Исикава, осознавая безысходность своего положения, на ходу снесла дверь какого-то барака и юркнула внутрь.       Звёздочёт среагировал мгновенно — дал короткую очередь из автопистолета, но пули прошли мимо, лишь выбив щепки из порога.       — Дерьмо, — выдохнул грузный аколит.       Эйно стиснул зубы, рывком поднимаясь на ноги. Пиджак был перепачкан грязью, сердце бешено колотилось в груди.       — Твою мать! Шило! — выкрикнул он, вонзая злой взгляд в аколита.       — Она слишком быстро бегает! — рявкнул тот в ответ, перезаряжая пистолет.       Хана исчезла в бараке. Деревянная дверь валялась на полу, выбитая с петель от одного удара. И инквизитор не мог не отметить, что даже плохонькую дверь, кто-то с её массой не должен был вот так снести.       А след её башмака на грязи был необыкновенно глубоким.       Но времени думать нет. Эйно метнулся вперёд, опередив остальных.       Барак был тёмным, пыльным, насквозь провонявшим. Где-то внутри что-то грохнулось — беглянка пробиралась дальше, уже не убегая, а уводя их за собой. Они помчались следом. Лестница наверх была узкой и шаткой, дерево под ногами скрипело, но никто не замедлился. Коридор. Несколько дверей. Запах сырости, дешёвого табака и старых тряпок. Кто-то торопливо захлопнул двери, спрятавшись от непрошеных гостей. В дальнем конце — открытое окно.       Хана. Её силуэт мелькнул на фоне дождливого неба — она уже пересекала подоконник.       — Стоять! — скомандовал инквизитор, но было поздно.       Она прыгнула.       Тёмные волосы разметались в воздухе, башмаки чиркнули по краю крыши пристройки, потом фигура приземлилась, сгруппировалась и тут же рванула дальше. Эйно подбежал к окну, проследил за её движением.       Склад. Серый, пустой, высоченный, как мрачный памятник рабочему району.       Шило, только поднявшийся наверх, выглянул через плечо.       — Что теперь?       Инквизитор сжал челюсть.       — Догоняем.

***

      На заброшенном складе царил мрак и гнетущая тишина. Только редкие капли дождя, пробиваясь сквозь прорехи в крыше, гулко падали на бетонный пол. Следы крови вели за поднятые секционные ворота и терялись во тьме.       Отряд Инквизиции развернулся клином, осторожно продвигаясь внутрь. Эйно — впереди, Шило и Звёздочёт на флангах, каждый держал оружие наготове. Луч фонаря прочертил пыльный воздух, выхватывая из темноты хаотично разбросанные ящики, проржавевшие стеллажи, кучи тряпья, раздавленные бутылки.       Под ногами хрустел мусор, пыль взвивалась в воздух с каждым шагом. Пространство давило на сознание, тьма за пределами лучей фонарей словно шевелилась, пряча что-то в своих глубинах.       Где-то в темноте что-то зашуршало. Или это была лишь игра воображения? Гулкое эхо пробежалось по пустому складу, застряв в металлических балках под потолком.       — Исикава! — громко и четко произнес инквизитор. Его голос разрезал тишину, отдаваясь по рядам стеллажей. — Выходи с поднятыми руками!       Несколько секунд — только капли воды, медленно падающие с прохудившейся крыши.       А потом раздался голос. Холодный. Жесткий.       — Вы ведь меня не оставите, да?       Голос звучал отовсюду и ниоткуда сразу, извиваясь, проникая в кости, заполняя пространство. Фонари скользили по стальным конструкциям, по стеллажам, по чёрным теням, что сплетались между проходами.       Но её нигде не было.       — Сколько лет я вас терпела...       В этом голосе не было ни следа той испуганной девочки, которую от одной мысли о конфликте бросало в дрожь.       — "Полукровка", "ничтожество". "Безотцовщина".       Эхо тянуло её слова, заставляя их отражаться от металла стен и бетона пола.       — Так вы меня звали.       Голос Исикавы сочился ядом с каждым словом, ненависть пропитывала каждую интонацию.       — Где она? — пробормотал Звёздочёт, напряжённо водя стволом автопистолета.       — Всю жизнь вы топчете таких, как я…       Голос опустился ниже, стал густым, плотным, тяжелее самого воздуха.       — Больше не будете.       Где-то наверху что-то зашуршало. Тихо, осторожно, словно кто-то двигался вдоль балок, цепляясь за металл.       — Пора за всё ответить       Эйно резко поднял фонарь вверх.       Луч фонаря выхватил из тьмы чудовищный силуэт.       Длинное, извивающееся тело — тёмное, гладкое, покрытое бронёй хитина. Десятки лапок под брюхом шевельнулись в напряжении. Чудовище прильнуло к балкам перекрытия, словно хищник, затаившийся в засаде, её жёлтые глаза вспыхнули в свете фонаря.       И затем она прыгнула.       Мгновенный рывок вниз — и тьма пришла в движение.       Громыхнул металл. Ржавый стеллаж, задетый краем её тела, рухнул, рассыпая ящики. Шило отскочил назад, едва не угодив под этот завал. Чудовище приземлилось, подняв вокруг себя непроницаемую завесу из пыли и бетонного крошева. Были видны только желтые глаза, отражавшие свет фонариков.       — ВРАССЫПНУЮ! ОГОНЬ! — крикнул Эйно, перекатываясь назад. Вспышки выстрелов осветили темноту склада. Пули зазвенели по крепкому хитину. Монстр издал вопль, бросаясь в атаку.       Звездочет стал первой целью её агрессии. Его автопистолет продолжал поливать её свинцом.       Одна пуля пробила плечо. Вторая вошла под ребра. Третья срикошетила, ударившись о бедро.       Её это даже не замедлило.       Сегментированые лапы застучали по бетону, поднимая облака пыли. Хана неслась вперёд, как неудержимый вал. В глазах полыхал не просто гнев, но глубокая, безграничная ярость. Накопленная за всю жизнь, сжавшаяся до одного мгновения, она вырывалась наружу в каждом её движении.       Звёздочёт рванул в сторону, уходя от натиска чудовища. Он перескакивал через ящики, уходил за металлические стеллажи, но она пробивалась сквозь препятствия с пугающей лёгкостью. Один рывок — и тяжёлая конструкция, служившая укрытием, летела в сторону, гремя на полу грудами покорёженного железа.       Грузный аколит дал короткую очередь, пули вонзились в её тело, выбивая сгустки тёмной крови. Бесполезно.       Шило гнался за ней, стреляя на ходу. Вспышки выстрелов разрывали полумрак склада, отбрасывая резкие, дрожащие тени на проржавевшие стеллажи. Гильзы с сухим звоном падали на бетон, отскакивая в стороны. Пули впивались в её спину, в бока, стучали по плоти и хитину.       Она дёрнулась, но не замедлилась. Напротив — атака только раззадорила её. Гигантский хвост взметнулся в воздухе, рассекая пространство со свистом. Она хлестнула по полу, подняв бурю пыли и обломков. Гнилые доски, ржавые осколки металла, куски разбитых ящиков разлетелись во все стороны.       — Тварь! — Шило перекатился, избегая удара. В том месте, где он стоял секунду назад, бетон растрескался, как тонкий лёд. Но Хана уже разворачивалась, готовая к следующей атаке.       Она не бежала. Теперь она давила.       В темноте её движения казались ещё более чудовищными — неуклюжими, грубыми, но в них была неостановимая сила. Каждый рывок сотрясал воздух. Её тело скрипело, как перегруженный механизм, бесчисленные тонкие лапки шуршали по полу.       Звездочёт метался между стеллажами, но монстр уже был рядом. Один удар — и он полетел, сбитый тяжестью хвоста. Автопистолет выскользнул из его рук, с грохотом отскочил, исчезая в груде сломанных коробок.       Его пальцы едва успели сжаться в кулаки, прежде чем чудовище схватило его за горло. Она подняла его одной рукой. С легкостью. Как будто громила весил не больше детской игрушки.       Омукадэ. Так назывался этот вид. Плохо изученный, редкий, не встречающийся за пределами Зипангу. Яд, хитин, чудовищная сила и живучесть.       И ни одного спецпатрона.       Звездочёт хрипел. Его пальцы судорожно скользили по её руке, цепляясь за гладкую, мягкую кожу, но хватка монстра не ослабевала. Она сжимала его горло даже не напрягаясь. Чудовище могло одним движением сломать ему шею, но Хана не спешила. Она наслаждалась своей силой.       Первая ошибка.       Эйно выстрелил.       Пуля вошла в панцирь. Вгрызлась в хитин, пробила его, разорвала плоть. Раздался влажный хруст, и из раны хлынула тёмная кровь — густая, маслянистая, как перегретая смола. Капли ударились о бетон с тяжёлыми всплесками, оставляя пятна, которые, казалось, начинали дымиться.       Хана взвыла.       Этот звук был не просто громким. Он проникал под кожу, оседал в костях. Чудовищный, нечеловеческий вопль. Вибрация прошлась по складу, заставляя полки звенеть, как натянутые струны.       Но хватка разжалась.       Звездочёт рухнул вниз. Его тело ударилось о ящик с глухим стуком, воздух вырвался из лёгких болезненным хрипом. Он судорожно вдохнул, но тут же закашлялся, поперхнувшись собственной слюной. Дрожащими руками аколит прижал ладонь к горлу, глаза лихорадочно бегали по помещению.       — Вставай! — голос резкий, как удар плети. Шило.       Напарник уже был рядом, подхватывая Звездочёта, волоча его прочь.       Эйно переломил "Милосердие", выбросил гильзу. Горячая латунь отлетела в сторону, звонко ударившись о бетон.       Пистолет Пайкана загрохотал снова, Шило палил, загоняя пули в её тело. Один выстрел. Второй. Третий. Четвёртый.       Каждая вспышка вырывала из темноты склад: проржавевшие балки, разбросанные ящики, пыль в воздухе.       Щелчок. Пустой магазин лязгнул об пол.       Хана взревела. Её хвост взметнулся, рухнул, и закружился, сметая всё на своём пути. Ящики разлетелись в щепки. Металл визжал, сгибаясь, ломаясь. Аколиты отлетели в сторону, словно куклы, отшвырнутые рукой капризного ребенка.       Пыль. Кровь. Глухие удары тел об бетон. Болезненный вскрик, треск костей.       Чудовище развернулось лицом к нему.       В полумраке её силуэт был ещё более зловещим: тонкое женское тело, переходящее в массивное, сегментированное туловище. Сотни тонких лапок скребли бетон, оставляя глубокие царапины. Её тонкие пальцы сжимали стремительно затягивающуюся дыру в груди. Воздух вокруг неё дрожал.       Расплавленный, густой, он колебался над женской фигурой, искажая очертания. В пыльном полумраке склада Хана выглядела сотканной из миражей, зыбкой и невозможной.       Эйно загнал новый патрон в ствол и захлопнул "Милосердие". Щелчок замка, короткий, резкий.       Их взгляды встретились и Исикава рванулась вперёд, с тяжестью и неотвратимостью локомотива, несущегося по рельсам.       Пол заходил ходуном под её лапами. Хвост, уходящий в темноту, вздымал клубы пыли. Её движения были слишком быстрыми для столь массивного тела, и всё же она неслась, преодолевая пространство, словно брошенное копье.       Эйно выхватил её голову в прицел.       Выстрел.       Омукадэ дёрнулась, резко, как кукла, дёрнутая за нитку.       Пуля вошла в лоб. Голова Ханы откинулась назад, и чудовище застыло, словно столкнулось с невидимой стеной.       Не теряя времени, он перезарядил и выстрелил снова. В центр массы.       Пуля вонзилась в её тело, пробивая плоть. На этот раз Хана даже не пошатнулась. Воздух вокруг неё раскалился до предела. Тонкие струи жара взвились вверх, искажая её силуэт. Регенерация работала на пределе, выжигая запасы демонической энергии. Её плоть снова смыкалась, затягивая раны, убившие бы любого другого.       Но он видел - она выдыхалась.       Эйно зарядил следующий патрон, когда чудовище опять начало набирать разгон.       У него оставалось два выстрела. Палец лёг на спусковой крючок.       Не успел. Монстр ударил быстрее.       Хвост снёс его, как обрушившийся поезд. Воздух вышибло из лёгких, рёбра вспыхнули острой болью. Мир сорвался с оси.       Эйно полетел назад, врезаясь во всё, что попадалось на пути. Ящики, железные балки, коробки с рухлядью — всё разлеталось в стороны, рассыпаясь в щепки и осколки. Пиджак зацепился за ржавый уголок, с треском порвался.       Глухой удар спиной об стену. Темнота накрыла его, хоть и лишь на миг.       Он вдохнул. Острая боль в груди — что-то сломано, но не смертельно.       Шорох. Лёгкий, тихий, но оттого ещё страшнее.       Эйно открыл глаза. Хана нависала над ним.       Монстр тяжело дышал. Горячий воздух, поднимавшийся от её тела, размывал очертания фигуры.       Исикава улыбалась, её лицо — почти человеческое. Почти прекрасное. Высокие скулы, гладкая кожа, влажный блеск губ. Усики на макушке шевелились, как будто живя своей жизнью.       Но улыбка была нечеловеческой. Безумие. Хищный азарт. Жвала на шее раскрылись.       Эйно поднял руку. Неосознанное действие, инстинкт. Единственное, что он успел сделать.       Острая боль. Жвала вонзились в предплечье, прорезая рубашку, входя глубже, словно иглы. Яд.       Почти сразу Эйно почувствовал пронизывающий холод, растёкшийся по венам. Пальцы онемели. Суставы свело. Он стремительно терял контроль над телом.       Но Хана не успела насладиться этим моментом.       Тень метнулась за её спиной — стремительный, бесшумный рывок. В тусклом свете сверкнул клинок, и спустя миг раздался влажный, хлюпающий звук. Сталь вошла в глазницу по самую гарду. Хана взвыла — не голосом, а рёвом, расколовшим воздух, сотрясшим склад до самого основания.       Шило.       — Отпусти моего наставника, сука!       Аколит висел на её спине, с силой вжимая рукоять ножа обеими руками. Губы сжаты в тонкую линию, в глазах — бешенство. Он давил, загоняя клинок глубже, и тёмная, густая кровь потекла по его пальцам. Хана взвилась в ярости, но в этот момент, инквизитор, собрав остатки сил, приставил ствол "Милосердия" к её сердцу и выстрелил в упор.       Хана вздрогнула, а затем медленно завалилась на спину и забилась в предсмертных конвульсиях. Хвост судорожно дёргался, лапки скребли по бетону, царапая его, как гвозди по стеклу. Густая чёрная кровь растекалась по полу, испуская запах гари и горькой, пряной гнили.       Эйно не терял времени. Рывком выдернул из спрятанных ножен маленький обоюдоострый кинжал. Быстрым, резким движением Керхонен вогнал его в собственное предплечье.       Сталь вспорола кожу, прошла глубже, обнажая разрезанные мышцы. Боль вспыхнула ярким, ослепляющим огнём, но он только стиснул зубы. От локтя до запястья — одна длинная, кровавая полоса.       Не медля, он выдернул ремень из брюк, обмотал его вокруг руки, затягивая как можно выше и туже.       Боль. Оглушающий звон после удара в ушах.       Победа. Или, по крайней мере, несколько выигранных минут, прежде чем подействует яд.       Шило распластался на полу, тяжело дыша, его кинжал — всё ещё погружённый в глазницу монстра.       Инквизитор переломил "Милосердие" и загнал последний патрон в патронник.       Внутри ныла тупая боль. Треснувшие рёбра вспыхивали огнём с каждым вздохом, заставляя дыхание сбиваться. Инквизитор поднялся на ноги — шаткие, ватные, — и, преодолевая боль, поравнялся с чудовищем.       Тёмная кровь толчками вытекала из простреленной груди, собираясь в липкие лужи на холодном бетоне. Силы её покинули. Разрыв сердца — смертелен. Даже для неё.       И всё же, когда Эйно посмотрел вниз, он увидел движение. Губы. Почти незаметно, еле-еле, они шевелились. Девушка беззвучно шептала:       — Помогите.       «Даже чудовища боятся».       Эйно на секунду замер. Потом вздохнул, ощущая, как каждое ребро отзывается болью.       — Умирать не так страшно, как кажется, — тихо произнёс он.       Слышала мамоно или нет — неважно.       Контрольный выстрел поставил точку в жизни Ханы Исикавы.       Снаружи раздался треск раций. Тяжёлые шаги гулко отдавались по бетону. Где-то вдалеке гудел мотор броневика. Выход со склада перекрыли массивные фигуры. Алые визоры их шлемов сияли в полумраке, как глаза хищников, выслеживающих добычу. Один из них выступил вперёд.       — Кафедра, сонм докладывает: апостол обнаружен.       Голос глухой, скрежещущий. Не голос — механический хрип, выжатый из динамиков шлема.       — Начинаем эвакуацию. Ковчег через семь литаний.       Механика доспеха зашипела, когда воин опустился на одно колено, занимая позицию у входа. А его собратья уже брали склад под стражу.       Эйно устало вздохнул.       — Вы как всегда, — проворчал он, вытаскивая из нагрудного кармана помятую пачку сигарет.       Щелчок зажигалки. Горький дым наполнил лёгкие.       — Притащите нас уже к врачу… Или его к нам.

***

      На очередное собрание Хана не явилась. Дома её тоже не было. Встревоженный, Уилл решил лично убедиться, что с девушкой все в порядке. Очевидной остановкой на его пути была типография.       Он пересёк узкий коридор, толкнул дверь и шагнул к стойке проходной. За стойкой сидел вахтёр — сутулый, невысокий человек с сальными волосами. Вахтер лениво листал газету, пока не увидел его.       Пальцы мужчины судорожно сжались на краях страниц.       — Добрый день, — Уилл опёрся на стойку, стараясь говорить как обычно. — Скажите пожалуйста, Хана сегодня на смене?       Вахтёр — невысокий мужчина с сальными волосами и цепким взглядом — резко напрягся.       — Хана?.. — голос его дрогнул. — Она… Эм… Она больше здесь не работает.       Что-то внутри Уилла похолодело.       — Как это "не работает"? — архитектор попытался улыбнуться, но уголки губ не слушались. — Вчера же ещё работала.       Вахтёр замялся. Беспокойно дёрнул воротник. Глаза его метнулись в сторону, будто проверяя, не подслушивает ли кто.       — Слушай… — он понизил голос, торопливо сгрёб лежащие на стойке бумаги. — Лучше забудь. Просто забудь, понял? Нет тут такой. И не было.       Вот оно. Уилл почувствовал, как сжимается горло.       За ней пришли.       Революционер медленно выдохнул, кивнул — коротко, отрывисто, — и вышел, не оборачиваясь.

***

      В комнате было тихо. Тиканье часов на стене звучало особенно отчётливо в этой пустоте. Квартира Эллен Исикавы была небольшой, скромной, но ухоженной. Никакой роскоши, только порядок, выработанный годами. Каждая вещь на своём месте. Но сегодня этот порядок был не нужен. Эллен сидела за столом, прямая, как всегда, её руки аккуратно сложены на коленях. Чиновник Ордена, мужчина с тонким лицом и бесстрастным голосом, положил на стол официальный документ.       — Ваша дочь, Хана Исикава, признана утратившей человеческую сущность, и, соответственно, врагом Богини, Ордена и человечества.       Она не моргнула.       — Её существование было прекращено, — добавил орденец с механической точностью.       "Прекращено". Как будто речь шла о чем-то неодушевленном.       — Согласно эдикту «О полном истреблении врагов рода человеческого», вы подлежите выселению в колонию и будете направлены на исправительно-трудовые работы. Все имущественные активы конфискуются.       Чиновник поднял на неё взгляд.       — У вас час на сборы.       Тишина.       Элен не спорила. Не плакала. Лишь кивнула, взгляд её оставался непроницаемым.       Чиновник, не дожидаясь ответа, закрыл папку.       — Да хранит вас Богиня.       Он встал, отступил на шаг и вышел, оставляя после себя пустоту.       Элен сидела, не двигаясь. Затем медленно встала. Подошла к старому деревянному шкафу, достала маленькую фарфоровую статуэтку — последний подарок усопшего мужа из его далёкой родины, где они так и не побывали. Девочка в ярком кимоно, несущая на плече зонтик, а в волосах — цветок лилии. Лишившаяся всего мать взяла статуэтку в руки. Сердце пропустило удар. Второй, третий. Статуэтка с треском упала на пол и разлетелась осколками.       Следом за ней об пол ударилось бездыханное тело Эллен.