Miserere

«Лишь смерть освобождает». — Автор неизвестен

      Иголка заскользила по черному винилу, наполняя погрузившуюся в полумрак гостиную мягкими аккордами фортепиано. Тонкие, меланхоличные мелодии, звучащие как шёпот, перетекали одна в другую, будто рассказывая неслышимую историю, где каждое слово скользит между звуками и паузами. Каждая нота - словно шаг по весеннему льду: осторожная, легкая... Хрупкая, как ледяная гладь. У этой музыки не было ни времени, ни места — она говорила на языке, которой поняла бы любая одинокая душа, обращаясь к самым глубоким, самым потаенным чувствам.       Стоило ли удивляться, что это была последняя композиция известного композитора родом из Вельты, Эрика Ферна, написанная им прямо перед тем, как шагнуть из окна своего поместья в вечность.       Вино густым бордовым потоком стекало в хрустальный бокал. Мальчишка, слуга, наполнявший его, не был удостоен даже взгляда — лишь резким взмахом ладони графиня отослала его прочь. Он поклонился и тихо, почти бесшумно, зашагал к выходу.       — Подожди, — её голос разрезал тишину, как треск поленьев в камине. — Ещё дрова.       Он кивнул, послушно выполняя приказ, а она снова погрузилась в привычное однообразие вечера — кресло перед огнём, тяжёлый бокал вина в руке, музыка, плывущая в сумерках.       Катерина ди Амато, третья дочь знатного, но разорившегося рода, ещё в восемнадцать лет оказалась выдана замуж за человека, которого едва знала. Двадцать лет несчастливого брака она мечтала о свободе, ожидая того дня, когда её оковы будут сломлены.       И вот он настал. Граф Фердинанд зу Кастель, её муж и мучитель, обрёл покой под землёй. Она была свободна. Свободна, богата, наконец избавлена от всего, что приносило страдания.       Но радости долгожданного освобождения она так и не испытала. Внутри осталась только пустота. Гложущая, тягучая, тёмная пустота.       Её бывший муж оставил после себя значительное состояние. Конечно, львиная доля досталась детям, но даже её доля превосходила все мыслимые ожидания. Она могла позволить себе всё, о чём только мечтала. Вот и сейчас, над камином, висел её последний каприз — портрет, запечатлевший её в расцвете молодости.       Она смотрела на это лицо, моложе и красивее её нынешнего отражения, и думала: а могла ли эта женщина, та, с портрета, предположить, что свобода, о которой она грезила, окажется такой же тюрьмой?       Впрочем... Портрет был и вправду экстраординарным. Он достался ей за смехотворные деньги, написанный рукой какой-то девицы из Вюрстбурского колледжа, чье имя она уже забыла. И графиня никогда бы не подумала, что у этой девочки - рука настоящего мастера.       Её кисть, казалось, вдохнула в краски нечто большее, чем просто талант. Изображение было таким живым, что создавалось впечатление, будто стоит лишь отвернуться, и фигура на полотне пошевелится, одарит зрителя надменной улыбкой или грациозным взмахом руки.       На портрете она стояла на фоне богатого убранства её покоев. Легкий серебристый отблеск окутывал её фигуру, подчеркивая плавные линии плеч и тонкий изгиб шеи. Темные волосы, уложенные в изысканную причёску, были чуть тронуты лунным светом, придающим им неземной серебристый оттенок.       Её глаза смотрели прямо на того, кто осмелился встретиться с ними. Пронзительный взгляд, полный силы и скрытой боли, говорил больше, чем могли бы сказать её губы. В этих глазах жила история женщины, прошедшей через тяжелейшие испытания, истерзанной, но не сломленной.       Платье Катерины — тёмно-синее, почти чёрное, как глубокая ночь, — обрамляло её фигуру, делая акцент на её статной осанке. Вкрапления серебряных нитей на корсаже напоминали звёзды на бескрайнем небосводе. Но что-то в этом изображении было слишком... правильным. Слишком совершенным.       Катерина порой ловила себя на мысли, что это лицо на портрете кажется ей чужим. Не потому, что прошло столько лет, и не потому, что время стерло юную красоту. Было в этом взгляде что-то такое, чего она не помнила в себе самой. Что-то гипнотическое, вызывающее одновременно восхищение и тревогу.       Краски, как бы они ни старались подражать реальности, не могли достичь такой глубины и насыщенности, которую видел каждый, кто смотрел на этот портрет. Они будто пульсировали жизнью, источали мягкое свечение, едва уловимое для глаза, но вызывающее странное ощущение тепла в груди.       — Как это возможно? — не раз шептала себе Катерина, невольно прикасаясь к бокалу, словно ища в вине ответ.       И, как бы она ни пыталась, Катерина не могла отвести от портрета взгляд.       Она была прекрасна... Была. Гусиные лапки в уголках глаз и седые волосы в прядях не дадут солгать — её юность уже ушла безвозвратно, загубленная годами несчастливого замужества.       Неожиданно для себя графиня осознала: юность, пускай и утраченная, может сохраниться в воспоминаниях других. Её портрет, запечатлевший мимолётную красоту, станет напоминанием о том, какой она была — прекрасной, непокорной и полной жизни. Кто-то увидит её такой, прочитает её историю в мазках масляных красок, и тогда время уступит её воле.       — Джузеппе, — произнесла она имя слуги и удивилась мягкости в своем голосе.       — Госпожа?       — Сядь, — она указала ему на кресло напротив. — Посмотри на портрет. Что ты видишь?       Слуга замер, словно не поверив своим ушам. Графиня никогда не говорила с ним таким тоном, а тем более не приглашала садиться. Он осторожно приблизился, словно боялся, что её неожиданная мягкость окажется ловушкой, и нерешительно опустился в указанное кресло.       Его взгляд, сначала растерянный, поднялся к портрету. Картина будто притягивала его, как магнит. Глаза на холсте горели жизнью, и в них был какой-то странный свет — не тёплый и добродушный, но завораживающий, как полыхающее пламя.       — Я... вижу вас, госпожа, — пробормотал он, не отрываясь от полотна. — Прекрасной. Молодой. Гордой.       Его слова, простые и искренние, задели что-то глубоко в её сердце. Она продолжала смотреть на него, её лицо оставалось непроницаемым, но что-то внутри дрогнуло.       — Гордой? — повторила она тихо. — Это всё?       Он замялся, подбирая слова, но картина будто принуждала его продолжить, вытягивая из него ответ.       — И... недосягаемой, — выдавил он наконец. — Как будто вы смотрите с высоты, а я...       Он осёкся, боясь продолжить, но графиня не отрывала взгляда от его лица.       — Как будто ты пылинка у моих ног? — предположила она с едкой усмешкой.       — Нет, госпожа, — тихо возразил он. — Как будто вы звезда в небе. Красивая, далёкая, но... одинокая.       Эти слова повисли в воздухе.       Графиня отвернулась к портрету. Впервые за долгое время, она почувствовала, что кто-то увидел её — не только изображённую на холсте, но и её саму, со всеми тайными слабостями и болью, которые она так старательно скрывала за гордой маской.       — Налей себе вина, Джузеппе. Ты заслужил за эту лесть.       Слуга мгновенно поднялся, словно эта фраза подарила ему новое дыхание. Он подошёл к столику и, взяв бутылку, налил себе ровно треть бокала. Когда он вернулся в кресло, его лицо не могло скрыть лёгкой благодарной улыбки.       — Благодарю, госпожа, — произнёс он, с придыханием. — И... Госпожа, это не лесть. Вы... Правда прекрасны.       Она бросила короткий взгляд на юношу. Катерина, как правило, не обращала внимания на слуг — что ей, дворянке, делить с ними, детьми гнилозубых крестьян и рабочих?       Но теперь... Джузеппе показался ей чем-то большим, чем просто очередным мальчиком на побегушках. Графиня отпила из бокала, смакуя драгоценное вино из её далекой родины. Волна приятной теплоты прошлась по телу, и неожиданно для себя, она почувствовала, как что-то давно забытое пробудилось внутри.       Её взгляд скользнул к нему, задержавшись на чёткой линии скул и прямом носе — черты его лица вдруг показались ей удивительно правильными, будто изящно вырезанными из дорогого мрамора. Он не был красив в классическом смысле, но в его юношеской простоте крылась странная притягательность.       Почему раньше она этого не замечала? Почему он казался ей всего лишь тенью в доме, молчаливым исполнителем её воли?       Катерина удивилась себе. Это было не просто мимолётное чувство, не просто попытка заполнить пустоту. Что-то в нём заставляло её трепетать, манило, как огонь манит мотылька.       Она потерла пальцами виски, будто пытаясь стряхнуть непрошеные мысли, но они упорно возвращались. Волна тепла и расслабленности, прошедшая по её телу, казалась слишком сильной, чтобы быть вызванной только вином. Голова закружилась и стала легкой, но это была приятная легкость; легкость свободы.       Теплый свет и тени танцевали на стенах гостиной, будто живые, увлекая её в танец за собой. Она слегка вздрогнула, заметив, как её собственные руки дрожат, когда она дотрагивается до бокала. Момент был хрупким, острым, как лезвие. Она отставила бокал на столик и обернулась к Джузеппе. Лицо юноши теперь казалось ближе, чем раньше, и желаннее, чем любое другое.       — Джузеппе, — произнесла она с лёгким напряжением в голосе, но уже без тени прежней холодности. — Ты сказал, что я прекрасна. Ты солгал, Джузеппе?       Юноша резко покачал из стороны в сторону в яростном отрицании.       Она приблизилась к нему, почувствовав, как её собственное дыхание становится быстрее, а в её теле, наполненном вновь ожившей страстью, разгорелся настоящий пожар. Интуитивно, она поняла: портрет был не просто мгновением, запечатлевшим её расцвет — он был способом расцвести вновь. Идеалом, способным стать реальностью. И она знала, что должна сделать.       — Тогда докажи мне... — голос графини дрогнул, будто её собственные слова обожгли изнутри. Катерина наклонилась ближе, её глаза блестели странным, почти лихорадочным светом. — Докажи мне, что я на самом деле прекрасна.

***

      Спустя месяц после расследования в Нойдорфе работы у Эйно только прибавилось. Ужасное убийство, совершённое в Уэльспе, всколыхнуло Орден. Волна народного гнева прокатилась по стране, а подозрения и обвинения росли, как сорная трава после дождя. Люди видели врагов в каждом, и инквизиция захлёбывалась в сотнях, если не тысячах, ежедневных доносов о предполагаемых еретиках и предателях. Дозорные в чёрных мундирах буквально падали от усталости, пытаясь не допустить разрастания паники.       Но даже их усилий не хватало. Там, где инквизиция опаздывала, наводить порядок брался народ — и порядок этот оборачивался самосудом, жестоким и беспощадным.       Ордену срочно требовалось представить виновных. Лица, причастные к ужасу в Уэльспе, должны были стать примером, пока гнев толпы не обратился против власть имущих. Однако проблема была в том, что пока в их руках оказались лишь мелкие исполнители.       Трое задержанных — два рабочих и охранник Катаринштадтского оружейного завода — украли два пулемёта и несколько деталей в обмен на десять золотых монет. На первый взгляд, дело было простым: потяни за нити, и цепочка приведёт к кукловоду.       Но всё оказалось иначе.       Неизвестный, стоявший за этим, действовал хитро и расчётливо. Никаких прямых связей с исполнителями, никаких свидетелей, только записки и тайники. Детали украденного оружия доставлялись в разные точки города, каждая монета награды пряталась в тщательно выбранных укрытиях, а два готовых пулемета были вывезены на угнанной мотокарете торгового дома Манн & Мэн прямо с завода.       Исполнители видели лишь мельчайшие фрагменты общей картины, и ни один из них не знал, для чего всё это было сделано.       Официальная версия, конечно, была однозначной: за убийством стояли шабаш и Лескатия. Точка. Большего людям знать не нужно и даже вредно.       Приговоренные безоговорочно признали вину. Все трое указали на фигуры, давно известные и ненавистные всякому правоверному.       Казнь состоялась на поле за пределами Уэльспе. Закон запрещал проливать кровь в пределах священного города, но преступление требовало беспощадного возмездия. Аколиты в чёрных робах вывели приговорённых на эшафот под гул многотысячной толпы. Верёвки. Топоры. Четвертование. Ужас, от которого нельзя было отвести глаз. Даже самые стойкие бледнели, но стояли до конца.       Орден напоминал своим верноподданным, какова судьба отступников. Но казнь не принесла ожидаемого результата. Гнев толпы лишь вспыхнул с новой силой, как тлеющие угли на ветру.       Громкие разговоры в трактирах, шёпот на улицах, памфлеты в газетах — всё свидетельствовало о том, что общество кипит. Люди искали новых виновных. Кто-то говорил о соседях. Кто-то шептался о чиновниках. Кто-то указывал пальцем на чужаков. Казалось, что вспышки массового насилия не избежать, если только не найти способ потушить этот пожар.       Ход расследования был строго засекречен, скрыт даже от большинства инквизиторов. Слишком чувствительным оказалось дело, слишком много вопросов — и слишком пристальное внимание как со стороны граждан, так и высших чинов. Магистр лично курировал процесс, поручив его особой комиссии под руководством инквизитора-настоятеля Капитула Викка, Эрвиона.       Однако сама природа этих волнений вызывала подозрения. Акты насилия и жестокие убийства, направленные на то, чтобы столкнуть лбами определённые группы и фигуры, не могли быть случайностью.       Громкие слухи распространялись с подозрительной скоростью, поддерживаемые неуловимыми провокаторами.       Эйно, глубоко встревоженный как разраставшимся пожаром внутри Ордена, так и секретами в сердце его собственной организации, пошел на должностное преступление: он начал свое, тайное расследование.       И совсем недавно у него появилась одна любопытная зацепка.       «Ещё не время», — сказал он себе, пряча мысли куда-то глубоко. Сейчас он не мог позволить себе отвлекаться. Ему нужно было работать.       «Пожары, один за другим. И только нам их тушить», — Инквизитор Керхонен издал тяжелый вздох. — «И чем только не приходится заниматься ради душеспасения».       Доходяга, занявший незавидное место за столом напротив Эйно, был из тех, кто свою душу уберечь не смог.       Его затертая серая форма, явно не по размеру, обвисла на худых плечах. Погоны и орденский шеврон на левом рукаве были грубо сорваны, оставив на ткани рваные следы. Взгляд — блуждающий, потерянный, едва задерживающийся на чём-либо, словно сам дезертир старался не встретиться глазами с окружающим миром.       Цыплячья шея, неестественно тонкая, была перевязана ослепительно белым бинтом. Этот чистый материал выглядел как издёвка — забота о приговорённом к неизбежной смерти. Руки арестованного не находили себе места: то он застёгивал пуговицы на кителе, то тут же расстёгивал их, снова и снова, словно этот монотонный ритуал мог отвлечь от реальности.       Инквизитор Керхонен положил фуражку на стол и провел ладонью по голове, снова тяжело вздыхая.       — Так вы говорите, вы нашли эту листовку случайно? — медленно, даже несколько лениво произнес Эйно.       — Ну, эм... Да. В общем, я, получается, плац подметал... Грубанул офицеру, за это меня высекли. Получается... Получается, как меня отпустили, я пошел убираться за столовой, около забора. Там шел, собирал мусор. Увидел что на земле бумажка лежит, положил в карман и забыл. Не читал даже...       — Положил в карман и забыл? — Эйно вытащил из папки листовку, прочистил горло и принялся читать вслух. — «Дорогой солдат. Сегодня День святого Маркиона и праздник осеннего равноденствия. Это время, когда каждый должен быть дома, рядом с семьёй, делясь теплом и радостью. А где ты сейчас? В холоде, лишениях и грязи. Ты сражаешься за тех, кто наслаждается роскошью вдали от передовой, поднимая тосты за очередной "подвиг" армии.       Но подумай, зачем ты воюешь?       Те, против кого тебя заставляют сражаться, не желают тебе зла. Мамоно — не враги тебе. Их цель не смерть, а жизнь. Ни один солдат, оказавшийся в их плену, не испытал страха или боли. Они заботятся о тех, кто сдаётся, как о своих.       Твой путь ясен: опусти оружие, сделай шаг навстречу миру. Никто не причинит тебе зла. В этот праздник равноденствия выбери тепло и покой.       Штыки в землю — пора домой.       Ты нужен своей семье. И если твой дом разрушен войной — мамоно помогут тебе найти новый. Сделай выбор ради жизни».       Эйно закончил читать и, не поднимая глаз, положил листовку на стол. В кабинете снова повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь скрипом ручки, которой Звездочет заполнял очередной протокол.       — Положил в карман и забыл. Считаешь это смешным? — спросил он, взглянув на человека напротив.       Тот молчал, избегая взгляда, но вид у него был, словно его только что приговорили к смерти.       — "Не враги", — Эйно усмехнулся, постукивая пальцем по листовке. — Видимо, наших предков они истребляли по-дружески... А в соборе была акция видового примирения.       Он поднялся, расправляя складки на черном кителе, и подошёл к окну. За мутным стеклом раскинулась мостовая, залитая дождем. Грязь смешивалась с водой, превращая булыжники в бесконечный серый поток.       — Ты знаешь, сколько подобной дряни мы вытрясли из солдат за последний месяц? — его голос стал тише, но от этого не менее холодным. — Десятки, если не сотни. И с каждым днем всё больше.       Эйно обернулся, скрестив руки на груди. Взгляд его был тяжелым, словно камень, и в нем читалась неподдельная усталость.       — Монстры, видимо, считают, что честь солдата Ордена легко отдается. А что думаешь ты?       Молчание стало ещё тяжелее.       — Или, может быть, ты устал? — добавил он, с тонкой издёвкой в голосе. — И всего-то хотел немного отдохнуть с этими... барышнями? Прости Богиня...       Ответа не последовало. Только лёгкий шелест листовки, когда Эйно снова взял её в руки и поднес к свету.       — Знаешь, что меня больше всего бесит? — наконец сказал он, почти шепотом. — Они даже это делают хорошо. Эти проклятые шрифты, бумага, чернила... Красиво, не правда ли? Ещё и это... — он перевернул листовку, обнажая обратную сторону. На ней были изображены два солдата. Первый сидел в промёрзшем окопе, наполовину занесённый снегом. Его лицо было укутано в шарф, а руки спрятаны в рукава шинели, как будто смотрящий мог почувствовать леденящий холод даже через иллюстрацию. Второй — его полная противоположность — сидел за праздничным столом, ломившемся от яств, с широкой, беззаботной улыбкой. Позади него стояла суккуба, положив изящные пальцы на его плечи. Она смотрела на солдата с нежной улыбкой, а её взгляд, казалось, обещал тепло, уют и безопасность.       Он швырнул листовку на стол.       — Мерзость. Скажи, когда тебе эта дрянь попала в руки?       — Это... Ну, в общем, было третьего маркиада, получается.       — А арестовали тебя десятого. За всё это время, ты даже не поинтересовался, что там написано?       Солдат нервно сглотнул, избегая прямого взгляда.       — Не... нет.       Эйно озадаченно поднял бровь и долго смотрел на подследственного.       — Любопытно, — произнес инквизитор. — Крайне любопытно. А после этого, тебя назначили сопровождать поезд, верно?       — Получается так. Я и там ещё пара парней поехали, нужно было охранять груз, с нами старший был, офицер. Ехали от узловой на... Восток. Проехали центральную, потом ещё станцию, там встали. Сказали встать на караул.       — А после этого, ты бросил оружие и сбежал, — заключил он, будто бы подводя черту под этой историей. — Скрывался в лесу, пока тебя не нашли жандармы.       Подследственный замер, и только молчаливый кивок подтвердил правдивость сказанного.       — Скажи, зачем?       Звездочёт, сидевший в углу за столом, перестал водить ручкой по бумаге. Он мельком взглянул на арестованного, потом на Эйно и молча пожал плечами. Тишина снова поглотила комнату. Лишь прерывистое дыхание нарушало её мертвенную неподвижность.       Эйно пересёк кабинет в два быстрых шага и остановился перед дезертиром. Наклонившись к нему, он заговорил почти шёпотом, но от этого его слова только сильнее резали по живому.       — Зачем ты это сделал, Пейт? Посмотри на меня.       Человечек не пошевелился. Его тело сжалось еще сильнее, будто он пытался исчезнуть. Он выглядел таким мелким, таким жалким в своем беспомощном положении, что казалось, допросный стул был слишком большим для него.       Эйно тихо вздохнул, провёл пальцем по бинту, обмотанному вокруг шеи дезертира, и чуть приподнял его край.       — И ведь хватило ума спрятать лезвие. Ты же знал, чем всё это закончится. Знал, что твой отец... сестрёнка... мама... Все они пострадают. Из-за тебя. Потому что ты решил сдаться.       Пейт судорожно вздохнул, будто пытаясь что-то сказать, но из его рта вырвался только слабый хрип. Наконец, он выдавил из себя слова, такие тихие, что их едва можно было расслышать.       — Я... просто больше не мог.       — Не мог что? — резко ответил Эйно. — Не мог терпеть? Не мог защищать свою землю, своих людей? Или не мог устоять перед сладкими обещаниями этих тварей?       — Я не мог! — неожиданно выкрикнул он, его голос, полный отчаяния, эхом отразился от стен. Он сжал кулаки, дрожа всем телом, а затем, внезапно, всхлипнул. — Я не мог... Простите...       Исповедь полилась с грешных уст, слова сливались в один бессвязный поток. Его руки сжались на груди, словно он пытался удержать что-то внутри, что грозило вырваться наружу.       Эйно смотрел на него с каменным выражением лица. На мгновение, инквизитор почувствовал жалость, но ни мгновением больше.       — Поздно лить слёзы, Пейт, — его голос был тверд и непреклонен. — Ты ведь знаешь, что будет дальше. Расстрел для тебя. И пожизненная ссылка для твоих родных. Может, маленькой сестрице Августине повезёт, и её возьмут в приют... но и это не факт. Нравится? А ведь ты знал, к чему приведет твой побег.       Слова инквизитора звучали словно удары молота, заколачивающего гвозди в крышку гроба. С каждым вдохом Пейту казалось, что стены комнаты медленно сходятся, давя на грудь и отнимая воздух. Дезертир отчаянно пытался дышать глубже, но каждое его усилие оборачивалось лишь хриплым, прерывистым вздохом. Он чувствовал себя пойманным в ловушку, из которой нет выхода. Как человек, похороненный заживо.       «И ведь сколько ещё таких, кого мы не поймали?» — Эйно угрюмо посмотрел на дезертира. — «Расстрелы, виселицы, тюрьмы. Пожизненная ссылка для семьи... И всё равно — бегут. Сдаются. Бросают оружие. Почему? Мы так слабы? Или...»       Он прервался, словно испугался собственных размышлений. Таких вопросов лучше не задавать, даже себе.       Работа Эйно была жестокой необходимостью. Долгом. Непреложной истиной, как свет солнца или весенние дожди. Покуда люди слабы, будет нужда в твёрдой руке, способной уберечь их от падения в бездну. Но вдруг ему стало неуютно. Где проходит та тонкая грань, что отличает его, Керхонена, от этого униженного, рыдающего человечка? Если поменять их местами, изменится ли хоть что-нибудь?        Инквизитор резко развернулся и вернулся к столу, словно физическим движением пытаясь отогнать мысли. Его взгляд скользнул по окну, за которым ветер гнал серые облака, сворачивая их в призрачные образы — мимолётные и неясные.       Эйно продолжал смотреть в окно, когда где-то за его спиной раздался негромкий скрип. Пейт все так же сидел, уткнувшись лицом в ладони, не поднимая головы. Каким же ничтожным выглядел он, этот человечек, раздавленный отчаянием и неотвратимостью судьбы.       «Так почему же мы, люди...» — невольно подумал инквизитор. — «Такие хрупкие?»       Инквизитор бросил взгляд на механические часы, висевшие над картой, прибитой к стене кабинета. Их секундная стрелка продолжала свое вечное движение, отсчитывая мгновения. Вот она замерла на двенадцати...       И прежде чем стрелка часов сделала ещё один шаг по циферблату, тишину окончательно разорвал треск телефонного аппарата. Звук был резким, подобно взрыву, от чего Эйно чуть вздрогнул.       Подняв трубку, он услышал знакомый голос:       — Инквизитор Керхонен? Срочно на выезд. На углу Стаутер-штрассе и Гильден-плац. Демоническая активность. Подробности по прибытию.       — Понял, — лаконично ответил Эйно, бросив взгляд на свои перчатки и плащ.       Он повесил трубку и обернулся к Пейту. Дезертир поднял на него взгляд, полный робкой надежды, будто бы с уходом инквизитора его судьба может измениться. Молчаливые конвоиры переглянулись, ожидая приказа.       — Дальше всё решит трибунал, — сухо бросил Эйно, направляясь к выходу. Он не знал, зачем сказал это — скорее, по привычке, как швыряют монету в нищенскую шляпу. — Уведите его.       Дверь кабинета закрылась за ним с тяжёлым глухим стуком. Тёмный коридор, тихий шорох шагов, и вот уже Эйно выходил из Оплота к стоявшей на улице мотокарете. Его ждали промозглые улицы, запах гари и мокрого асфальта, и ещё одна тайна, которую нужно выволочь на божий свет.

***

      Условия содержания были на удивление приличными, этого нельзя было не признать, если бы не одно "но". Странное прямоугольное зеркало на стене его камеры, не дававшее ему покоя. Не постоянно, но с завидной периодичностью оно показывало те или иные сцены из жизни монстров: то повседневные картины, то театрализованные постановки, которые выглядели почти как спектакли, но с очевидным налётом абсурда.       Особенно выводила из себя одна повторяющаяся сцена: гарпия в нелепом, вызывающем платье горничной настойчиво призывала всех покупать десерты из пекарни с названием, которое он так и не смог выговорить. За прошедший месяц эта проклятая реклама попалась ему на глаза не менее трёх сотен раз.       Но на днях зеркало превзошло само себя, показав странную версию старой орденской сказки об Артуре Зеркальном Щите. Вместо благородного героя на экране появилась рогато-крылатая девица, а вместо огнедышащего дракона — её чешуйчатая подруга с лапами вместо ног, охраняющая башню.       Сюжет, и без того изуродованный, окончательно перешёл все границы в финале: вместо триумфального освобождения принцессы девицы обнялись и поднялись на самый верх башни, где принялись предаваться различным непотребствам с каким-то юношей, явно исполнявшим роль принцессы.       Маршал отвернулся от зеркала, чувствуя, как раздражение и омерзение накатывают волной.       «И вот это они называют искусством?» — с горечью подумал он, подавляя порыв запустить чем-нибудь тяжелым в это проклятое изобретение.       Каждый вечер зеркало демонстрировало какого-то рогатого монстра — кажется, это была бафометка — зачитывающего новости, перемежаемые сюжетами из других земель, о большей части из которых он знал разве что по книгам. Все эти картинки сопровождались звуком, который шёл, казалось, из самого зеркала, но никакого радиоприёмника или другого устройства поблизости он не обнаружил.       Странные, нелепые образы, бесконечный поток новостей и непонятный источник всего этого сводили его с ума в этих четырёх стенах. В общем-то, в первые дни он и не сомневался, что это и есть изощрённая цель его тюремщиц.       Лишь когда проклятое зеркало со своим бредом и информационным шумом периодически замолкало — как правило, перед сном — узнику удавалось собраться в благословенной тишине с собственными мыслями, воспоминаниями, горестями. Ведь он уже был здесь — пусть и давно, и в совершенно другой роли.       Тогда, более десяти лет назад, двадцать второго эотида, в предрассветных сумерках, колоссальная военная машина Ордена пришла в движение. Тысячи моторов, гул винтов воздушных кораблей и самолётов, залпы артиллерийских батарей слились в единый, воинственный клич. Лескатийская земля содрогнулась, и на мгновение над страной вечного сумрака вспыхнул свет, подобный солнечному восходу. Неукротимая, чудовищная сила была обрушена на врага.       И командовал этим величественным кошмаром один человек: маршал Джон Эдвард Фуллер, первый барон нойдорфский. Именно его стратегия — смелый и решительный план войны с Лескатией, выстроенный на основе опыта Кашубской войны, рейда на Де Рюа и Ка-Ташемской кампании — стала основой для наступления. Для партии войны, "ястребов" Ордена, логика была проста: зачем разыгрывать долгую, изнурительную партию в шакес, когда можно нанести один сокрушительный удар и решить всё сразу? Их позиции укрепились громкими победами, которые подняли их на политический Олимп.       Партия мира, сторонники оборонительной стратегии, всё ещё сохраняла влияние, но её доводы начали терять силу. Они предлагали избегать необоснованных рисков, предупреждая о катастрофических последствиях, которые могло бы повлечь за собой наступление. Однако победы "ястребов" и их вознесение к вершинам власти сделали осторожные речи оборонцев лишь эхом прошлого.       В тот день, Орден выбрал поставить на кон все.       Первый удар был сокрушительным, как гнев небесного престола. Небо над древней столицей застилал рой бомбардировщиков, их рев перекрывал всё — от криков перепуганных жителей до оглушительных залпов зенитных батарей. Железный дождь обрушился на город, поднимая к небу гигантские столбы пламени и дыма. С каждым взрывом земля содрогалась, словно сама Лескатия стонала под ударами стального молота. Казалось, что само небо рухнуло на землю, и весь мир погрузился в адскую симфонию огня и разрушения.       Но это был лишь пролог. Как только рев моторов стих и пыль начала оседать, с небес спустились элитные подразделения Экклезия Милитарум. Их спуск был подобен удару молнии: быстрым, внезапным и неумолимым. Их задача была ясна и проста — обезглавить врага, уничтожив командование Лескатии и подавив дух её сопротивления.       На севере, где топи умбранских болот веками считались непреодолимой преградой, поднялась сама земля, подчинённая воле магов Ордена. Группа армий "Север", как гигантский клин, прорвалась сквозь болота, сметая всё на своём пути. Одна за другой падали линии обороны, малочисленные гарнизоны не могли сдержать напора. Северные земли Лескатии пали, и армия, подобно лавине, покатилась на юг, к самому сердцу королевства.       На юге развернулась своя трагедия. Группа армий "Юг" натолкнулась на яростное сопротивление. Лескатийцы, словно загнанные звери, сражались отчаянно, держась за каждый метр земли, за каждый камень своих древних городов. Кровь впитывалась в расколотую землю, смешиваясь с грязью. Но даже перед лицом такой ожесточённой обороны, Орден неумолимо, шаг за шагом продвигался вперёд.       На побережье, вдоль оживлённых и густонаселённых районов, стремительно наступала группа армий "Берег". Их цель была стратегической: перерезать морские пути, лишить врага шанса на эвакуацию или поддержку с моря. Дым сожжённых портов стелился над побережьем, словно чёрный саван, а эхо артиллерийских залпов разносилось на десятки километров.       Петля на шее демонического царства затягивалась все туже.       Через неделю после начала кампании, маршалу Джону Эдварду Фуллеру доложили о начале штурма столицы. Улыбнувшись, он встал из-за стола с видом триумфатора, и бросил своему штабу:       — Господа офицеры, готовьте парадное. Ужинать будем в Пале-Рояль!       Как наивен он был.       Сначала стало известно, что десант провалился полностью — элитные подразделения героев, гордость орденской военной машины, были разбиты и почти все оказались в плену, а вражеское командование, которое должно было пасть в этот день, уцелело.       На юге, где каждое продвижение оплачивалось непомерно высокой ценой, группа армий "Юг" увязла в битвах, которые больше напоминали кошмарный танец смерти. Лескатийские защитники цеплялись за каждый холм, каждый мост, превращая каждый километр полей в лабиринт ощетинившихся колючей проволокой и пулеметными гнездами траншей. Продвижение, начавшееся с уверенного марша, теперь напоминало болезненное и медленное ползание в грязи под огнем.       Группа армий "Берег", которая должна была перерезать спасительные морские пути врага, также столкнулась с неожиданным. Битва на побережье развернулась в изнурительное противостояние, где каждый порт, каждая бухта становились ареной ожесточённых сражений. Песок и вода, смешанные с кровью и металлом, стали немыми свидетелями упорного сопротивления.       Даже "Север", который ворвался в страну, подобно разъярённому урагану, оказался остановлен. Вместо триумфального марша по улицам древнего города, солдаты "Севера" вынуждены были разворачивать кольцо осады вокруг города, который, казалось, должен был уже пасть под тяжестью их ударов. Но враг не сдавался, и каждый день осады превращался в изнурительный, затяжной бой, где не хватало времени даже на передышку.       Следом пришла новость, что союзники Лескатии, как единое целое, выступили на помощь. Из величественных бастионов Драконии, вечной тьмы Маккая, дальних островов Зипангу, дремучих северных маркграфств и мертвецких топей Умбрана в Лескатию потекли свежие подкрепления. Весь проклятый Конкорд поднял в ружье свои полки.       И тогда они получили удар, который грозил стать смертельным. Шестая армия, прижатая к побережью, капитулировала, оставив в плену тысячи солдат. Контуры грядущей катастрофы начали вырисовываться во всей своей мрачной полноте.       Войска "Юга", отчаянно цепляясь за каждый метр чужой земли, отступили, оставив почти треть захваченной территории врагу. А там, где северяне ещё держали осаду столицы, армии Ордена начали понимать: петля вот-вот начнет затягиваться уже на их шее.       И вскоре всё покатилось вниз, как огромный валун, пущенный с утёса. Столица, пылающая под артиллерийскими ударами, почти стертая с лица земли, всё же устояла. Вырвавшаяся из осады группа армий "Север" спешно отступала, спасая себя от окружения.       Спустя два года, когда противостояние вылилось в затяжные и изнурительные бои за север страны, они оставили последние опорные пункты на северных рубежах       И что же осталось от великого наступления? После огромных жертв, после того, как тысячам отцов и сыновей не суждено было вернуться домой, приобретения Ордена выглядели жалкими. Всё, на что рассчитывали "ястребы", рухнуло.       И маршал Джон Эдвард Фуллер, некогда триумфатор с непоколебимой уверенностью в победе, стал символом провала. Великий план, рождённый в его штабе, обернулся катастрофой. Власть ускользнула из его рук; последующие десять лет он провёл в затворничестве в своём особняке, загнанный в ловушку воспоминаний и мучительных видений будущего, которое могло бы быть, не допусти он фатальной ошибки.       Но даже тогда судьба приготовила для него последний удар. Яд, подлитый в его лекарство поганой тварью Кирк, завершил разрушение всего, что он знал. Милтон, его мальчик, единственное, что осталось от нежно любимой Сибил, предал его.       Монстры, будь они прокляты, отняли всё, что имело для него значение. Родину, семью, честь. Даже его внучка, его кровинка, оказалась одной из них.       «Как она сейчас, интересно? Надеюсь, счастлива...»       Эти мысли были слишком болезненными, но избавиться от них он не мог. Они вызывали в нём невыразимую смесь гнева, горечи и какой-то странной, мучительной тоски.       Спустя десять лет, он все же поужинал в Пале-Рояль — в специальной тюрьме под королевским дворцом. Второй месяц заточения тянулся мучительно долго, и Джон с болезненной ясностью осознавал, что за это время он уже подвергся обращению. Без защитного амулета и питаясь пищей, приготовленной из местных продуктов, у него не было ни единого шанса сохранить чистоту.       Колено, досаждавшее ему после давнего падения с лошади, больше не болело. Лишние килограммы на животе исчезли, а усы, некогда белоснежные, снова обрели рыжеватый оттенок. Сердце снова билось ровно и спокойно. Он стал сильнее, моложе, здоровее... Но вместе с этими переменами пришло то, чего он боялся больше всего — изменения проникли гораздо глубже.       И как только он решил, что окончательно потеряет рассудок, его пленители сделали нечто совершенно неожиданное. Ему позволили покинуть камеру — чтобы инкогнито пройтись по столице, увидеть её улицы и жителей собственными глазами.       Человек из не заражённых демонической скверной земель Ордена почувствовал бы себя в Лескатии, как на другой планете. Воздух казался бы чуждым — тяжелым, пряным, даже излишне сладостным. Эта непривычная смесь ароматов, столь контрастировавшая с гарью и вонью, не переставала изумлять орденских солдат во время войны. Фуллер привык к ней за неделю, а на второй месяц так и вовсе перестал замечать.       К остальному привыкнуть было сложнее. Чуждое, тёмно-пурпурное, почти чёрное небо. Алая луна, зловеще светившая с небес таким же алым светом. Но сложнее всего было привыкнуть к тому, что окружало его на улицах Пале-Рояль.       Голоса рекламы, карикатурные сцены в зеркале камеры, назойливый фон информационного шума — всё это осталось позади. Теперь перед ним были реальные улицы города.       Города, которого его солдаты разрушили почти до основания, но не смогли взять. Улицы, освещённые фонарями причудливой конструкции, превращающие вечный мрак не более чем в приятный, легкий полусумрак. Это было непривычно, но ещё сильнее резало глаза то, что окружало его на этих улицах.       Монстры и заражённые люди.       Чудовища, враги рода людского. Но не на поле боя — а ужинающие на террасах ресторанов рядом с людьми. Читающие книги у фонтанов. Торгующиеся за какую-то дребедень у прилавка. И что-то совсем абсурдное: монстрица, демон, бережно баюкающая на руках свое дитя, укутанное в пёстрое одеяльце.       Это было слишком. Слишком человеческое, слишком нормальное.       На фоне всего этого было легче поверить даже в раздражающую чушь магического зеркала, видеть монстров пародирующими, высмеивающими и искажающими людскую жизнь, человеческие ценности... но уж никак не разделяющими.       Он видел достаточно, чтобы не поддаться дешёвым манипуляциям и понимал — это был лишь один акт в их представлении. Если они так старались завербовать его, значит он им нужен, а значит, этот спектакль примет и более вычурные формы.       И все же... все же.       Смешная мысль неожиданно пришла в его голову: чуждой была не картина мира вокруг него — это он был чужим. Пусть его никто не узнавал, но он казался лишним, как фальшивая нота, нарушившая стройную гармонию симфонии.       Мимолётная, странная и нелепая мысль.       Он и сам не заметил, как вместе со своей сопровождающей остановился на площади, у постамента внушительной статуи. Народу здесь было немного, на них никто не обращал особого внимания.       Величественная лескатийская мушкетёрка, отлитая из демонического серебра, казалась живым воплощением всего, что он ненавидел. Гордая и неподвижная, она стояла на постаменте, словно утверждая незыблемость своего превосходства. Её стройная фигура была облачена в парадный китель с юбкой, правая рука сжимала рукоять изящной шпаги, а левая - древко лескатийского штандарта.       У её ног, словно в знак окончательной победы не только над Орденом, но и над ним лично, лежал разломанный солнечный крест. Маршал, не желая задерживаться у позорного монумента, все же бросил короткий взгляд на постамент. Надпись гласила:

«Доблестным воительницам королевства, положившим свою жизнь в борьбе за свободу»

«ОНИ НЕ ПРОШЛИ»

      Джон презрительно хмыкнул, его взгляд скользнул от статуи к его сопровождающей — беловолосой мушкетерке, лениво облокотившейся на ограду. Она выглядела слишком расслабленной, даже слегка вызывающей на фоне торжественности этого места. В руках у неё было мороженое — неподходящий для момента и места десерт, но она, казалось, не замечала или нарочно игнорировала всю нелепость ситуации.       — Ну и зачем ты меня сюда привела? — спросил маршал, не скрывая своего раздражения.       Мушкетерка приподняла бровь, словно усомнившись, стоит ли вообще отвечать на вопрос. Но через мгновение, прервав употребление десерта по назначению, всё же удостоила его ответом:       — А ты знаешь, что это за памятник?       Её тон был почти дружелюбным, но с едва уловимой тенью насмешки. Она не спешила продолжать, давая маршалу самому прийти к нужному ответу.       Он окинул взглядом статую, постамент, поруганный солнечный крест. Это место не пробудило никаких воспоминаний. Впрочем, определенная догадка у него была, но бывший маршал не смог удержаться от колкости:       — Не знаю. Единственная мушкетерка, которая никогда не сбежит с поста?       Мушкетерка тихо рассмеялась. Она обвела взглядом статую, ненадолго задержавшись на изломанном солнечном кресте у её ног. Затем она медленно облизала ложечку мороженого и, не глядя на маршала, заметила:       — Кажется, в последний раз отсюда бежали орденские солдаты. Так улепетывали, что даже товарищей забрать забыли... Нет, Джон. Это Рубеж Корделии. Здесь вы продвинулись дальше всего... И именно здесь вашей хвалёной армии сломали хребет.       — Понятно... Значит, ты привела меня сюда, чтобы унизить. Она перестала улыбаться. Блондинка склонила голову набок, задержав на его лице изучающий взгляд.       — Унизить? — переспросила она, задумчиво крутя в пальцах ложку. — Нет, Джон.       Мушкетерка сделала несколько шагов вперёд, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки от маршала.       — Я привела тебя сюда, чтобы ты посмотрел на это место. Что бы ты кое-что понял о нас.       Она махнула ложечкой в сторону статуи, словно подчёркивая её величественность.       — Посмотри на эту женщину. Она стоит здесь не для того, чтобы унизить кого-то. Она здесь, чтобы напомнить, что вы не смогли сломить нас. Посмотри, Джон, — она указала ложкой на старую, наполовину разрушенную стену из красного кирпича за статуей. — Это последнее, что осталось от старой улицы Дювалье. Все, что ты видишь вокруг себя — было построено уже после войны. Вы превратили наш дом в руины... Но мы не сдались. Знаешь, почему?       Маршал молчал, но его взгляд стал тяжелее. Он посмотрел на старую стену, изъеденную временем, несущую на себе множественные следы ожесточенного боя - одним беглым взглядом он насчитал несколько десятков пулевых отверстий.             — Потому, что есть вещи сильнее, чем пули и бомбы. Мы стояли насмерть, потому что знали — за нашими спинами — наши дети, мужья... Наш дом. Наше счастливое будущее. Мечта Повелительницы о мире без страданий и горя.       Она сделала паузу, её взгляд стал холодным и отрешенными, словно она изучала его, как насекомое под лупой.       — Вы пришли, чтобы уничтожить нас. И что же? — она обвела рукой площадь. — Посмотри, Джон. Все это вы хотели сравнять с землей. А мы? Мы всё ещё здесь. Мы выстояли.       Она сделала шаг ещё ближе, и произнесла, почти шепча:       — Потому, что любовь сильнее ненависти.