Вадрикон: первый посланник Бога

      — Я… я, наверное, зря пришла, — её голос прозвучал то ли смущённо, то ли с вызовом, словно она сама не знала, хочет ли извиниться или вновь сказать что-то колкое. — Я хотела извиниться за те слова… Знаю, что была груба с тобой.       София замолчала, но Лучано не спешил отвечать — молясь про себя, пытался справиться с переполняющими его противоречивыми чувствами.       — Дочь моя… София, — произнёс он её имя так, словно искал в нём ответ на все вопросы, — я здесь не для того, чтобы судить или осуждать. Перед тобой священник, а не уязвлённый мужчина. Вера учит нас состраданию и милосердию. Я готов помочь тебе так, как смогу. А Господь примет твоё раскаяние, если оно искреннее, — сказал он, чуть наклонившись вперёд, отчего тусклый свет осветил его лицо.       Глаза Софии задержались на его лице, и на мгновение Лучано показалось, что он уловил в её взгляде тень страха.       — Я… я запуталась, Лучано. Видишь, как иронично вышло: сама же обвинила всех мужчин за их геройские порывы, и сама же…       Она горько усмехнулась и мотнула головой.       — Позволь Господу направить тебя на путь истинный, как свет рассеивает тьму. Расскажи, что тревожит твою душу.       — Ты… — произнесла она на грани слышимости.       Сердце Лучано забилось сильнее. Слово обожгло интимностью. Ты… Только сейчас Лучано неожиданно для самого себя осознал, что перешёл черту формальности и секундами ранее тоже обратился к Софии на «ты». Как? Как он допустил подобное? Мысленно перекрестившись, он сглотнул, сосредоточившись на том, чтобы сохранить хотя бы достойное священнику выражение лица.       — Мне кажется… — продолжила София, — из-за этого я многое вижу теперь не так, как раньше. Но я правда хочу, чтобы ты простил меня за грубость. Я сделала это специально, чтобы уколоть тебя, чтобы…       — София, — прошептал он, стараясь придать голосу строгость, — ты пришла сюда исповедаться. И я здесь, чтобы направить тебя. Моя обязанность — слушать, но не судить.       — Правда? — спросила она, наклонив голову ближе к решётке. — Знаешь… когда ты стоял там, у алтаря, я смотрела на тебя, как ты вёл службу, — её голос вдруг зазвучал ниже, чуть бархатнее, пробираясь к Лучано в сердце сквозь все молитвы, которыми он пытался защититься.       — София… — Лучано делал всё возможное, чтобы сохранять тон холодным, но её присутствие становилось невыносимо явственным, почти осязаемым. — Это не место для таких разговоров. Ты пришла за прощением грехов, и я…       — Ты знаешь, Лучано, — тон Софии внезапно сделался серьёзным, и она сменила тему: — в этом тексте… в Феномском апокрифе… говорится о знаниях, которые… Говорится о том, что связь с Богом не всегда открывается только избранным. И может проявиться… для любого. Даже для такого, как я. Я всегда верила, что нечто ведёт меня. Что-то свыше. А теперь… — София замялась, и её голос понизился до шёпота, как если бы она не решалась быть настолько откровенно даже с собой: — Что-то происходит, и я… Мне страшно. Я не понимаю, что происходит… И эти видения, они… Я не знаю, к кому мне идти.       — София, — мягко произнёс Лучано, — каждый, кто приходит в Дом Божий, находит здесь утешение и понимание.       — Ты всё время говоришь так, словно передо мной не человек, а… — в её словах послышалась едва уловимая горечь.       — Откуда ты всё это знаешь? Об апокрифе и его содержании, об ордене… — неожиданно для самого себя спросил Лучано.       — Боюсь, для такого разговора нам не хватит отведённого на исповедь времени, — невесело улыбнулась София. — Мне так страшно, Лучано… — судорожно выдохнула она, и Лучано услышал шорох ткани. — Видишь это? — София поднесла к решётке руку, демонстрируя запястье. — Видишь эти царапины? Две ночи подряд они просто возникают сами по себе…       Лучано всмотрелся сквозь прорези решётки — кожу и в самом деле покрывали свежие кровоточащие царапины.       — Это не стигматы… — начал было он, но София довольно грубо оборвала:       — Я знаю. Ещё стигмат мне не хватало.       — Я видел подобное, — прошептал Лучано. — При одержимости и во время экзорцизма. Одержимые часто ранят себя сами. Ногтями, лезвием…       — Ты думаешь, я сделала это сама? — София в очередной раз перебила его. Её глаза горели от гнева. — Думаешь, схожу с ума?       Она замолчала, и тишина наполнилась её отчаянием. Лучано понимал, что должен оставаться спокойным, сохранять холодную отстранённость, но чувствовал, как его сердце колотится, и он не в силах подавить волну сочувствия и непонятной тяги, которая возникла к этой девушке.       София медленно поднялась с колен и, не обронив ни слова, вышла из исповедальни. Лучано растерялся. Вина кольнула в его сердце. «Не нужно было говорить про одержимых. Зачем я ей это сказал?» — в мыслях корил он себя. И прежде, чем он прочёл «Отче наш», дверца его исповедальни распахнулась, и София вошла внутрь.       Лучано остался сидеть как вкопанный, лихорадочно соображая, что же теперь делать. Он сжал подлокотники, хватаясь за них, как за последний оплот. Ему бы встать и выпроводить её, холодно приказать покинуть исповедальню, но мысль о том, чтобы применить силу к Софии, была несовместима с самой сутью его призвания. Грубость, даже ради спасительной защиты, казалась ему недостойной священника, неугодной Богу.       Внутри него билась молчаливая паника. Какую черту он пересекает? Как это должно закончиться? Если кто-то увидит их вместе, безмолвно близких друг к другу… Слухи моментально расползутся, подобно ядовитой лиане. Одна искра — и его репутация, его миссия, сама его вера — всё, что он строил годами, обратится в пепел. Его попросту отлучат от церкви, и никакие покаяния не спасут от этого падения.       — София, — его голос дрогнул, словно даже имя её стало для него испытанием, — если кто-то нас увидит… ты понимаешь, что это значит для меня?       — Лучано, пожалуйста, — на её глазах заблестели слёзы, — пожалуйста, верь мне. Это не я сделала. Смотри.       Одним молниеносным движением она расстегнула верхнюю пуговицу своего пальто и опустилась перед Лучано на колени, демонстрируя полуголую грудь.       — Господи, помилуй! — вырвалось у Лучано, и он прикрыл глаза ладонью.       — Я не себя тебе показываю, — с обидой выпалила София. — На мне топ. Посмотри на эти символы. Посмотри же!       Она обхватила его ладонь и убрала от лица. Лучано протяжно выдохнул и перевёл взгляд на её тело: под ключицами протянулась вереница красных царапин.       — Это просто… просто…       «Царапины» — хотел было сказать он. Но, присмотревшись лучше, увидел… символы? Первый напоминал египетский иероглиф — молящийся человек. Второй — словно «алаф» — первая буква арамейского. Третий похож на «бет» — вторую букву арамейского. Затем «далат» — четвёртая буква арамейского… «Видимо, недели в архивах Ватикана сказались на мне, — подумал Лучано. — Вот и мерещится теперь арамейский». Но за «далат» шла не пятая буква, а десятая — «йуд»… А вот два последних символа опять напоминали египетские иероглифы: один — похож на вазу с водой, второй — определённо анх. Все вместе они выглядели как полная бессмыслица. Могла ли София в порыве безумства вспомнить какие-то символы? Вполне. Подсознание порой хранит память об удивительных вещах, которые мы видели лишь раз в жизни.       — Ты мне не веришь… — посмотрев на Лучано, прошептала София и застегнула пальто на пуговицу.       Секунду длилось молчание, а затем София произнесла: «Ладно…», и покинула исповедальню, вновь оставляя Лучано в оцепенении и полном замешательстве.       Мысли сумотошно проносились в его голове, ударяясь о призрачное воспоминание о пуговице с пальто Софии: круглой, бронзовой, с изображением геральдической лилии. Сегодня Лучано взывал к Антонию Падуанскому — покровителю заблудших, помощнику в поисках утраченного. Он просил святого просветить его разум, чтобы Лучано вновь мог видеть свет Божий, видеть святое провидение Его и следовать воле Его… Совпадение ли это, что одним из символов святого Антония Падуанского являются лилии?..       — Господи, в покорности и смирении предаюсь Твоей всеблагой воле, следуя Твоему святому указанию, — прошептал Лучано и перекрестился.