Поиск ориентации (в пространстве)

      После долгих размышлений мне удалось прийти к выводу, что обстоятельства складываются не лучшим образом.       С незабываемой прогулки, которая в равной степени могла быть, а могла и не быть, прошло почти полтора месяца. Никто из знакомых ко мне не приходил, но, как объяснил адвокат, нанятый принцем Ли, связано это с полным запретом на свидания. Ввиду особой тяжести совершённого мной преступления.       Не сразу, но до меня дошло, что все эти мои Шинигами-штучки — это только мои Шинигами-штучки. На деле, всё дело действительно закручено вокруг моего неуёмного либидо, затраханного насмерть легендарного воина и хитроумного злого замысла, который я, безусловно, имел, но скрывал под образом легкомысленного блядуна.       Как вам такая многоходовочка?       Оставался один животрепещущий вопрос: «зачем мне смерть Мадары Учихи?».       Тут, в ходе расследования, выяснилось, что с ответом на него помог сам Мадара, который умудрился переписать в мою пользу своё завещание.       Вопреки единогласию мнений в переговорной, где я беседовал со своим адвокатом, оказалось, что с деда всё же можно было что-то поиметь, помимо древнего гунбая со следами чакры Бога Шиноби и стопочки старых писем.       И нет, это был не дом. Вся недвижимость в квартале Учиха является собственностью клана и человек со стороны никак не может на неё претендовать.       У Мадары были две банковские ячейки — одна в Конохе, которой он активно пользовался последние месяцы, и одна в столице. Обе могли бы быть моими, не будь я коварным соблазнителем, так экстравагантно лишившим жизни величайшего из Учих. Благо, полиция Конохи и верный своему герою клан смогли раскрыть гнусный заговор и теперь злоумышленник не избежит наказания.       — Какой бред, Нами-сан, — выдохнул я, пряча лицо в руки.       Это даже не трагедия: мне не плакать, а ржать охота. Держусь, только потому что речь о моей судьбинушке.       — Бред, не бред — дело сшили. Мои полномочия на этом всё.       В груди кольнуло от досады.       — Как жестоко! Могли бы и помягче сказать об этом, — пробормотал я.       — Ты сам просил, чтобы я с тобой не нянчился и говорил, как есть, — пожал плечами адвокат и начал собирать бумаги в свой портфель. — Ты у меня первый, кстати, — вдруг признался мужчина.       Бровь неконтролируемо поползла вверх, хотя я прекрасно понимал, что он имеет ввиду. Но этот пухлый румяный мужчина был единственным антропоморфным существом, с которым мне доводилось общаться последние полтора месяца — надзирателей за людей не могу считать при всём желании.       Заметив выражение на моём лице, Нами-сан встрепенулся и чуть поспешно, что мало сочеталось с его привычной манерой всё делать неторопливо и с расстановкой, дал ненужные пояснения:       — Я имел в виду, первое просранное дело!       Несколько удивлённый брани, вырвавшейся из этих безупречных губ-пельмешек, я всё же не удержался и поправил:       — Это дело скорее было проёбано. Учитывая специфику.       — Да, точно, Наруто-кун, — кивнул он, осмотрелся, убеждаясь, что ничего не забыл, и, словно заворожённый, повторил шёпотом, — проёбано.       Усмехнувшись, мужчина отёр свои пухлые, постоянно потеющие, руки о брюки и протянул мне для прощального рукопожатия. Поднявшись, я протянул ему свои и немного завис, опьянённый теплом чужого тела. Всё же в темнице прохладно, даже по моим меркам.       — У тебя такие холодные руки. Неужели тебе так и не принесли тёплые вещи? — адвокат скептично осмотрел мои несвежие шмотки. Совсем не зимний вариант. — Они с ума посходили. Сейчас же заморозки. Как ты вообще держишься?       — Да я к холоду привычен, — легкомысленно отмахнулся я.       В переговорную как раз зашёл надзиратель, в присутствии которого Нами-сан предпочитал молчать и глазеть на представителя Системы с изрядной долей презрения, что я по первости принимал и на свой счёт тоже.       Нами-сан был человеком очень умным и очень избалованным. Он олицетворял собой ту далёкую и фантастическую «лучшую жизнь», о которой многие говорят, мечтают все без исключения, но мало, кто на самом деле верит.       Хотя и тут я подпортил невыносимую лёгкость бытия. Не знаю, как так вышло, что Нами-сан имел дело с несправедливостью исключительно по касательной, но мой случай вскрыл его гамартию. Ну, или мне нравилось так думать.       В любом случае, хочется верить, что воспоминания обо мне станут для кого-то частью той силы, что будет заставлять жизнь кипеть. Чтобы я всё же не умер до конца, если умру. Сохранился ещё ненадолго.       Надзиратель больно дёрнул меня за локти, заставляя наклониться и начал выталкивать из помещения. Будто не человек и никогда им не был. Так же меня поведут на казнь.       Как это будет?       Меня сожгут? Повесят? Заставят выпить яд? Разорвут на части?       Страшно.       Я постарался извернуться, чтобы в последний раз увидеть человеческие глаза своего дорогого собеседника, имевшего уникальную способность успокаивать своим спокойствием, но вместо утешения от его презрительного по отношению к Системе вида, поймал взгляд полный смятения и жалости.       — Хорош тормозить, — выплюнул надзиратель, заехал мне кулаком по рёбрам и ещё больнее свёл руки.       Опустив голову, я послушно шёл к своей темнице, рассматривая выглядывающие на каждом шагу из-под широких длинных штанин грязные пальцы на своих босых ногах. Шлёпанье голой кожи о пол задорно разносилось по каменной кишке.       Внутри скалы было холодно, не очень чисто, но совсем не воняло. В том же обезьяннике, где мы с принцем Ли недолго куковали, стоял кислый душок. А тут нет. Влажно, да, но даже запах сырости оказался скраден холодом.       Конечно, будь я тем простым шиноби, которого во мне видят все вокруг, я бы таким мелочам не радовался. И вообще вряд ли бы не околел спустя пару дней.       — А я уже заждался.       Мы с надзирателем замерли одновременно, не в самых удобных позах. От него тут же пахнуло страхом, а у меня мозг переклинило.       — Можешь отпустить его, — сказал Шисуи, подходя к нам.       Хватка разжалась, и я выпрямился, потирая предплечья.       — Ты же уже поговорил с адвокатом?       — Да, — ответил я, постепенно понимая, что, вероятно, пьянка с Кудрявым мне всё же не привиделась. А это значит…       — Значит, пришло время нам с тобой поговорить по душам, — улыбнулся мне Шисуи и сказал надзирателю, — я его забираю.       — Да, Шисуи-сан, — дрожащим голоском ответил тот.       Моего плеча на мгновение коснулась рука, и в следующий момент под ногами оказался до боли знакомый паркет, а Кудрявый скрылся в комнате на несколько секунд, чтобы выйти со стопочкой чистой одежды и полотенцем.       Я определённо сошёл с ума.       — Ванна там, — доброжелательно кивнул мне за спину.       Дежавю.       — Чего тебе надо? — спросил я, не принимая стопку и упрямо складывая руки на груди.       — Поговорить.       — Тогда давай поговорим.       Шисуи пару раз взмахнул своими ресницами, проворачивая в голове какие-то мысли, а потом, чуть склонив голову, неуверенно спросил:       — Не хочешь мыться?       Я нарушил его обыденность и это было приятно. Он действовал, как привык и это не работало, где-то случился очередной надлом и очередная гамартия была готова вскрыться. Мне стала ясна сила моей невероятной невосприимчивости к физическим лишениям, на которые так часто уповали сильные мира сего. Сложив руки на груди, я опасно-честно ответил:       — Хочу. Но ещё больше хочу понять, чего тебе от меня надо, Кудрявый.       Шисуи недолго думал прежде, чем предложить:       — Тогда совместим приятное с полезным?       Это вовсе не был вопрос, как мне сначала показалось. Шисуи насильно развернул меня, затолкал в ванну, захлопнул дверь и уселся на пол под ней, отрезая единственный путь к отступлению.       Под взглядом чёрных насмешливых якобы, но на деле прилипчивых и дотошных до всяких несоответствий, глаз, я стал особенно остро ощущать тонкую ткань, скрывающую моё тело, и незрелый характер, маскирующий неоформленную суть. И избавляться от первой внезапно стало стеснительно, хотя на наготу я никогда особого внимания не обращал — спасибо общественной бане, в которой я зимой мылся чаще, чем дома. Да и вообще…       — Не переживай, на твою костлявую тушку не претендую, — честно соврал Шисуи и я понял, что проблема была в скрытом неуёмном любопытстве. — И, если хочешь, можешь ещё офуро наполнить, погреться.       — Ага, — кивнул я, открыл краник над домашним бассейном, скромно обозванным «офуро», и неуверенно потянул вверх край футболки, раздеваясь.       Взгляд Шисуи ощущался не слишком остро, что позволило мне немного расслабиться, а потом по кафелю поползла его размеренная речь, напоминая о тех далёких временах, когда я ещё не был жителем каменного изолятора.       — Замок Хозуки — необычное место. Он расположен на скалистом острове в Кровавом море на территории страны Воды, но на самом деле является эксклавом страны Травы. Это старая история, про которую хоть сколь-нибудь достоверную информацию добыть почти невозможно, а, как бы между прочим, сто лет назад клан Хозуки почти сумел установить полный контроль над континентом. Как они этого добились, и что именно пошло не так — тайна за таким количеством печатей, что даже мне пробиться не удалось. Но я подозреваю, что ответы можно найти в эксклаве Хозуки, — поведал Шисуи с видом увлечённого лектора.       — Ага. Очень интересно, — покивал я, увлечённый ещё и оттиранием грязи от стоп, но потом всё же спросил, — а я тут каким боком? Или тебе просто слушатель нужен, как в прошлый раз?       — Я распинаюсь не от скуки, Наруто. К тебе эта история имеет самое прямое отношение: сейчас в замке Хозуки расположена секретная тюрьма для особо опасных шиноби. Там ты будешь отбывать своё наказание.       — Мне казалось, вопрос о казни — дело решённое, — пробормотал я, выключая душ, чтобы лучше слышать.       — Это хуже. Половина заключенных погибает в течение полугода, при этом тела возвращаются в деревню в совершенно ужасном состоянии: обескровленные, истощённые, постаревшие до глубоких морщин.       — И ты хочешь, чтобы я выяснил, почему так происходит?       — Верно.       — Неужели настолько отчаялся?       — Это чувство мне чуждо. Но, да, способов было перепробовано немало и ни один из них не дал результатов. Я посылал просьбу дать разъяснения и получал в ответ ссылку на третий пункт Договора, отправлял туда своих людей — под прикрытием, разумеется. Но не получал от них ни единой весточки с того момента, как они оказывались внутри крепостных стен.       — А что за Договор?       — Занятная бумажка, относящаяся к тем же временам, когда Хозуки пытались захватить материк. И ещё одна загадка для тебя. Если коротко, то это бессрочный договор, согласно которому все страны обязуются жертвовать замку четырёх человек в год.       — «Жертвовать»? — насторожился я.       — Говорю же, Наруто, сплошные вопросы. И никаких ответов.       — А нельзя, не знаю, силой потребовать ответы? Или просто забить на Договор?       — Можно, конечно. Но мне бы хотелось понимать, какие будут последствия, если будут. Есть ли шанс, что та уникальная сила, что сокрыта в замке Хозуки, вырвется наружу? И что с ней потом делать? Приходится быть осторожным — дело ведь непростое, — улыбнулся Шисуи и на секунду опустил взгляд чуть ниже моих глаз, что не могло бы стать причиной для каких-либо подозрений, в отличие от того, как резко он после этого мотнул головой, переводя всё своё внимание на угол деревянной полки под сияющей чистотой раковиной.       Некстати я заметил, что в этот раз у него дома было по-настоящему прибрано.       Не отрывая взгляда от показательно незаинтересованного во мне Кудрявого, я смыл пену с грязью, повесил душевую лейку на смеситель и повернулся к офуро лицом, то есть к Учихе задом. Зад малость обожгло тяжёлым взглядом, но я вида не подал. Залез в горячую воду и блаженно растёкся, переводя ленивый взгляд на очередного бесстыдного изменщика в комнате.       — Расскажи мне теперь, Кудрявый, к чему все эти расшаркивания?       — Какие? — с невинным недоумением спросил мужчина.       Достигший вершины блаженства, я был совершенно непрошибаем и сумел, не дрогнув, описать ситуацию так, как она выглядела с моей стороны:       — На меня, по причине идеологического характера, повесили преступление, которого я не совершал. Любые усилия по моему спасению оказались тщетны — ко мне даже посетителей не пускали. Про жестокие условия содержания и конечный приговор говорить нечего. Я оказался своей деревне не нужен. Или нужен в недостаточной степени. Улыбаешься? — а Шисуи улыбался. — Можешь даже не пытаться переубедить меня. Я слышу твои мысли, Учиха. У меня чуйка на такие вещи была вскормлена с холодным козьим молоком, вместо тёплого материнского. И даже, если ты в глубине своей зачерствевшей души чрезвычайно хороший человек, желающий всем лишь добра, я, поверь, успел уяснить, что мне за него всё равно придётся платить, отрывая по куску от собственной шкуры, потому что больше нечем.       — Очень драматично.       — Не очень. И всё же буду рад, если ты, наконец, скажешь, зачем это, — я обвёл взглядом чистенькую, затопленную горячим паром ванную.       Шисуи перестал улыбаться. Тяжело вздохнув, он отвёл взгляд, неторопливо поднялся с пола, подошёл к бортику офуро, посмотрел на меня сверху вниз, будто примеряясь, потом, сжав в кулаки подрагивающие пальцы, присел и наклонился так, чтобы наши лица оказались примерно на одном уровне, и с убийственной серьёзностью признался:       — Я хотел попросить тебя научить меня целоваться.       В чёрных глазах сконцентрировалась вся печаль вселенной. Пушистые ресницы застыли длинными тенями на белых скулах, на белый лоб рассыпались кудрявые пряди. Длинные пальцы до красноты сжимали бортик офуро, заставляя мышцы рук вылезать отчётливыми линиями под тонкой кожей, выпячивая напоказ голубые сплетения вен.       Будучи не совсем типичным Учихой, Шисуи, кажется, превосходил по красоте всех своих соклановцев. В моих глазах точно. Обладай он ещё и необходимыми навыками и знаниями на любовном поприще, я бы отдался ему без визга при первой возможности, даже не попытавшись разобраться в деталях.       Безусловно, для мира Секса Шисуи может стать ценным приобретением, вот только время и обстоятельства сложились так, что в деталях я всё же немного разобрался и понял, что этот кудрявый чертила прячет всё под вторым дном и действует из расчёта, что ты хотя бы разок сумеешь его раскусить. Рекурсивное древо его мыслей и идей пробивает корнями земное ядро, а макушкой царапает небесную сферу. Это осознание подчистую стирает любые похотливые мысли.       Но есть жажда совсем другого порядка. Та, о которой говорил Мадара с завидным упоением, вынуждая жалеть о собственной неспособности ощутить что-то похожее. Теперь я понял.       Возможно, это станет моим главным наследием, которое придётся пронести сквозь всю жизнь. А если я окажусь воистину бессмертным, то сквозь века и тысячелетия, пока будут строиться и разрушиться города, а души раз за разом проходить мучительный для меня круг, жажда жизни и действия, разрушающих самих себя ввиду необузданной природы своей будут жить во мне и вокруг меня, подпитываясь от подобных мне, подпитывая остальных, таких, как Шисуи, вросших в самих себя, распирающих изнутри, неспособных вдохнуть полной грудью и стать, наконец, свободными.       — Я научу тебя в обмен на обещание, — медленно проговорил я, чувствуя, как теплота воды и скрытый огонь его взгляда пробуждают солёную волну, бьющую по голове, стремящуюся хоть по капле вырваться через глаза.       — Какое обещание? — сохранив лицо, но нахмурившись внутри со всей своей армией внутренних демонов, спросил Шисуи.       Я поднял руку, роняя капли и несмело погладил его по щеке, а потом заправил за ухо падавшую на глаз прядь волос.       — Если мне не удастся вернуться из тюрьмы Хозуки, ты уговоришь Итачи последовать твоему плану, чтобы вы оба были счастливы.       Шисуи нахмурился и, чуть отстранившись, довольно грубо спросил:       — Тебе какое до этого дело?       Мда.       Кто говорил, что будет просто?       Откинувшись и уперевшись взглядом в светлый потолок, с чуть размытыми из-за пара очертаниями, я на мгновение закопался в свои мысли, но быстро вспомнил, что ничего умного там не обитает, и выполз в устную речь, старательно беря умеренной искренностью:       — Не могу сказать, что понимаю вас. Вас, в смысле, Учих, в смысле, вас с Итачи, ваши сложные отношения и вашу странную любовь. Но сама Любовь мне необъяснимо симпатична. Понимаешь, в мире так много несправедливости, боли, сожалений… И всё о мелочах. О раздавленной повозкой собаке, о злом родиче, не дающим жизни, о проваленном экзамене — о проигранном тренировочном бое, о поведении на очередной пьянке, о недовольстве начальства — пропущенных сроках, низком качестве, инфляции приоритетов — не тех, о которых ты думал, — об успехе подлецов и страданиях милых людей, о сомнениях… О том что настоящий шиноби не может предать свою страну, но страна его — легко. Но все мы умрём и наши идеалы вместе с ними, то есть с нами. Всё, что так важно сейчас утратит всякий смысл. Ты можешь завести привычку ходить голышом в выходные и, да, о тебе заговорят. Ты станешь новостью. В своём удалённом уголке, пока не помрут все очевидцы. По итогу, ты можешь пожертвовать всем ради всеобщего блага, а можешь быть последним подлецом — история в любом случае сотрёт тебя, твои слова и твои деяния из своей памяти. Тогда, выходит, твоя жизнь только тебе и нужна. Почему бы не быть счастливым в таком случае?       Я посмотрел на Шисуи и увидел в чистом отражении его чёрных глаз свои — голубые, и своё лицо с непривычными ещё шрамами на щеках. Во мне не было ничего глубокого и важного. Я казался самонадеянным мальчишкой. Которым, на самом деле и являлся.       Чего видел я, чего не видел Шисуи? Через что прошёл я, через что не прошёл Шисуи, герой войны — ещё одна легенда Великого клана Учиха?       — Но я так много чувствовал, Шисуи! Хорошего чувствовал, — выдохнул растерянно.       — Кажется, я понял, Наруто, — прервал он и теперь на его лице и в его эмоциях читалось это понимание. Оно имело свои оттенки и не совсем совпадало с моим, но я сумел достичь главного — заставил сбиться со строевого шага.       — Тогда наклонись поближе, — попросил я, опуская взгляд ниже, на его губы.       Обескровленные, суховатые, приятных очертаний, сейчас сомкнутые.       Шисуи подчинился.       От этого внутри неминуемо расцвело приятное чувство власти, сменившееся странной любовью в одно мгновение. Я, безусловно, блядун, но из тех, которых стоит называть обнажённым духом нежности, на берегу мерно текущей жизни.       Я немного потянулся на встречу и Шисуи замер так, будто давая мне возможность — с одной стороны — продолжить лекцию, а — с другой — перейти к практике. Я сам замер, придирчиво осматривая его слишком сосредоточенное на посторонних мыслях лицо. На секунду показался красный язычок, попытавшийся смочить поле предстоящей битвы.       — Так делать не обязательно, — тут же обронил я.       — Что? Почему? — с исключительной серьёзностью, спросил Кудрявый.       — Не обязательно облизывать губы. Я сам хотел. И не сразу. Вся кожа лица очень чувствительна и шершавыми от сухости губами можно доставить немало удовольствия.       — Но твои мягкие губы всегда так притягательны, — отозвался задумчиво Шисуи.       Сомкнув поплотнее зубы, я удержал не озвученную мысль, что парень опять пьян, пусть и не так сильно, как в нашу прошлую встречу. Или её кульминацию.       Глаза Шисуи медленно краснели, и я постепенно вспоминал, с кем имею дело. Учихам достаточно один раз увидеть. Слова совершенно излишни.       — Только не торопись, — попросил я и потянулся к уже снова подсохшим губам.       Сначала ученик был спокоен и почти не двигался.       Я мягко коснулся своими губами, ещё не совсем уверенный, что можно, потом, повинуясь исключительно собственным желаниям, потёрся чувствительной кожей о шероховатости, потом осторожно почесался кончиком языка. Стало щекотно и волнительно. Приятно.       Захотелось чуть большего, но я решил немного притомить чувства и повёл губами к щеке, оставляя на ней первый нежный поцелуй.       Кудрявый что-то понял. Он повернул голову так, чтобы наши губы снова оказались напротив, осторожно, едва ощутимо, прижался, а я, хоть и надеялся на что-то посерьёзнее, заставил себя замереть и терпеть, выжидать.       Его язык проехался по верхней губе, вызывая напряжение между ног. Но последовал неудовлетворённый выдох и более мягкое касание, казавшееся после первого совершенно лишним, почти мучительным. Но я заставил себя бездействовать, напоминанием о том, что за этим ничего не последует. А, значит, не нужно быть жадным. Особенно в отношении тех, чьи мысли принадлежат другим.       Губы Шисуи щекотно прошуршали по губе к щеке и чуть выше — на скулу, оставляя короткий поцелуй. Слишком короткий. Нужно отвлечься.       Я спросил:       — Что ты чувствуешь, когда видишь Итачи? Какие желания пробуждает в тебе воспоминания о его лице, теле, голосе?       — Мне хочется обнять его так, чтобы моё тело полностью закрывало его. Чтобы внешний мир не имел возможности лицезреть его красоту, чтобы воздух не касался его кожи, а глаза не видели никого. В том числе меня.       Что-то оборвалось внутри, уничтожая даже намёк на возбуждение. Шисуи говорил это настолько спокойным голосом, что мне захотелось кричать вместо него.       Вспомнились короткое упоминание первого раза и прочие обрывки фраз, что, как снежный ком, набирали мощь лавины и только, горящий красным, внимательный, вопросительный взгляд заставил снова отвлечься.       — А чего хочет он?       Шисуи взмахнул пышными ресницами и ответил:       — Он хочет, чтобы кто-то обнял его с его страхами и сделал так, чтобы было невозможно видеть все те ужасы, что окружают его.       Было бы глупо не поверить этому мнению. Я сам видел и чувствовал их, мне ли не понимать, что Шисуи не склонен приукрашивать? Заблуждаться разве что, но здесь и сейчас звенела истина.       Сложив руки на бортике офуро, я положил подбородок поверх предплечья и проговорил вслух:       — Проблема в том, что его сложно оторвать от внешнего, наносного. Ему важно доказать что-то, показать что-то, изменить что-то.       — В лучшую сторону, — немного угрюмо добавил этот писаный красавец, а потом вкрадчиво заметил, — я просил о вполне понятной помощи, а не о психотерапии. И не каком-то анализе.       После этих слов он отстранился, давая понять, что у меня есть немного времени на попытки объясниться, после чего весь этот сюр завершится окончательно. Я же, возможно, будучи утомлённым и уставшим бояться, легко успел найти объяснение разговору, казавшимся важным лишь интуитивно:       — Поцелуи, секс, близость особенно сладки между теми, кто понимает друг друга. Не обязательно, чтобы это называлось любовью. Но нужные слова способны растопить и сделать из телесного взаимодействия взаимодействие душ, — Шисуи засомневался, хоть и не показал этого, а я продолжил, — пойми своего партнёра, его боль и его причины уйти в твои объятия, почувствуй, какие слова заставят резонировать струны его души, Шисуи. Ты ведь знаешь, чего он хочет и чего ему не хватает. Твоя задача не научиться сосать, как пылесос, или изобрести уникальную технику поцелуев, выпивающих душу. Заставь его умирать в твоих руках и растворяться в твоих речах.       Брови постепенно хмурились, делая лицо суровым и неприветливым, противоположным тому, которое он обычно показывал. Это заставило меня улыбнуться в надежде, что я сумел сделать что-то хорошее. Донести важную мысль, о которой до этого человеку было не дознаться.       — Может, надо подумать ещё? — вдруг спросил он, вызывая недоумение. — Не стоит тебе отправляться в Кровавую тюрьму.       Шисуи даже немного приподнялся от одолеваемого его нетерпения и возбуждения. Я же, не поднимая головы с предплечья, задал самый отрезвляющий для любых подвыпивших рационалистов вопрос:       — Зачем?       Шисуи с изрядной долей алкоголя в крови и красными бутонами в глазах отличался от моих прошлых собутыльников избыточной проницательностью. Кажется, ему было легко раскусить мою махинацию, но её убийственная сила заключалась в так обласканной им рациональности. Потому что в итоге вопрос был наиболее частым для подобных ему. Поутру.       Кудрявый надолго задумался, ворочая потяжелевшие мысли, потом зло встряхнул головой, резко поднялся и сказал:       — Как закончишь, выходи в гостиную.       После он ушёл, слишком резко захлопнув дверь, и больше я его не видел.       Точнее не видел таким.       Приведя себя в порядок, разморённый горячей водой и чистой одеждой, я особенно болезненно воспринял внутреннее натяжение, предупреждающее о предстоящих трудностях. Учитывая, что и до этого легко не было, стало совсем горько.       Остановившись напротив запотевшего зеркала, я поправил слишком большую чёрную футболку, протёр рукой пар и присмотрелся к своему отражению, пытаясь запомнить.       Бледный, худой, с огромными синюшными глазищами и тёмными красивыми губами.       Кости на ключицах торчали остро, шея, казалось, могла переломиться от любого неосторожного движения, но щёки оставались по-детски округлыми, невольно выдавая, что их обладатель несколько застрял на своей линии жизни в одной точке.       Оторвав взгляд от своего лица, я склонил голову вниз и поднёс к глазам ладони. У меня были красивые руки. Узкие, с длинными тонкими пальцами, одинаковыми ногтями и мелкими бледными шрамиками от кухонного ножа. Отпечаток одинокого детства и его необходимостью готовить до того, как мелкая моторика разовьётся естественным чередом.       Я постоянно резался, постоянно плакал.       Если честно, то я вовсе не сильный. Мне пришлось справляться, чтобы выжить.       — Бедный я, бедный, — подумал я вслух с усмешкой, понимая, насколько деградировал и насколько сильнее был раньше.       Тогда первые холода становились предвестником возможной смерти. От голода, от холода. От полной невозможности согреться как внутри, так и снаружи.       В те времена я был готов на многое ради офуро, наполненного горячей водой, потому что даже рабочий бойлер в моём старом доме не давал в заморозки температуры выше тридцати.       Я снова поднял взгляд к зеркалу, надеясь увидеть свои бесстыжие глаза, но то опять запотело. А на плёнке влаги виднелись отпечатки моих ладоней. Будто напоминая, что я пока жив, пока человек и могу двигаться вперёд.       Так я и поступил.       Вытер покрасневшие от слёз по себе любимому щёки, вышел из ванной и попал в оборот коварного Учихи, что так старательно обхаживал меня, такого особенного, не попадающего под влияние Фуин, лишь бы не сбежал раньше времени.       Будь я умным парнем, не стал бы ввязываться в это дело только при виде коротких отчётов всех тех несчастных, кого Шисуи уже успел отправить в место, из которого не возвращаются.              ***       Ледяной ветер холодил яйца, стопы обжигало от соприкосновения с заиндевелой землёй, погода шептала: «ненавиииижуу людееееей». Вместе с солёным бризом в нос проникал смрад пота, спирта, протухшей мочи, клопов и кислой капусты.       — Ваши деревни отказались от вас.       Мы стояли друг от друга на расстоянии полутора метров во всех направлениях, абсолютно голые, жалкие, ничтожные.       — Ваши страны отказались от вас.       Кто-то ещё сохранял присутствие духа, не считая своё положение абсолютно безнадёжным. Среди них был и я.       — Вы — самые отвратительные из существующих на земле существ. И это настолько очевидно, что для вас даже пожалели яда или верёвки, предпочтя сделать собственностью тюрьмы Хозуки до конца ваших недолгих дней. Никакое помилование не спасёт ваши ничтожные жизни. Отныне замок станет вашим последним пристанищем, если, конечно, вам не повезёт умереть на корабле.       Во всей это речи больше всего пугало безразличие говорящего. Будто лектор у доски, он в десятый — если не тысячный — раз объяснял уже даже не теорему. Аксиому. У треугольника три угла, дети. Не четыре, не пять, тем более, не два. Ровно три.       — Это ваше последнее путешествие, отбросы. Не будет пути обратно, не будет освобождения кроме смерти. Теперь можете одеться.       Стопочка вещей под ногами вызывала смутные подозрения. Но особого выбора, как и времени на размышления не было. Пришлось одеваться, параллельно припоминая, насколько мерзким воспоминанием засел первый осмотр. Тогда пятёрке заключённых, включая меня, приказали обернуться спиной, наклониться, раздвинуть ягодицы и терпеть, пока служитель закона, не меняя перчаток, насухую, по очереди, проталкивал свои пухлые пальцы внутрь, ковырялся в кишке, что-то выискивая, и, не находя, переходил к следующему.       Тогда меня первый раз попросили задержаться.       Но всё случилось слишком быстро: я снова наклонился, раздвинул ягодицы, раскрывая дырку, услышал за спиной тяжёлое дыхание, характерное хлюпанье руки по мелкому хую, неосторожное касание мокрой головки, рык, липкую влагу, стекающую по бёдрам. Короткий приказ: «свободен». Брезгливый взгляд, судорожные попытки оттереть головку хилого стручка от неосторожного касания.       — Держать дистанцию два метра! — скомандовал главный.       Таковая держалась на всём пути с площади портовой крепости до трюма корабля, где все заключённые, в количестве семидесяти двух шиноби, оказались в затхлом сыром помещении не расчитаном на такое количество взрослых мужчин. Даже для половины этого было бы недостаточно.       Я спускался в середине шеренги и, поначалу, мне давали пройти. Но постепенно тёмное пространство заполнялось, приходилось толкаться. Заметить металлическое кольцо на моей шее становилось всё сложнее и несколько мужчин успели облапать, обдать зловонным дыханием шею и лицо, кто-то даже шепнул:       — Какие ножки, крошка.       Хорошо, что толпа быстро нас разделила. Но мучения только начинались. До острова, где находился замок Хозуки, было трое суток пути, в течение которых нам приходилось ютиться на днище небольшого судёнышка.       Поначалу мы стояли вплотную, как кильки в банке, ежась и стараясь не касаться друг друга чем-то кроме плеч. Так мне казалось. А потом послышался крик.       Я зажмурился и ужасно хотел ничего не слышать. Благо, криков больше было. Только копошения и незначительные движения метрах в четырёх от меня, что оказалось достаточным, чтобы за лесом стоящих заключённых мне не удалось определить, что там случилось.       Спустя ещё сутки крепкие на вид шиноби начали договариваться между собой, чтобы вместо вертикальной системы создать горизонтальную и хоть немного отдохнуть. Большинство носили ограничители чакры и испытывали, вероятно, невероятные мучения. В течение третьей ночи, когда, по моим расчётам, до прибытия оставалось ещё часов десять, мода на усталую сговорчивость достигла меня.       — Те трое, как и я, хотели бы дать ногам отдохнуть. Если ты присоединишься, мы все сможем расположиться с удобством.       Чтобы сказать это, мужчине пришлось сильно согнуться. Я тут же кивнул, скорее из нежелания дальнейшего общения с собеседникам, чей запах и дыхание валили с ног. Только устроившись компактным комочком ближе к ногам моей кучки, пряча нос от чужих провонявших гениталий и стараясь не вляпаться в кучу дерьма, я понял, насколько нечеловеческие условия нам обеспечили.       Всё время пути я был слишком занят попытками найти варианты отступления и обдумыванию того пласта — уже ставшей бессмысленной — информации, что выдал мне Шисуи. Потому и не подумал, что другим шиноби, будь они хоть трижды джоунинами, но истощёнными тягостями предварительного заключения, и будучи уже двое полных суток в пути, будет трудно.       Мне не нужно было есть, пить и спать. Поэтому я мог бы чувствовать себя сносно, если бы ещё и не проблема с испражнением. Опять же, не моим.       Поначалу они ещё пытались выбрать угол. Потом другие, утомлённые стоянием, начинали огрызаться, толкаться, а вскоре и вовсе не пропускать. Я совсем не понимал, как стоит реагировать, когда мне на правую стопу стали попадать капли от мочащегося рядом мужчины. Решил, что лучше никак. Только поднял взгляд к тёмному потолку и углубился в воспоминания, которые вдруг оказались скромными и ограничивались лишь июньским чистым небом, покрытой росой травой и резвящейся в мелкой речушке мигрирующим косякам карасей. Какие-то совсем уж мелочи. Но то было прекрасно ввиду отсутствия даже намёка на невыносимую тошнотворную вонь, окружавшую меня теперь.       И вот я лежал в ногах своих провонявших недособратьев, по частично состоявшемуся несчастью, и местами допускал мысль, что было бы куда приятней оказаться частью этого сомнительного общества, уже переставшего замечать за своей агонией атмосферу.       Благо, воображение у меня было хорошее, и я мог хотя бы частично отрешиться за счёт воспоминания о рыбалке. Казалось, хуже быть не может. Но тут мужчину рядом со мной затрясло. Он повалился на пол, содрогаясь изнеможённым телом в предсмертной агонии. Дёрнувшись особенно яростно, мужчина лягнул меня в живот и сбил с ног другого заключённого, который недавно поднялся, чтобы немного размять ноги. Он был крепким, значительно выносливее большинства, но на ногах держался не слишком крепко. Падал он на меня, и в попытке избежать попадания его локтя мне по животу, я уже сам дёрнулся, перекатываясь аккурат в кучу подтухшего дерьма. Представив, что это просто безобидная грязь на берегу реки, я решил предпринять попытку выползти из неё, но упавший шиноби уже занял моё место.       Он попытался подняться, но тут ему прилетело по лицу от припадочного. Я решил, что это мой шанс отдалиться от засранно-зассаного пола и постоять.       Ноги немного затекли от долгого лежания в одном положении и кожа ужасно зудела. Поднялся я легко, тут же ловя премерзкое ощущение соскальзывающей с поясницы на задницу массы.       — Это всего лишь грязь, — прошептал я.       А потом поймал удивительно осознанный взгляд крепкого шиноби. Он слабо махнул рукой, как бы предлагая лечь на него. Учитывая разницу габаритов, даже в таком состоянии мой вес не стал бы для него чем-то сильно заметным, но сама мысль о прикосновениях не вызывала восторга и я решительно мотнул головой.       Припадочный вскоре затих, давая другим снова провалиться в спасительное забытие. Мне же стало любопытно, понял ли кто-нибудь из них, что рядом с ними медленно остывает труп?       Было бы вежливо позвать на помощь, но, учитывая, что надзиратели не спускались в зловонный трюм на протяжении вот уже трёх суток, рассчитывать на успех не приходилось.       Наверно, когда я был более человечным и неугомонным. Часть того нежного ребёнка исчезла не полностью и билась внутри встревоженной птицей. Этот ребёнок не понимал, почему я просто стою и делаю вид, что ничего не случилось. Он же кричал на меня за попытку рационализировать бездействие. Якобы, даже дозваться до надзирателей не выйдет, ведь острый слух не распознавал звуков за пределами трюма, а, значит, звукоизоляция была хорошая. Якобы, своими пустыми криками я только перебужу полуживых шиноби и они не посмотрят на мой ошейник и затеют драку. Начнётся давка, в которой точно погибнет кто-то ещё.       А ребёнок кричит, что я бесчувственная тварь и плохо думаю о людях. Пусть они оказались в заключении и очень устали, это всё ещё не значит, что они утратили человечность.       «В отличие от некоторых», — обиженно заключил он и затих.       Спустя пару часов крупный шиноби, видимо, почувствовав в себе силы, всё же поднялся, тут же ухватывая меня за руку, чтобы уложить на старое место и встать на текущее. Это было похоже на подвиг, если честно, и я не удержал улыбки. Мужчина это заметил и лишь сильнее нахмурил кустистые брови. Какой суровый.       Прошла ещё пара часов тяжёлого пути. Я лежал с закрытыми глазами, нарочно прижимаясь голенью к щиколотке сурового мученика и с тоской вслушивался, как постепенно затихают чужие усталые сердца.       В момент моего глубочайшего сожаления о невозможности отправиться в мир снов, как сделало большинство переживших уже четырёхдневное морское путешествие, раздался слабый окрик:       — Подъём!       Такой надрывный и такой бессмысленный. Даже у шиноби был предел. А те, у кого он заканчивался не здесь, предпочитали игнорировать слабака с настолько жалким голосом. Только меня не коснулась общая апатия. Я был готов подняться по первому зову, особенно виду старательно текущей ко мне кучи кала, в которой успело захлебнуться по меньшей мере трое.       Поднявшись, не слишком торопливо, чтобы не показать, насколько мне физическое истощение побоку, я тут же прижался к боку сурового мужчины, делая вид, что страшно устал.       Только коснувшись чужого тёплого тела, я сумел осознать собственную измученность. Да, физически вполне себе неприкосновенен. Но вот эмоционально — выдохся. Особенно это ярко ощущалось при взгляде на молоденького надзирателя, отправленного нас поднимать.       Действительно. Этот парень точно имел возможность последние трое суток кушать и спать в не провонявшем тухлой рвотой, мочой и калом помещении.       По другим заключённым было прекрасно видно, насколько непростым был путь. Даже шиноби, выглядящие куда крепче и сильнее меня, едва находили силы чтобы пошевелиться. Словно сонные мухи, липнущие к полу, как к смоле, они медленно, то и дело шатаясь, поскальзываясь и падая, вставали на полусогнутые дрожащие ноги, составляя со мной и моим почти-другом дикий контраст. И, если с суровым компаньоном ещё было что-то понятно, то моя личность неминуемо вызывала любопытство. Даже другие заключённые, несмотря на усталость, поглядывали с подозрением, пытаясь обнаружить во мне что-то, что помогло мне сохранить стойкость. Шиноби, они в кандалах — шиноби.       Надзирателю тоже стало интересно, и он поднял вверх свою руку, объятую огнём. Я зажмурился, отводя взгляд, но ошейник стал ощутимо давить, напоминая о своём сомнительном предназначении.       Ограничитель чакры и жизненной силы, которым облекали лишь особо опасных преступников.       Эта окова вдруг стала ощущаться короной, пусть и сомнительного государства. Зато я поднял голову выше и с благостной улыбкой встретил копошения по углам, откуда украшение виделось особенно хорошо.       Постепенно волна оживления добралась до всех выживших и опасные заключённые поднимались, обращая свои затуманенные взгляды не на мелкую блоху, вроде меня, а на молодого надзирателя, стоящего на четвёртой ступеньке крутой лесенки, что вела на поверхность.       — Мы прибыли в порт замка Хозуки, — громко проговорил парень, а потом добавил дрогнувшим голосом, — заключённым надлежит пройти на портовую площадь.       — Совсем зелёный ещё, — усмехнулся мужчина, к чьему боку я прижался, как бы показывая, что со своей стороны тоже считает меня почти-другом.       — Да, — выдохнул коротко, польщённый целомудренным вниманием и столь необычным знакомством.       Постепенно люди, ведомые желанием увидеть чистое небо и вдохнуть свежий воздух, собрав в кучу остатки сил, поплелись на выход. Я не торопился и вместе с другом ждал, пока появится возможность безболезненно вклиниться в шеренгу. Внезапно меня сильно ущипнули за ягодицу.       Обернувшись, я наткнулся на покрытый чёрной щетиной острый подбородок и широкую белозубую улыбку. Навязчивый незнакомец схватил меня за руку, смешал в потоке, разделяя с другом. В глазах его виделись только жестокость и неутомимая похоть. Даже физические лишения не притупили их. Заворожённый, я наблюдал, как он идёт в шеренге передо мной, закатный свет падет на его молодое лицо и руку, что мягко обхватывает меня за запястье, и он утягивает в поток, утекающий по лестнице, как говно по канализации, к спасительному свету.       Запоздало, но руку я выдернул, встретил недовольный взгляд и всё равно оказался вынесен наверх общим потоком. Свет закатного солнца ослепил, заставив, как и многих других, прикрыть лицо рукой. По голеням, а, следом, и по лицу прилетело кнутом.       — Пошевеливайтесь, мрази! Не тормозите.       Свист рассекаемого воздуха заставил напрячься, но удар пришёлся не по мне. Стараясь быть внимательнее, я незаметно отклонялся с траектории движения кнутов и старался не тормозить, параллельно протискиваясь к высокой фигуре «друга». Добраться до него я совсем немного не успел: нас вывели на площадку меж скал и голых деревьев, снова приказали раздеться и, когда я уже отловил все влажные взгляды, скользящие по шее, плечам, ногам, напрягаясь, стали поливать из шланга. Напор был достаточно сильным, чтобы оставить синяки и сбить любую грязь. Благодаря этой же боли почти не ощущалась температура.       Кажется, вода была ключевая. Ледяная, но без запаха, чистая, сияющая в оранжевых лучах солнца серебром и рассыпающаяся каплями яркой радуги на фоне безжизненного скалистого рельефа. Смрад стекал по желобам куда-то в сторону.       — Проходите по четверо.       В узкий проход между скал пошла первая партия. Их никто не стал сопровождать, но сбегать эти не пытались. Я же пользовался тем, что шланг никто не выключал и стирал ногтями кожу до красноты, вымывал грязь между пальцев ног и с некоторым стеснением подмылся.       Только благодаря сен-чакре, для меня мытьё не походило на пытку, делая кожу и тело крепкими. Количество людей на площадке постепенно уменьшалось, и вскоре я остался один под бьющей струёй. Я бы мылся до победного, но заметил, как молодой парень, который удерживал шланг, постарался незаметно поправить брюки в районе паха. А потом обратил внимание и на несколько других пар глаз, внимательно следящих за каждым моим движением.       Лестно, конечно, но ощущалась от этого внимания ощутимая угроза. Перед глазами стояла сцена изнасилования девушки из трупы, с которой мы с Джирайей путешествовали осенью, по позвонку прошлась дрожь и выполз наружу испытанный тогда ужас оказаться на её месте.       А если серьёзно, то это же тюрьма. Здесь такое происходит чаще, чем где бы то ни было. И мне со своими повадками и внешностью вряд ли получится избежать лишнего внимания. Хотя чего уж там? Уже не получается. А ведь я ещё даже не оказался на территории тюрьмы.       Фактически, за домогательства можно считать даже случай во время осмотра. Это была такая мелочь, ведь я только слышал, но не видел и не чувствовал ничего. Было всего одно неосторожное касание чужого члена к промежности, но даже от него на душе говёно. При чём куда больше от брошенных мимоходом фраз и даже болезненного щипка — это просто неприятно.       Кажется, стоит держаться поближе к тому здоровяку. Он вроде не из тех, кто склонен к насилию и выглядит достаточно угрожающе, чтобы другие несколько раз подумали, прежде чем попытаться что-то сделать.       Вряд ли, конечно, другие заключённые смогут представлять реальную опасность. Согласно задумке Шисуи, печать, запирающая чакру в теле, на мне не сработает и тогда отбиться от них будет не сложнее, чем от людей чакрой не владеющих вовсе.       Другое дело — работники тюрьмы. Хотя с ними есть надежда, что они всё же побрезгуют и решат дотерпеть до дома, где их будут ждать жёны и любовницы.       В любом случае, лучше не отсвечивать.       — Для тебя отдельное приглашение нужно, сучка? — с неприязнью спросил старший из надзирателей.       У него было грузное тело, красное лицо с обвисшими уголками губ и маленькими грозно сияющими глазами. Даже мне было сложно найти в нём хоть что-то привлекательное, особенно ввиду откровенно пренебрежительного отношения. За людей он заключённых даже не пытался считать, меня в том числе. Вот так сразу, сходу, без объективной причины это сбивало с толку, и я не сразу понял, что смотрит на меня он не просто так и обращение «сучка» имеет к моей персоне самое прямое отношение.       — Да, иду, — пролепетал я и шагнул последним в проход между валунами.       Из-за глубокой чернильной тени я не сразу заметил тела и чуть не запнулся. Обнажённые, перепачканные в крови, четверо. Судя по следам на скале, они, не заметив следящих со скал глаз, надеялись, сговорившись, сбежать. Скорее всего это было очень мудрое решение, потому что лично мне всё сложнее было представить, какие ужасы ждут впереди, учитывая что до острова добрались не все.       — Поторопись, — прошелестел ветер, и я последовал его совету, удивляясь, что в этом проклятом месте есть кто-то с таким тихим мягким голосом.       За проходом была ещё одна площадка, с которой неплохо просматривалась скалистая тропка к тюрьме. Снизу подъём казался довольно крутым и длинным, а замок на вершине неожиданно очаровывал своей мрачной красотой. Сделанный из местных материалов, он будто вырастал из тёмных скал и только несколько смотровых башен, сделанных из крашеной в красный древесины, выделялись яркими росчерками на этой тёмной картине. Такими же красными были пояса на форме надзирателей, беспорядочно разбросанных по длинному склону.       — Приветствую вас на острове Хозуки. Меня зовут Муи Хозуки и я начальник тюрьмы, где вы будете отбывать своё наказание. Сейчас я поставлю на вас печать тюремного контроля, после чего вы должны проследовать к главным воротом. Настоятельно рекомендую не пытаться сбежать, а также использовать чакру после того, как будет наложена печать, — спокойно, давно заученным текстом, проговорил высокий худой мужчина в тёмном костюме. Он казался совсем бесцветным и мрачным. Прямо как обитель его древнего рода без всего этого новостроя. Хотя нельзя не заметить, что, несмотря на отсутствие красок, он был привлекательным.       Стройный, высокий, с красивым лицом, чьи утончённые, но мужественные черты вопили о благородном происхождении. Вообще, он крайне выгодно выделялся на общем фоне: чистый, хорошо одетый, немного усталый, но не истощённый, как заключённые, и спокойный, не выражающий ни презрения, ни брезгливости, в отличие от других работников тюрьмы. На контрасте с последними мне даже чудилась толика гостеприимного уважения к невольным гостям его обители.       Заняв своё место в коротком ряду из трёх заключённых, включая меня, я, не без любопытства и напитки сен-чакрой стал следить за действиями Муи. И чем дольше я наблюдал, тем отчётливее ощущал, как шевелятся волосы на загривке, а мышцы ног сводит от желания хотя бы попытаться сбежать.       Муи сложил короткую серию печатей, приложил руку к костлявой груди первого из шеренги, и от его ладони по коже заключённого быстро поползли огненные путы. Сомкнувшись между лопаток крестом, линии засияли на мгновение белым, а потом стали медленно гаснуть, превращаясь в красную татуировку, намертво вожжённую в кожу. Заключённый болезненно всхлипнул, сжался и рухнул на колени, обнимая себя слабыми руками и тихо поскуливая.       От этой техники Фуин и не пахло. Всё: начиная серией печатей, заканчивая вкусом заполнившей пространство чакры — имело под собой исключительно стихийную основу. И, что совсем скверно, мне, как носителю самой редкой стихии — Ветра, взаимодействие с Огнём сулило больше дискомфорта, чем всем прочим. Даже тем, кто стихийную чакру не развивал вовсе.       Муи покачал головой и перешёл к следующему заключённому, который был значительно крупнее предыдущего и оказался почти одного роста с Муи. У него не доставало значительной части зубов, что вовсе не помешало ему бросить кривую, походящую на оскал хищного зверя, усмешку в сторону рухнувшего от боли соседа. Подняв подбородок повыше, он без страха приготовился перетерпеть боль от касания огненной длани.       Недолго улыбался.       В первое мгновение его лицо застыло в напряжении, на шее проступили вены. Потом он скривился и попытался отшатнуться, но Муи играючи двинулся с ним, не дав технике прерваться. Ещё через секунду, когда линии стали остывать, а в воздухе завис устойчивый душок палёной плоти, заключённый рухнул на землю, свернулся в комочек и стал в голос хныкать. Прямо как дитя малое.       Не следа от былой спеси.       В отличие от него, я не посмел насмехаться, потому что прекрасно понимал, что у него с болевым порогом всё должно было быть неплохо, учитывая непрошибаемую уверенность и количество тёмных пятен в судорожно сведённых челюстях. Ещё немного и будем вместе валяться и реветь.       Муи двинулся ко мне, и я поднял взгляд на его бесстрастное лицо. Его взгляд оценивающе прошёлся по моей фигуре, но, едва я успел заподозрить начальника в симпатии к маленьким мальчикам, он посмотрел мне в глаза и оповестил:       — По процедуре я должен сначала поставить тюремный ограничитель и только после этого снять ошейник. Но так эта процедура становится ещё более неприятной и поэтому, если ты пообещаешь не делать глупостей, мы поступим наоборот, — он остановился напротив, ожидая реакции.       Подумав немного и даже успокоившись под взглядом его чёрных, как безмятежное ночное небо, глаз, я кивнул, неуверенный в том, что голос не подведёт.       Наградой за разумность и сговорчивость мне стала скупая безразличная улыбка. Потом всё внимание начальника оказалось обращено на мою шею. Движения его и в этом деле оказались выверены до миллиметра. Подцепив прохладными пальцами подбородок, он поднял мою голову так, чтобы ему было видно замок, после чего склонился совсем низко, обдавая тёплым дыханием.       Сейчас, напитанный сен-чакрой до той грани, после которой начинает меняться внешний облик, я оказался особенно чувствительный и слишком ярко ощущал, как пульсирует тепло его тела в такт с движениями сердечной мышцы, как от ядра к рукам, находящимся у моей шеи, перетекает жгучая огненная чакра.       И без того было страшно — по объективным причинам, — а от этого становилось не по себе окончательно. Я отвёл взгляд в сторону и стал наблюдать, как первый из шеренги поднялся и неторопливо побрёл вверх. Жилистый, сильный внутри, с клубящейся внутри жизненной энергией… и плохо отмытой от испражнений промежностью. В светлых волосах виднелся кусочек морковки, которой кто-то щедро блевал в одном из углов в первый день после отплытия.       Второй заключённый бросил на первого злобный взгляд и тоже начал подниматься, постоянно заваливаясь на правую сторону. Сделав пару шагов он снова осел, прополз немного на четвереньках, а потом вздрогнул от крика и, сквозь слёзы, я рассмотрел как он резче подорвался с места и поплёлся вверх.       А мне было действительно больно. Огонь проникал по каналам чакры, разгоняясь от блуждающего в них ветра ещё сильнее. Самообладания хватило только чтобы не отшатнуться, но крик прорезался сам собой, и я не мог его прекратить, потому что он выражал ещё и отчаяние от осознания почти полного провала миссии. А это означало, что дороги домой нет. Что недособратья по не случившемуся несчастью стали полнокровными братьями и несчастье тоже уже случилось.       Не было обречённых «их» и не такого, как все, «меня». Теперь были мы.       Ноги подкосились, и я рухнул коленями на камни, прямо в ноги начальнику тюрьмы, хозяину моего последнего пристанища. Крик смолк, исчезла всякая надежда на светлое будущее. По пульсирующим каналам чакры растекалось отчаяние. Внутренний ребёнок, верящий в чудо и собственное всесилие продолжал обиженно молчать глубоко внутри.       Я задрал голову вверх и увидел печальное лицо Муи. Это было холодное сострадание, которое служило не поддержкой, а подтверждением самых мучительных мыслей о том, что доступ к чакре перекрыт почти полностью и, даже от природной, внутренности начинает жечь стоит привычно потянуться к ней, о том, что запах палёной плоти теперь исходит от меня, о том, что домой вернуться уже не суждено.       Я отвёл взгляд и стал подниматься, отпуская в воздух всю запасённую сен-чакру. Делать это приходилось медленно, чтобы алые полосы жгли, но не прожигали плоть. Страшно представить, как сработает ограничитель, если использовать обычную.       Мотнув головой, я потихоньку поплёлся в гору. Ноги казались непривычно тяжёлыми. Так плохо мне было с тех пор, как я перестал быть обычным человеком. На самом деле тогда почти всегда было хуже, чем в последние полгода. И ведь справлялся. Радовался жизни, свежему солёному ветру, улыбался мелочам, спокойно встречал трудности.       Изнежила тебя, Наруто, физиологическая эмансипация от человеческих законов. Привык не испытывать телесных страданий и боли. Даже Полночи стали проходить играючи, если не сталкиваться ни с какими подозрительными тварями и не медлить. А ведь трудности закаляют характер.       Сейчас же, на самом деле, все они — эти трудности, наконец, потеряли свою значимость. Не важны диагнозы в личном деле, избыточные привязанности с их незаслуженной теплотой, тонкости взаимодействия с окружающими и даже потеря наследства легендарных родителей.       Начинается игра на выживание — антисуществование. Это ли не наиболее близкое по детству и отрочеству состояние, в котором мне куда комфортней, чем в благости в окружении сокровищ, которые не только не способен сохранить, но ещё и не нуждаюсь.       Подняв взгляд с каменистой тропки на величественный древний замок, засиявший красными огнями в наступивших зимних сумерках, я вдруг почувствовал странную любовь к этому месту и поспешил ускорить шаг.       Сен-чакра освободила тело, печать окончательно погасла. Осталось только слабое жжение, напоминающее о необходимости быть осторожным в привычных действиях, чтобы случайно, по привычке, не начать греть воду рассенганом или не попытаться подозвать какой-то предмет удачно подвернувшимся потоком ветра. Даже эта боль исключительно на пользу.       Тропа вывела из каменной низины на пологий горный хребет, где до меня добралась родная стихия. Ветер самозабвенно зарывался в волосы, страстно гладил голое, ещё не обсохшее после водных процедур, тело и толкал в спину, давая тяжёлым ногам ту лёгкость, что способны испытывать лишь люди, имеющие счастье хоть иногда по-настоящему уставать. Кто знает радость от тёплой еды после долгого трудового дня, горячей ванны, мягкой постели и выпивки. В умеренных количествах и не очень. Чьи мышцы ещё могут перенапрягаться, болеть и расти. Кто не замер во времени.       Не знаю, позволят ли мне эти путы в полной мере вспомнить, какого это всё, но достаточно и светлого осознания того, как многого я на самом деле лишён.       Прав был Мадара, когда сказал, что из простых радостей жизни только секс и остался. Меня и тогда его слова впечатлили своей разумностью, но как отчётливо это ощущается.       — Тебя ведь Наруто зовут? Наруто Узумаки? — спросил Муи, который всё это время шёл чуть позади, как бы замыкая процессию.       В паре метров уже маячила широкая спина заключённого, что начал подъём передо мной и я замедлился, оборачиваясь на начальника тюрьмы. Тот смотрел в сторону и казался человеком очень молчаливым. Печальные глаза следили за горизонтом в самой тёмной части небесной сферы, бледное лицо распространяло над островом свою особенную меланхолию, а ветер равнодушно цеплял длинные чёрные волосы, убранные за спину.       Поэтому я даже подумал, что спросил кто-то другой или же мне вообще послышалось. Но потом он посмотрел в ответ, разрушая иллюзию, и я поспешил ответить хриплым от долгого молчания и громкого крика голосом:       — Да.       — Ты не похож на человека, убившего легенду клана Учиха.       — Неужели тебе не известны подробности? — с насмешкой и трепетом я, как в старые-добрые-простые времена, опустил всякие формальности. Малыш Наруто был в восторге и даже перестал обижаться. Внутри расцвело тёплое солнце.       Муи, к моему удивлению, не обратил на фамильярность никакого внимания и честно объяснил:       — Ввиду специфики замка и договора со странами, для перевода сюда необходим самый минимум документов и сведений. Зачастую скрытые селения предпочитают опускать подробности и скрывать так много, как только возможно, — мужчина внезапно улыбнулся, а потом ответил проще, будто сомневался в доходчивости своих слов. — Мне не известны подробности твоего дела. Но то, что селение отправило тебя в ошейнике, как особо опасного преступника, заставляет подозревать, что убийство вовсе не было случайным.       — Вот оно как, — покивал я и с убийственной серьёзностью признался, — я и в самом деле страшный злодей. Хитрый, как Кицуне и смертоносный, как сам Шинигами.       Стало весело, ведь я в самом деле унаследовал силу обоих существ.       — Неужели? — лицо Муи сохранило бесстрастность, но на эмоциональном плане прорезалось веселье. — Я беспрерывно живу в замке Хозуки вот уже десять лет как. За это время мне довелось видеть разных людей. В том числе хитрых, как Кицуне. И даже смертоносных, подобно Шинигами. Такие смертные — редкость и их несложно узнать среди других. Достаточно лишь один раз прочувствовать их неприкрытую злобу. Ты не такой.       — Тогда какой же я? — это был откровенный флирт и Муи это заметил, но опять никак не отреагировал.       — Ты, возможно, не очень хороший человек, не хочу утверждать, тем более, что с полутонами легче ошибиться. Но всё же ребёнок. И меня преследует чувство… Осторожно, ступенька.       Я успел обернуться и не врезаться в лестницу, ведущую к широко распахнутым воротам крепостной стены. Двадцать одна ступенька, тяжёлые каменные створки и едва заметный символ, выбитый на замковом камне. Я заметил его в самом конце, уже когда перешагивал порог нового дома, а потому плохо рассмотрел, но сохранившаяся в памяти картинка походила на оскаленную челюсть с заострёнными зубами.       — Какое чувство? — спросил я тихо, чувствуя дискомфорт под взглядом десяток пар глаз других заключённый — новоприбывших и обжившихся.       — Беспокойства, — едва шевеля губами, ответил глава и гордо прошёл к большому деревянному помосту, продолжая стелить своей необъяснимой тоской.       Легко запрыгнув на невысокий помост, затерявшись на мгновение в плотном, отороченным тёмным мехом плаще, взметнувшимся за его высокой ловкой фигурой, Муи обратился к нам:       — Приветствую вас всех ещё раз. Надеюсь, что пребывание здесь не будет похоже на наказание и вы сумеете успокоить свою душу в этих стенах. Далее вам надлежит пройти последний обязательный осмотр, получить одежду, постельное бельё и полотенце.              ***       — Не задавай ненужных вопросов.       — Что? — спросил я прежде, чем разобрал хриплую прокуренную речь своего собеседника.       Тот посмотрел укоризненно, а потом зарылся в карманах брюк, вытаскивая на обеденный стол кучи мятых желтоватых бумажек. Я наблюдал за этим со спокойствием и сдержанным любопытством, радуясь лишь тому, что он не предпринимает в мою сторону сомнительных поползновений.       — Смотри, здесь расписаны всякие кружки по интересам, — он ткнул грязным мозолистым пальцем в нужную бумажку, где, помимо различных видов активности, было указано время. — Есть бальные танцы, спортивная секция — там можно жопу накачать, ну или приучиться бегать по утрам, — чего там обычно бабы хотят? — бормотал мужчина.       Вид у него был угрожающий: высокий, раскаченный, весь в шрамах, с бандитской мордой и вкрадчивым голосом, которым можно вести разговоры лишь о том, как было бы лучше кого-нибудь расчленить. Короче, не про кружки по интересам был этот дядя, что не мешало ему продолжать:       — Ещё на фокусы можно записаться. Там ребята учатся всякому, да… обманывать, короче. Из рукастых есть столяры и медики. Из умников — хе — те же медики и ещё литературный клуб. Потом, можешь изучать Право. Хотя толку от него? В любом случае, моё дело — предложить. Твоё — отказаться, — мужчина усмехнулся своей шутке и продолжил вести себя так, будто совсем не замечал особенностей моей внешности.       Это был мой первый ужин в замке Хозуки, и я ещё никого не узнал, но успел разделить всех его обитателей на три категории.       Первые не обращали на меня внимания. Таких было меньшинство.       Вторые смотрели так же, как на всех прочих. И лишь изредка в их глазах загорался огонь.       Третьи облизывали взглядами и оживлялись при виде меня. Таких было большинство. Или так казалось, потому что от их внимания становилось душно.       Мой собеседник напоминал первый тип: смотрел немного сквозь, говорил привычно и не раздражался, что я его переспрашивал.       — А как кружки по времени распределены? — поинтересовался я.       — Равномерно, в течение дня, так сказать. Чтобы никто ни на что не накладывался, — довольно объяснил заключённый.       Седые пряди на его висках ярко золотились в свете жёлтого искусственного света столовой. Потолки здесь были высокие, окна — им под стать. Ещё и с необычной разрезкой — плавной, не всегда симметричной, с цветными вставками.       Замок Хозуки не хотелось называть тюрьмой, даже несмотря на основной контингент.       — Эспереси! — раздался за плечом сильный голос.       — Шин! — прохрипел мой собеседник, поднимая взгляд значительно выше моих глаз.       На плечо легла широка мягкая ладонь, и я медленно поднял взгляд, силясь рассмотреть второго собеседника, пока тот смело заверял:       — Негоже приставать к молодняку! Ты посмотри на этого парня — совсем юнец. Поставь везде галочки, пусть он походит, посмотрит. Потом и определится. А ты насел на него так, будто он о себе всё знает, — тут он опустил голос, будто слова предназначались исключительно Эспереси. Но произносил он их над моим ухом.       Он.       Как и все обитатели замка это был «он».       Итак, он не обладал той внешностью, что воспевают в балладах. Бледный, черноглазый, как Учиха — хотя к Учихам он не имел никакого отношения. Немного нескладный, с желтоватой кожей, серыми жиденькими волосами по плечи. Но харизматичный, притягатятельный, как Джирайя и Мадара, в коих нельзя было сходу заприметить секс-символы всея Коноха, но они ими, так или иначе, когда-либо считались.       — Но объяснить-то расклад надо, — вяло возразил Эспереси, почёсывая висок не тем концом ручки, оставляя на коже следы чернил.       Шин потянулся к его руке и остановил движение, отнимая ручку от головы. Мужчина быстро сообразил, в чём дело, кивнул в знак благодарности и начал черкать на одной из мятых бумажек, запоздало уточняя:       — Ну так я всё отмечаю?       Шин опустил взгляд, легко находя мой.       Всё-таки красивый. По-своему.       Я кивнул.       Шин кивнул, в том числе, вербально:       — Да.       — Ладушки, — довольно кивнул Эспереси, будто ему платили за каждую галочку. — Тогда не смею более отвлекать от еды. Тем более, мне предстоит собрать сведения ещё с пары десятков таких же ээ… растерянных, — с ласковой хрипотцой усмехнулся Эспереси и исчез меж столов.       Шин сел рядом.       Он не принёс поднос.       Смотрел прямо, но без вожделения, без жажды.       Лишь с любопытством. Свойственным хорошим шиноби. Таким въедливым, настырным, опасным. Качественно скрываемым за дружелюбием.       — Здесь красиво, не находишь? — спросил он.       — Красиво? Это же тюрьма, — вяло ответил я, не готовый к новым потрясениям.       — И всё же. Этому замку больше семи сотен лет. Считается, первое поселение было заложено в незапамятные времена: тысячи лет назад. Пусть остров вулканического происхождения, небольшой, далеко от материка.       — Возможно, дело в течениях или какой-то такой ерунде, — вяло отмахнулся я, покручивая вилкой перед лицом очередного знакомого, глядя при этом на тарелку с едой, которую то ли мог, то ли не мог переварить.       Вот в чём вопрос.       — Хм, действительно, — с плохо скрываемым сомнением пробормотал Шин, а потом встрепенулся, приободрился и весело заявил, — ты теперь мой новый сосед. Или я твой. Тут смотря, как посмотреть.       Зубы у Шина не сияли белизной и не отличались ровностью, но энергетика цепляла. Рядом с ним, будто «не могло существовать абсолютного непобедимого зла», если выражать ощущение однобоко, под влиянием эмоций.       Я знал, что это особенности подачи, поведения, характера, то есть его личностного. И к реальному положению — скверному по сути — отношения иметь не могло. Но был вечер, горели тёплым светом керосиновые лампы на столах и электрические подсвечники на стенах, пахло горячей едой, а не протухшими испражнениями и люди вокруг воскресали из мёртвых, а не пытались помереть, не доплыв до другого берега.       Я расслабился — внутренне, в том числе, — поставил локоть на добротный дубовый стол, прикрыл глаза и посмотрел на Шина из-под ресниц.       — И кто же так решил, Шин?       — Решил? О, нет. Тут весьма свободные правила. Глава Муи относится к заключённым с избыточным уважением. Безусловно, тюремный колорит сюда проник, но это касается только новоприбывших и особо упёртых. Ты сам поймёшь. Со временем.       — Путь сюда был непрост, — легко заметил я.       — Там другие люди, они не понимают, — горячо заверил Шин, обхватывая моё предплечье.       Я опустил взгляд на его тёплые руки и с досадой наблюдал, как мужчина порывисто отстраняется, смущаясь, опуская взгляд.       Он оседлал скамейку и упёрся в неё обеими руками, пряча чёрные глаза. А потом тихо заговорил:       — Ты же из Корня? Я тоже. Меня отправили сюда пару лет назад с одним только поручением — отправить донесение, в котором подробно бы описывалось, как именно сие донесение было отправлено. Должно быть, одно из них было получено? Пусть и спустя столько времени, — печально закончил Шин и что-то пробубнил под нос.       Я же застыл статуей, не совсем понимая, что делать с этим знанием.       Шисуи мне ничего про донесения и Шина не говорил. Однако твёрдо обозначил, что никаких сведений с острова не приходило. То есть все ухищрения Шина оказались бесплодными.       Имея эту информацию и уже испытывая к Шину некоторую симпатию, я честно возразил:       — Никаких донесений не доходило. Меня, как и всех прочих, отправили на неизведанную территорию.       — Ожидаемо, — кивнул мужчина, будто даже немного облегчённо. — Тебе не мешало бы отдохнуть с дороги, — он снова весело улыбнулся, превращаясь в мальчишку. — Помню, мне путь казался бесконечным.       Шин начал весело и довольно увлекательно рассказывать о жизни в замке: о кружках, меню, развлечениях. С его слов получалось, что мы не в тюрьме, а в самом настоящем санатории. Вот только веры в это у меня не было и я, слушая соседа краем уха, лениво ковырял еду в тарелке, не решаясь её есть, не забывая незаметно поглядывать на других заключённых.       Мне казалось, что дисциплина — важная часть тюремного быта. И потому сходу решил, что на ужине присутствуют все. То есть порядка двухсот человек. Но потом Шин сказал, что обязательным к посещению является только обед, а на ужин и половины заключённых не ходит, предпочитая запасаться едой в течение дня, чтобы спокойно поесть в тишине камеры.       В замке Хозуки жизнь протекала насыщено, разнообразно и только одна вещь его с тюрьмой всё же роднила — все всегда на виду. Невозможно закрыться в какой-то комнате и просто побыть одному. Не положено, да и дверей в замке не было. Камеры заключённых располагались в самом большом корпусе, в огромном высоком помещении, где, вероятно, планировалось устраивать званные вечера и балы, а вместить он мог не одну сотню, облачённых в пышные наряды дам и их кавалеров.       Массивная каменная кладка оказалась изрезана металлическими решётками, лесенками и галереями. Всюду тянулись чёрные жгуты проводки, разветвляясь, подобно голым деревьям, снизу вверх и на каждой веточке висела крупная лампочка, источающая блеклых оранжевый свет.       В каждой камере, коих насчитывалось около двухсот, было узкое высокое окошко, начинающееся в тридцати сантиметрах от старого каменного пола, улетающее вверх, пронизывая насквозь, от пола до потолка, второй уровень, и заканчивалось изящной остроконечной аркой на третьем, самом высоком, уровне. При этом цвет остекления менялся. Сначала было окно с прозрачным, как горный ручей, стеклом, потом с томлённым желтоватым и светло-оранжевым. После случалась смена теплоты: снова прозрачное, потом прохладное — голубоватое, и синие, либо зелёное. Они тоже чередовались.       Наша с Шином камера находилась на втором уровне и цвет стекла нам достался обычный — прозрачный. Я же, как любитель тёплого и немного эстет, считал верхом удачи оказаться в камере на третьем уровне, где стекло было бы оранжевым или хотя бы тёплым. Об этом я и рассказал Шину, когда тот спросил моего мнения, относительно нашей скромной «берлоги», где из мебели были только скрипучая двухъярусная койка, унитаз и две одинаковые страшненькие кривые тумбы.       — А мне этот вариант нравится больше. Я люблю свет, а на втором уровне и с прозрачным стеклом его получается больше всего. Даже ночью, когда выключают свет, здесь можно читать или рисовать, если тебя такое, конечно, интересует, — ответил он.       — С точки зрения практичности, согласен полностью, — признал я, а потом тихо добавил, — хотя иногда душа требует прекрасного.       Меня совсем покинуло ощущение, что мы были заперты, что отбывали наказание. Я уже начал мчаться за комфортом и красотой.       Во многом это было связано с физиологическими особенностями. Точнее их полным отсутствием. Мне было достаточно только мыться время от времени. А в темноте я видел отлично. Даже с вечно горячей печатью.       — Не расстраивайся, — Шин снова положил свою широкую ладонь мне на плечо, а потом добавил, — я дружен со многими местными обитателями и, уверен, мне удастся провести тебя в разные камеры. Только скажи, куда хочешь.       — Хочу с оранжевым или тёплым стеклом на третьем уровне, — тут же проговорил я.       Шин чуть нахмурился, усмехнулся, а потом признался:       — Достаточно близко я знаком только с одной парочкой, живущей в такой камере. Но они немного своеобразные. Как бы беды не случилось.       — Я умею подстраиваться, — тут же сказал я, не совсем веря, что счастье так близко.       — И всё же давай немного повременим. Те двое действительно непросты в общении, и я чувствую необходимость понять тебя, прежде, чем давать советы. Хорошо?       — Да, нет проблем, — кивнул я, удивляясь подобному радушию, а потом попросил провести небольшую экскурсию.       Замок, неожиданно, пленил, заставляя забывать о прочих волнениях.       Точнее, я позволял себе поддаваться его удивительной красоте, надеясь дать мозгу остыть, переварить и приготовиться к конструктивной деятельности.       С другой стороны, Хозуки с первого взгляда заявлял о себе, как о шедевре, созданном настолько давно, что дух захватывает. Если заставлять себя чувствовать и представлять, какое множество историй здесь творилось, как много жизней было здесь прожито, сколько чувств и эмоций он впитал в себя, то можно было без труда отказаться от себя и своих волнений.       — Наруто-кун, не переживай ни о чём. Я защищу тебя от всяких трудностей и объясню, как всё устроено в замке. Здесь неплохо. Тебе, наверняка, как и мне, рассказывали про него всякие ужасы, но, на деле, это неплохое место. Особенно для шиноби, привыкших к жестокости и лишениям. А ты ещё и ценитель прекрасного. Тебе здесь совсем легко будет.       — Ты говоришь так, будто не планируешь покидать это место, — сказал я, не обдумав до конца, но потом понял, что именно это в Шине и смущало.       — Я не дурак, Наруто-кун, — мягко сказал он, и только потом снял с лица маску дружелюбия, становясь печальным, задумчивым. — Я подавал большие надежды. Я был тем, кого называют гением. У меня за спиной тысячи трупов. Когда меня отправляли сюда, отзвучала фраза: «если не ты, то никто другой не справится». И я, если верить твоим словам, не справился. А, значит, пути обратно нет. От мечтателя во мне, как видишь, мало найти можно.       — Но меня отправили с теми же словами! — потеряв терпение, громко прошептал я.       — Потому я сразу отнёсся к тебе с уважением. Хоть ты молод и еблив, я, узнав, откуда ты и какое дело тебе пришили, сразу понял, что ты равен мне.       — Молод и еблив? — повторил я, ещё не успев узнать настоящего Шина.       — Успокойся, — потребовал Шин.       — А ты объяснись, и я успокоюсь.       — Не веди себя так, будто не знаешь, — отмахнулся Шин.       Словно от мухи. Словно моё возражение совсем не имело веса и смысла, вопреки словам о равности.       Но я не чувствовал себя сбитым с толку. Только уязвлённым, потому что правда прекрасно понимал, что он имеет в виду. Просто ещё не успел смириться с тем, какое впечатление произвожу.       Привлекательным женщинам, зарабатывающим на своей привлекательности, приходится уделять много внимания внешности: следить за волосами, кожей, ногтями, фигурой, одеждой. Это отдельная работа.       Я этого не делал, но природная чакра сделала всё за меня.       Пришлось долго работать на неё. Тысячи часов медитации, скуки, боли. Бесконечная пляска вокруг вонючего жабьего масла и карающей палки. Я тогда походил на робота. Не замечал ничего вокруг и просто существовал. Оно слилось в странное месиво, где ярко проступали лишь походы в Красные Кварталы, где путаны, вдохновлённые моими скромными размерами и щедрой платой, с искренним удовольствием кружили вокруг, доставляя особенное волнительное счастье.       А потом я решил дать себе третий шанс сдать экзамен на Чунина, после которого всё пошло по пизде.       Я выглядел хорошо. По-юношески миловидный, с большими синими глазами, тонкий, заметный. На бледной коже горели шрамы в виде усиков, но было бы странно считать их за изъян. Глядя в зеркало последние пару месяцев я не только себя не узнавал. Я ещё и понимал, насколько по-учиховски выгляжу, в том смысле, что все Учихи красивы. Но, в отличие от них, я ещё и блондин с голубыми глазами. Очень красивыми глазами. Это я приметил ещё в детстве, когда пытался прикинуть, чем могу зацепить Сакуру-чан.       — Ладно, я понимаю, о чём ты. И я рассчитываю справиться с возложенной на меня миссией и вернуться домой.       — Я же понимаю это стремление, — сразу ответил Шин, немного расслабляясь. — И помогу, чем смогу: это меньшее, что я могу для тебя сделать. Только прошу быть готовым к неудаче.       Внутри заскребло, но я взял себя в руки и ответил:       — Хорошо. Я буду.       Шин облегчённо улыбнулся, а потом заговорил на бытовые темы.       Мы определили, что я не против занять верхнюю койку, и мне сегодня не нужен вечерний душ, потому что я не только не воняю, но ещё и чист до скрипа, потом он помог мне застелить койку и предложил посидеть вместе в оставшееся перед отбоем время, чтобы получше познакомиться. Но я не чувствовал в себе сил на дальнейший разговор и предпочёл забраться наверх, отгораживаясь хрупкой преградой из металлических пружин и тонкого матраса.       Шин тихо спал. Немного сопел и один раз поднялся, чтобы отлить. Но передвигался бесшумно и пускал струю в стенку толчка, глуша звук. Он даже притормозил на полминуты, прежде чем решиться нажать на слив.       Я на это только улыбнулся и вернулся к своим невесёлым мыслям о том, что Шин — более опытный шиноби — потерял надежду выполнить возложенную на него миссию, что тюремные путы постоянно немного жгут и, самое страшное, исправно работают. Хотя изначально вся идея моей отправки сюда строилась на том, что я смогу использовать чакру. И ещё, несмотря на всю свою доброжелательность, сейчас, думая о моём тихом сокамернике, я испытывал пока ещё неясный холодок под кожей.       На меня накатывала паника. Странная эйфория от местных красот и вполне себе человеческого отношения со стороны главы схлынула, а на её место стали приходить столь же яркие переживания о том, что моей свободе и в самом деле мог прийти полный и неисправимый армагездец.              ***       В следующие несколько дней я, игнорируя существование кружков, предпочёл заняться детальным изучением замка, надеясь составить чёткое представление и найти вдохновение для дальнейших действий. Оказалось, что без чётко обозначенного приказа, работать не в пример сложнее.       При этом я старался быть максимально незаметным и держаться поближе к Шину, который имел очень своеобразный распорядок дня. Вызвано это было его нездоровой любовью к четырнадцатичасовому сну. На первое утро я весь извёлся и извертелся, не желая будить, но уже изнемогая от мандражки и желания уже хоть что-то начать делать. А он всё спал, спал и спал.       По пробуждении мы дошли до душевых, чтобы умыться и почистить зубы. Потом поплелись на короткую прогулку, давшую возможность изучить замок снаружи и составить примерную карту.       И это оказалось интересным занятием, сумевшим меня отвлечь от накатывающей волнами тревоги.       Хозуки имел сложный план, в виде переплетения дюжины корпусов разных размеров, подчинённых естественным изгибам и обломам скал — он устремлялся вверх своими редкими тонкими каменными башнями и заставлял подолгу всматриваться в крашенную красным древесину смотровых вышек.       Оказалось легко отделить останки первых строений, к коим относились шесть башен от более поздних. Камень в них отличался робкой теплотой и светлостью. Он почти сам сказал, что грелся под местным невидимым солнцем столетиями и потому обрёл столь невинный вид.       Позднее я обнаружил отдельно стоящий обломок стрельчатой арки и пару обрывков фундаментов наиболее старой, самой светлой кладки.       У этого места определённо было сердце.       — Вот только как к нему подобраться? Как его уничтожить? — спросил я.       — Сам с собой болтаешь, детка?       Я резко обернулся, одёргивая руку от шва между светлыми камнями.       Передо мной стояли трое. Их горящие похотью взгляды, в отличие от лиц, были знакомы.       — Заскучал без внимания?       Определив говорящего, я всё же смог узнать лицо. Немного незабываемое, в том смысле, что нельзя было выкинуть из головы настолько болезненную персону, успевшую оставить болезненный синяк на заднице и пренеприятное первое впечатление. Вероятно, согласно уголовному делу и медицинскому заключению, я должен выглядеть так же. Или хуже.       Спорное любопытство вылилось в разумный вопрос:       — За что сидишь?       Интервьюируемый замер, почти по-человечески улыбнулся, и ответил весьма складно и вежливо:       — Трахнул молоденького Каге своей деревни. Слишком много и гордо он вякал без повода. Не сдержался, — с наигранной досадой ответил он.       — Ммм… — я повёл плечом, что могло выглядеть притягательно, но не для охотника за гордецами, к коим меня можно было относить нечасто. Мне самому было странно от этих движений: никогда от них не зависела сохранность собственной шкуры. Слова вовсе казались пластиковыми, непрочными. — Вокруг так много людей, которым приходится указывать их место.       Мужчина подозрительно прищурился, сделал шаг вперёд, чуть отрываясь от своих товарищей, а потом медленно прошептал одно слово:       — Точно.       После этой маленькой победы меня покинула та часть, что знала — или делала вид, что знает, — как себя вести. Я просто смотрел прямо, не меняя расслабленной позы, ждал, что сделает этот болезный.       Он подошёл вплотную, привычно — для себя — положил руки мне на бёдра и талию, а потом склонился и прошептал:       — Ты, мне видится, тоже места своего не знаешь…       — Отстань от него, — громко сказал Шин.       Слишком громко для его средних роста и размаха плеч. Смело, уверенно.       Так, как я сам когда-то поступал.       — А тебе какое дело, заморыш?       — За примерное поведение меня наделили некоторыми правами, — усмехнувшись, заявил Шин.       — Да что ты говоришь…       — Правду-матку режу, брат. И тебе бы помыться не мешало. Для начала, — без претензии заметил мужчина.       Верзила долго смотрел на Шина, ища в нём страх или насмешку, но, даже на эмоциональном уровне, тот испытывал лишь доброжелательность. Воистину, сумасшедший.       Сомнительный элемент кивнул, принимая замечание спокойно, с достоинством сильного и, пусть падшего, но неглупого человека. Его друзья были менее готовы отступить, но судьба ведомых преследовала их даже здесь.       Мы с Шином остались наедине.       — Тебе не стоит кокетничать с другими заключёнными.       О, я это прекрасно осознавал. И только потому заметил особенности формулировки:       — Не стоит с другими. Значит, с тобой можно?       Шин смутился: его щёки покраснели, плечи опустились и он почти стал одного роста со мной.       — Это место полно крови. Никак иначе это не назовёшь. Поначалу кажется, что всюду разброд и шатания, но на деле — жизнь здесь быстро оборачивается чистым искуплением. Нет соблазнов, нет конфликтов, нет привычного тебе бытия. Только огни, скалы и тягучее удовлетворение от ещё одного пережитого дня. Это место… странное, понимаешь?       — Нет.       На самом деле уже — да. Но хотелось раскрутить на конкретику.       — Пока нет, — заверил Шин.       Потом он ушёл в столовую, а я продолжил тихо бродить по замку, старательно держась тени, чтобы не привлечь ненужного внимания. Со слабой подпиткой сен-чакрой это выходило неплохо и больше я ни на кого не натыкался.       Так и бродил целыми днями, покидая камеру и возвращаясь в неё одновременно с Шином. Чаще гулял один, прилипая к соседу только когда заканчивалось время кружков и заключённые начинали в больших количествах бродить по замку, вынуждая тратить больше времени на прятки, чем на конструктивный анализ местности.       На пятый день я имел детальное представление о том, что из себя представляет замок.       Я побывал на кухне, где трудился огромный повар по имени Десин, процентов на девяносто состоящий из жира и больше походящий на гигантское бордовое от жара и натуги желе с глазками, чем человека. Это не мешало ему отлично выполнять свои обязанности, командуя стайкой помощников и готовить для заключённых вкусные, судя по запахам, блюда.       Потом имел удовольствие зависнуть в кабинете интенданта Ферита. Пробрался я туда, когда Ферит ушёл на ужин и, как мне здраво показалось, возвращаться уже не должен был. Разумеется, он вернулся, причём всего минут через семь, с подносом, заставленным едой аж в три уровня и свисающей с прозрачного от натуги мизинца трёхлитровой бутылкой пива. Я на тот момент успел изучить содержимое стола, оценить суммы, которые тратит замок на качественную прокормку четырёх сотен заключённых. Отдельно присвистнул, когда увидел чек за туалетную бумагу, мысленно обозвал всё человечество засранцами, прощупал стену под подоконником на предмет наличия тайников, нашёл один, где хранились три выцветших картинки порнографического содержания. Услышав щелчок дверной ручки, я бедром толкнул дверку тайника, закрывая его, зажал губами картинки, которые просто не успевал вернуть на место, и спрятался за гардиной.       Интендант Ферит оказался по натуре своей совой и предпочитал работать во второй половине дня, щёлкая ручным калькулятором, пересчитывая по три раза, матерясь, заедая нервяк при виде расходов, жирными кусками свинины и щедро запивая их пивом.       Особую любовь к этому человеку я испытал, когда он, замерев с торчащим изо рта пучком зелени, увидел ту самую бумажку с чеком за туалетную бумагу. Прожевав травку на манер коровы, то есть скользя челюстями по кругу, он воскликнул:       — Вот же засранцы! — а потом злобно подписал.       Таким образом, он работал ещё шесть часов, не давая мне возможности незаметно уйти: его рабочее место располагалось аккурат напротив единственной двери, а единственное окно, как и многие в замке, было фиксированного типа, то есть не могло быть открыто.       Заснул интендант прямо в рабочем кресле, но после того, как прогремел сигнал к отбою. Обдумав варианты, я предпочёл остаться у него в кабинете до времени пробудки, чем бесцельно шататься по коридорам в поисках укромного уголка. А с официальной пробудкой как раз откроют камеру.       Я немного побаивался возможной кары, но решил не тратить силы понапрасну, тем более, господин интендант спал очень крепко. До утра я успел полностью исследовать его кабинет, вернуть порнографические картинки на место и даже почитать интендантский дневник, где никаких сведений, помимо голой отчётности, не оказалось.       В камеру по пустынным коридорам вернулся без происшествий, никакого нагоняя не получил и даже Шина не особо заинтересовало, где я всю ночь шлялся.       Окрылённый успехом я прокрался в кабинет начальника тюрьмы Муи. Сходу меня удивили запустение и затхлость этого помещения, заставляя поумерить пыл и надежду наткнуться на что-нибудь стоящее.       Прав я в своём расстройстве оказался лишь отчасти. Невостребованность кабинета позволила совершенно свободно изучить и излазить его вдоль, поперёк, по диагоналям и сверху вниз. И, пусть здесь не было ничего совсем уж экстраординарного, я всё же сумел в тайнике под одной из напольных плиток найти старые карты замка. А на них обнаружился один любопытный проход, который я исследовал на следующий день.       На втором этаже того корпуса, где располагалась столовая, в хозяйственной части, была неприметная дверка — маленькая, вся покосившаяся, прогнившая, с подпалинами даже. И без ручки. Она была деревянная, но странно сливалась каменной кладкой стен. Потому я сам её обнаружить при первичном обходе и не смог — так я себя успокоил, хотя и поругал за невнимательность.       За ней была крутая лестница в старый пыльный погреб, где, к моему удивлению, обнаружились совершенно фантастические залежи шампанского. По скромным прикидкам — пара тысяч коробок, в каждой по шесть бутылок игристого. Пыльного, абсолютно точно позабытого лет на тридцать, судя по количеству осевшего с потолка каменного песка.       Но это был лишь дополнительный приз, потому что через этот погреб можно было пройти к стене, где тонким слоем камня был заложен проход в пещеру, выходящую к морю. Из-за огромных размеров погреба простукивать стены пришлось очень долго, тем более, что в карты замка были в очень мелком масштабе и этот погреб там был не больше точки. Однако, заслышав эхо, я страшно обрадовался. Эта находка меня окрылила — путь к свободе найден.       Карабкаясь по скалистой пещере к свету, я не мог успокоиться. Мне не верилось, что всё решится так просто. То есть не просто, конечно. Нельзя же сбегать, пока не найду нужную информацию. Но казавшаяся неприступной крепость имела изъян. Выход. И от этого резко становилось спокойней.       Но выглянув из пещеры и увидев усеянное водоворотами и острыми скалами спокойное море, я подумал, что лучше бы вообще надежд не питал.       Решение бежать по воде было логичным — тогда не страшна активация огненных пут. Но со стен прыгать слишком высоко, к тому же на них постоянно дежурят охранники. До порта, где спуск пологий, дойти не выйдет, это мне ещё Шин рассказал. На его памяти таким образом сгорели с пару десятков хитрецов, сумевших выйти за крепостную стену — кто залез в гроб к отгружаемому на корабль мертвецу, кто просто ключи выкрал, кто-то залез в контейнер с отходами, которые на острове скидывать было некуда и их приходилось вывозить на материк.       Поэтому вариант с пещерой показался мне отличным. Она значительно ниже уровня стен, является частью замка, и выходит прямиком к спасительной от огня воде.       Просидев там всю ночь, я снова вернулся под утро. Эмоции уже улеглись и до пробуждения Шина мои мысли были заняты попыткой придумать, что ещё можно поделать. По итогу решил, что мне нужно немного отвлечься. Я пять суток безостановочно и безуспешно рыскал.       Рассказав о моём маленьком путешествии и провале Шину, я на мгновение снова почувствовал холодок под кожей — сосед не был удивлён и ни капле не воодушевился, когда я рассказал про тайный ход. Будто заранее знал, чем закончится история.       — Здесь такое постоянно происходит. И ты прав с тем, что тебе стоит переключить внимание, — доброжелательно сказал Шин, мягко потрепав по плечу.       Во время обеда он познакомил меня со своими знакомыми из той самой камеры, что располагалась на третьем уровне и имела ярко-оранжевый цвет стекла       — Это Наруто. Наруто, это Золови и Ядак.       — Привет, — кивнул я, в ответ на полный игнор.       Оба знакомых были неприветливо-молчаливы. Золови на меня вообще никакого внимания не обратил. А Ядак только зыркнул исподлобья и продолжил глотать суп.       — Приятно познакомиться, — ровно добавил я, поглядывая на Шина, который, кажется, считал победой лишь то, что на меня отреагировали ровно и не прогнали.       На мой вопросительный взгляд Шин отреагировал лишь улыбкой, а потом, едва успевая пережёвывать, сказал:       — Ядак ходит в литературный кружок. И, я смотрю, ты не слишком заинтересован в йогурте.       — Да.       — Ядак любит йогурты, — выразительный взгляд Шина орал о необходимости избавиться от десерта в пользу ближнего, хотя я и всё прочее есть не планировал.       — Ядак, не хочешь? Меня не очень привлекает всё кисломолочное, — тут же проговорил я.       Злобный парень поднял злобный взгляд, злобно кивнул и протянул руку, в которую, стараясь не касаться его кожи, я переложил мисочку.       — Спасибо, — хмуро проговорил он, отодвигая все остальные блюда.       А потом Золови медленно придвинул часть тарелочек обратно в Ядаку. Тот глянул на соседа хмуро, а потом поменял тарелки местами так, чтобы сначала съесть салат и котлету и только потом йогурт.       Золови показался меланхолично-печальным. Один его вид навевал тоску — эти серые волосы, серое безрадостное лицо, костлявые плечи и огромные прозрачные глаза. Он наверняка мог бы выглядеть очень красиво в определённой одежде, с более подходящей причёской и прочей ерундой. Меня же сразу очаровали губы Золови. Пухлые, тёмного винного цвета.       По поведению этих двоих, пусть они этого и не демонстрировали, сразу было понятно, что они довольно близки. Хотя вряд ли Ядака привлекли в его соседе губы и о романтической подоплёки в их взаимоотношениях сходу думать не приходилось.       Обед прошёл напряжённо. А потом было время кружков, половину которых я успел пропустить, что, по заверениям Шина, было мелочью.       Мы оказались в литературном клубе.       — Итак, нам было задано прочитать Откровение. Снова. Возможно, кто-то это сделал? — вяло поинтересовался ведущий.       Он имел прозрачный скучающий взгляд и, будто, не имел никакого желания узнать ответ. Тишина была привычней. Но я потянулся, вдохнул побольше воздуха, чтобы… ничего не сказать из-за руки Ядака предупредительно сжавшейся у меня на сгибе локтя.       — Погоди, — шепнул он.       Я подождал.       Спустя минуту напряжённой тишины заключённые подорвались, начиная вскрывать дубовые тумбы, вытаскивая оттуда ящики с красным сухим вином. Пока из бутылок вырывались зубами пробки, а кровавая жидкость растекалась по взявшимся из неоткуда кружкам, ведущий приговаривал оправдания:       — Раз высказаться некому, нам стоит выпить, чтобы дать мысли течь плавнее, смелее, уверенней. Давайте же откроем свои сердца искусству и мыслям воистину гениальных творцов!       Кто-то, возможно, открывал мысли. Я слышал особенно громкие восклицания по типу:       — Есть бытие, а небытия не существует.       — Там дрейфует мир идей, а мы живём в мире вещей.       — Я создан, чтобы жить.       — Государство — это левиофан.       — Да, он бессмертен и могущественен. Он повелевает тобой, твоим мнением и пониманием допустимого.       Наш Левиофан живёт с нами.       Наш Левиофан — Первый.       НАШ ЛЕВИОФАН — ПЕРВЫЙ.       Наблюдая за этой вакханалией и устав в какой-то момент отказываться от бутылки, я присоединился к попойке, хлистая вино, как воду, надеясь почувствовать хоть каплю опьянения. Какого же было моё удивление, когда я стал ощущать покалывание в кончиках пальцев и густой туман в голове.       — Эй, ты как? — спросил Ядак. Кажется, мне всё ужалось купить за йогурт его расположение.       Я поднял на него ошалелый взгляд и честно сказал:       — Не понимаю, что происходит. И ещё очень пьян.       — Но себя контролируешь?       — Да.       — Тогда ничего. Можно идти дальше, — кивнул сам себе Ядак, придерживая меня за локоть.       — Куда?       — На бальные танцы, разумеется.       — Какой бред, — выдохнул я.       Меня слишком долго не одолевало опьянение. Потому я забыл, как странно, бесконтрольно и желанно оно.       Больше продолжения хотелось только ласки. Сильной, довлеющей, уничтожающей.       Но я заставил себя выдохнуть, принять на входе бокал красного и встать напротив Ядака, такого спокойного, привычного устойчивого в этом балагане.       Он положил одну руку на талию, другой огладил по спине, замирая ладонью меж лопаток. Звучали слова — я их не слышал. Ядак притянул меня к себе и закружил. Мои ноги путались, в голове царил пьяный хаос, которому я очень хотел отдаться но вечно отвлекался на вопрос: «откуда он».       — Расслабься, — посоветовал Ядак.       И я постарался.       Превратился в желе. Он шагал со мною в такт — раз, два, три, раз, два три, раз, два… — как-то узнаваемо. В этом была закономерность и я постарался ей следовать, проникая меж его ног своей, шагая в такт, но продолжая ошибаться в одном из пяти шагов, оттаптывая Ядаку ноги.       — Расслабься, — с усмешкой напомнил мужчина и усмехнулся.       А потом потянул, уничтожая пространство, укладывая на себя. И я расслабился полностью — не двигался, не пытался держать себя, только ложился вперёд и отводил в сторону голову. Это пьянило покрепче их странного вина.       Очнулся я стоя в объятиях Ядака       — У тебя отлично получилось. Для первого раза, — сказал он, отпуская.       Я сделал шажок назад, пытаясь вспомнить, что вообще случилось и сколько времени прошло.       — Всё в полном порядке, Наруто-кун. Тебе не о чем беспокоиться.       Я поверил ему, но только на время.       И был прав.       Наваждение постепенно спадало, а справедливые вопросы появлялись. И главный из них — какого Ками тут творится. Но я его не решался задать, потому что у меня было стойкое ощущение, что проблема исключительно во мне. Или в своеобразной акклиматизации, которую я должен был проходить лучше других, как мне казалось. Но не получалось и это уязвляло достаточно сильно, чтобы молчать.       Ещё и это переменчивое настроение Ядака. Хотя он же тоже пил вино. И довольно много. А алкоголь людей меняет.       Последний послеобеденный кружок я пропустил. Вместо этого выкрал из столовой бутылку воды, пробрался в пещеру, где от души проблевался, а потом старательно хлестал воду. Над этим всем стоило подумать, но потом.       На ужине я, по уже сложившейся традиции, не присутствовал: смысла в этом не было никакого. Вместо этого встретил закат и отправился в камеру. Вскоре пришёл с ужина Шин и предложил:       — Не хочешь сходить освежиться? В душевых дают тёплую воду каждый день с 20:30 до 20:50. Ты вроде грязным не выглядишь, Ядак сегодня на ужине поставил меня в тупик вопросом о том, не пристаёт ли к тебе никто в душе. Кажется, ты ему понравился, — Шин неловко почесал в затылке.       — Хочу, — кивнул я.       Мысль о тёплой воде вдруг приятно отозвалась внутри, заглушая слова про приставания.       — Тогда пойдём, — сказал Шин.       Шин довёл меня до раздевалки и дождался, где мы оставили всю одежду и, намотав на бёдрах полотенца, прошли по чуть склизкому от плесени кафелю в душевые, заполненные горячим паром, разговорами и кучей голых тел.       Всего было восемнадцать закутков и большая их часть оказалась занята старыми знакомыми по отбытию из порта на метрике и долгому плаванию. Следуя за Шином по узкому проходу, я невольно кидал взгляды вокруг и заметил, что в паре душевых закутков было больше одного человека, где-то даже сильно. Если бы не общий гомон и шум воды, оттуда бы удалось различить стоны. Что же, подрочить ближнему своему вполне благородное занятие.       — Смотри, тут две душевые рядом. Такая удача! — сказал Шин, обернувшись.       Я тут же обратил внимание на те закутки, куда смотрел он. Меня смутило, что места напротив, пусть заполненные паром, занимали знакомые заинтересованные взгляды.       Но это было лучше, чем ничего.       Я поспешно кивнул, вырвался из мягкой хватки и зашёл в простенок, тут же включая горячую воду, рассчитывая окончательно смыть грязь долгого путешествия и спрятаться за тугим паром.       Я яростно растирал кожу плеч и ног, жалея лишь, что не могу дотянуться до спины. Пока я натирал стопы, ко мне вдруг заглянул Шин и спросил:       — Тебе прикрыть спину?       — А? — не понял я вопроса и, решив, что ослышался, кивнул. — Да, потри, пожалуйста.       Он сначала замер, чем-то смущённый, а потом шагнул меж кафельных стен в моё облачко пара, закрывая собой, словно четвёртой стеной. Он тёр плечи, лопатки неуверенно спускаясь ниже. Я же успел разомлеть и только прогнулся под его сильными массирующими движениями. Постепенно он спустился к пояснице.       Разумеется, там я и сам прекрасно доставал.       На деле, мне хватало гибкости, чтобы изогнуться и промылить всю спину самостоятельно.       Но как приятно было под чужими касаниями, особенно когда они не сулили продолжения, а Шин будто не был сильно заинтересован в моей тощей тушке. Потому я смело позволил ему опуститься чуть ниже, растереть размять — немного волнительно, но в меру: все допущения идут лишь в пользу моей испорченности.       — Вроде всё, — тихо сказал он.       — Спасибо, — мурлыкнул я.       Шин тут же поспешил спрятаться в своём закутке. Я на это усмехнулся, потому что даже не глядя чувствовал исходящее от него волнами возбуждение. Правда, мне оно не показалось достаточно сильным, чтобы была необходимость его прятать.       Два мужика напротив поржали над этой ситуацией, но комментировать не стали, благодаря чему стали в моих глазах выглядеть куда привлекательнее. А ещё заставили задуматься о необходимости снять стресс, при чём, желательно, без участия того подозрительного напитка, пахнущего и ощущающегося на вкус, как вино, хотя теперь, когда мозги успели встать на место, я сильно сомневался в его безопасности.       Ага, акклиматизация. Как же.              ***       В следующий день я решил посетить все кружки, предлагаемые местной администрацией.       Во-первых, таким образом можно было бы подсмотреть себе симпатичного друга для снятия напряжения. А лучше нескольких, для разнообразия и открытия новых горизонтов чувственного. Шина же решил не трогать и не усложнять пока отношения, особенно учитывая, что он хоть и не был импотентом, интереса к моей персоне не проявлял.       Во-вторых, было стойкое ощущение, что сбор даже такого рода информации может открыть новые пути к покорению сердца замка Хозуки. Опять же, где ещё собирать слухи, как не в толпе?       В-третьих, банально хотелось отвлечься от вынюхивания и облизывания каждой щёлки и закутка.       Первыми, ещё за два часа до начала завтрака, аж в пять утра, были занятия по медицине. Творить там разрешалось вообще всё: можно было препарировать лягушек и трупы наименее удачливых собратьев по заключению, чьи тела казались очень старыми и привлекали немало моего внимания, можно было сесть в уголочке и тихонько полистывать анатомический атлас или один из кучи учебников. Можно было набиться на практику к местному медбрату, но найти его, как я понял, задача покруче побега. Даже ходило мнение, что такового в тюрьме нет. Появлялся здравый вопрос: кто же тогда ковырялся в моей заднице во время медосмотра на острове?       Отчего-то все стеснялись вскрывать труп и, либо занимались мелкими хладнокровными, либо, как и все «старички», то есть не те, кто прибыл в замок вместе со мной, увлечённо укалывались выданным для экспериментальных целей опиумом. А потом валялись по полу и нечасто встречающейся мебели в виде дивана, кресла и чайного столика, ловя кайф. Привычный кайф, чтоб их. Оказалось даже не у кого спросить, насколько адекватно наличие красной бляшки на кишке трупака.       Потом была получасовая зарядка во дворе. Там всё оказалось просто, понятно, логично и нормально той нормальностью, что существует на воле, когда ты сам себе хозяин.       Сначала пятиминутная разминка, потом ведущий, одетый в ту же серую тюремную форму, что и я, предложил нам пойти на хуй, то есть делать кардио, то есть бегать. Те же, которые имели несчастье пить с ним вчера, должны остаться и начать похмеляться.       Вопросов становилось всё больше, и задавать я их планировал кому-то из знакомых. Желательно Шину, знавшему моё положение, или Ядаку, которого считал неплохим приятелем. Потому и пошёл на завтрак, надеясь наткнуться на последнего: Шин совершенно точно ещё спал.       Обнаружив в столовой знакомую макушку Золови, я пробрался к нему за стол напрямую, игнорируя поднос и недлинную, в отличие от обеденной, очередь за едой. Потом замер за тонкой спиной и всё же решил взять завтрак, вспомнив, что им вполне возможно расплатиться за информацию. Тем более, что Ядака в столовой найти не получалось.       Спустя минут пять, я подсел рядом с Золови, поковырял немного в тарелке, пытаясь понять, какая еда ему нравится больше и, поняв, что между овсяной кашей и хрустящим яблоком он выбирает последнее, пододвинул свой плод к нему.       — Веришь или нет, а я всё ещё надеюсь сбежать отсюда, — внезапно прошептал он, обернулся и глядя косо, с подозрением, продолжил, — увидеть настоящий рассвет, а не эту скверную иллюзию. Ощутить дуновение северного ветра, услышать капель. Для настоящих бунтарей жизнь здесь никогда не станет приятной. Ты ведь тоже дитя стихии Ветра?       — Да.       — Тогда ты не сможешь умереть так же легко, как и все, к кому присосалась эта ебаная пиявка-Хозуки. Мой час близок. Я оказался здесь чуть раньше Ядака. Но уйду вместе с ним. Таково моё сокровенное желание. И я ничего не могу с этим поделать.       — Ты говоришь странные вещи, — медленно проговорил я в ответ, выждав с пару секунд.       — Я говорю обычные вещи, шкет. И ты их скоро поймёшь. Куда скорее, чем тебе хотелось бы. Чем кому бы то ни было хотелось, — теперь я рассмотрел, что Золови вовсе не был молод. Просто очень хорошо сохранился. — Но они притворяются.       — Я понимаю, — мягко сказал я, теперь уже не понимая ни хрена, но надеясь услышать хоть какую-то конкретику.       — Нет, не понимаешь, — тут же раскусил меня Золови. — Сколько бы я тебе сейчас не рассказывал — ты не поймёшь. А, как поймёшь, будет поздно. Это место странное. Готовое принять любого. Кроме таких, как мы. Непостоянных ни в увлечениях, ни в привязанностях. Настолько неустойчивым на тверди земной, что даже вольный ветер прогибается под нами, подчиняется. И нас же эта печать жжёт сильнее всех прочих.       Золови склонил голову так, что его острые плечи возвышались над затылком. Он казался глубоко подавленным, уязвлённым, но всё ещё сильным, стойким. И я решил сказать максимально честно:       — Мне видится в этом месте какая-то загадка. Но я ещё не распознал её.       — Но ты заметил её…       — Да…       После Золови ушёл, забрав яблоко и оставив на столе свой поднос, а я, ещё не совсем уверенный в том, как существует эта тюрьма, прибрал почти полный поднос за ним и полный — за собой.       После завтрака был кружок с фокусами. Предпочитали с огнём. Предпочитали с использованием этанола, который можно было не растрачивать попусту, а употребить внутрь.       Потом, все, кто не посинел от спирта и не предпочёл неспешную прогулку, пошли в спортивную секцию. То есть я там оказался совершенно один. Даже тренера оказалось не видать. Я уже было решил, что перепутал место и после обеда, в литературном клубе анонимных алкоголиков, расспросил Ядака.       Короче, место я не перепутал, а тренер спортивной секции был такой же неуловимой личностью, как и медбрат.       Благодаря полному игнорированию виноподобной продукции, на бальные танцы я пришёл живым, невредимым и готовым присматриваться.       Сначала меня поразила красота зала — овальный в плане, огромный, с трёхуровневой колоннадой, роскошно украшенным барабаном с двенадцатью круглыми окошками и стеклянным куполом. Я не понимал, как не заметил этого на прошлом занятии. И я не понимал, как пропустил такой огромный зал вовремя пятидневного скрупулёзного изучения замка.       Потом появился чудесно сложенный мужчина — тонкий, гибкий, высокий, изящный. Он привычно подозвал к себе невысокого юношу со светлыми волосами и стал показывать классические «па» на это занятие. А потом отпустил своего напарника, сел за огромный красный рояль и начал музицировать.       Люди, посещавшие этот кружок, уже были мне не знакомы. Они не ходили на занятия по медицине, не упражнялись полчаса часа по утрам, до завтрака, и, будто даже не завтракали и не обедали, хотя обед всё ещё был обязательным. Ещё и Ядак так упился, что не пошёл сюда.       С сонной негой мужчины обнимали друг друга и начинали уверенно скользить в показанном ритме по широкому залу под серо-жемчужным небом.       Я опасливо отступал от общего стремительно вальсирующего потока, смотря заворожённо. Удивлённо. Неотрывно. Испытывая сожаление от невозможности стать его частью, удивляясь, как сумел всего днём ранее влиться в него.       Именно тогда ко мне подошёл тот самый мужчина, в чьём взгляде неизменно и неисправимо читалось лишь желание. Он отчего-то выделил меня для себя. И преследовал неизменно. Это он больно ущипнул меня на корабле, он подошёл на улице, когда я первый раз прогуливался вокруг корпусов, он изнасиловал каге своей деревни, он бесстыдно рассматривал меня в душе.       Он неизменно находил меня и шёл ко мне, хотя я успел заметить, минимум, двух юношей, вполне способных затмить меня своей красотой. Например, тот самый парень, которого выбрал себе балетмейстер в качестве партнёра. Тот был немного выше, шире в плечах, здоровее, но всё ещё оставался изящным, андрогинным. В отличие от него, я был тонок до болезненности, а мои щёки пересекали шрамы.       — Потанцуем, детка? — совсем не к теме мелодии и торжественной атмосферы спросил он.       Мне показалось, что его взгляд приобрёл мягкость за то недолгое время, что мы провели в тюрьме. Будто местный быт размягчил его чёрствую жестокую натуру.       Я поднял руку, помедлил, не вкладывая свою ладонь в его, сомневаясь, беспокоясь, не забывая упомянуть:       — Я совсем не умею танцевать.       — Так я тоже, детка, — криво усмехнулся он, уверенно обхватил мою руку своей и закружил ещё до того, как успел обнять.       Чуда не случилось, но мне определённо удалось выкинуть из головы всё лишнее.       Мы наступали друг другу на ноги и едва успевали за сменами общего рисунка, что так естественно принял нас, двигались не в такт, сбивались. Поначалу я больше волновался о собственной нелепости, а его интересовали мои изгибы. Он успел облапать мою талию, бёдра, ведомую руку, забраться под тюремную рубашку.       Но, то ли я оказался так увлечён попыткой уловить нужный темп, то ли партнёр успел пресытиться на время, но нам удалось заразиться общим ритмом и начать пытаться влиться всерьёз.       Ритм, обертоны рояля, самодостаточное, но всеобщее наслаждение танцем, словно мощный водоворот, пленяли. И нас пленили.       Это не было просто. Я оступался и путал ноги. Он путал ноги и не всегда вёл меня в нужные стороны. Но последние три круга — широких, полных не только шаговых движений, но и тех па, где он подхватывал меня за талию, приподнимая, а я, зная заранее, отталкивался и подпрыгивал повыше, где он слегка надавливал на верх живота, вынуждая прогибаться, а я прогибался так, как мало кто мог вообще и никто из присутствующих, роняя короткие светлые пряди на обнажённую пятку — тапочки слетели ещё в первые пять минут.       Мне понравилось это занятие, серьёзность партнёра и его нескрываемое желание.       Но стоило музыке затихнуть, а мне вернуть вертикальное положение, как я наткнулся на осточертевший взгляд, полный желания и животной похоти, которые совсем не вдохновляли на дальнейшее общение, а только пугали.       Я тут же одёрнул руки и сделал два шага назад. Заметил лёгкое удивление во взгляде напротив, отвернулся и зашагал к высокой стрельчатой арке, что вела в основной корпус, где было максимально легко затеряться, а потом пробраться к облюбованной пещере.       Там я встретил закат, немного успокоился, даже попытался понять, что именно чувствовал, а потом пошёл на ужин, надеясь поговорить с Золови. После его тихого откровения о том, что он хочет сбежать, я ощущал его главным союзником. Отдельно вдохновляло, что мне не довелось увидеть его среди тех, кто откровенно нажирался или упаривался, коих в замке Хозуки было, кажется, большинство.       Но на ужине его не оказалось, а Ядак и Шин слишком бурно что-то обсуждали, чем совсем не вдохновляли на беседы по душам.              ***       Это уже утомляло.       Набирая на поднос стандартный набор еды, присматривая место, я чувствовал, что начинаю ненавидеть это место. Оно было слишком… не таким.       Хмурый, недовольный, успевший в момент устать от режима, правил, которых не понимал, я подсел к одиноко и безрадостно ковыряющему в тарелке с рисовой кашей Золови.       — Я не видел тебя после обеда, — протянул я, надеясь завязать хоть какой-то разговор.       — А я тебя видел. Ты неплохо вальсировал. Для первого раза, — ответил он.       — Спасибо, — скромно отозвался я, судорожно соображая, как вообще мог не заметить его там.       — Меня всё больше жрёт тревога, — осторожно признался я, поднимая взгляд.       Золови впервые посмотрел мне в глаза, давая лучше их рассмотреть. Они были непримечательного цвета. Зелёные, но не яркие, не искрящие, не чарующие.       Кто-то сказал бы, что его глаза были грязно-зелёные. И да, это было так. Но я вдруг потонул в них, словно в болоте, поросшим мхом, камышами, лилиями.       Чуть дрожащими руками, я отставил и пододвинул к нему со своего подноса банановый пудинг, миску с маслинами и половинкой абрикоса и чашку со сладким чаем.       — Я не очень люблю сладкое, — признался я, а потом, под его въедливым взглядом добавил, — я вообще не ем.       Только сказав это, я сообразил как сильно прокололся, но Золови лишь кивнул и смело забрал пододвинутые к нему яства. А потом стал кушать. Неторопливо, с едва скрываемым удовольствием. А я во второй раз в жизни так сильно радовался тому, как кто-то ест за меня. Первый был с Какаши-саном.       Я опёрся локтем о дубовый стол, облокотился подбородком на пясть и незаметно наблюдал за тем, как кушает Золови, отводя взгляд всякий раз, как он подозревал за мной наблюдений, а делал он это постоянно. Такая была у нас игра вместо разговора. И тревогу она сняла отлично.       Время для меня вдруг замерло. В груди затянуло, в голове стало легко.       Золови мне казался странным, как и многое, принадлежащее замку, а Золови ему принадлежал, несмотря на его собственные заверения в… уже и не припомнить в чём конкретно. Я лишь запомнил, что он себя от этого места настойчиво отделял.       Залпом допив чай, Золови поднялся и сказал:       — Могу показать тебе одно уединённое место. Оно на виду, но почему-то только мне о нём известно. Прогуляемся?       — Давай, — кивнул я, легко перекидывая ноги через скамейку.       Даже немного удивительно, что с нами за столом никто не садился.       Золови поднял ко мне своё приятное немолодое лицо с большими глазами цвета зарождающейся жизни, слабо улыбнулся и встал, уводя из столовой в ту часть замка, где располагались камеры. Я, уже было подумал, что он ведёт меня к себе, в ту самую комнатушку, где виднелась вершина витража, а стекло в нём было оранжевое. Однако же мы прошли по металлической галереи второго уровня едва миновав мою камеру, рядом с которой оказался уютный закуток.       Два на два метра, с круглым столом, размеченным под игру в сёги, двумя креслами, обитыми тёмно-зелёным гобеленом и роскошной кадкой с цветами, оплетающими стену, узкое оранжевое окошко, сужающееся кверху стрелой. Как я мечтал. И даже чуть лучше.       — Сюда отчего-то никто не ходит, — с улыбкой сказал Золови, а потом по-свойски уселся в дальнее кресло.       Я занял место напротив, поддел ногой коробку с камешками, достал её и мы начали игру. Довольно ленивую: я скверно помнил правила, а Золови было плевать на победу. Он только изредка, будто стараясь не утомить, говорил:       — Переворот может происходить, когда фигура входит в лагерь противника, или перемещается по нему, или выходит из него.       Кажется, не в первый раз.       Кажется, не в первый раз я совершал подобный ход и, казалось бы, побеждал, раз за разом, понимая, что, он только учил меня, иногда подсказывая верный ход и даже специально подставляясь, чтобы проверить, как я усвоил прошлый урок. Флегматично, играя по правилам и позволяя мне творить всё подряд. Ему было совершенно всё равно. Он уделял больше внимания однообразному пейзажу за узким окном, чем ситуации на доске, и проигрывал раз за разом, чем… ни капли не раздражал. А успокаивал. Он не говорил, но я слышал, что это только игра, которая, по итогу, значит ровно столько, сколько ты готов уделить ей внимания.       Постепенно я расслабился ещё больше, потерял голову, потерял время. Объективно, все сыгранные партии не были короткими, каждая должна была занимать по паре часов, а было их несколько десятков, но мы лишь не сходили на обед, послеобеденные кружки, ужин, кружки после него, в душ — мы всё пропустили, под конец передвигая камешки раз в полчаса, будто бы лишь имитируя деятельность, а, на деле, наблюдая закат и медленное рождение звёзд.       Только когда забили по решёткам дубинки мы поднялись и мирно разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи.       В камере меня встретил удивлённый Шин. Он сразу спросил, где я был и что делал. Я лишь ответил, что провёл это время с Золови, а потом забрался к себе на койку и полночи слушал как Шин крутился внизу, пока не уснул.       Я же подумал, что это было странно. Мы с ним днём обычно не виделись, дважды я пропадал ещё и ночь. Хотя, да, обед, бывший обязательным, пропустил впервые.       Стало любопытно, к тому же ощущалась какая-то спутанность мыслей после сёги, и на следующий день я решил следовать за Шином. Это было… не так скучно, как я боялся. Пусть он не был ранней пташкой и начинал ворочаться после одиннадцати, как всегда, я нашёл себе новые развлечения в виде бессовестного рытья в чужой тумбочке.       Там лежали несколько книг, и я начал с их прочтения. Названия пугали — «Жизнь» и «Судьба», — а, по сути своей, были художественной бульварной хренописью.       От этих тонких книг в толстых добротных переплётах веяло пафосом и невостребованностью: я в жизни столько не чихал, пока листал страницы этих захватывающих, но пустых историй, параллельно возвращая мозги на место и удивляясь тому, что раньше не додумался проверить добряка Шина на вшивость.       Уже зная примерное время пробуждения соседа, я затаился в коридоре, а потом стал открывать для себя всё новые и новые грани этого человека.       Во-первых, поздний завтрак прямо на кухне, где я сам бывал разок втихую. Там его встретили поварята и Десин — тот самый необъятный маэстро. Его бока колыхались в такт движениям — не только его, но и самого мироздания. Волны жира перетекали, гипнотизируя так, что было сложно оторвать взгляд от колыхания чёрной ткани футболки, из-под которой виднелась очередная волна. Так и спалился.       — О, Наруто! — обрадовался Шин.       — Да, — кивнул я нейтрально, ещё не понимая, как Шин отнёсся к слежке.       — Здорово, что мы пересеклись. Я тебя уже с неделю хотел познакомить с Десином, но всё не получалось, — добродушно улыбнулся он и на эмоциональном плане было только дружелюбие.       Фатальная безалаберность для шиноби.       Хотя я за ту самую неделю здесь успел проникнуться атмосферой, которая, конечно, располагала к излишней доверчивости. Но это уже за гранью.       — Ага, — с сомнением протянул я.       — Осталось чего из мяса и овощей? — спросил Шин повара, легко отрывая взгляд от меня и усаживаясь за узкий кухонный столик.       — Для тебя, паршивец, разумеется, — загнусил Десин и покатился от нас к рабочему столу.       Я сел напротив Шина.       — А для Наруто-куна найдётся порция? — ненавязчиво уточнил Шин.       Я успел испугаться, что мне придётся жевать и глотать, а потом долго, болезненно блевать, но Десин внезапно сказал:       — А Наруто-куну это не интересно.       И легко это бросил. А Шин посмотрел с любопытством, нахмурился, но не стал задавать лишних вопросов. Кроме одного, но отвлечённого:       — Как тебе здесь? Я заметил, что ты крепко подружился с Золови.       — Мне пока сложно сказать. Люди странно себя ведут и правила у вас странные. Я здесь уже восемь дней, а так ничего и не понял.       Шин изумлённо изогнул брови, а потом отрешённо проговорил:       — Ты здесь всего восемь дней.       Я присмотрелся к постаревшему лицу Шина, ожидая продолжения, но он не продолжил, а легко отвлёкся на блюда, что выставил перед ним Десин.       — Ты, как всегда, меня балуешь! — обрадовался Шин.       — Соскребаю объедки с собственного завтрака, — усмехнулся повар и вернулся к громадным кастрюлям, где кипела и бурлила пища ко всеобщему обеду.       Десин перекатывался, подобно волнам, по кухне, то и дело пробуя блюда, кривясь, кидая в них щепотки специй:       — Здесь не хватает шафрана и майорана.       — А здесь жгучего красного перца.       — Вы эту дрянь хоть посолите, умельцы!       Пахло вроде приятно. Больше я сказать не мог. Только следил краем глаза, с каким удовольствием уминал свою добычу Шин, и размышлял, как так вышло, что слежка так глупо обернулась совместным времяпрепровождением.       Да, после такого проёба, обвинять Шина в некомпетентности будет совершенно несправедливо.       После мы вышли на улицу. Он вёл меня по крепостной стене, мимо охранников, будто был одним из них. А те на него почти не обращали внимания. Мы остановились на той части стены, за который был особенно длинный обрыв. Вода под ним была буйной, зло билась о скалы, внушая ужас своим пожеланием убиться.       Мы перелезли через невысокую — по пояс — каменную ограду. Охранники всё ещё не реагировали, продолжая изображать каменные статуи на башнях и деревянных смотровых площадках.       Шин встал на самом краю, обернулся, ободряюще улыбнулся и протянул руку. Я не был уверен, что мог полностью принять, то что может мне предложить он. Но вложил свою ладонь в его, сделал нужные шаги вперёд и вслушался в его речь, устремлённую к горизонту:       — Когда-то я тоже всеми силами стремился выбраться отсюда, Наруто-кун. Я был привычен к быстрому темпу жизни, ярко чувствовал свой якорь… я расскажу тебе, что мне самому известно, и буду откровенен настолько, насколько возможно.       Только попав сюда, я испробовал различные способы связи. Долго пытался скопить чакру, чтобы призвать ласточку, но, хоть моя стихия — огонь, через оковы чакра призыва не пробивалась.       Ещё я пытался отправлять донесения по ветру. Научился делать бумажные самолётики, пропитывал их воском и пускал в небо. Тяжёлые, аэродинамичные, они могли кружить в потоках воздуха, но всегда возвращались назад. Через минуту или сутки. Словно заколдованные. Я пробовал пускать бутылки. И подкупать стражников. Но никто и ничто с острова, видимо, до материка не добиралось.       — Здесь не так много вариантов, и все их я перепробовал. Если тебе в голову придёт очередной — я буду рад узнать. Но прошло так много лет и я устал пытаться. Не знаю, отчего, но здесь меня обуяло спокойствие. Я впервые не уверен в том, сколько времени прошло с того или иного события. И мне всё равно, понимаешь?       — Да, — кивнул я.       Не чтобы вытянуть больше информации. А потому что сам чувствовал что-то подобное, где-то глубоко внутри.       — Я помогу тебе, чем смогу, Наруто-кун. Но я не знаю способа убраться отсюда. Замок Хозуки станет последним пристанищем для каждого, кто получит его метку. И в этом нет никакой трагедии. Потому что жить здесь и умирать здесь — лучше, чем там, где мы были до этого.       Я кивнул — медленно, напряжёно, преодолевая сопротивление мышц шеи: я провёл в замке только восемь дней, однако чувствовал, что худшего ещё не случилось.              ***       После обеда мы с Золови снова отправились играть в сёги, оставив Ядога и Шина развлекаться друг с другом… или как получится.       Золови был снова молчалив. Я тоже.       Мы тихо играли и тихо разошлись по своим камерам, спустя неопределённое количество времени, сразу после заката.       Точнее, я проводил его до лестницы и потом вернулся в свой угол, так как всё ещё мог найти его только если начинал путь с начала. И об этом следовало подумать лучше, но мысли текли вяло. Я решил, что разберусь с этим завтра.       Шин подошёл уже когда я успел забраться к себе наверх и углубиться в медитацию, изображая глубокий сон.       Он тихонько прокрался к своей койке и нырнул под одеяло, не обратив на мою персону никакого внимания.       А потом случился тяжёлый день. Точнее, первый для меня тяжёлый день, когда всё было замечательно, но из глуби отражений ко мне что-то пыталось докричаться.       С утра всё шло по расписанию и, вопреки здравому смыслу, я решил продолжить посещать все кружки в надежде обнаружить хоть какие-то изъяны в этой разболтавшейся системе.       Да, кружок по медицине был скорее кружком морфинистов, которые потом кайфовали на зарядке, раскладываясь под тусклым предрассветным небом на всех возможных плоских поверхностях, в том числе помосте, на котором некогда выступал глава.       Не все из них даже до завтрака доползали, а тот продолжался довольно долго. С семи до десяти. Это не мешало Шину завтракать на кухне в двенадцатом, а то и первом часу.       Потом был кружок иллюзионистов-фокусников, прожигателей жизни, в котором занятия вёл крохотный дедок по имени Адаси — хоть имя узнал.       Потом опять бальные танцы. И я туда сходил.       Балетмейстер без имени молчаливо показал новые «па», а потом стал музицировать. Я снова поспешил отойти с траектории движения танцующих, а потом меня подхватил старый знакомый. Откуда-то я знал, что его зовут Барит.       Те вещи, что удивляли попервости, перестали казаться диковинными. Прочие же потеряли остатки таинственности, сохранив за собой лишь пошлость и справедливый вопрос: «как эта тюрьма ещё не развалилась, за сотню-то лет такого разброда»?       В общем, тюремный быт удручал и было неприятно осознавать, что в таком режиме может пройти остаток моей жизни. Причём очень непродолжительной, учитывая слова Шисуи. Хотя сам я не заметил поводов умереть от истощения. Разве что от скуки и пустоты в башке.       Тем же вечером я решил ещё раз посетить душевую, насладиться горячей водой, смыть прикосновения партнёра по бальным танцам и привести мысли в порядок. Шин сразу увязался за мной и мы снова сумели занять соседние закутки.       Я старательно намывал подмышки, когда ко мне зашёл Шин. Мокрый, не смывший со спины пену, он замер в паре шагов, закрывая своей фигурой с четвёртой стороны. Открыв рот, чтобы поинтересоваться о причинах странного поведения, я замер, с удивлением следя за направлением его взгляда.       Шин с неприятной ухмылкой пялился на мужчину, что занял душ напротив меня и, кажется, дрочил.       А, нет. Не кажется. Действительно, дрочил, стараясь рассмотреть меня за Шином. При этом взгляд его был настолько отсутствующим, что не стоило и надеяться на конструктивный диалог.       Это было неприятно.       Мужчина был худой, со смуглой волосатой кожей, тощими ляжками и почти чёрным вялым членом. Он совсем не стеснялся и тряс своим сморщенным стручком, не пытаясь как-то это скрыть, чем неминуемо привлёк внимание.       Мимо прошёл другой заключённый — из тех, что приплыли со мной. Он брезгливо сморщился, а потом уже перевёл взгляд в мою сторону. Сначала он, разумеется, наткнулся на, пусть и не лишённую привлекательности, но среднестатистическую фигуру Шина. И только потом заметил меня. Его лицо разгладилось, губы разъехались в улыбке, а потом он громко, так чтобы слышали примерно все, кто пришёл помыться, спросил:       — Не стыдно в одиночку зажимать такую красотку? Не будь жадиной, дай хоть полюбоваться.       — Свали, — ласково ответил Шин.       — О-хо-хо, так ты ещё и грубиян. Эй, кисуль, зачем тебе такой невоспитанный кавалер? — обратился он уже ко мне, глядя Шину через плечо.       Другие заключённые стали нас обступать, шум бьющейся о тела и кафель воды постепенно затихал. Дело принимало скверный оборот, поэтому я быстро смыл с себя остатки мыла и направил лейку Шину на спину, смывая пену уже с него, надеясь поскорее свалить. Тот ощутимо вздрогнул, но позы не сменил, продолжая исправно исполнять роль занавески.       — Как мило. А мне спинку не потрёшь? Чего молчишь? Считаешь ниже своего достоинства общаться с честными ворами, убийцами и насильниками?       — Может, он немой?       — Или слишком гордый. Кажется, ему бы тоже не помешал урок хороших манер.       Некоторые заключённые сумели найти общий язык и теперь против нас с Шином было уже четверо, настроенных агрессивно, и ещё с полдюжины наблюдателей, заинтересованных в худшем для нас варианте развития событий.       — Вы же понимаете, что можете сгореть во время драки? — негромко спросил Шин.       — Ты тоже. Но нас, кажется, больше. А тебе ещё принцессу защищать.       Так, нет. Это никуда не годится.       Я посильнее сжал в руке мыло и протиснулся мимо Шина вперёд, стараясь держаться уверенно. Тем более, что ситуация была больше в мою пользу: у меня есть слабый доступ к природной чакре, а с ней я становлюсь очень быстрым, места здесь не много — я же маленький и вёрткий. А этим лбам тут не развернуться.       Есть ещё и другой вариант. Не слишком безопасный для меня, но сейчас такого в принципе не существует. Зато он поможет обезопасить Шина. Не хватало, чтобы он, да и кто-либо ещё, рисковал из-за меня.       — Ты прав. Я сам могу за себя решать.       — Хм. Смелая куколка, — ответил тот, из-за кого неприятная ситуация с дрочкой превратилась попросту в опасную.       Он сделал шаг ко мне, обхватил своей жилистой граблёй мой подбородок и заставил задрать голову до хруста в шейных позвонках.       — Что же ты решил?       Я постарался подавить возмущение во взгляде, мягко улыбнулся, хвастаясь острыми клычками, сделал полшага вперёд, придвигаясь вплотную, что уже даже стало ощущаться тепло его тела, а когда он вдохнул поглубже и чуть склонился, мы оказались в слабом подобии объятий.       — Не надо, Наруто, — сказал Шин.       — Тебя не спрашивали, — глядя на меня, ответил этот наглец Шину.       Его рука легла мне на поясницу, а живота коснулся начавший твердеть член. У этого дяди всё работало, как надо.       — Думаю, мне даже хочется сделать тебе приятно, котёнок, — он огладил большим пальцем щёку, а потом полез целоваться.       Сначала мягко коснулся одного из шрамов, потом скользнул ниже и уже хотел засосать, но я отвлёк его, признавшись:       — Я не котёнок, а лисёнок.       — Да какая, нахуй, разница? — равнодушно заметил он и снова потянулся к моим губам, но я остановил его, выставив между нами ладошку.       — Такая, что лис не зря считают хитрыми. Они маленькие, яркие, ловкие и совершенно — совершенно! — непредсказуемые.       На секунду раздражение в его глазах сменилось запоздалым пониманием, а потом я вдарил со всей силы ему коленом по яйцами. Едва я успел оттолкнуть от себя его скрючившуюся персону, как меня стали хватать за руки и неприятно ругаться:       — Вот же сука! Тварь!       — Тебе бы руки попереломать и трахать, пока кишки наружу не поваляться,       — Пиздец, ты допрыгался, блядёныш…       Да, яйца — святое. Даже среди воров, убийц и насильников. В отличие от чести, разумеется.       Нападали так, словно я нанёс каждому глубокое личное оскорбление, но мне удавалось уклоняться, попутно заезжая локтями по удачно подворачивающимся рожам и шеям. К сожалению, к трём оставшимся решили присоединиться ещё двое, начав с того, что один схватил меня волосы, а второй от души врезал по лицу. На него тут же зашикали:       — Рожу не порть. Бей по животу!       И по животу тут же прилетело, но как-то вскользь. Оказалось, Шин всё же присоединился к потасовке и снёс того ублюдка, что хотел меня, судя по замаху и обхвату его плеча, как минимум, убить. Даже от ослабленного удара перед глазами заплясали красные пятна и пропала возможность сделать вдох. Когда меня схватили за руку и, чуть не оторвав её, выдернули из захвата, я мог только жалобно всхлипнуть и послушно потащиться следом. Благо, это был Шин, сумевший довольно ловко проскользнуть в общей суматохе к выходу. Уже там, когда зрение самую малость прояснилось, я прицелился и швырнул в лицо ударившего меня уёбка мыло.       Контролировал я себя не очень и выпустил за раз слишком много сен-чакры, из-за чего печать стала прожигать, но это только отрезвило и отвлекло от растекающегося по скуле огня.       Из душевых мы бежали долго, задорно шлёпая мокрыми босыми ногами по каменному полу и сверкая голыми задницами. Остановились только когда оказались у себя в камере, где сходу повалились на койку Шина, перепутываясь ногами и руками. Меня одолел приступ истеричного смеха, но сосед его не поддержал, и я быстро успокоился, чувствуя тепло его тела.       Стало спокойно, хорошо. В голове, наконец, прояснилось, а потом Шин ещё хрипло, крайне уютно, признался:       — Я уж думал, ты действительно под них ляжешь.       — Э, нет. Это не в стиле Наруто Узумаки, даттебайо!              ***       Я лежал на своей верхней койке и сам не верил звукам, хотя их происхождение было более, чем очевидно.       Началось всё скрипом ржавых пружин нижней койки и участившимся сердцебиением — едва заметными. Потом слух достали участившееся дыхание и слабое хлюпанье.       До того сомнений было немного, но тут — не осталось совсем. Особенно по мере приближения вершины. В полутора метрах от меня дрочили. Опять. Но в этот раз тихо и стыдливо.       Особенно удивляло, что это не мог быть никто, кроме Шина, который воспринимался существом бесполым, хотя голым я его и видел и знал наверняка, что всё у него на месте, но будто могло использоваться только для справления малой нужды.       Чего удивляться, что я не удержался, извернулся на узкой влажной койке и выглянул за ржавый бортик?       Шин, несмело мастурбирующий под одеялом в ночи, боязливо реагирующий на каждый шорох, разумеется, заметил невольного свидетеля своего грехопадения или естественного поведения… Один местный мудрец как-то сказал, что это смотря, как посмотреть.       Для меня ничего зазорного в обыкновенной дрочке не было. Если, конечно, не делать этого в общественном месте, глядя на человека, который не давал на то своего согласия. Другое дело на фотку или, там воспоминания. Но я не о том.       Шин замер испуганным кроликом, будто надеялся, что в темноте я не разберу его характерных очертаний.       — Ты ведь мне помог в душе, — мягко напомнил я, соскальзывая с верхней полки на холодный каменный пол.       — Это было естественно, — тут же ответил Шин, немного смещая руку, делая вид, будто у него зачесалось бедро. Согнутая в колене нога натянула простынку, скрывая возбуждение.       — Как и то, чем ты сейчас занимался, — я сел на самый краешек его койки, стараясь пока сохранить дистанцию.       Шин напрягся, его взгляд заметался по камере, а потом он бессмысленно раскрыл рот, застыв в нелепом:       — Я…       Но выглядел он мило и приятно. Я улыбнулся, опёрся ладонью в стену за ним, всё ещё не касаясь даже через одежду и простынь, но уверенно сокращая дистанцию.       — Ты… — я задумался. Для меня эти игры не были привычными и я сам мало понимал, что творю. Но внимательный взгляд чёрных глаз, деликатная темнота вокруг и чувство благодарности сделали своё дело: я спросил, — … не против, чтобы я тебе отсосал? В благодарность.       Получилось слишком пошло. И это при условии, что сосать я не умею.       Зато коротко и по делу.       — Не стоит, — спустя время, слабо отозвался Шин, приподнимаясь на локтях, отстраняясь.       Бегло осмотрев его черты, скрытые влажной простынью, заметив возбуждение на щеках, в температуре тела, и контуре слоёв, плохо закрывающей всё самое важное ткани, я убедился в своей сомнительной власти над ситуацией.       Шин действительно помог мне.       И не вызывал отвращения.       Это был выгодный акт. Даже немного слишком.       — Мне бы хотелось, чтобы ты и дальше защищал меня от лишнего внимания. В обмен мне не сложно, для начала, уделить немного внимания твоим потребностям.       — Для этого тебе не обязательно так унижаться, Наруто-кун, — мягко заметил Шин и приподнялся ещё выше, отстраняя от меня свой пах сильнее.       — Если ты не станешь унижать меня в процессе, то это не будет унижением, — тихо ответил я и медленно потянулся к его паху, легко прощупывая сквозь простынь жилистые бёдра, мягкую мошонку и затвердевший член, чья горячая влага почти обжигала.       Одного движения хватило, чтобы Шин сдался.       Он не подался навстречу движению моей руки, не потерял контроль над дыханием и не сказал больше ничего. Лишь смиренно смежил веки, отдаваясь во власть настырному соседу.       Чуть сдвинувшись, чтобы сесть удобнее, я подпёр его бёдра своими, а потом обхватил тяжёлый ствол сквозь простынь, медленно провёл пару раз, оценивая его длину и форму — даже моего небольшого опыта хватало, чтобы заметить все преимущества. И скептично отнестись к условному недостатку в виде небольшого размера.       Он был толстый и его оплетали тугие вены и одна из них ощущалась даже сквозь простынь, брюки и исподнее. Чудесный. Сложно было не попытаться представить, как он будет ощущаться внутри, на нерастянутых мышцах.       Несколько поспешно потянув покрывало, я добрался до красной мокрой головки, выглядывающей из-за края растянутых тюремных портков. Словно ягода клубники.       Едва касаясь, я обвёл её контур, ухватился пальцами за край брюк и потянул его вниз, стараясь совладать с собственным возбуждением и желанием пососать эту крупную ягодную головку.       По длине он оказался таким, как я его представил — толстым с мощными выступающими венами. А ведь только от вкуса головки голова уже шла кругом, в мозгу чувствовался хмель, а во рту собиралась слюна.       Следя за ошалелым взглядом Шина, я медленно склонился к его паху, замирая в паре сантиметров, и, находя лишь потрясение, широко облизал всю верхнюю часть ствола мокрым языком, настойчиво цепляя крайнюю плоть и впиваясь в уретру — сначала языком, а потом и губами, всасывая с настолько громким хлюпом, что сам смутился и замер на мгновение, чтобы ясно расслышать все обертоны блаженного стона Шина, утратившего, наконец, контроль, и вернуться к экспериментам.       Для начала я решил убедиться, что правильно работаю с головкой.       Я помнил, как это делали девушки из Красных кварталов, и считал своё единственное практическое занятие успешным, но всё же плохо понимал, как надо. И в этом отлично помогал такой чувствительный и ласковый Шин.       Он мгновенно реагировал, стоило мне покрепче засосать его член, изогнуть голову так, чтобы уретра плотно тёрлась о нёбо, или попытаться проникнуть внутрь кончиком языка.       Опробовав всё, что вспомнил со ртом, я добавил одну руку. От обильно текущей смазки и слюны ствол был хорошо увлажнён. Ладонь гладко скользила, сжимая у основания сильнее, язык обводил рельеф вен, меня уже одолела мысль, что очень хочется поиграться с его яичками, наверняка такими же тяжёлыми и плотными, как член.       Такими же мокрыми от потёкших смазки и слюны…       — Нару, я всё! — прошептал Шин.       И, действительно, всё.       За пару минут игр, пока мои губы и челюсти ещё не успели натрудиться, а только разогреться. В высшей точке исследовательского интереса. Как бы замыкая первый острожный опыт с ним, по нёбу стала бить сперма, щекоча, возбуждая, на плечо — запоздало — легла широкая тёплая ладонь.       Я бы не глотал, особенно ввиду особенностей собственной физиологии. Но ладонь чуть сдвинулась, жёсткие длинные пальцы прокарябали по нежной коже шеи в подобии ласки, и я сам не заметил, как начал проглатывать. Пусть не слишком умело и упуская часть, давая ей стечь по пульсирующему члену, но старательно, и весьма неплохо при моём скудном опыте.       Едва спазмы стали незаметными, я выпустил толстый член изо рта, слизывая с губ все лишние жидкости, а потом поднял взгляд на Шина. Мне только хотелось понять, какие впечатления у него от произошедшего остались, но того пропёрло на нежности.       Вообще-то так было привычней. У меня не было полноценного опыта, когда партнёр бы пренебрегал моим удовольствием, но от Шина, ввиду мимолётности знакомства, я никакой снисходительности не ожидал: вроде определились, что я ему обязан и потому не стоит опасливо надрачивать в одиночку. Вот и всё.       Но он протянул руку, несмело погладил по щеке растирая каплю чего-то вязкого, ухватил несмело за подбородок и потянул к себе. Из чистого любопытства и навязанной красоты момента я послушался. Перебрал руками по скрипучему каркасу койки, навис над печальным лицом Шина, в паре сантиметров от его губ.       Он неуловимо напоминал нашего тюремного главу — господина Муи.       Пусть не имел внешнего сходства, помимо чёрных глаз, кои были присущи большинству населений известных мне стран.       Я постарался ярко улыбнуться, а потом признался:       — Мне понравилось. Буду рад, если ты захочешь повторить.       — Тебе… что? — замялся Шин, а потом резко расслабился и весело рассмеялся.       О, да, он был такой же, как и я. Или я такой, как он.       — Неужели ты получил удовольствие от такого? — сквозь тихое ночное веселье спросил он.       Я же не придумал ничего лучше, чем повернуться к нему, забираясь на кровать коленями в районе его груди, и, ухватив за ладонь, прижать её к своему паху.       Шину быстро стало не до веселья. Его сильные пальцы без стеснения прощупали мой крепкий, пусть не слишком внушительный по размерам, стояк.       — Тебе понравилось сосать мне? — удивился он.       — Да. А когда ты трогаешь, становится совсем хорошо, — отозвался я, чуть подаваясь вперёд бёдрами.       Шин напряг руку, удерживая меня от падения за промежность.       — Наверно, будет честно, если и я помогу тебе с твоим затруднением, — заметил мужчина.       Захотелось закивать.       В яйцах всё это время оседала тяжесть и от одной только смутной перспективы хоть чего-то стало звенеть, хотеться согласиться на всё — в любом виде и любой позе. Только бы снять это болезненное напряжение не на верхней койке, левой рукой. Но…       — Ты ничем мне не обязан, Шин-кун. Я, правда, бла… — он сжал пальцы чуть сильнее, заставляя поперхнуться и сбиться. Только чудо помогло закончить предложение, — … благодарен. Не стоит.       — Сядь мне на живот, — проигнорировал мои потуги в благородство Шин.       И я был рад отбросить лишние реверансы. Уверенно, без былой зажатости и наносной скромности, я смело перекинул ногу через крепкую талию, стукаясь коленом о стенку и макушкой о свою, верхнюю, койку, а потом с наслаждением опустился вниз, надавливая всем весом на пах Шина, бесстыдно зажимая между ним и собой собственный яйца, вдавливаясь возбуждением в низ живота, пристраиваясь поудобней, ёрзая, потираясь.       Шин положил свои чудесные руки мне на бёдра, около сгиба между ногами и пахом, так что можно было бы достать большими пальцами до последнего, но делать этого не стал, а только замер, следя за моими движениями.       Мне и самому было хорошо: чувствовать под членом и яйцами крепкий живот, а меж ягодиц твёрдость неопавшего до конца чужого стояка, смотреть в прозрачное узкое окошко и видеть светлую ночь.       Но простого трения быстро стало не хватать и я, чуть посомневавшись об уместности таких действий, запустил руку к себе в штаны, обхватывая пальцами мокрый, дрожащий член.       Недостаток любви и переизбыток воздержания сказались на мне весьма красноречиво: я наверняка знал, стоит сжать его чуть сильнее или немного оттянуть мошонку, как я обязательно кончу, причём очень бурно, долго и мокро. Поэтому я, пусть и смело, но несильно, обхватил пенис двумя пальцами в неплотное кольцо и стал очень медленно, словно из полупустого тюбика зубной пасты, выдрачивать, выдавливая при каждом движение к головке по паре вязких капель.       В попытке продлить и углубить удовольствие, я закрыл глаза и прогнулся, откидываясь назад, упираясь свободной рукой в согнутое колено Шина. Мне было хорошо даже так. Но, стоило чужой руке прикоснуться к промежности, сначала несмело, проводя костяшками по нижней стороне ствола и головке, нарочито задерживаясь у дырочки уретры, как я захлебнулся вздохом, замирая на опасную секунду в предоргазменном оцепенении, со сведёнными до боли мышцами пресса, ног, шеи и плеч, Шин успел осмелеть и накрыл мои деликатные пальцы своей широкой шершавой ладонью, сжал покрепче и провёл пару раз, не успевая остановить свои движения после первого, когда из меня стала обильно выплёскиваться сперма и едва ли приглушённые стоны.       Так хорошо, до звёздочек в глазах, до жара и онемения в бёдрах, до, простите меня Ками, характерного нетерпения меж ягодиц. И я расслабился, вжался анусом в снова напрягшийся член Шина, незаметно потираясь, делая вид, что дело не в невероятном удовольствие, а голом расчёте. Глотая звуки, я постарался выразить ультиматум в вопросительной форме, как бы оставляя возможность отказаться и, вроде бы, никого не обидеть:       — Учитывая, что ты снова возбудился, а я наверняка возбужусь, пока буду решать это обстоятельство, не могу не предложить тебе обоюдное, единовременное удовольствие.       — И как ты хочешь это сделать? — сексуальным шёпотом поинтересовался Шин, который не только быстро учился, но ещё и умел адаптировать свой невероятный шарм под любые обстоятельства. На задворках сознания звучал лишь один вопрос: «что помешало нам раньше познать все радости плоти друг друга?».       Ему же явно за тридцать, ещё и привлекательный: зубы кому хочешь заговорит, на что угодно сагитирует. А тут такая святая невинность, что даже обидно немного. Но больше любопытно, конечно.       — Я был бы не против, чтобы ты оказался внутри меня своим толстым членом. И имел, как тебе захочется, — с придыханием сообщил я, видя, как расширились зрачки и без того чёрных глаз, слыша, как сердце стало биться медленней, но громче, осязая, как руки, сжимавшие мои бёдра, неконтролируемо напряглись, царапая грубой тканью лишь приспущенных тюремный портков мягкую кожу.       Шин снова был не слишком инициативным и мне пришлось плотно потереться ягодицами о его стояк, прежде, чем он хрипло уточнил:       — Как ты хочешь это сделать? Как лучше? — вопросы, обличающие невинность в подобных делах. Но он хорошо чувствовал и был, пусть загрубевшим, но всё ещё внимательным.       Я прикинул в голове обстоятельства и сразу выложил свои умозаключения:       — Мне нравится сидеть, как сейчас. И я давно не делал этого, поэтому мне нужно немного поработать пальцами сзади. Будет здорового, если это сде…       Я замолчал, потому что увлажнённая большим количеством моей спермы рука уверенно двинулся вокруг бедра к копчику и вниз, по ложбинке, влажно, ещё ниже, прямо к раскрывшейся навстречу желанному прикосновению дырочке.       Шин не стал дразнить, массировать, нежничать — он сразу надавил и протиснул внутрь палец, упираясь костяшками и царапая ногтями чувствительную кожу вокруг входа. Случайно, сладко, любовно. Я сам двинулся на нём назад, придавливая своим весом его руку, надеясь получить больше наполненности от одного неумелого пальца.       Пока неумелого.       — А потом? — спросил Шин, перехватывая меня за ягодицу свободной рукой, отводя её в сторону и подтягивая выше, обратно себе на живот, чтобы было удобней работать рукой.       Его палец был слишком аккуратен, но, в нетерпеливом ожидании ответа, он стал делать это резче, имитируя грубое проникновение, растрахивая дырку. Разумеется, я не сразу сообразил, о чём был вопрос, особенно заданный с таким плывущим взглядом. Вспомнив же, ответил:       — Потом я хотел предложить слезть с кровати. Пружины в каркасе страшно скрипят даже сейчас, а ведь мы так стараемся вести себя, ах, тихо. Так что, если не хочешь раздразнить других мужчин скрипом ржавого метала, шлепков кожи о кожу и моими стонами, рекомендую трахать меня стоя, заткнув рот тряпкой, рукой, поцелуем, ах, или всем, о, Ками, как хорошо, сразу. Думаю, ! ах! , ты уловил смысл.       — Уловил, — вероятно, Шин кивнул.       Мне это было недоступно, потому что он поспешно добавил второй палец, ни капли не меняя резкости проникновения, вынуждая почти откусывать от рук в попытках сдержать слишком громкие крики. А ещё я, кажется, разбил о стену лоб. Будто мало было оплывшей скулы. Но это так неважно.       Другое дело — эти пальцы.       Шин не менял жёсткого умопомрачительного темпа несколько минут, будто его кисть была сделана из железа и не умела уставать, а я ёрзал из стороны в стороны, пытаясь заставить тянуть изнутри в разные стороны, натягивать, уплотнять в том самом месте.       А каким вкусным был взгляд перевозбудившегося Шина!       Взбудораженный минетом, он теперь не удержался и стал дрочить себе в такт той руки, что долбила меня уже тремя помягчевшими от влаги и жара пальцами. Его член, сочащейся мускусным терпким соком, постоянно тёрся головкой о копчик и меж ягодиц, особенно когда я прогибался сильнее, вжимаясь своими гениталиями в его крепкое тело.       — Пора. Уже. Я сейчас кончу, — сдавленно, делая непозволительно долгие паузы между словами, прошептал я, вспоминая, что с коридором и, следовательно, внешним миром нас разделяет даже не простенок, а только решётка.       — Хорошо, — ответил Шин и допустил ещё пару особенно резких движений, больше болезненных, но всё ещё приятных.       После порывисто вытащил пальцы, смущая темноту громким пошлым звуком, сжал покрепче свои яйца и только после этого, перехватив меня за плечи, помог встать. Дальше я сам сделал пару шагов к самому тёмному углу, скрытому от редкого хилого тёплого света коридора тенью нашей двуспальной кровати, опёрся предплечьями в стену, прогнулся в пояснице, немного приподнимаясь на мысочках, старательно прикидывая на какой высоте относительной моей дырки находится член Шина.       Неожиданно, я не был в этом знатоком. Но озверевший от возбуждения Шин хорошо вёл. Он подхватил меня за низ живота, приподнимая немного выше, потом наклонился, крепко прижимаясь и обнимая поперёк груди одной рукой, укладывая горячие влажные пальцы в нижней части шеи, а второй направляя головку между ягодиц, помогая продавить игривое сопротивление и протолкнуться в податливое нутро.       Дыхание перехватило, хоть он и не был длинным, но от распирающей толщины, ещё и после вынужденного воздержания, это ощущалось умопомрачительно.       — Охренеть, — выдохнул Шин, когда его тело полностью слилось с моим.       Он сразу решил войти до конца, давая прочувствовать рельеф члена и это состояние, когда ты только прослойка между стеной и крупным сильным телом. Он вжался пахом в мои ягодицы так сильно и отчаянно, что я уже не чувствовал пола под ногами. Только это давление изнутри и снаружи, только рельеф холодной стены замка, что царапала грудь и затвердевшие соски, и обжигающий жар сильного тела.       Ещё лучше стало, когда Шин двинулся назад. Медленно, давая сделать короткий вдох, а потом, едва я успел испугаться, что он уже всё — так неторопливо и размерено это было, — как он зло толкнулся вперёд, лишая идею тихого вертикального секса всякого смысла, потому что хлопок кожи о кожу был оглушительным, как и мой короткий крик.       — Тише, котёнок, — напряжённо усмехнулся Шин. — Или правильно «Лисёнок»?       Не будь его зубы так плотно сжаты, я бы поверил, что ему это не по нраву. А так пришлось вытаскивать из себя пошлое, но честное:       — Не могу, когда ты так трахаешь, ах!       Ах, он даже не дослушал и пауз больше не делал.       Неторопливо отстранял бёдра, скользя стволом и особенно крупной головкой по внутренностям, а потом, выбирая разный момент, неожиданно вдалбливался до конца, срывая очередной вскрик, будто его больше интересовала эта игра по извлечению звуков разнообразных громкости и тональности из бедного Наруто, чем собственный потрясающий член, трахающий узкую, наверняка до одури приятную, дырку.       Вопреки опасению, что Шин может слишком быстро кончить, он всё не доходил и продолжал долбить, даже когда камера пропиталась не только мускусом, но ещё и потом, даже когда я сумел сменить положение и уткнуться губами в сгиб локтя, глуша стоны, даже когда я сам снова кончил, заляпав вязкими каплями всю стену и начал плотно, мстительно сжимать мышцы вокруг его члена, то не пропуская, то не отпуская.       А он всё долбил, крепко обнимая, иногда сжимая шею, талию, плечи, скользя между ног, обласкивая полувозбуждённый член, оттягивая немного мошонку, снова заводя, и проникая рукой дальше, так, что я невольно, при каждом толчке, врезался промежностью в его широкое предплечье, а он дразнил пальцами растраханное, натянутое колечко ануса.       Кончил он неожиданно для нас обоих. Не прекратив ласк, не сменив темпа, застыв с вставленным лишь наполовину членом, из которого по стенкам кишки стреляла горячая влага. Он медленно вошёл до конца, снова сжимая меня в объятьях одной рукой, а другой опираясь в стену около моего локтя.       Кончал он долго, напрягаясь всем телом и вжимая меня в стену уже больше в стремлении размазать по ней, чем обездвижить. Немного постояв, он превратился в мягкую аморфную массу, нежно обнимающую, поглаживающую, будто примиряя, успокаивая моё тело, как после хорошей тренировки. Под конец он уронил лицо мне на плечо и стал долго влажно целовать, иногда слабо покусывая и посасывая.       В его койку мы улеглись в обнимку спустя пару минут.       И я ненавидел эту ночь за то, что мне придётся изображать спящего до самого утра за то, что я боюсь пошевелиться в собственнических объятиях Шина, чтобы не разбудить его. За то, что всё-таки не человек.              Я прижался к его мерно вздымающейся груди, вдыхая запах сильного, потного после короткого, но страстного соития, тела, вслушиваясь в гулкое биение молодого сердца, даже слышал, как цепляла стенки кровеносных сосудов кровь.       Вдалеке слышались тихие хриплые завывания. Кто-то напевал себе под нос, едва различимо:       — Я стоял, а ты смотрел на меня, будто я дождь…       Всё, что сказано тобой, все твои следы… так отпечатались       Просто мне так хочется быть твоей душой, так хочется жить в твоих сомкнутых ладонях       В центре мёртвой пустыни…              А я размышлял, ожидая пока он провалится в глубокий беспробудный сон сытого человека, болезненно реагируя на жжение скулы, продолжавшей наливаться теплотой: давно такие пустяковые раны меня не тревожили.       Шин был несильно выше меня, не отличался красотой и я ещё не успел проникнуться к нему глубокими чувствами, хотя он старался быть приветливым. От него и его слов иногда становилось жутко.       Это было странно, но я желал, чтобы он желал меня.       Его загадочность манила, заставляла дрожать поясницу, в желании прогнуться, отставляя зад. Мне было интересно потеряться в этих сложных ощущениях, которые не имели за собой ничего, кроме желания избавиться от всяких нош. Это не было что-то приятное. Это было отчаяние.       Теперь я понял, осознал окончательно.       Я не мужчина в том смысле, что в постели, в момент слабости и откровенности мне не хочется нежности — только сильных рук на талии и губ на шее.       Я, разумеется, не женщина в том смысле, что за соитием ищу защиты или возможности зачать… хотя женщин я явно плохо понимаю.       Не крайность, но и не определённость.       Спроси меня: «кто я такой?».       А я достоверно не отвечу.       Хотя бы оттого, что ещё не совсем понимаю, чего ищу, на что надеюсь, как должен жить. В этой тюрьме, в её устоявшемся и так быстро оседающем в привычках быте было что-то обличающие.       Сегодняшний случай стал неожиданностью ещё и потому, что я замечал, как это место пленяло людей, прибывших вместе со мной.       Я ещё в самом начале выделил, что, помимо интересующихся моей персоной и нет, есть здесь люди третьего типа. С прозрачными взглядом, смотрящим как бы сквозь. Таких становилось всё больше и лишнее внимание меня беспокоило всё меньше — не без того, что я всеми силами старался быть незаметным, а сродство с природой в этом неплохо помогало.       А ещё я наблюдал, как видно из случившегося, недостаточно. Мне подумалось, что и без моего вмешательства все углы сгладятся. В конце концов, во имя всех известных Ками, я вовсе не единственный миловидный парень в тюрьме.       Был партнёр нашего балетмейстера, был один рыжий и кудрявый, и ещё парочка. Правда, со стеклянными глазами. Наверно, давно здесь.       Шин тихонько всхрапнул, его рука, лежащая на моей пояснице, бессильно соскользнула вниз. Послышались тихие шаги. Я весь подобрался, навострил внимание, вслушался — этого требовала интуиция. Но ничего странного не было, кроме мысли, что, при желании, этот человек мог бы передвигаться совсем бесшумно.       Человек был всё ближе и, когда он должен был оказаться в зоне видимости, я даже дыхание задержал, отчего-то взбудораженный. А потом показался Он. Обычный охранник, коих на всю тюрьму, где содержалось около четырёхсот заключённых, не насчитывалось и двадцати человек.       Он был тонким, среднего роста, с блеклыми русыми волосами и карими глазами. Неопределённого возраста, но, будто ближе к пятидесяти, чем двадцати пяти. Тёмно-серая форма хорошо сидела на его стройной фигуре, а красный пояс больше походил не на отличительный знак, а стильное дополнение к костюму. Никому эта форма не шла так, как ему.       Уже подходя к краю решётки нашей с Шином камеры, он вдруг замер, медленно повернул голову в мою сторону, тут же ловя взгляд. На его лице появилось удивлённое выражение, а на губах, совершенно не впопад, заиграла слабая мягкая улыбка.       Раздался треск, как если бы одновременно раздирали плотную добротную ткань и мяли фольгу, время замерло, глаза охранника стали отливать краснотой, в тон поясу.       У меня ушло с минуту времени, полной страха, подозрений и судорожных попыток понять, что происходит, пока до оплывшего от безделья мозга не дошло, что наступила Полночь.       Я выскользнул из койки Шина, провёл привычный ритуал, продлившийся, казалось, целую внешность. Вероятно из-за застывшего взгляда тюремщика, который, пусть и был совершенно неподвижен, но будто следил за мной.       Прежде, чем спрятать танто в печать и позволить времени вернуться в привычное русло, я забрался на свою койку и притворился спящим. Пружины надрывно заскрипели, но других звуков в безвременье не существовало. Не было слышно дыхания, биения сердец, шагов, свиста ветра. Так тихо, что даже чувствуется дрожь от капающей вдалеке воды. Шин снова тихонько всхрапнул, я спрятал танто и замер.       Шагов не было долго. Я уже успел весь измаяться и проклясть себя, что не выбрал позу поудобней, потому что в этой, в попытках не шевелиться, стало совсем невмоготу минут через пятнадцать, хотя, казалось бы, я мог бы лежать по шею в земле сутками на пролёт.       Но та подстраивалась бы под контуры тела.       Ага.       Я приоткрыл один глаз, тут же встретился со взглядом охранника, который, кажется, даже не дышал — настолько было сложно уловить его присутствие.       Что же, я спалился.       Не знаю, в чём конкретно и чего мне это будет стоить, но охранник только кивнул и тихо прошелестел:       — Спокойной ночи.       Как ветер. Как тот самый голос, что я слышал в расщелине, ещё до того, как получил тюремный ограничитель.       — И вам, — ответил я, не сразу сообразив, что у этого господина, очевидно, было ночное дежурство и моё пожелание было форменной глупостью.       Охранник усмехнулся, но не обиделся. Доброжелательно кивнул, отвернулся и неторопливо побрёл дальше по галерее.       Он показался приятным человеком, но каким-то жутким. То есть, я не понимал, что он за мной заметил сейчас, какие выводы сделал, как много уже успел отследить, пока ненавязчиво наблюдал всё остальное время.       Поэтому в эту ночь я решил остаться в своей койке, потрудившись только занять положение поудобней, сложил руки на груди и стал долго, изматывающе рассуждать.       В преддверии рассвета, в самое тёмное время, продолжая вслушиваться в, то отдаляющиеся, то приближающиеся вновь, шаги, я вдруг сообразил, в какой позе меня застал тюремщик. И устало успокоился, решив, что все эти переглядывания и улыбки относились больше к состоянию моей сверкающей в слабом коридорном свете заднице, чем всем прочим глупостям.       А как только успокоение пришло, и я устало от всех этих волнений прикрыл глаза, за стеной раздался приятный старческий голос:       — Всего у тюрьмы Хозуки с момента основания, то есть за последние сто семь лет, было восемь глав. И про каждого есть легенда, которая передаётся от соседа к соседу в восьмидесятой камере. Мне о них поведал тот, кто спал на этой койке до тебя и умер два месяца назад. Мой час, возможно, ещё не близок, но в жизни по разному бывает, поэтому теперь, когда ты немного пообжился и привык к местному колориту, я испытываю необходимость послужить на благо династии летописцев-сказочников восьмидесятой камеры. Ты же, в свою очередь, в случае моей смерти, должен будешь пересказать все восемь легенд следующему соседу. В случае же гибели текущего главы, господина Муи, на тебя ложится обязанность услышать легенду о нём и добавить её к предыдущим, передав следующему наследнику уже девять легенд.       — Чего? — в тон моему собственному удивлению, поинтересовался сосед старика. Судя по голосу, совсем молодой. Таковых в тюрьме было немного.       — Не чевокай, а слушай. Представь, что я тебе просто сказку на ночь рассказываю.       — Так уже скоро утро, старик! Я просто отлить встал. И до этого ты моё существование вообще игнорировал, — с подозрением напомнил юнец.       После воцарилось долгое молчание, окончание которого ознаменовалось сокрушенным       — Ладно, твоя взяла, старик.       Послышался скрип пружин, а потом полилась история:       — Итак, Первый известен как тот, кто потерял монету. Он руководил тюрьмой дольше прочих, почти пятьдесят лет. Считалось, что он бессмертен и даже были те, кто клятвенно заверял, что Первый не стареет. Не смотри так. За что купил, за то и продаю. Так вот, была у Первого монета, которую он постоянно носил с собой, подкидывая каждые пять-семь секунд на один метр. Монетка красиво блестела и разные люди видели в монете чеканку своего государства.       Известно, что когда Первый злился, он начинал подкидывать монетку выше.       Однажды он стал темнее тучи. Ходил молчаливый, потемневший лицом и не заводил с заключёнными привычных разговоров, хотя очень любил это дело. И вот, как-то раз, находясь в Стеклянном зале, пропустил Первый совсем уж безрадостную мысль и подкинул монетку высоко-высоко. Говорят, была безлунная ночь и под стеклянным куполом собралась беспроглядная тьма, в которой монетка и затерялась.       — На следующее утро Первого обнаружили мёртвым в его постели. Монету, сколько не искали, так и не нашли. А свидетелем этому событию стали двое друзей-заключённых из восьмидесятой камеры. Нашей камеры. Они составили сказ, вскоре сами скончались, причём одновременно, но сумели каким-то образом дать услышать легенду своим наследникам.              ***       Я очнулся с первыми лучами в очень странном состоянии.       С того момента, как старик начал рассказ, до этого, прошло, по идее, не более часа. Рассвет только начинал заниматься, светя в стену противоположную от той, где находились койки, роняя блики на чистый ободок унитаза. Это выглядело чрезвычайно красиво, но я не мог забыть о своём странном чувстве и навязчивой мысли, что, кажется, уснул.       Я так давно этого не делал, но волшебное ощущение по пробуждении заставило тут же вспомнить, какого это, когда есть шанс забыться, уплыть куда-то, отрешиться от навязчивых мыслей.       Максимум полчаса. Но я спал. Крепко, сладко. Пребывал не в медитации, где мысли ворочаются, раскладываются по полочкам, раздражают, где приходится разрешать проблемы и возвращаться с готовыми планами на день, неделю, жизнь.       Я спал. Не помнил ничего, плавал в темноте, забыв обо всём, оказавшись дрейфующим в тёмном океане. И проснулся пустой, способный с удовольствием наблюдать следы рассвета на стене и, Ками, унитазе!       Чем беспокоиться и анализировать, я предпочёл насладиться этим почти забытым чувством.       Сначала повернулся на бок и, медленно моргая, следил за движением света по стене. Потом, когда койка начала казаться влажной и твёрдой, медленно поднялся, роняя голову на грудь, чтобы не удариться о низкий железный потолок.       Мышцы задеревенели, по ногам текла сперма, внутри зудело. Но, Ками, мышцы остыли.       Присев и примерившись к ржавой балке, я высоко подпрыгнул, но не смог с первого раза зацепиться за неё. Потому что ноги тоже плохо слушались после сна. С ума сойти.       Я чувствовал, как по лицу расплывается широкая улыбка, а по телу растекается радость. Это сумасшествие.       Я оглянулся на мирно посапывающего Шина, а потом снова примерился к балке, оттолкнулся по-сильнее и, наконец, достал. Облупившаяся краска немного раздражала кожу пальцев и ладоней.       Потом я стал неторопливо подтягиваться, тихонько выдыхая на каждое усилие, стараясь постепенно поддавать сен-чакру, мерно выясняя пределы возможности её использования.       Увлечённый, окрылённый, я всё равно чувствовал пространство вокруг. И знал о приближении того самого охранника. Он появился с той же стороны, что и всегда, сделал пару шагов, остановился, рассматривая меня доброжелательным и совсем немного утомлённым, после ночного дежурства, взглядом.       Я сделал ещё пару подтягиваний, а потом, поняв, что он не стремится уходить, спрыгнул, приземляясь бесшумно, но чувствуя ноги тяжёлыми ото сна. Приятно тяжёлыми.       Потом подхватил рубашку и, накинув её на едва взмокшие и холодные от этого плечи, подошёл вплотную к решётке.       — Доброго утра, — поздоровался я и замолчал, не зная, что вообще хотел сказать.       — Доброго, — кивнул охранник.       И стал с любопытством смотреть на меня, ожидая продолжения.       Пришлось давить:       — Меня зовут Наруто.       — А меня Итих. Приятно познакомиться.       — И мне.       Опять тишина.       Итих чуть шире улыбнулся, прекрасно понимая мои затруднения.       — Не будешь пытаться соблазнить, ради сомнительных привилегий? — спросил он.       Его улыбка теперь стала полной: весёлой, зубастой, делающей лицо одновременно моложе, из-за безмятежности, и старше, от проявившихся морщинок вокруг рта и глаз.       Странное дело, но улыбка ему совсем не шла. Итиху нельзя быть настолько довольным.       — Нет? — полувопросительно ответил я и неконтролируемо оглянулся на посапывающего Шина.       — Неожиданно, — признался мужчина и будто немного расслабился. — Неужто любовь? — он прислонился к решётке, расслабляясь, и становясь искренне заинтересованным. Вот это выражение лица ему шло.       — Да, как бы сказать… — протянул я, а потом ответил искренне, тоже прислоняясь к решётке плечом, сохраняя небольшую дистанцию. — Не думал ещё. Но Шин — приятный парень.       — Даже так? — он на секунду снова удивился, а потом, будто поймав верную мысль, спросил, — Твоя стихия — Ветер?       — Да, — я равнодушно пожал плечами.       — Это всё объясняет. Стихия накладывает отпечаток на характер. Или же от характера зависит основная стихия? Вопрос дискуссионный. Однако же ты мне показался тем, кто владеет стихией воды или огня. Скорее огня, конечно. Это и логичнее было. Но тут тоже есть о чём поговорить.       — Тебе надо куда-то идти? — спросил я.       — Нет, — сразу ответил он и посмотрел с любопытством. Будто подозревал, что я всё же хочу его соблазнить.       Оттого я решил запахнуть рубашку посильнее и без капли кокетства предложил:       — Тогда давай поговорим.       Охранник, в который раз, удивился, усмехнулся своим мыслям, а потом расслабился, показывая, что действительно никуда не торопится и будет рад беседе.       — Ты про стихии хочешь, да? — уточнил он.       — Да. Для начала, — кивнул я.       — Даже так? Ладно. Надеюсь, не надоест. У меня своё видение относительно этой темы — род деятельности накладывает свой отпечаток.       — Понимаю, — тихонько кивнул я, подбадривая.       — Льстец, — хмыкнул Итих, тут же распознавая мою хитрость, но не пытаясь обидеться. — Во многом моё мнение строится на том, как люди разных стихий реагируют на огненные путы. В таком деле глупо упускать физиологию. Наиболее комфортно себя чувствуют огневики. У них характер такой, плюс сродство позволяет немного чакры черпать. В то же время, такие чаще всего сгорают. А вот водники совсем другие. Ни разу не было на моей памяти, чтобы под действием пут сгорал кто-то со стихией воды. Да и люди это, как правило, не такие, которые станут бунтовать или огрызаться. Когда я тебя увидел в первый раз, подумал, огневик. Так остро и уверенно ты смотрел через трупы тех придурков, что решили устроить побег. А потом вдруг затих. Слился с пейзажем, понимаешь?       — А чего ещё остаётся с такой-то рожей, — без обидняков спросил я.       — Найти патрона, — легко предложил Итих, а потом кивнул на Шина, — И имитировать глубокую степень влюблённости.       — Или влюбиться, — предложил я.       Тут Итих посмотрел на меня пристально, протянул через решётку руку, замирая тонкими пальцами около щеки — никому мои шрама покоя не давали. Он так и не коснулся — расслабил кисть, давая ей обвиснуть под действием гравитации, и продолжил:       — Это не доступно водникам. Те только текут под камни, притушают огонь, стелятся, если не изуродованы жизнью. Иначе становятся страшнее огневиков и тушат пожары и огни… такие к нам не попадают. Возможно, таковые знают о любви. А вот тех, кто чувствует ветер, я не только в стенах замка не видал. Я таковых даже на материке ни разу не встречал. Мне даже доводилось сражаться с теми, у кого кеккей-генкай связан с ветром. Но ветром они не были. Теперь мне это понятно наверняка.       Промелькнула мысль о том, что у Золови тоже стихия Ветра, а потом Итих всё же не удержался и дотронулся до моей обезображенной щеки. Совершенно зачаровано. Заставляя смутиться поболее, чем если бы за яйца схватил. Слишком интимно. Я даже дыхание задержал.       Только благодаря тому, что я успел спустить пар с Шином, мысли не покинули меня окончательно, и я сумел довольно здраво заметить:       — Ты ещё не сказал, как сумел понять мою стихию.       — Ага, — кивнул Итих, оторвал руку от щеки и немного отстранился. — Вода и Ветер похожи в своей легкомысленности. Но суть воды в том, чтобы течь вниз, согласно рельефу, выбирать наиболее простой путь. Ветру же плевать на преграды: он врезается в деревья, вертится на месте, заигрывая с опавшими листьями, охлаждает в жаркий день и сносит крыши. Ветер страшен именно сам по себе. Он силён и не нуждается в защите и сильном плече. Будь ты водой, Шин стал опорой. Способом выжить. Но ты ветер и он для тебя друг, с которым ты не прочь поиграться, пока он рядом и ин…       — Ты ахуел, пидорас?! — прорезал пустоту громкий крик с другого уровня.       Итих тут же порывисто обернулся, поводя носом подобно гончей, а потом, взяв след, ушёл в ту сторону, где разгорался конфликт. Кажется, кто-то на кого-то подрочил. Или просто дрочил, а сосед стал невольным свидетелем. Или ещё что-то — я не вникал. Меня больше увлекли мысли о том, как начать разговор с Шином, когда и его разбудят вопли. Но он спал крепко и не проснулся даже через час, когда я успел навернуть по камере с сотню кругов.              ***       У Золови были тёмно-бордовые губы, какие бывают у любителей вина. Точнее у женщин, пьющих слишком много красного, когда они, от его горечи и собственного опьянения, уже пускают пару алых каплей изо рта по губам и подбородку, поспешно утираясь, но оставляя бордовые борозды на мягкой коже. И постепенно они темнеют и высыхают от алкоголя.       Ни одна уважающая себя шлюха не накрасит губы тёплым цветом, чтобы не было понятно, сколько вина она выпила, прежде чем пойти ублажать тебя.       Губы Золови были тёмные и холодные, как у лучших жриц любви, к которым я сам ходил только пару раз по большим праздникам. И мне резко стало интересно, каковы они на вкус.       — Прости, но ты не против отойти в неприметное место? — спросил я, стараясь говорить мягко.       Его взгляд стал стремительно терять пугающую прозрачность, становясь обжигающим, подозрительным.       — Зачем? — спросил он, поведя подбородком в сторону, словно сдерживал что-то внутри.       Я был немного напуган и боялся потерять его расположение. Но не слишком сильно, чтобы не попытаться.       — Хочу поцеловать тебя.       Золови нахмурился и уткнулся лицом в тарелку. Я не стал его терроризировать своим вниманием и перекинул ноги через скамейку, отворачиваясь. Внезапно мне на глаза попался старый знакомый — тот герой из трюма, которого я успел воспринять своим другом, но так и не узнал его имени. Забыл напрочь, если честно.       Сейчас его взгляд казался стеклянным. Я задумался о том, что можно подойти к нему, познакомиться нормально. Тем более, что я так старательно ныкался из угла в угол и у него было мало возможностей вспомнить о моём существовании.       С этими мыслями я плавно смирился с отказом Золови, уже даже начал представлять совместный досуг с этим великаном и как тот, одним взглядом, станет разгонять всех слишком заинтересованных в моей шкурке — словом, замечтался. И тут меня отвлёк тихий голос Золови:       — Давай, — сказал он.       Я удержал удивление при себе, мягко улыбнулся и предложил:       — Поможешь выбрать место?       В такое время это было сложно. Уединиться в замке вообще было нереально: помещений мало и их активно занимали ранние пташки. И поздние.       Но Золови уверенно кивнул, поднялся, и позвал за собой. Сначала мы отнесли наши подносы, а потом вышли из столовой и пошли незнакомыми мне путями. А потом оказались в том самом закутке, где был столик для игры в сёги, ящик с камнями, изящное окошко и кадка с цветами.       Золови привычно уселся за одно из мест, а потом, посмотрев на доску, поднял на меня испуганный взгляд, будто вспомнил, зачем мы здесь. Я удержал усмешку и напоминание о том, что этот парень с винными губами был выше меня на полголовы и при определённом освещении палил свой немалый возраст.       Хотя сейчас казался совсем юным и невинным.       Я подошёл к нему, медленно опустился на колени, и он смотрел уже свысока, с позиции ведущего. А я сложил руки на своих коленях и поднял взгляд:       — Не нужно, если не хочешь. Мне самому просто интересно узнать, каковы на вкус твои губы. Я не испытываю жажды и вполне смогу контролировать себя. К тому же мне не хочется портить отношения с тобой и Ядаком, который наверняка прибьёт меня, если я тебя обижу.       Только договорив это и заметив, как плечи Золови расслабились, я позволил себе мысль о том, насколько это было нелепо. Этот парень боялся обычных поцелуев с человеком, который упал перед ним на колени, в тюрьме, где в предобеденное время было сложно оказаться неуслышанным, в случае чего. Хоть мы и заняли единственный из известных мне уединённых закутков — но без двери и одной из стен.       — Я хочу, — тихо сказал Золови. — Просто не понимаю, какой в этом смысл, — смущённо добавил он, наклоняя голову чуть ближе ко мне и отводя взгляд.       — Попробуй и поймёшь, — тихо ответил я и хотел добавить что-то о том, что, если не поймёт, то волен остановиться и сыграть со мной партию в сёги.       Однако Золови оживился. Столько эмоций на его лице я не видел со времени знакомства. При этом успел на секунду ужаснуться тому, как много морщинок появилось на его лице, когда он на мгновение нахмурился. Но быстро расслабился, стоило ему наклонился ко мне и несмело коснуться своими губами.       Они были суховатые, но такие пухлые, что я утонул в этой мягкости, путаясь меж осознанием того, что меня целует мужчина, и чувством, что его губы так сильно похожи на женские.       Даже вспомнился мой первый раз, когда Джирайя отвалил кучу монет одной из лучших шлюх города Адени, чтобы только та "сделала из меня мужчину". Мне было пятнадцать, я был разбит последним провалом на экзамене, постоянно дрожал от чувства тревожности и листал учебники ночами, хоть и нуждался ещё во сне.       Та женщина отвлекла меня. Она была со мной одного роста, но из-за бюста и роскошных бёдер казалась крупнее. На ней было красивое платье с ручной вышивкой, в которой ярко сияли золотые нити. Я понимал, с каким сокровищем остался в комнате. Я не мог считать её шлюхой, хотя таковой она и являлась. Она казалась царицей своего блистательного царства и я на несколько часов стал её царём.       Я был тогда смущён так же, как Золови сейчас.       Но поцеловал её. Несмело, как Золови меня сейчас.       В её пухлые винные губы, такие, как у Золови сейчас.       Сейчас, с Золови, это было так же сладко, как и в первый раз. Только теперь меня тяготил груз пройденного опыта и я немного сожалел, что не был невинен. Хотя какая, к подземным Ками, разница?       Отдайся чувствам, Наруто.       Позволь Золови насладиться — каким бы по счёту этот поцелуй для вас обоих не был.       Он прижался ко мне шершавыми губами, немного скосив вправо и вверх. Потом отстранился, вдохнул, упёрся руками — одной в стол, другой в спинку стула, на котором сидел, — и снова поцеловал, уже попав точно. Но замирая в этом касании.       Мои губы лишь немного дрогнули в улыбке, а потом я слега раскрыл их и прижался сильнее, касаясь внутренней частью, что была немного липкой от слюны и зацепила его губы, лаская. Послышался судорожный выдох, но Золови не отстранился. Только медленно вдохнул — а я дал ему время — и снова прижался, готовый ощущать.       Я повторил этот слабый засос, потом смочил его губы языком и вжался сильнее, слегка всасывая уголок мягких губ. Он резко выдохнул, подался назад, но не так, чтобы совсем разорвать прикосновение.       Мне не хотелось торопиться и я прервал поцелуй отстраняясь на сантиметр и ведя своими жаждущими губами мимо его — невинными винными, — глядя в зелёные глаза.       Он вдруг зажмурился и снова поцеловал, но очень крепко и отчаянно, врезаясь зубами, нарушая общий неторопливый темп.       Теперь я не удержался, отстранился и коротко рассмеялся.       — Нет необходимости касаться постоянно. И нет необходимости… поднимать ставки. Делай лишь то, что хочешь сам, — посоветовал я.       — Я не знаю, чего хочу, — ответил Золови, и я почувствовал, что тот слукавил, но не стал его на это ловить.       Просто решил объяснить:       — У меня самого опыта не так много, но я успел понять, что думать в этом деле очень вредно.       — В «этом деле»? — переспросил Золови. Словно ребёнок.       — В любовном, — ответил я.       — Но ты же только целоваться хотел, — тихо сказал он.       — Я бы не стал целовать того, кто мне не симпатичен. Того, кого хотя бы немного не люблю, — ответил я, и Золови смутился.       — Ты не спросил, люблю ли я тебя, — заметил он.       — Кому-то достаточно любопытства, — тут же ответил я.       — И сейчас достаточно?       Я улыбнулся, а потом ответил:       — Нет.       Золови совсем отстранился, выпрямился и посмотрел на меня с подозрением.       — Это значит, что ты целуешь меня даже без особого любопытства?       — Нет, — я замолчал на секунду, прислушиваясь к приближающимся шагам, а потом тихо заверил. — Помимо любопытства, во мне есть ещё и любовь.       Вдруг Золови заметил кого-то за моей спиной. Поднял взгляд, отпрянул и замер. Я медленно обернулся.       И увидел Шина.       У Шина был вид человека глубоко преданного и оскорблённого.       Я этому удивился, а он поспешно сбежал.       — Кажется, ты не успел порвать со своей прошлой любовью, — отрешённо заметил Золови, отворачивая голову в сторону узкого окошка.       Я же ничего не мог сказать в ответ. Только прощёлкивать в голове мысли:       Почему они злятся?       Неужели, ревнуют?       Но что я сделал?       Я никому ничего не обещал!       Хотя, порой, слова излишни.       И что со всем этим делать?       Я же просто решил поцеловать его, потому что губы красивые!       Даже не на глазах у всех.       Только между нами, девочками…       Блять!       — Охренеть, какие все ранимые стали, — прошептал я, не сдержавшись.       После резко поднялся с колен, поймал оскорблённый взгляд Золови, но сбежал за Шином, чувствуя необходимость разобраться, в первую очередь, с соседом.       Я почувствовал, что делаю что-то не так, но напомнил себе, что Золови тоже обладает стихией ветра, а, значит, должен понимать меня куда лучше Шина. Хотя и тот странный. Или это я странный?       Голова была тяжёлой.       Ветер ударили по лицу, бодря, но не успокаивая. Я замер, осматриваясь, старательно игнорируя красоту неба, а потом пошёл искать Шина.       Это оказалось непростым делом, особенно после того, как начался отбой. Поняв, что снова пропустил тот момент, когда двери камер запирают, я уселся на краю скалы, где не так давно говорил с Шином и тот обещал мне помогать.       — Привет, Наруто! — перекрикивая ветер, поздоровался со мной Итих.       Я резко обернулся, удивляясь, что кому-то есть до меня дело. Обычно работники тюрьмы обращали крайне мало внимания на заключённых.       До этого я смотрел на море, стараясь успокоиться и придумать, как объяснить Шину характерное для себя поведение. Ведь, сколько бы он не убегал от меня, всё равно нам суждено столкнуться в нашей, семьдесят девятой камере.       Однако появление Итиха воодушевило.       Он ранее говорил приятные мне вещи и казался мудрым — полный комплект для поднятия самооценки.       — Привет, господин охранник, — нарочито весело ответил я.       — Тебя, кажется, что-то беспокоит? — спросил он, и его голос терялся в ветре.       Но я слышал и отвечал:       — Я поцеловал друга моего соседа. И сосед это увидел. Или увидел момент нашей близости.       Итих сел рядом со мной, в полуметре, чтобы не касаться теплом, но иметь возможность говорить спокойно.       Я устроился на самом краю скалы — ниже были только два десятка метров пустоты и острые скалы. Я бы мог спрыгнуть туда безболезненно, но потом было ещё тридцать метров воздуха. И снова скалы, и жестоко бьющий их океан, таящий мощные водовороты и подводные течения.       — А у вас был момент близости? С другом соседа? — опять удивился Итих.       Он вдруг начал раздражать своим вечным удивлением. Вроде спокойный малый, а постоянно переспрашивает. Что б его, даттебайо!       — Ну, был, — хмуро отозвался я, приникая взглядом к очередной волне, выписывающей изящную широкую «W». Она скользила по серой из-за безрадостности неба водной поверхности, готовясь особенно резво и смело разбиться о скалы. И частично закрутиться в едва заметных на поверхности ловушках природы.       — Тогда почему ты здесь, а не с другом соседа? Или с другом? Или с соседом? Прости, я запутался в твоих связях, — с мягкой улыбкой сказал Итих.       На первый его вопрос я ещё был готов искать ответ.       А потом начал раздражаться.       Особенно этой убогой манере, этой нарочитой попытке не обидеть. Лучше бы сразу сказал, что я шлюха и отьебался уже. Я поднялся, прижал пятки друг к другу, удерживая себя от желания пнуть Итиха в сторону обрыва, и сдавленно шепнул:       — Да, пошёл ты!       А потом ушёл.       Недалеко: мне было волнительно гулять на виду у других заключённых в одиночку. Хотя от необъяснимой злости хотелось оказаться на виду и подраться, забить кого-то насмерть кулаками — со мной было что-то совсем не нормально.       Потому я шатался в тени у крепостных стен, гася лишние мысли, стараясь найти причину злости.       Это словно дурной сон. Словно боль и стыд, перемноженные друг на друга. Словно попытка смешать меня с грязью. А то я не знаю, что плох? Хотя, другие не знают. И Шин не мог знать.       Постепенно, я успокоился, но долго просидел во дворе и только после рассвета вернулся в камеру, тут же залезая наверх, притворяясь спящим.       Меня мучила мысль, что Шин мог надумать лишнего — что во время нашей близости, что, когда увидел, как я развлекался с Золови.       Ками, даже от этих мыслей становилось тошно. Будто я действительно виноват.       Я сбежал из камеры до того момента, когда обычно просыпался Шин и весь день провёл в своей пещере, не замечая хода времени, следя за волнами, кутаясь в собственных руках. Мне было страшно, тревожно и виновато.       В камеру я вернулся во время ужина, забрался к себе на полку и стал ждать Шина, рассчитывая поговорить и излечить этим болезненным уколом охватившую меня болезнь. Мне даже стало казаться, что это безусловно сработает.       Но прямо перед отбоем пришёл Ядак. Я смотрел на него с любопытством, ожидая объяснений. Но он только глянул хмуро подошёл к нижней койки и улёгся туда, плотно завернувшись в покрывало, тут же засыпая. Первый час от него не исходило ни звука. А потом он начал храпеть. Не как Шин, изредка и тихо. А постоянно и громко. Как-то нарочито даже.       Я же дрожал отчего-то, подтягивал простынку к груди и вслушивался в тишину и новый сказ:       — Второй был известен как тот, кто выпил воду «дарующую блаженство» — здесь всегда обязательно показывай кавычки. Зачем оно надо не знаю: за что купил, за то и продаю. Он руководил тюрьмой семь месяцев и умер одновременно с одним из сказителей восьмидесятой камеры. Нашей камеры. Его сосед стал свидетелем их смерти, услышал легенду и передал своему следующему соседу. С тех пор не бывало такого, чтобы старые легенды исчезали и приходили из неоткуда, передаваясь от соседа к соседу.       Второй был немолод и говорили, будто выглядел даже старше Первого, когда тот умер, хотя они приходились друг другу дедом и внуком. Второй хотел обрести бессмертие, как его дед и потому много времени проводил со сказителями, пытаясь выяснить у них подробности жизни и смерти Первого. Потому первая легенда такая подробная и полная, хотя вторые хранители знали о случившемся только со слов своих предшественников, погибших до их прихода.       Сказители вместе со Вторым сумели найти ходы в катакомбы, где, как сказывает легенда, обнаружился подземный океан полный холодного чистого свечения. Все трое испили из него и двое были обнаружены мёртвыми в своих кроватях на следующее утро. Выживший — сказитель — прожил дольше всех других меченых обитателей тюрьмы, поставив рекорд в сорок четыре месяца, хотя его соседи по камере менялись раз в три лунных месяца в ночь, когда не было луны.       — Этот сказитель составил легенду о Втором и Третьем. В роду восьмидесятой палаты его почитают за величайшего, — заключил старик и тут же задребезжал рассвет.       Я сполз с койки, снова чувствуя, будто сумел немного поспать, потом поупражнялся, не понимая зачем — всё больше для очищения головы, наверно.       Не сработало.       Зачем-то решил сходить на все кружки, что предлагал Хозуки. В столовой не появлялся. Знакомых игнорировал. Прятался в тенях, следил за множащимися стеклянными взглядами. Узнал о смерти Баритэ и заключении Шина в карцер. Но не помню, откуда.              ***       — Третий был известен как тот, кто обливал водой «вечного блаженства» своё естество. Здесь тоже обязательны кавычки. Он руководил тюрьмой семь лет и эти годы прозваны эрой Любви. Считается, что Третий полюбил каждого гостя замка Хозуки, а это, по меньшей мере, семьсот человек. При нём же в тюрьме начались проблемы с лобковой вошью, сифилисом и герпесом. Хотя никто от этих болезней не умер.       Старик надолго замолчал.       — Как-то короток рассказ, — заметил наследник восьмидесятой камеры.       — Это оттого, что я его ещё не окончил. Для нас с тобой Третий наиболее примечателен среди прочих. Слушал бы внимательнее, сразу понял в чём подвох.       Воцарилась долгая пауза, как если бы сказитель давал своему ученику время подумать, но тот молчал и только натужно пыхтел. Я же успел заметить несоответствие, о котором старик далее поведал:       — Великий из восьмидесятой прожил при Третьем всего тридцать семь месяцев, но сумел услышать его посмертную легенду, хотя, при линейном времени, должен был умереть за четыре года до смерти Третьего. И, хоть тот глава прославился своей любвеобильностью, для нас, сказителей, куда примечательней, что именно при нём на острове исчез годичный цикл. День и ночь сменяют друг друга до сих пор, лунные фазы тоже тогда ещё существовали, однако здесь установилась вечная зима и для каждого обитателя замка, когда он оказывается за его пределами, назначается свой срок жизни во внешнем мире. Я здесь живу уже семнадцать лет, но есть один заключённый, который был здесь до меня и у него пошёл лишь пятый месяц. Это согласно записям. Уверен, когда настанет мой час и гроб с моим телом окажется на материке, выяснится, что я здесь и полугода не провёл. Но ты только присмотрись к моим морщинам и седине. Эххх…       — Таким образом, для нас Третий прославился как глава, при котором случился первый излом времени. А, и ещё при нём каждый год по его собственному времяисчислению проводилась Вакханалия. Заключённые и их тюремщики пьянствовали и предавались совместному разврату на протяжении двух суток, пока стояли безлунные ночи.              ***       После третьего рассказа, устав от молчаливости Ядака и полного отсутствия Золови во время завтраков, в единственное время, когда с ним можно было переговорить с глазу на глаз, я набрался смелости и подсел к Ядаку, Золови и освободившемуся из карцера Шину во время обеда. У всех троих был тот самый стеклянный взгляд, который после бредней старика, пугал немного меньше.       Я пытался заговорить, как обычно:       — Приятного аппетита!       Но не услышал ответа. Мне даже показалось, что они не заметили меня.       — Я виноват, но не игнорируйте меня, пожалуйста, — попросил я.       Они снова не отреагировали.       Я переставил со своего подноса их любимые блюда, а потом ушёл. Не из чувства уязвлённости. От ужаса.       Меня напугало их безразличие. Оно ощущалось хуже криков или драки, после которых всегда наступает момент усталости от эмоций, когда можно договориться. С этими тремя было нельзя подраться, поорать, вывести из состояния апатии. И было в их поведении что-то противоестественное.       Но столовую решил не покидать и сбежал к тому самому крепышу, которого принял за друга ещё на корабле. Он неторопливо кушал похлёбку и не обратил на моё появление никакого внимания. Как и его товарищи, среди которых оказался тот, что ударил меня по лицу и животу несколько дней назад.       Но это ведь ничего не значит, да?       Нормальное состояние для людей, заключённых до конца жизни в тюрьме, на отдалённом острове, среди скал, непредсказуемых течений и прочих препятствий.       — Привет! — громко поздоровался я, подсаживаясь за ужином к совсем незнакомым людям.       И замер над полным подносом потому, что никто не ответил.              ***       — Четвёртый известен как тот, кто глотал ножи. Он руководил тюрьмой четырнадцать лет, во время которых его никто из заключённых не видел. На тему его затворничества много слухов ходило. Кто-то говорил, что он стесняется своей безобразной с рождения внешности, мол, был зачат его отцом, тремя заключёнными и протухшей курью, стащенной с кухни. Кто-то говорил, что Четвёртый, напротив, уродился редким красавцем и не хотел смущать чресла заключённых своей исключительной притягательностью. Кто-то же считал, что он так же статен и привлекателен, как все прочие главы тюрьмы, однако заключённых банально боится. Будто бы его отец, Третий глава, так развратил колонию, что бедные гости замка могли окончательно утратить контроль над своей похотью и напасть на него с целью овладеть им и стать над ним.       Так сложилось, что последняя теория обрела наибольшее распространение. Считается, случилось это из-за её пикантности и действительной извращённости тех, кто застал Эру Любви. Третья теория укоренилась в сознании замка Хозуки и стала почитаться за аксиому, даже когда сменилось несколько поколений заключённых и среди них не осталось никого, кто бы видел Третьего. Однако же это не мешало им со знанием дела рассуждать о стати и красоте членов клана Хозуки.       Скорее всего это противоречие, которого никто не замечал, но все чувствовали, положило начало бунту. Первому, но далеко не последнему.       Случился он на седьмой год незримого руководительства Четвёртого и совершался раз в год в тот же период, когда ранее устраивались оргии при Третьем. Каждый раз, несмотря на предпринятые меры безопасности, контроля и профилактики бунтов, заключённые добывали сотню метательных ножей, вскрывали под покровом ночи свои камеры, поднимались в западно-восточную башню и предпринимали тщетную попытку убить Четвёртого, который не только выживал, но и, как бы хвалясь своими навыками, часть ножей ловил ртом и глотал их. Когда на четырнадцатый год Четвёртого нашли мёртвым в его постели, его живот походил на игольницу, но только торчали из него сотни проглоченных за семь бунтов метательных ножей. Чего опять глазами хлопаешь? За что купил, за то и продаю.       — Ладно, ладно. Понял. Только уточнить хотел, что это за западно-восточная башня? Как такое возможно? Или ты просто оговорился?       — Эх, какой там, — внезапно тяжело выдохнул сказитель, а потом с безжалостной честностью к себе признался, — мне это и самому не понятно. Прошлый сосед пытался мне объяснить, но, думается, ему самому это момент не вполне ясен. Так что скажу ровно то, что запомнил слово в слово, а всякие прочие рассуждения опущу, чтобы тебя не путать.       При Четвёртом над замком Хозуки нависло новое искажение — пространственное. Мало кто может точно сказать, где какая сторона света расположена. Однако же тому сказителю, что застал смерть Четвёртого, а потому имел возможность услышать Источник легенды, сказано было, что комнаты главы тюрьмы расположены в западно-восточной башне. Остальное — это наши собственные догадки.       — А теперь давай-ка спать ложиться, а то что-то мы сегодня засиделись, — проговорил старик, заразительно зевая.       — Да, хорошо. Но что же такое Источник? Вы про него никогда раньше ничего не упоминали, — взволнованно зашептал парень.       — Это тот, кто рассказывает новую легенду, передавая истину в руки сказителей восьмидесятой камеры. Нашей камеры.       — Но кто же это, дядь?       — Да мне почём знать! Отстань и дай старику поспать, — огрызнулся сказитель.       После недолгих копошений за стенкой воцарилось мерное посапывание.       А в моей душе подобие успокоение.       Эти сказочки умиротворяли. Давали возможность сделать глубокий вдох, посмотреть на свои проблемы со стороны.       Выходило, что Шин сумел устроить мне забастовку.       Сводящую с ума забастовку.       Включающую незнакомцев, малознакомцев, недругов, знакомых и друзей.       Как ему это удалось — отдельный вопрос. Как и вопрос о его мелочности. Но это не те детали, которых стоит касаться сейчас.       Сейчас вопрос стоял исключительно вокруг сохранения собственного психического здоровья: я всегда был на виду хотя бы у одной пары глаз, и та обязательно смотрела сквозь меня.       Мне даже не удавалось скрыться в том закутке, куда водил меня Золови. Просто потому, что я не мог его найти.       Как бы поделом. Но слишком!       Слишком…              ***       — Пятый жил в их сердцах и прославился как тот, кто выжег из гостей замка Хозуки зло.       Мы с наследником восьмидесятой камеры оба не удержались и фыркнули, выражая сомнение в достоверности следующей легенды. Не сказать, чтобы предыдущие отличались правдоподобностью, но от тех ещё можно было ожидать хотя бы сказочной метафоричности произошедшим в замке событиям. От этой, после первой же фразы, разило неприкрытым пиздежом и этот аромат совершенно ломал таинственность всех предыдущих историй, омрачая легенды о главах тенью абсолютной бессмысленности.       — Вот не надо мне тут фыркать. Послушал бы сначала, а потом фыркал. Понимаю, на первый взгляд, как и на второй, может показаться, что легенда лжёт. Но это только от невозможности заглянуть между строк. Пока что. Однажды ты поймёшь, что я имел в виду. А сейчас, будь добр, уваж старика и послушай.       Пятый руководил тюрьмой всего пять лет. При нём были установлены знаки и возведены красные башни. В Мире Идей воцарилось взаимопонимание и все заключённые успевали состариться прежде, чем приходил их черёд отправляться обратно на материк, а оттуда в родные пенаты.       С его уходом не было связано никаких ярких и значимых для заключённых событий. Однако для наследников восьмидесятой камеры, нашей камеры, его нашли мёртвым на утро после той безлунной ночи, когда было перестроено северо-южное крыло.       — Почему это важно? — наивно поинтересовался наследник.       Меня же ещё заинтересовало, как можно перестроить целое крыло роскошного каменного замка за одну ночь. Но потом я вспомнил о прочих странностях и пришёл к выводу, что озвученный вопрос действительно более насущный.       — О, — довольно протянул старик, подтверждая мою последнюю мысль. — Наконец, ты начал понимать. И чувствовать, верно?       — Чувствовать? — без капли понимания переспросил наследник.       Но старик не обратил на это внимание и сказал полную бредятину:       — Во время перестройки был возведён Стеклянный зал, в котором Первый потерял свою монетку, а также упразднили одну из камер, сделав из неё уголок для игры в сёги. Восьмидесятую. Нашу.       Эхо растворилось в мёртвой тишине.       Ощущение двух живых бодрствующих людей за стеной исчезло. Его смыло внезапным сквозняком.       Утром, покидая свою, семьдесят девятую, я впервые не увидел по соседству восьмидесятой. На её месте был тот самый волшебный закуток со столиком, оранжевым окном со стрельчатым завершением и кадка с цветами. То место, куда Золови водил меня на разговор и которое мне самому найти не удавалось.       Весь день я не мог покинуть собственную голову и поделиться мыслями с кем-то, поэтому они делили меня и затихли только после того, как дверь камеры за мной закрылась и настало время отбоя.       Замерев посреди камеры, я весь обратился к ощущениям, пропуская под кожу природную чакру. На разгоревшийся внутри огонь и слабое свечение пут было плевать. Я готовился встретить опасность, хоть и подозревал, что всё то было выдумкой заболевшего от одиночества сознания.       Слабо же сознание, раз ему хватило каких-то пары дней.       Свет в камерах погас, зажглись редкие оранжевые фонари в коридоре. За стеной послышался шорох сквозняка, принёсшего узнаваемые сердцебиения двух фантомных соседей.       — Итак, Шестой известен как тот, кто смутил луну, испортив ей цикл, подобно тому, как некоторые учиняют всякого рода бесчинства, из-за чего девушки волнуются и их регулы становятся беспорядочны, портя жизнь того пуще. Шестой руководил тюрьмой два года.       В том, как случилось смутить Луну, никакого дуализма мнений не существует. Решительно достоверно известно, что произошло это в связи с кишечными проблемами Шестого. Вот про причины этих проблем уже ходили разные слухи. То ли он был жутким сладкоежкой и потому страдал запорами и метеоризмом. То ли плохо усваивал молочные жиры, то ли просто нервничал много и потому, напротив, мучился страшными поносами. Одно известно наверняка — испражняться в сортирах он стеснялся, даже в своём собственном, остерегаясь, что по канализационным трубам всякие узнаваемые звуки будут разноситься по всему замку, и справлять нужду предпочитал на крыше своей башни, обязательно в тёмное время суток, устраиваясь спиной к Луне, поскольку боялся, что она может заметить его и запомнить лицо.       — Так он бедняжку постепенно засмущал и довёл до того, что её цикл поломался. С тех пор окончательно пропала возможность определять время, помимо суточного. Обитатели замка Хозуки всегда могут сказать, который сейчас час, но никогда не посчитают точно сколько суток миновало со вчерашнего дня, — закончил рассказ старик.       Я судорожно усмехнулся.       Мне не было труда определить, сколько дней я провёл в замке. Шестнадцать.       Всего шестнадцать.       И я отчего-то был один в своей, семьдесят девятой камере. Даже Ядак не пришёл и я понятия не имел, почему.              ***       Семнадцатый день выдался муторным, тяжёлым. Я поставил своей целью найти Золови, Ядака и, самое главное, Шина.       На завтраке Золови не было.       На обеде не было никого, кроме Ядака, который совсем меня не замечал. Я кричал ему в уши, махал ладонью перед лицом, а, под конец, перевернул поднос. Только после этого он поднял на меня свой страшный равнодушный взгляд, заторможено помотал головой и ушёл, пока я стоял на месте, обездвиженный.       Меня вернуло в мир смертных мягкое прикосновение.       Я был совсем выключен из времени, а рука Итиха на плече казалась горячей и неподъёмной, хотя он не давил и касался поверх плотной ткани серой рубашки.       — Ты кажешься… взбудораженным, — мягко заметил он.       Я резко поднял голову и сразу спросил:       — Где Шин?       — На стене. Ближе к седьмой башне, — сходу ответил он.       Я отодвинул нетронутый поднос, перекинул ноги через лавочку, скидывая добрую ладонь Итиха, и поспешил на выход из столовой, забыв о всяких благодарностях.       Мне просто нужно было, наконец, поговорить с Шином.       Он действительно оказался на стене, ближе к седьмой башне.       Я сам даже не подумал сюда подниматься: видел, что здесь редко бывает кто кроме дежурных. Хотя мы с Шином и бывали здесь однажды. Он рассказывал, как пытался доставить донесения.       Глядя на него сейчас, сидящего между бойниц, печально глядящего в горизонт, я вспомнил об одном из наиболее шокирующих, из рассказанных им, способов:       — Как-то я подружился с одним из тех, кто был в тюрьме дольше года. Он не выглядел дряхлым или больным, но я уже понимал, что долго он не проживёт. Потому и подружился. А через пару недель он умер.       Гробы увозят в том же трюме, в котором привозят сюда заключённых. Вместе с не добравшимися.       Начальник Муи, ввиду моей дружбы с погибшим, позволил проводить тело на борт. В труп, при прощании, я постарался незаметно, через рот, пропихнуть склянку из мед-блока, а в склянке была записка. О том, как я эту склянку пропихнул.       Сразу после отплытия, когда я наблюдал за удаляющимся кораблём и переживал о своём возвращении на сушу, Муи лично подошёл ко мне и сказал:       — Твои печали ясны, как светлый день. Коих здесь при мне не бывало.       — Благодарю, — озадаченно ответил Шин.       — Записка не дойдёт до берега, — продолжил Муи.       Шин глянул настороженно.       — Она и на корабль не попала, если говорить откровенно, — признался Муи и передал Шину склянку с той самой запиской.       — Я не знаю, что это, — тут же отозвался Шин.       Муи кивнул, развернулся и ушёл. Ему не нужны были оправдания: он и приговора выносить не планировал. Просто обозначил, что такие методы не работают. Как и любые другие.       Теперь я подошёл ближе к Шину, забывая слова, робея.       — Так красиво, Наруто-кун, — сказал он, глядя в горизонт. — Слева тёплый жемчужный свет с персиковым абрисом перисто-кучевых облаков, а справа — холодный серый с едва заметной бархатной синевой и облака мягкие, не то, что наши койки и стулья. Я бы многое отдал за возможность полежать на чём-нибудь подобном. Таком, чтобы тело проваливалось в матрас и подушки, а бельё пахло хлопком и чистотой.       — Какой ты изнеженный, Шин, — в тон усмехнулся я, не веря своему счастью. Со мной кто-то говорил! Со мной говорил Шин!       Подойдя ближе, я уселся рядом, наблюдая за его лицом, ощущая тоску и радость встречи.       Шин смущённо улыбнулся, опуская взгляд. Я улыбнулся в ответ и замер. Спустя пару секунд, когда его улыбка растворилась в глубокой задумчивости, Шин снова поднял голову, подставляя лицо ласковому небу. Он задал странный вопрос:       — Сейчас ведь вечер?       — Да, — кивнул я, чувствуя всё нарастающую тревогу, едва успевая следить за диалогом.       — Тогда мне кое-что не понятно. Поможешь разобраться?       — Да, конечно.       — Тут вот какое дело. Я, наверняка что-то упускаю, но не могу понять что. Я сейчас проговорю вслух, а ты помоги мне отыскать ошибку, ладно? — он обернулся ко мне и в его чёрных глазах заплескалось беспокойство. Я медленно кивнул, стараясь не обращать внимания на слона в комнате, и Шин продолжил. — Мы на остров прибыли с запада. То есть двигались строго на восток. Согласно картам и направлению движения тюремного корабля, порт находится напротив материка, то есть с западной стороны острова. Относительно нас с тобой, порт позади. То есть позади нас находится запад. Но солнце прямо сейчас садится слева. То есть на юге. А должно же на западе. Или я где-то ошибся?       Я начал усердно размышлять. Эта задачка отлично отвлекала от «слона» и давала возможность насладится последними моментами вместе.       Поначалу я искал ошибку в суждениях, потом в фактах. Но ни там, ни там ничего не находил. Прокручивая раз за разом логическую цепочку, ведущую в никуда, я всё больше ощущал свою беспомощность и невольно вспоминал легенду о Пятом.       Шин легко считал мои затруднения, но дал ещё пару минут подумать, а потом печально склонил голову на колени и смиренно закрыл глаза.       Я снова обернулся к горизонту и стал пристально следить за ним, ища хоть какие-то зацепки, и так этим увлёкся, что не заметил ухода Шина. Тот будто испарился, заставляя забыть о всяких глупостях и заморочках, которые лучше оставить на откуп географам и картографам.       Мне нужно было убедиться, что «слона» не существует. Но, сколько бы я по замку не бродил, найти Шина не мог. И на мои расспросы никто не отвечал, продолжая усиливать тревогу.       Даже под клинками слуг А-Байса я не чувствовал себя настолько уязвимым.       «Слон», кажется, существовал. Не привиделся, как все прочие странности.       Шин постарел.       Он был очень стар и случилось с ним это за последние пару дней.              ***       Я был в камере один. Ждал часа перед рассветом.       — Итак, Седьмой. Седьмой мне не близок: он был романтик. И известен как тот, кто украл Северный ветер. Руководил тюрьмой он всего три месяца, но самые долгие из всех. Прибыл он на остров вместе со своей возлюбленной и мечтал лишь о том, чтобы никогда с ней не расставаться. Но, как тебе, возможно, известно, люди без метки не могут проводить на острове более трёх месяцев. Состав работников тюрьмы сменяется каждый цикл, начиная со времён руководительства Четвёртого, за некоторыми редкими исключениями, о которых я поведаю тебе во время рассказа о Восьмом. Но тогда их не было и Седьмой понимал, что со своей возлюбленной сможет прожить вместе лишь один цикл и потому три месяца тогда превратились в сотни лет.       Считается, что именно в тот период были выстроены библиотека, обсерватория и зимний сад. Было так же введено искажение, согласно которому, даже умерев, ни один обитатель не мог перестать жить раньше, чем спустя три месяца после прибытия. Благодаря этому пропала необходимость в морге.       Седьмой был так силён духом, что даже Источник не сумел увидеть его историю и передать легенду. Известно лишь, что при Седьмом в замке проходили балы, на которых заключённые танцевали с неизвестными дамами, а, когда цикл завершился и прибыла новая партия заключённых, замок оказался пуст и только тело главы было обнаружено в его постели.       С тех пор по замку бродят сквозняки с пылью из праха истлевших жителей Седьмой эпохи, а ветер никогда не дует с севера. Именно это свойство, кстати, по сей день помогает определять одну из четырёх сторон света.              ***       Мне не довелось поспать и ощущал я себя, как человек, которому — ёбаное чудо! — не довелось поспать. Я проводил почти всё время в своей пещере, мучаясь мигренью и думая о том, что спрыгнуть — не такая уж и плохая идея.       Ненависть к миру пропитывала каждую частичку тела и хотелось только одного — чтобы три недели, проведённые в тюрьме, бесконечные дни, оказались кошмаром. Или предсмертной агонией. Чтобы потом было пробуждение, пусть тяжёлое, или смерть — пустая.       Меня больше не накрывала апатия.       Люди вокруг игнорировали. Я не узнавал их. Всех этих пустоглазых, с серебристыми висками и лысыми макушками, вяло ковыряющих в тарелках. Тихих. До сумасшествия.       И я сошёл с ума: мне захотелось есть. И, чем оказаться в столовой во время обеда, когда концентрация пустоглазых достигала максимальных значений, предпочёл спрятаться в кабинете, где вели занятия по медицине и заседал литературный клуб: всё одно — зависимые.       И я решил присоединиться к их стану, выпивая вино, вкалывая убойные дозы морфина, проваливаясь на уровень ниже в попытках найти ориентацию в пространстве, но не сдвигаясь ни на миллиметр в направлении блаженной безмятежности.       Мне стали понятны все слова и все оговорки. И теперь я большую часть времени корил себя за то, что не сбежал в порту на материке или сразу после высадки на острове. Иногда закусывал пламенной ненавистью ко всем тем, кто не посчитал нужным меня просветить, касательно мистической составляющей сего заведения, под гнусным предлогом, что я не поверю и, вообще, сам пойму.       На следующее утро, к моменту начала занятий по медицине, кто-то стал дёргать запертую дверь, раздражая внезапным шумом. Кажется, последние несколько дней я слышал только завывания ветра и скрип ржавых петель.       Я сжался в клубочек в углу, в тени, надеясь, что меня не заметят, когда сломают замок. Но прошла пара минут и снова стало тихо.       Как в склепе.       Это было хуже в долгосрочной перспективе, но в моменте казалось благом. Я смог отдохнуть, отдышаться.       Даже попытался выйти.       Но дверь оказалась заперта снаружи. Я подёргал её, присмотрелся к замку, убеждаясь, что точно отпер его, ещё немного подёргал за ручку и приготовился приложить силу, но замер.       Уж лучше застрять в просторном обставленном кабинете, чем в пустой тюремной камере, дожидаясь, пока «в своей постели не будет найден труп». И нет, не мой.       Я убрал руки в карманы, отошёл назад, плавно натыкаясь на край парты, прогнулся, укладываясь на неё спиной, и долго рассматривал каменный свод. До самого наступления Полночи. Её приближение я осознал лишь с изменением звуков — никого физического дискомфорта не было на протяжении всего моего пребывания в Хозуки и, если раньше я относил это к собственным достижениям, то теперь…       Я, блять, осознал, что дело исключительно в месте.       Уже после того, как души умерших перешли на ту сторону, я замер с танто в руке и прислушался к привычному аккомпанементу.       Рядом капала вода.       Вода. Капала.       — Легенда про Восьмого самая длинная и доказательства её правдивости можно обнаружить вокруг нас, — разрезал тишину старческий голос. — Он руководил тюрьмой восемнадцать лет и известен как тот, кто пожрал себя. Он постоянно ужесточал правила и вносил исключения.       Я медленно, холодея от нового ужаса, спрятал Танто, осмотрелся, прислушался, ничего не заметил и начал неконтролируемо дрожать. Сердце больно билось о грудину в такт словам невидимого сказителя, что всегда был за стеной:       — Восьмой был младшим сыном и оказался в тюрьме, как он сам думал, за свои таланты. В действительности, достоверно известно, что его братья и прочие родственники, имевшие право претендовать на пост нового владыки замка Хозуки, попросту не хотели обрекать себя на сомнительную участь.       — А другие будто хотели, — прошептал я, впиваясь ногтями в плечи и начиная расхаживать по кабинету, постоянно задевая подворачивающуюся под ноги мебель.       — Опять ты не думаешь! — воскликнул старик.       Предсказуемо. И всё равно страшно.       Стало больно и тепло. Я посмотрел на грудь, где рубашку прожигали путы, потом на плечи, проткнутые моими когтями.       — Меня измотало это место, старик, — всё же сказал я, продолжая бродить.       — Идти против течения всегда непросто, малец. Так что слушай. Тем более, здесь, с твоим появлением, стало невозможно сохранить себя и ты один остался. Помимо тех самых исключений, что внёс Восьмой.       Я бессмысленно кивал и не мог отделаться от этого голоса в голове, въедливого, ясного, похожего на жужжание, за которым ничего не слышно.       — Восьмой был жертвой амбиций своего отца, долгое время пытался дождаться от него похвалы, а после назначения — превзойти. Вокруг его судьбы кружили ястребы и плавали крокодилы, словом, падальщики. Но Восьмой, несмотря на слабость характера, вызванную отсутствием собственных целей, имел один талант. Он превосходно умел выживать.       Ему не удавалось контролировать замок, но он чувствовал, когда тот раскрывает над ним свои пасти. И оставлял обманки. За восемнадцать лет их были сотни, но сейчас осталось всего шесть: Эспереси, Десин, Ферит, Золови, Адаси и Итих. Каждого он выдавал за себя и потому они сумели так долго прожить в замке, хотя для троих из них осталось совсем немного времени.       — Для кого? — спросил я, перебивая.       Старик огрызнулся:       — Завтра узнаешь! А теперь заткнись и слушай. У меня самого силы на исходе. А он ещё и перебивает. Экая нынче молодёжь пошла — сплошное разочарование!       Я замер, выдернул из плеч когти, пачкая кровью пол и мебель, а потом, чувствуя, что начинаю загораться уже совсем не фигурально, рыкнул:       — Раз сил мало, хватит пиздеть не по делу!       Едва узнаваемый звериный рык смешался эхом с запахом горящей плоти, а потом резко стало темно и тихо. Путы успокоились, угасая, а старик, обидевшись, свалил, забрав конец последней легенды.              ***       Я не помнил, как оказался в своей пещере.       Был ранний вечер, погоды была такой же, как и всегда. Море тоже не изменилось. Только я поменялся.       Стал забывчив, ха!       — Наруто, прибыл корабль. Тебе не хочется проститься с друзьями?       Наверно, он про Шина.       Прощаться не хочется.       — Выходит, прошло три месяца, — пробормотал я вслух, почти не удивляясь.       — А по твоим ощущениям, сколько? — серьёзно спросил Муи, подходя ближе и заглядывая мне в лицо.       — Недели три, — ответил я, наблюдая за посетившим Девятого удивлением.       — Необычно. Не зря ты так выделяешься на общем фоне. У всех остальных личное время ускоряется. Все заключённые, с которыми ты оказался здесь одновременно, пробыли в замке не меньше года. Ты первый, для кого время предпочло замедлиться. Понимаешь, что это значит? — Муи казался взбудораженным.       — Нет, — ответил я.       — Неужели?       Ещё и подозревает в чём-то. Этого мне не хватало.       — Как так вышло, что вы согласились стать главой замка? — спросил я.       Не сказать, чтобы мне было интересно, но хотелось отвлечься. Муи нахмурился и, видимо, решив, что я соглашусь на откровенность только в обмен на такую же откровенность, ответил:       — Мне было тридцать четыре, когда моего сына назначили новым главой. Но он не пережил инициализации, хотя обладал огромным потенциалом. После его смерти, я остался единственным кандидатом.       Он немного недоговаривал и привирал, но от его голоса становилось легче. И я решил:       — Если вы будете говорить со мной, я бы смог проститься с друзьями.       Муи кивнул.       Я стал ему очень интересен и он был не против пойти на уступки.       По пути к одному из дворов, он говорил на отвлечённые темы. Описал своего сына Муку, рассказал немного про их общий быт до злополучного дня. Я пропускал всё мимо ушей и стал слушать по-настоящему, только когда мы дошли до места, где были выставлены простые деревянные гробы, больше похожие на коробки для ненужного хлама. И их были десятки.       — Мне не понятно, с какой стороны солнце восходит, а с какой заходит. Я не помню, как определить север, не помню названий звёзд. Мне не разглядеть, где находится большая земля и посчитать дальше двузначных чисел не получается. Здесь прямая времени искажается до замкнутой кривой длиной в одни сутки, в которые совершается весь доступный в замке жизненный цикл. Меня можно посчитать сумасшедшим, но я наверняка могу сказать, Наруто-кун, что это первый раз, когда мне приходится высылать гробы со всеми заключёнными. Кроме одного.       — А где остальные?       — Загружают на корабль.       Я подошёл к ближайшей коробке. Там был незнакомец.       В следующей — тоже.       И в следующей.       Так я прошёл меж ними всеми, но так никого и не узнал. Все эти трупы принадлежали истощённым старикам и больше напоминали скелеты. Пришлось пройтись ещё раз, уже присматриваясь к прибитым по бокам медицинским заключениям. Так я Шина и нашёл.       Долго смотрел, но так и не узнал. Наверно, оттого ничего не почувствовал и ушёл, не проронив ни слезы, ни доброго слова на прощание.                     ***       Я забрался на стену и сел с той стороны, где открывался вид на пирс, где пошатывался на волнах ничуть не изменившийся корабль, а из него в сторону замка по кривой тропке тянулся узкий пунктир из новых заключённых.       Их было совсем мало и выглядели они жалко — голые, скрюченные. Только несколько фигур горделиво возвышались над прочими, ощущая своё превосходство. Гордецы, надеющиеся покорить тюрьму и стать её королями. Глядя на них я, наконец, что-то почувствовал. Грудь сдавило подобно тискам, меж рёбер растекалась боль, хотя путы жгли не больше обычного. Я схватился за солнечное сплетение, врезаясь обкусанными ногтями в плоть.       Приступ был резкий, как понос, и его пик миновал быстро, хотя остаточные ощущения не давали покоя ещё долго.       — Наруто! — прошелестел ветер.       — А? — неприветливо бросил я, не оборачиваясь.       — Глава Муи просил передать тебе, что, раз ты единственный из оставшихся заключённых, тебе придётся пообщаться с новичками, раздать им бланки, провести по замку.       — Ему надо, пусть он и водит, — ответил я, не испытывая ни малейшего желания общаться с теми, кого увезут через три месяца в коробках.       Или сколько там для меня пройдёт?       Три недели?       Две?       — Правила не позволяют.       — Так пусть поменяет их. Восьмой же не стеснялся, — отмахнулся я.       — Муку ему не позволит.       — Мёртвый сыночек?       — Он не совсем мёртв.       Прекрасно. Просто чудесно. Теперь ещё Итих решил доломать поехавшую крышу.       Не совсем мёртв.       Ну, конечно! Чего ещё следовало ожидать?       — Ладно, сделаю. Но потом ты мне расскажешь, как это место починить.       — Мне показалось, что ты сдался, — в голосе Итиха повеяло приятным удивлением.       — Для того, чтобы сдаться, нужно мозги на базу вернуть. А мои улетели в неизвестном направлении, — пробубнил я, медленно поднимаясь, стараясь не делать резких движений, чтобы не стало больнее. — И вообще, — сказал я громко, оборачиваясь и вглядываясь в глаза охранника, — Наруто Узумаки никогда не сдаётся, даттебайо!       Итих замер, улыбнулся и сказал:       — Тогда дам тебе подсказку, за которую меня не станут наказывать. Походи как-нибудь по замку с той штукой, что прячешь в животе.       — Так ты видел всё.       — Тогда я видел лучше, чем когда-либо.       Итих вдруг показался усталым, но в нём мне чувствовалась робкая надежда.       Кем он ни был, а хотя бы ради него стоит постараться, раз ради себя ничего делать не хочется.       Мы обменялись напоследок внимательными тёплыми взглядами и я отправился присматриваться к очередным гостям.              ***       Тюремная роба была сделана из плотной серой ткани, выкрашенной почти однотонно, но неравномерно, будто пигмент ложился не совсем ровно. К тому же он быстро выгорал на солнце и приобретал более тёплый оттенок. Мне досталась совсем тёмная роба, и, вероятно, ввиду небольшого размера, на ней было сложно рассмотреть неравномерность тона. При этом оттенок казался холодным, иногда мне — то краем глаза, то, мимолётно, — при лунном свете, казалось, что редкие нити светились нежно голубым и синим. В остальное время моя форма казалась мне холодного тёмно-серого цвета.       Касательно фасона, всё было унифицировано.       Прямые брюки на подвязках и рубашка с семью деревянными пуговицами и воротничком со скруглёнными уголками. При этом он был пришит с каждой стороны тремя крепкими стежками к основе — той части рубашки, что лежала на ключицах и плечах, — так что нельзя было их поднять.       Те четверо, которых я выделил ещё издалека за горделивый вид, вблизи оказались ещё более примечательными. Они стояли легко, расслабленно, уперев руки в бока или засунув их за край брюк на манер, будто там карманы были. Составляли собой единую композицию и осматривали тюрьму, как очередное питейное заведение, где им предстояло поразвлечься.       У одного из них, самого плотного, но совсем не толстого, брюки были красиво подвёрнуты, как и рукава. Трое других концы брючин растрепали, сделав оборки из беспорядочно торчащих ниток. Двое из них поступили так же с рукавами, оставив им разную длину — три четверти и по локоть. Последний же, наиболее презрительный к окружающим, с прозрачными голубыми глазами, поступил проще и рукава оторвал совсем, демонстрируя миру свои красивые, в меру раскаченные, бледные руки — не массивные, а плотные, сильные, опасные, — покрытые зеленоватыми татуировками.       У всех четверых оказались оторваны от основы воротники и распушены уголки так, что от аккуратных полукруглых уголков не осталось даже намёка. Острые, дерзкие, демонстрирующие, что изнуряющий путь до острова послужил им отличным отдыхом от спиртного и прочих веществ, дав опохмелиться, вывести из организма всё лишнее и приготовиться к очередному бесконечному кутежу.       Они выделялись и казались королями ещё и потому, что их сторонились другие новоприбывшие. Которых было как-то совсем мало. Двенадцать, тринадцать… шестнадцать. Со странной четвёркой — ровно три десятка.       Наблюдал я за ними свысока и, когда Муи коротко поприветствовал их и предложил пройти в столовую, спрыгнул со стены, запоздало вспоминая про боль в груди. Но обошлось и приземление получилось мягким. Даже путы не сильно бесились.       — О! Киса, — голубоглазый одной похабной улыбкой с парой вставных железных зубов пересказал, в каких позах он будет меня иметь и как хорошо ему от это будет.       — Это Наруто. Он покажет вам замок, — вежливо представил меня Муи, поглядывая на моего нового ухажёра.       — А можно записаться на индивидуальную экскурсию, Киса? — этот человек совсем не умел смущаться.       — Я сейчас проведу вас в столовую через корпус, где находятся камеры, чтобы те из вас, кто не готов сегодня изучать замок мог пойти спать сразу после ужина.       — Киса, а дашь откусить от себя. На десерт, — не унимался голубоглазый.       Тактика с игнорированием работала не очень, но я решил не сдаваться. Посмотрел мимо него, развернулся и повёл несчастных по каменным залам и переходам. Муи нас не сопровождал, но краем глаза заметил Итиха, а потому не переживал, когда приставучий дядька нагнал меня и, больно ухватив за плечо, завёл чуть более интимную беседу:       — Меня зовут Ал. Приятно познакомиться, Киса, — он всё ещё говорил с показным добродушием, но взгляд предупреждал о том, что у меня осталось не слишком много попыток удержать его в хорошем расположении духа.       Нарываться не хотелось. Тем более, что трое его друзей держались близко. А с четырьмя я мог и не справиться. С другой стороны, мне нужно было потерпеть только в этот вечер, а потом можно было снова уйти в тень и не отсвечивать. А дней через семь они меня уже не вспомнят.       Я открыл рот, чтобы ответить что-то приличное, подумал даже, что этот мужик и его шестёрки, возможно, не заставят меня чувствовать себя совсем уж мерзко, но потом понял, что устал и на эротические приключения, особенно настолько экстремальные, не тянет вообще. И рот закрыл.       — Эй, Кисуль, — Ал приложил немного силы, больно дёргая за руку, вынуждая остановиться и повернуться к нему. — Ты меня лучше не зли, а то рискуешь сломать пару лишних костей и обзавестись дополнительными дырками, в которые мы будем ебать тебя одновременно, не сильно заморачиваясь, жив ты или нет.       — Какие-то проблемы? — хмуро поинтересовался незнакомый охранник — хотя они теперь все, кроме Итиха такие, — укладывая свою совсем не внушительную ладонь на плечо Алу и сжимая так, что мне послышался фантомный хруст.       Губы голубоглазого нервно дёрнулись, на мгновение его лицо сделалось страшным от ярости, а потом разгладилось. В его глазах застыл лёд и он со скукой спросил:       — Так ты с охранником ебёшься, Киса? А я думал, чего такой борзый.       Он медленно отпустил мою руку, обернулся к тюремщику, бросил ему короткое:       — Пардон.       И отошёл в сторону, теряясь позади других заключённых, которые шарахались от них так, будто боялись до сумасшествия.       — Порядок? — спросил охранник.       Я только кивнул, продолжая хранить молчание, и повёл людей дальше.       Что-то мне подсказывало, что оказали мне медвежью услугу, и после формального выполнения всех своих обязанностей, надо будет сбежать в пещеру.       В столовой уже стояли с поварёшками наготове помощники бесподобного господина Десина, от пищевой ленты приятно пахло горячим бульоном, рыбой, чаем и свежими крекерами — всё для быстрого восстановления после плавания.       — Подносы в том углу. Столовые приборы в конце ленты. Сегодня добавок не будет, но с завтрашнего дня можно будет приходить за добавкой на кухню, — начал рассказывать я, понимая, что больше некому.       Убедившись, что пока моя помощь больше не нужна, я сходил к Итиху, узнал, что бланки следует брать у интенданта Ферита. Лично мы с ним знакомы не были, но охранник совсем не удивился, что мне прекрасно известно, где его кабинет и как тот выглядит.       Вернувшись в столовую, я забрался на стол, помахал стопочкой и громко сказал, перекрывая чавканье и бульканье оголодавших мужиков:       — В течение дня проходят занятия по разным направлением. Ознакомиться со списком и временем их проведения вы сможете в бланках. Карта с обозначениями нужных кабинетов и залов висит в конце коридора за моей спиной. Это первое. Второе, расписание приёма пищи и меню на день висят около главного входа в столовую. Потом, в душевых горячую воду дают раз в день на двадцать минут с половины девятого. Как туда пройти покажу в четверть девятого вечера. Все желающие могут собраться на первом этаже жилого корпуса. Вроде всё сказал, — я задумчиво обвёл взглядом совершенно не заинтересованную в моём рассказе публику и решил, что изначальный план с побегом в пещеру был неплох, тем более, что здесь я никому сегодня не нужен.       — А где другие заключённые? — спросил один из четвёрки.       — Умерли, — ровно ответил я.       — Как это?       Вот теперь интереса к моей персоне добавилось и я решил поработать над репутацией:       — Я их убил.       — Не пизди, Киса. Как ты их убил? Затрахал до смерти? — весело разрушил мои планы Ал.       — Затрахал я только одного. Остальных погубила моя негативная энергетика, — ответил я довольно честно.       — Не переживай, Киса: у меня хуже, — довольно сказал Ал и я понял, что всё-таки заговорил им.       Не день, а сплошное разочарование. Коробки, трупы, заводные агрессивные животные и совершенно рехнувшийся замок.              ***       Из желающих сходить в душ была только наглая четвёрка. Хотя, возможно, кому-то ещё это тоже было интересно, но сохранить целостность шкурки — интереснее. Даже без всяких чуек, при виде этой банды, хотелось только не попадаться к ним на глаза.       Но я уже попался, к тому же рядом чувствовалось присутствие Итиха, да идти мыться я не планировал. Только провести к нужной двери.       К моему удивлению, четвёрка, хоть и продолжала бросать многообещающие взгляды, а голубоглазый сыпал сальными комплиментами и шуточками с завидными скоростью и остроумием, но приставать не пытались. Всё-таки устали, хоть и талантливо это скрывали.       Расставшись с четвёркой и отказавшись потереть их спины и члены, я, как планировал, сбежал в пещеру. Мне нужно было побыть наедине с самим собой, разобраться с планом действий. Отчего-то сходу бродить с танто по замку без плана и путей к отступлению показалось недальновидным решением.       Прежде я решил ещё раз обойти замок и постараться найти Муи для серьёзного разговора. Но Муи нигде не было, ещё и Итих куда-то запропастился, а по голове била волнами забывчивость.       Я не помнил, как оказался в Стеклянном зале. А глядя на жемчужное закатное небо за куполом, понимал, что видел закат уже раза три, но рассвет — ни разу. Куда-то потерялись дни.       — А вот и наша Киса нашлась! — голос Ала больно ударил по ушам и потом ещё долгим эхом бился о стены высокого овального зала.       — Сколько дней вы уже здесь? — спросил я.       Мужчины выглядели опасно и были опасными, но от их вида мозги резко встали на место, за что я не мог не быть благодарным немного больше, чем напуганным. Не в таком месте.       — А? — Алу не понравился вопрос. Он подошёл вплотную, поморщился, рассмотрев моё лицо, потом качнул головой в бок и спросил у товарища с подвёрнутыми брюками, — Капа, сколько мы здесь? Недели три?       — Мне кажется, уже ближе к пяти, — вяло отозвался тот.       Капа из них всех смотрел на меня смотрел на меня с наименьшим интересом.       — Да быть не может. Хотя похуй. Киса довольна ответом?       — Ага, — кивнул я, понимая, что напрасно тянул и надо было бросаться в омут с головой. То есть с танто. — Я, пожалуй, пойду, — пролепетал я и всерьёз попытался уйти.       Но Ал легко удержал меня, схватив за плечо.       Я замер, кивнул мысли о том, что свихнулся окончательно, а потом прикинул свои шансы. На открытом свободном пространстве против пятерых крупных выносливых мужчин, проносивших путы уже три или пять недель. Наверняка знают свои пределы, но не знают моих.       Нет, в душевых было хорошо ещё и из-за влаги. Там печать работала хуже, не давая мне загореться, но даже там пришлось несладко. Хотя те соперники были не чета этим.       — Не торопись. Киса.       Блять. И где этих сердобольных охранников носит?       — Не своего ёбыря ищешь? — с насмешкой спросил молчавший до этого мужчина, выходя передо мной, а потом, наклонившись, глядя прямо в глаза, огорошил, — он тебе уже не помощник.       И низко рассмеялся со своим приятелем.       — Джин, Тоник, не стоит так откровенно радоваться чужому несчастью, — весело сказал Ал и добавил, склоняясь сзади к моему уху, — мы ведь подружиться хотели.       Я одёрнул голову от пощекотавшего висок дыхания.       — Ал, давай уже закончим эти игры? У меня яйца звенят, а тот миндальный совсем не в кондиции. С ним никакого кайфа уже дня три. Ты же не хочешь Кису себе в единоличное пользование забрать? — возмутился, кажется, Джин, хотя не плевать ли?       — Не неси хуйни, ты же знаешь, что мне так не интересно, — отозвался Ал, схватил рубашку на груди, почти обнимая и резко дёрнул её в стороны, срывая разом все семь пуговиц. — Но ты прав. Хватит с Кисы игр. Раз не нравится по-хорошему, будем, как всегда.       Собрав в ногах побольше сен-чакры, давая путам повод полакомиться моей плотью, я рванул в сторону, в небольшую щель между Тоником и Капой. Но из-за свечения противники сумели отреагировать и похватать меня за руки и волосы, чтобы тут же утянуть к себе, зафиксировать и оглушить ударом по лицу.       В глазах потемнело, а из-за жжения тюремного ограничителя было даже больнее, чем от удара. Меня тащили за волосы в коридор, иногда дёргая, нарочно впечатывая в углы на поворотах.       Когда дверь какой-то комнаты закрылась, я совсем не мог сопротивляться. Каждое шевеление могло стать причиной возгорания.       Меня швырнули о парту, задрали рубашку, впечатали лицом в столешницу, разбивая чудом уцелевший до этого нос, стянули штаны с бельём, громко сплюнули на правую ягодицу, а потом, собрав сомнительную смазку жёсткими мозолистыми пальцами и через секунду уже ворвались внутрь. Резко, почти насухую, двумя пальцами. От боли во всём остальном теле я не смог отследить реакцию мышц, тело сжалось само, пытаясь сопротивляться вместо меня, из-за чего следующим толчком внутри что-то надорвалось и стало мокро.       Путы опасно вспыхнули, ослепляя, но решая не сжигать меня пока. Кажется, садистов здесь пятеро.       Я впечатал ладони в парту, закрыл глаза и постарался провалиться. У меня получалось прятаться в медитации и я очень хотел сделать это сейчас, но это оказалось сложно сделать.       Тот, кто так легко, в пару движений, порвал меня, больше терпеть не планировал. Смазка в виде крови его устраивала, а узость дырки не пугала. Рука на шее чуть сдвинулась, перехватывая поудобнее скользкую от пота кожу, сжала сильнее, почти ломая позвонки, потом меж ягодиц приставили член и стали пытаться им пропихнуться внутрь.       — Охренеть, он как целка. Я даже вставить не могу. Тоник, может ты первым попробуешь?       — Да, ну, пиздишь.       — Не веришь, так проверь.       Тепло от ягодиц удалилось, я переступил с ноги на ногу, случайно позволяя штанам свалиться с коленей на пол.       — Охренеть ножки. Хочу ему между ляжек присунуть.       — Ну, так дерзай. Может, вымотается и легче пойдёт. А то зажимается, как девственник.       — Как кто?       — Да, не…       — Киса, — рука на шее дёрнула назад, поднимая, давая крови с лица перетечь на подбородок и шею. — Сюда смотри, Киса.       Я упорно смотрел в пол, но потом меня встряхнули так, что в глазах потемнело. Голова закружилась, стало сильно тошнить, огонь пут не унимался. Я поднял взгляд, стараясь убрать из него эмоции. Таким же подобные ублюдки питаются.       — Киса, скажи, тебя в попку раньше драли?       Перед глазами поплыло и голова сама упала на грудь.       Ал, кажется, это был Ал, ухватил меня за подбородок и помог держать голову ровно, но челюсть под его пальцами заныла мгновенно.       В башке вместо мозгов затесался бешеный дятел.       Вопрос был примерно понятен, но что на него ответить? Как лучше? И что в текущей ситуации «лучше»? Мысли не давались в руки, на язык не ложились. Только получилось вспомнить кое-что приятное.       — Вы все тут сдохните, — сказал я хрипло и сплюнул сгусток крови прямо в его мерзкую рожу.       Даже сквозь дымку и пляшущие перед глазами пятка, я сумел рассмотреть, как из лица голубоглазого пропал всякий намёк на человеческие черты. Его скривило секунд на десять, а потом глаза заледенели намертво, а лицо разгладилось белой скатертью.       Он стёр со щеки плевок и полюбопытствовал:       — И что же с нами случится? Неужели ты убьёшь?       Я не дышал, а теперь вдохнул резковато. Подавился, закашлялся, потом в животе скрутило в попытке что-нибудь выблевать. Жаль, оказалось нечего. А то можно было бы добавить к запаху крови чудесный аромат рвоты и подпортить развлечение хоть немного.       — Здесь же вроде водятся бутылки?       — Ага, — понимающе закивал Капа.       — А не убьёшь? — спросил тот, кто держал меня за шею всё это время.       — Нет. Я его уничтожу, — спокойно ответил Ал. — Давай, нагни его для меня.       Прежде, чем моё лицо снова впечатали в стол, я с некоторым равнодушием заметил лёгшую в руку к хладнокровному голубоглазому бутылку вина. Надо бы запомнить, что, как бы плохо ни было, всегда может стать хуже.       У меня было немного времени, чтобы провалиться в медитацию и не быть свидетелем дальнейшего, но не получалось успокоиться и выровнять дыхание. Рядом с лицом оказался пах Джина. Он перехватил меня за руки, заломил за спиной и прижал к лопаткам, крепко фиксируя, но не доставляя дискомфорта, хотя таковая задумка точно присутствовала. Повезло уродиться гибким.       По ложбинке меж ягодиц заскользило холодное, заклеенное колючей фольгой, горлышко бутылки.       Зато не повезло родиться.       Я зажмурился, готовясь к боли, вжимаясь в грань столешницы пахом, пытаясь отстраниться. Но горлышко, дразня, скользило по подтекающей порванной дырке, готовое сорваться внутрь ровно в тот момент, когда я позволю себе хоть немного расслабиться.       Кажется, раздался всхлип. Тихий и жалостливый, чужой. Он и послужил сигналом.       Горлышко вошло целиком, а тело врезалось в кожу с глухим стуком. Такое в меня не войдёт, это просто невозможно. Теперь надо, чтобы Ал это понял.       Ненавидя себя за слабость, но не желая терпеть дальнейшую боль, я чуть повёл бёдрами. От этого крышка внутри больно надавила сначала с одной сторону кишки, а потом со второй, где, наверно, был самый серьёзный разрыв. От боли я снова потерял контроль над голосом и проскулил, как какая-то псина.       — О, а Кисе такое по нраву, да?       — Это вряд ли, — ответил Джин. Он разминал свободной рукой свой член через штаны. — У него так эта татуха горит, что даже мне руку жжёт.       — А не рванёт? — усмехнулся Капа.       — Не должно, — в тон ответил Ал, а потом все четверо загоготали.       Это не помешало Алу начать вдавливать в меня бутылку. Я решил посопротивляться, но он был слишком сильным и всё равно постепенно вгонял её расширяющуюся часть внутрь. Капли крови потекли по ногам. Джин вытащил твёрдый член из штанов и стал тыкаться им мне в щёки, надрачивая. При этом из головки обильно текла какая-то скверно пахнущая мутновато жёлтая жижа, а весь ствол, мошонка и пах оказались покрыты безобразной сыпью.       Я вдруг подумал, что бутылка всё же лучше, чем это. А потом Ал вытащил бутылку и вогнал её снова, теперь уже до широкой части, заставляя поменять мнение на противоположное. Что угодно лучше, чем бутылка.       Горло болело от криков, аромат крови был почти не заметен за запахом жареной плоти, тело ниже груди превратилось в сплошной пульсирующий комок боли. Ноги же не чувствовались совсем.       Ал немного поигрался с бутылкой, потом вогнал ей до конца и, кажется, слил мне на поясницу. Потом они по очереди оттрахали меня между ляжек, при чём, когда пришла очередь Джина, придерживающего меня всё это время, его никто не стал подменять.       Слышался звон бутылок, но я думал только об одной, которая постоянно шевелилась и проникала глубже от сильных шлепков и яростных фрикций.       Не надо было злить Ала. Лучше бы они по очереди трахнули меня в жопу хуями, чем так.       Но я рано решил, что одного круга им хватит.       Эти ублюдки хлестали вино так, что к тому моменту, как кончил Джин, тары в углу скопилось в количестве дюжины бутылок. Или у меня в глазах троилось.       Промочив горло, они начали развлекаться по двое.       Они скинули меня на пол, поставили на четвереньки и, пока один снова мучил ляжки, другой пытался вывернуть наружу глотку, при этом руки на щеках давили так, что не только нельзя было сомкнуть зубы, но даже было ощущение, что мне раздробили суставы, которыми нижняя челюсть крепится к черепу.       И вроде было уже настолько плохо, что можно было забыться, но каждое движение, каждый толчок, удар, щипок, ощущались ярко, будто замедленно.       Связь с реальностью оказалась потеряна в тот момент, когда господа воры, убийцы и насильники выжрали с три десятка бутылок вина и решили, что хотят устроить ещё два-три кружка, но с тем местом, которое было занято бутылкой.       За время бесчисленных изнасилований она проскользнула так глубоко, что подцепить её пальцами получалось с большим трудом. Поковырявшись, пустив кровь с новой силой, они подняли меня на ноги, один прижал спиной к своей груди, шатаясь, подхватил горячими от сильного опьянения руками под коленями и поднял, широко разводя мои ноги. Из дырки стало капать прямо на пол, но бутылка чуть провалилась вниз и её получилось вытащить. После чего, не смущённые слоем покрывшей её крови, вскрыли пробку и жадно присосались к горлышку, распив бутылку за раз, пустив её по кругу. Следом пуская по кругу меня.       То что я не чувствовал боли было плохим знаком. По той же причине я слишком хорошо различал мучащие тело руки, слышал хрипы, пыхтение и спазмы желудков. Развлечение подходило к концу и четверо его участников нуждались не в разрядке, у них уже и не стояли толком, а в прочистке желудка. Хотя, на мой вкус, лучше бы они позасыпали все на спине и захлебнулись во сне собственной рвотой.       — Я пшёл! — попрощался Джин.       — Пгодь. Я с тобой, блин, — Тоник, шатаясь, дошёл до своего приятеля и те вместе свалили из кабинета.       — Ал, ты ещё будешь? — спросил Капа, который пил умереннее прочих и потом сейчас неторопливо насаживал мою голову себе на вялый член.       — Не знаю. Нет, наверно. Мне он больше дерзкой Кисой нравился, а не полудохлым куском мяса.       — Не стал бы засаживать ему бутылку, смог…       — Отъебись, — одёрнул Ал, а потом едва слышно выдохнул, — сам знаю.       Капа сумел сухо кончить, запачкав мне рот не столько спермой, сколько мочой, потом, похлопав меня благодарно по щеке, поднялся и медленно ушёл.       Я лежал на полу, дыша медленно, стараясь не потревожить поломанные справа рёбра и порванные внутренности. Ал сидел, прислонившись к книжному стеллажу, подогнув одну ногу под себя и наблюдая за мной из-под полуприкрытых ресниц. Его немного покачивало даже в таком состоянии, но голубые глаза казались совершенно трезвыми.       — Ты как?       Я как?       Я?       Серьёзно?       — Глаза горят, — усмехнулся Ал. — Хороший знак. Ещё повоюем.       Я закатил глаза.       — Мне жаль, что с тобой так получилось. Не знаю, хотелось как-то по-людски всё сделать. Но сначала Джин подъебал, потом ты ещё такой дерзкий. А у меня внутри эта ярость. С самого детства.       — Хм, — скептично хмыкнул я и сжался. Больно.       — Не, блин, я не говорю, что без этого нормальный вырос бы. Просто, понимаешь, она иногда, блин, разгорается, покруче этой татушки. И делать нечего. Приходится рвать. Хотя удовольствия никакого. Блин.       Я устало закрыл глаза.       — Ну, да, блин, — послышался шорох. — Конченный.       Приоткрыв один глаз, я следил, как Ал подходит ко мне, садится рядом, а сам не сжимался и не двигался, у меня умение чувствовать закончилось. Смотрел ровно даже когда он потянулся рукой в мою сторону.       За спину ко мне, чтобы притянуться рубашку. Крупнее моей, с разодранными рукавами. Он неумело кинул её на меня. Типа накрыл. Типа извиняется. Типа, надеется, что этого будет достаточно. Совершенно ебанутое создание.       — Ну, да, блин. Тебе ещё кровь к лицу. Дай нос вправлю.       Отвернуться или вообще откатиться было для меня недоступной роскошью. Я только смотрел хмуро, как он положил одну загрубевшую руку мне на подбородок, сжимая и без того охреневшую челюсть раза в три сильнее необходимого, другой потянулся к носу, едва заворачивая свои твёрдые большие пальцы вокруг моего носа, потом дёрнул и хреново вправил. Всё равно потом придётся самому переделывать. Ублюдок.       — Ну, Киса, не обижайся. Ты мне прямо больно делаешь.       Совершенно. Ебанутое. Создание.       Благо, перепил и свалил через минуту.       Я же закрыл глаза, чувствуя, как сердцебиение приходит в норму, путы остывают, а кровь останавливается.       Без опасностей поблизости тело само перешло в режим усиленной регенерации и через пару минут мне даже удалось дотянуться рукой до печати на животе и вытащить танто. Я прижал его к щеке, чувствуя, как становится легче.       А потом уснул.       Сон был тягучий, в нём я бродил по замку, пока не оказался на улице. Была ночь. Пустая и безлунная.       Охранники заняли места на деревянных смотровых площадках и оборонительных башнях крепостных стен. Всего семнадцать точек и на каждой возвышался неподвижный силуэт.       Раздался грохот. Земля дрогнула так, что всякие камешки и пыль подлетели вверх, потом падая мелким дождиком обратно.       Я обернулся и увидел, как с неба, качаясь на манер маятника, к замку приближается краснеющая Луна. Но, кажется, только меня это волновало. Взбудораженный, я поднялся на стену и подошёл к одному из охранников.       Он стоял и смотрел стеклянными глазами в чёрный горизонт, не дышал, не моргал, никак не реагировал на моё появление. Я позвал его:       — Господин. Эй, господин!       Никакой реакции.       Тогда я приподнялся на мысочки, потянулся к его уху и крикнул изо всех сил:       — Эй!       По лицу ударил солёный вихрь и я отшатнулся, не сразу понял, что то был всего лишь ветер, а охранник так и продолжает стоять неподвижно, подобно тёплой статуе.       Стал накрывать страх — так противоестественно и пугающе это выглядело. Руки дрожали, глаза запекло, в горле что-то застряло и я, судорожно, не отдавая себе отчёт, схватил охранника за плечо и начал трясти. Тело под слоем одежды оставалось мягким, чувствительные ладони и кончики пальцев улавливали пульсацию крови, но мужчина продолжал стоять и смотреть в одну точку, пугая ещё сильней.       Я отшатнулся. А потом выплеснул страх и отчаяние в злом пинке. Удар пришёлся охраннику по задней стороне колена и нога подогнулась, а он, наконец, отреагировал: повернул в мою сторону голову и посмотрел своими стеклянными глазами, высасывая дыхание, заставляя замереть.       Промелькнула мысль, что его внимание хуже игнорирования. Я даже взмолился, чтобы он меня как-то не заметил, хоть я стоял прямо перед ним, и вернулся к прежнему состоянию. А потом он выпрямился, отвернулся и снова стал пялиться в закат. Как по запросу.       Убедившись, что беда миновала, я сипло выдохнул и впустил в горящие лёгкие порцию свежего воздуха. В голове пульсировало, мыслить не получалось. Осмысленным оставалось только одно желание — избавиться от противоестественности. Постепенно оно стало настолько сильным, что исчезли даже всякие другие ощущения.       Я смотрел, как моя рука медленно поднимается, нерешительно замирает около спины охранника, а потом резко толкает. Тот поддался, будто совсем не имел воли — лишь тело и собственный вес, чьё сопротивление осело физическим усилием в собственных мышцах, разбавляя невменяемость, но слишком поздно. Осознание своих действий произошло одновременно с тем, как охранник, безвольной человеческой куклой полетел вниз со стены на далёкие острые скалы.       Вздрогнув, я бросился к краю и посмотрел вниз, где пенилась чёрная вода и сияли мокрые камни. На секунду меня посетило облегчение, что всё случившееся — иллюзия. Что никого там нет и ничего страшного не случилось. Но вместе с мыслью мелькнуло что-то и я увидел сияющее бледное тело с неестественной вывернутыми ногами, руками, шеей. Оно так ярко выделялось под внимательным взглядом полной луны, что не заметить его было невозможно. И ни к чему другому взгляд не цеплялся, хотя ещё секунду назад я его в упор не видел.       За убийство охранника меня самого прикончат и даже не выслушают. Да и что я смогу рассказать? Разве существует оправдание моим действиям? Подумаешь, испугался. Он же ничем мне не угрожал. Я сам сюда забрался, сам к нему пристал и сам толкнул. Просто так.       Но что, если никому не говорить? Не факт, что кто-то станет всерьёз разбираться, особенно когда кругом происходят всякого рода дьявольщина. Главное, не оставить улик. А их и нет. Как и свидетелей.       Я осмотрелся и увидел шестнадцать фигур на других смотровых площадках. Они так и стояли, совершенно неподвижно, глядя каждый в свою сторону. На меня был направлен лишь один взгляд, но и его обладатель не спешил сдвинуться с места.       Мысль о том, что он мог просто не понять или не заметить тут же оказалась вытеснена пониманием невозможности избежать правосудия. С проклятого острова невозможно сбежать, так зачем же гнаться за мной?       Внутренности сковало льдом, а в голове резко стало слишком тихо. Я двинулся по стене к единственному свидетелю, убедился, что он в таком же состоянии, что и первый. А потом толкнул его со скалы.       Тело рухнуло вниз, мелькнув на прощание взметнувшимися вверх длинными светлыми волосами. Сердце дрогнуло и холод снова уступил место страху и осознанию. Я резко обернулся и увидел, что на точку этого охранника были нацелены сразу два взгляда.       Голова варила плохо, а, потому, я сумел понять только одно — нужно столкнуть их всех.       Отсмотрев все точки, я спланировал маршрут предстоящей прогулки. Сначала решил поубирать всех, кто занимал места на башнях, а потом уже спуститься во двор и по очереди прогуляться по пагодам.       Звёзды этой ночью сияли невероятно ярко, а небо имело тёмно-рубиновый цвет, красивый до отупения, которое ощущалось каждой клеточкой тела. Я медленно брёл по стене, втягивая холодный солёный воздух, иногда вытаскивая одну руку из кармана, чтобы совершить небольшое усилие и продолжить путь.       Их было так много, что я сбился со счёта и перестал обращать внимание на что-либо кроме окутывающей покрывалом безмятежности от удовольствия делать своё простое рутинное дело. Это походило на сон, который никогда не вспомнишь поутру, но пробуждение обязательно будет приятным и чувствовать ты будешь себя прекрасно.       Но ворвался в эту сказку всхлип, полный боли и надежды. Этот охранник стоял на деревянной площадке и потому его, как и прочих подобных, приходилось убивать на месте, сворачивая шею или пробивая череп.       А потом я увидел лицо, покрытое кровью из трещины на лбу. Это был Итих. Он лежал, поскуливая и слабо цепляясь нежной рукой за мою голень. В его взгляде была мольба о спасении, о милосердии, но я не сразу сумел пробиться к себе и сначала ещё раз ударил его по лицо, вкладывая в удар ещё и жгущую сен-чакру.       Череп оглушительно хрустнул, разваливаясь на кусочки, среди клоков слипшихся волос виднелись кусочки мозгов. Выпрямившись, я с сожалением и некоторым облегчением смотрел на кровавую кашу из клоков кожи, осколков зубов и лопнувших глазных яблок. Это мгновенная смерть, пусть и безобразная.       А потом рука на лодыжке дрогнула, каша забулькала и от неё стал исходить ещё более тихий, но мучительно жалостливый писк.       Я снова ударил, вслушался в плаксивую мольбу и потом стал бить без остановки. Но даже превратившись всем телом в кровавое месиво, Итих продолжал молить о пощаде и спасении. После первого неудачного удара ещё можно было попытаться спасти его, но в таком виде он был обречён страдать и я, утопая в чувстве вины, не мог остановиться, надеясь уже добить его и прервать мучения.       Это сводило с ума.       Занеся над головой руки, сцепленный в замок, я хотел ударить так сильно, что стоило ожидать крушения пагоды, но потерял равновесие, поскользнулся на ошмётке кожи и полетел назад, в пустоту. Дух вышел из тела, в груди образовался вакуум. Скоро должно было случиться резкое соприкосновение с землёй, но его не было. Я падал, падал и падал до тех пор, пока небо не оказалось так далеко, что его шёлк сменился непроглядной темнотой.              ***       Проснулся я резко, от чувства падения, тут же открывая глаза и ощущая себя максимально бодрым и готовым сражаться за свою честь до последней капли крови. И это было не зря, потому что очнулся я лежащим на коленях какого-то человекоподобного существа.       Сначала я почувствовал под своей тушкой его когтистые длинные руки и холодные бёдра, потом различил среди бело-чёрных полос белый рельефный торс и чёрную сияющую накидку. Потом поднял взгляд выше, к тонкой шее с красивым кадыком и видневшимися чёрными жилками, пульсирующими не в пример медленнее моих.       С острого гладко выбритого подбородка взгляд мгновенно прилип к сияющим красным глазам.       — Экстраординарный способ появления, — хрипло прошептала тварь, выглядя отчего-то удивлённой.       Так. Да.       Уход переворотом.       Спустя секунду я уже вывернулся и летел назад, но пола не нащупал, продолжая падать, ударяясь следом о ступеньки и скатываясь уже с них. Совладав с конечностями, я резко, но неловко подскочил, игнорируя расползающуюся по всему телу боль. С ней пришли воспоминания.       — Ты ещё кто? — хмуро спросил я, стараясь держаться гордо под кровавым взглядом чудовища.       С руками не ошибся: действительно слишком длинные, с тонкими пальцами и белёсыми коготками. Хотя с расстояния в пару метров куда сильнее занимала чёрная дымка вокруг головы, отдалённо напоминающая волосы, забывшие с какой стороны земля.       — Я кто? — существо ткнуло в себя коготком, потом вернуло руку на подлокотник, закинуло ногу на ногу и величественно подняло голову, смотря сверху вниз. — Мой вопрос, мальчик, — медленно прошипело оно, а потом что-то задорно звякнуло, блеснуло в темноте и упало в когтистую руку, тут же перекатываясь по костяшкам из стороны в сторону.       — Меня Наруто зовут, — медленно проговорил я. Была какая-то мысль. Я даже забыл о своём недавнем досуге с некими ублюдками и крови, потёкшей по ногам от резких движений.       — Это о многом говорит, — кивнуло существо.       — Да? — удивился я.       Красные глаза вспыхнули и тварюшка гаркнула:       — Нет! — тут оно дёрнулось, принюхалось и возмутилось. — Ты ещё и стражников моих поубивал? Серьёзно? Нельзя было без этого обойтись? Они же безобидные совсем. Были.       Кажется, оно расстроилось, однако я не понял:       — Простите, а какие стражники?       — Не буди во мне зверя, мальчик. И подумай, — оно снова принюхалось и совсем печально вздохнуло, — Итиха-то за что?       — Итих, Итих, Итих, — забормотал я.       Сон был не сон?       Как же так?       — Что же я такое натворил? — выдохнул я.       Существо нахмурилось и наклонилось ко мне, укладывая один локоть на колено.       — Ты совсем не в себе. Точнее, слишком в себе. Никогда тебя здесь раньше не чуял. А новеньких не должно быть ещё месяца два. Наруто, говоришь?       — Да.       — Припоминаю. Кажется, Итих что-то говорил о тебе. Точно, да. Девица с усами. Так он и сказал. Правда, я себе иначе представлял девицу. И усы. Хотя не важно. Приятно познакомиться, Наруто, — существо протянуло лапищу.       Я посмотрел с подозрением на красные глаза и напомнил:       — А как же стражники?       — Не важно. Если то, о чём говорил Итих, удаться, то так для них даже лучше.       — Ничего не понимаю, — прошептал я.       — Руку дай, — напомнило существо.       Зазеркалье какое-то. Кошмар любого здравомыслящего человека. Как хорошо, что я сошёл с ума!       Моя рука странно смотрелась в когтистой тонкой лапище, но отрывать мне никто ничего не планировал. Красноглазый осторожно сжал мою ладонь, повёл вниз и тут же отпустил, откидываясь на спинку чёрного каменного трона.       — Здесь меня все называют Первым.       — У меня ты первым не будешь, — категорично заявил я.       Существо закатило глаза, повело носом и заметило:       — У тебя-то, конечно. Не очень-то и хотелось. Кстати, соболезную.       — О чём? — с подозрением спросил я.       — О том, что случилось с тобой перед тем, как ты поубивал мою стражу. Я вот сейчас принюхался и даже как-то совсем перестал обижаться, — оно снова подкинуло монетку.       Заворожённый её сиянием, я замер, а потом, пропустив мимо сознания все последние слова, спросил, не веря сумасшедшей догадке:       — Первый? Кто известен как тот, кто бросал монетку?       — Именно так, мальчик.       — Ладно, — протянул я, хотя «ладно» не было вообще ничего. — А что там должно удаться?       — Я надеюсь, что ты сумеешь помочь мне починить это место и дать покой всем, кого держит здесь Ковчег Блаженства.       — Ковчег Блаженства? — переспросил я.       Какого, просто, хрена, вообще?       — Так, мальчик, если ты будешь так отвлекаться, то мы не успеем. Я чувствую, что Ковчег и до тебя уже успел добраться, так что лучше бы тебе здесь слишком долго не задерживаться. Просто делай, как я говорю. Если потом время останется, расскажу. А в качестве залога твоей верности я позаимствую это, — Первый подкинул вверх свою монетку и в воздухе та обернулась очень знакомым предметом.       — Моё танто? — неверяще выдохнул я и попытался залезть в печать на животе, но только больно расцарапал покрытую гематомами кожу.       — Очень любопытно. Появись ты здесь раньше, мы бы смогли многое обсудить, — существо нахмурилось, потом резко выдохнуло, морща нос и начиная тревожиться. — Слушай внимательно. Когда-то давно мой дальний предок наткнулся на Ковчег Блаженства и пожелал у того дом, но такой, чтобы был он неприступен и мог вместить весь его клан. Так появился замок клана Хозуки. И остров. После его потомки ещё ни раз загадывали желания ковчегу, жертвуя своих жён, матерей и первенцев. Около ста пятнадцати лет назад Ковчег окончательно озверел от злых желаний моих предков и обратился проклятьем. По итогу той длинной истории я оказался заперт в замке. Вместе с дурной коробкой.       Согласно изначальной задумке, я должен был навсегда остаться охранять её, подкармливая особо неприятными заключёнными. Но потом коробка выкрала мою монетку и спрятала внутри себя. И мне пришлось прийти сюда.       Из-за того, что никто из тех, кто знал о моих особенностях, до того дня не дожил и совет решил, что будет отличной идеей скормить коробке ещё парочку моих потомков. По итогу сейчас Ковчег Блаженства силён почти так же, как перед трагедией. Сейчас эту силу удерживают Муку изнутри и Муи — снаружи.       — А ты?       — А я не даю затонуть острову. Но вечно так продолжаться не может. Так что Ковчег нужно ослабить и закрыть. С последним разберутся Муку и Муи, а вот первое дело было некому поручить. Я не могу покидать башню, а все прочие слишком падки до проклятья Ковчега. Тебя оно тоже скоро сожрёт и после этого может обрести мощь достаточную, чтобы забрать Муку и Муи. Поэтому времени мало и здесь, внутри ковчега, истекает ещё быстрее.       — Танто верни.       — Верну. После того, как ты найдёшь моих потомков и исполнишь их желания, освободив от власти Ковчега.       — Сейчас верни.       — Мальчик, не трать время. Иди, и возвращайся, как закончишь. Советую начать со Второго. Он больше полувека безостановочно тонет в озере под скалой и всем сердцем жаждет, чтобы его кто-нибудь спас. Это сильно ослабит Ковчег и у тебя будет больше времени, чтобы найти остальных и разузнать, чего хотят они.       — А ты не знаешь? — хмуро спросил я, не отрывая взгляда от танто. Без него, отчего-то, было совсем худо.       — Нет. Но другие сами смогут тебе рассказать, — пожал плечами Первый.       Выдохнув и бросив последний печальный взгляд на танто, я развернулся и пошёл из башни.       — А то по тонущему человеку не понятно, что его, для начала, надо из воды вытащить, — прошипел я.       — Эй, я всё слышал! — крикнул вдогонку этот до хуя эффективный менеджер.              ***       Второй был известен как тот, кто выпил воду «дарующую блаженство». Точнее попытался ею захлебнуться. Кавычки ставили не в той части.       Спрашивать дорогу было бессмысленно: внутри Ковчега коридоры, залы и башни сменяли друг друга беспорядочно, даже не пытаясь создать правдоподобное планировочное решение. Их задача была запутать меня, а не реализмом страдать.       Повезло вовремя вспомнить, что в это пространство попадают только уснув, я просто постарался представить себе потайной ход за очередной стеной, крутую длинную лестницу в темноту и недлинный проход.       А потом отчаянно врезался лбом в стену, кроша её и терпя очередное фиаско в попытке не думать о лишнем.       Преодолев ступеньки и коридор, я оказался в огромной, выбитой внутри скал пещере. Пол имел пологий наклон, а в двух метрах от меня начиналось то самое озеро, посреди которого ходила едва заметная дрожь. Если не знаешь — в жизни не поймёшь.       Я стянул рубашку и обувь, зашёл в белёсую чуть светящуюся воду и сам едва не пошёл ко дну, когда дно под ногами резко оборвалось. Что ж, возможно, внучок Первого не совсем дурачком уродился. Хотя по себе мерить тоже идея ниже среднего.       Отплевавшись от воды, я доплыл до места предполагаемого затопления, набрал побольше воздуха в лёгкие и нырнул.       Глубина была метров пять и на дне жижа становилась плотнее, что могло сделать меня очередной жертвой этой лужи с приколом, но я не был заложником Ковчега и полным идиотом, так что имел все шансы выбраться во все дыры.       Фу, что за мысли? Это посттравматическое? Я так справляюсь с изнасилованием? Мрак, полный мрак, даттебайо.       Искать пришлось на ощупь из-за непрозрачности жижи. Тем противнее было нащупать нечто подозрительно напоминающее промежность, но потом я понял, что это всего лишь лицо. Перехватив клиента за волосню, я стал уверенно карабкаться по дну в сторону берега, до тех пор, пока не врезался в уступ, с которого рухнул. В этом месте глубина была метра три и вода была больше похожа на воду, чем кисель.       Оттолкнувшись от дна, я доплыл до выступа, легко подтянулся — под водой-то, конечно, сколько угодно и с кем угодно, — вытащил на мелководье Второго и выполз с ним на берег.       — Так, как там надо? Животом на колено, два пальца в рот и сделать лицо попроще: ты первый, кого увидит спасённый. Пусть он не пожалеет о возвращении в мир слишком скоро.       Задержав дыхание, я проделал все необходимые манипуляции, мстительно массируя корень языка покрытого слизью старикашки, оказавшегося не только тяжёлым, но ещё и голым.       Второй проблевался, потом долго кашлял и, едва придя в себя, указал рукой на озеро и прохрипел:       — Там.       — Что там? Понравилось? Тебя вернуть?       — Там Глава, — выкашлял старик.       Я же повернулся лицом к луже, припоминая, что, да, по легенде ещё один дедок из восьмидесятой не вернулся. Это же надо было, вытянуть сначала его.       Мысленно поматерившись, я зашёл в воду и остановился там, где дно обрывалось и стал присматриваться.       — Сплошное разочарование.       И никакого намёка на существование где-то на дне ещё одного тела.       Я неторопливо проходился по краю, разбивая коленями ровную молочную поверхность, пока не задел что-то стопой. Не веря своему счастью, ожидая выловить огромного плотоядного питона или канализационную трубу, я обхватил тушку и вытянул на берег, приговаривая:       — Внучок-дурачок.       Откачав второго и, как я надеялся, действительно Второго, я навис над сотрясающейся в приступе кашля тушкой. Это был мужчина средних лет, худой, высокий и похожий на Муи.       — Благодарю. Ты спас мне жизнь. Чем я могу тебе отплатить? — спросил он, пытаясь принять более достойное положение в пространстве.       — Ты уже отплатил, — ответил я, принюхиваясь.       Стоило Второму оклематься, как воздух вокруг потерял плотность и сквозь него, подобно путям, тянулись ниточки ароматов. Кажется, сработало. Осталось только под конец квеста не превратиться в тварь вроде Первого.              ***       Четвёртый известен как тот, кто глотал ножи. А потом превратился в ёжика.       Выглядело это странно, если не сказать: «пугающе». Тонкий, высокий, с чёрными спутавшимися волосами и торчащими изнутри кинжалами. Плоть вокруг лезвий успела зарубцеваться, потому и крови не было.       Лежал мужчина в тёмном углу, раскинув руки и ноги, издавая хриплое сопение.       Подойдя к нему и встретившись с полным страданий взглядом, я стал всерьёз рассуждать, как бы вытащить ножи так, чтобы он не обезумел от боли. И тут же вокруг материализовался кабинет медицины, где морфий хранился в промышленных объёмах.       Прикинув по виду вес, я ввёл необходимую для предстоящей операции дозу, завёл будильник на пятнадцать минут, чтобы не забыть сделать ещё один укол, если не успею вытащить всё сразу.       Это оказалось не сложно, но очень долго. Пусть плоть волшебным образом заживала после извлечения клинков, я всё равно старался действовать осторожно и не сильно вредить.              ***       Пятый жил в их сердцах и прославился как тот, кто выжег из гостей замка Хозуки зло.       Его я обнаружил в закутке, где были столик для игры в сёги, жёлтое стрельчатое окно и кадка с цветами оплетающими стену. Он пожелал сыграть в одну партию и пообщаться на отвлечённые темы, никак замка Хозуки и Ковчега не касающиеся.              ***       Итак, Шестой известен как тот, кто смутил луну.       Раскрасневшийся от натуги, он прошептал мне на ухо, что ему бы не помешало найти уединённый уголок. И я отвёл его в полюбившуюся мне пещеру, скрепя сердце позволяя той стать сортиром для болезного Главы.              ***       Седьмой был романтик и известен как тот, кто украл Северный ветер. Его я нашёл в Стеклянном зале.       Он был облачён в изысканный чёрный костюм, а тёмные волосы собрал серебряной заколкой в низкий хвост. Красивый, статный. Рядом с ним, в пережёванной последними событиями тюремной робе, с почти не болящими от сна, но яркими гематомами по всему телу, и криво вправленным носом я выглядел жалко и совершенно недостойно.       Но Седьмой был романтик и не заметил за мной недостатков. Он обернулся, обрадовался, что и до него добрался юный спаситель глупцов из рода Хозуки, а потом пожелал станцевать со мной несколько вальсов.       Он был красив и учтив, но от прикосновений его ладоней к моему телу и скольжению ноги между моих ног, становилось дурно, из-за чего я неконтролируемо сжимал пальцами ткань его роскошного костюма, надеясь, что он воспримет это за любовный трепет или подобную романтическую чепуху.              ***       Восьмой известен как тот, кто пожрал себя.       Его легенду я не дослушал, но это проблемой не стало. Он полностью сохранил рассудок и сам сказал, что испытывает сожаление, что испортил жизнь сотне душ, отдав их на откуп Ковчегу. И некоторые из них до сих пор страдают.       Тогда я подумал, что мне повезло убить Итиха в состоянии аффекта. Потому что вот так, специально, хладнокровно, даже зная, что дарую лучшую участь, вряд ли смог. А, если смог, то никогда не простил себя за это.       Мы подорвали повара Десина на кухне, пока тот занимался любимым делом.       Сожгли фокусника Адаси — обожающего огонь.       Подсыпали интенданту Фериту — страшному обжоре — бесцветный и безвкусный яд в бочонок с пивом.              ***       Третий был известен как тот, кто обливал водой «вечного блаженства» своё естество. Именно поэтому предпочёл избегать его так долго, как это только было возможно и оказался прав. Под утро сон становился светлее, в тон небу и мне удалось перебороть зарождающийся страх. Тем более, что ему хотелось кое-чего, не требующего моего пассивного участия.       Смущаясь, заикаясь и проглатывая слова, он рассказал о своей проблеме.       С ранних лет грозного шиноби, а был он заметно мясистее своих предков и потомков, привлекали постыдные слова. Он любил, когда его любили пальцами в зад и горячо нашёптывали всевозможную похабщину, грубости и жестокие мерзости.       Размяв пальцы и представив, что за предстоящим безобразием скрывается двойная польза, я закрыл глаза, заработал рукой и начал рассказывать без особых сентиментальностей о том, что приключилось со мной перед сном.       Так Третий получил массаж, а я проговорил травму. Все в выигрыше, но у меня было чувство, что я измазался в говне и фигурально, и буквально.       После этого я, с чувством выполненного за других долга, отправился в башню к Первому, с порога бросая:       — Я исполнил желания семерых.       — Отрадно слышать, что мои потомки сумели обрести покой, — улыбнулся мужчина, начиная катать монетку по костяшкам пальцев.       — Так ты отдашь мне танто?       — Отдам. Как только ты выполнишь и моё желание тоже.       Внутри похолодело.       Было страшно представить, какое дело удерживало это существо в замке. Вряд ли что-то банальное. А, значит, рано я радовался. Вот он — подвох. Упущенная деталь, из-за которой мне никогда не удастся покинуть проклятый замок, эту кровавую тюрьму.       — И чего же ты жаждешь? — спросил я без всякого энтузиазма, не будучи готовым услышать ответ.       — Ты чем-то опечален, — легко заметил Первый, подкинул монетку, перехватил её средним и указательным пальцами, а потом спокойно сказал, — тебе не о чем переживать, если ты только не мечтаешь задержаться в моём доме подольше. Моя жажда банальна: я лишь хочу быть там, где моя монетка.       Монетка?       Я поднял голову и всмотрелся в посветлевшее сладкой печалью лицо Первого. Его глаза потеряли кровавый отсвет, руки не отличались от человеческих, а чёрные волосы лоснились по плечам. Он протянул мне свою монетку, продолжая удерживать её рёбрами среднего и указательного пальцев.       Несмело, опасаясь нападения, я ступил на ступеньку перед троном и медленно потянул руку. Нагретая руками Первого монетка податливо скользнула мне на ладонь.       Для меня она отливала и золотом, и серебром, и бронзой, а её очертания ускользали от взгляда, незаметно изменяясь каждую секунду. Она оказалась очаровательна, и я был готов любоваться ею долго, очень-очень долго, возможно, вечность. Но послышался вежливый кашель, я резко поднял взгляд и увидел на лице Первого понимающую улыбку.       — Это лишь кусок металла, Одиннадцатый. Не смотри на неё так, будто это величайшая ценность, и позволь мне уже покинуть мой пост.       Не отводя взгляда от его благородного лица, я поднёс руку к животу и, стараясь не вспоминать о чудной неотразимости её содержимого, погрузил ношу в печать.       В голове что-то надорвалось и просветлело. Я крепко сжал веки и со стоном наслаждения почувствовал, как сходит болезненное вязкое наваждение.       Открыв глаза, я обнаружил себя стоящим посреди тёмного пыльного холла. Не горели тысячи свечей, не клубилась по углам тьма, по ветру не бродили скрипы и шепотки. Было в меру тихо, в меру прохладно, в меру сумеречно. В узком окошке виднелся силуэт луны. Точнее трёх её четвертей. Кажется, такой я её не видел целую вечность.       Тело ощущалось лёгким, но ноги немного потряхивало.       Потом стал раздаваться шум, похожий на гул.       Я подумал, что это опять Шинигами-штучки покоя не дают. А потом цветные стёкла высоких стрельчатых арках потрескались от удара и в замок стала ритмично вливаться вода. Гремел гром, неистовало Кровавое море, дрожали скалы. Запахло солью, озоном и сладковатым ароматом разлагающейся плоти.       Это был реальный мир, но наличие танто в печати я всё же проверил, а потом разбежался и прыгнул в разваливающуюся, подобно циклопической пасти древнего монстра, треснувшую каменную стену, а потом полетел вниз, едва успевая притормаживать о скользкие скалы, отшатываться от острых обломков и встречать удары рассвирепевших волн.       Подводные течения выбрались на поверхность, но даже так плыть было тяжело. Из-за закрывших небо чёрных туч, под водой было не видно даже собственных рук. Я полагался только на тянущее чувство в животе, стараясь двигаться подальше от зова тонущего замка.       Едва не задохнувшись от невозможности притянуть воздух с поверхности и наглотавшись едкой солёной воды, я сумел после долгого сражения со стихией отдалиться от острова. Море и там бушевало, но волны больше не топили и не пытались размазать о скалы.       Лёжа на спине, пытаясь не вдыхать слишком глубоко, чтобы не захлебнуться под очередной коварной волной, я старался не думать о том, как далеко дно этой сраной лужи и сколько километров добираться до берега.       Я выжил. Путы потеряли свою силу. Руки-ноги на месте. Выплыву. Будет непросто и долго, но какая-то водица не идёт ни в какое сравнение с демонами замка Хозуки.       Шторм не прекращался ещё несколько часов.       Когда небо прояснилось занимался рассвет и я, впервые за долгое время, знал, что в той стороне восток и что берег в противоположном направлении, на западе. И я плыл, неторопливо загребая руками, не чувствуя усталости и скуки, как боялся. Успел соскучиться по теплу солнца, по своей чакре, по северному ветру. И наслаждался ими без устали.       Нетерпение накрыло только когда вдалеке показалась большая земля.       Я поплыл быстрее, насыщая тело сен-чакрой до предела, позволяя телу изменяться.       Берег в этом месте оказался пологим и я случайно разбил коленями дно. Потом попытался встать, запнулся сначала на новообразовавшуюся расщелину, рухнул лицом в надоевшую до чесотки солёную воду, поднялся, снова запнулся — теперь о ноги, разучившиеся за недельный заплыв ступать по твёрдой земле.       В итоге плюнул и пополз под водой на четвереньках, высовывая на поверхность только недовольную рожу.       Берег был покрыт галькой и, когда вода перестала закрывать тело, а природную чакру я распустил, не желая напугать рыбаков, в колени и ладони стали больно впиваться острые камни. Но вставать я поостерёгся. Дополз до сухого, прогретого кусочка, перевернулся на спину и закрыл глаза, утопая в ласке солнца и пении птиц.       Было прохладно, где-то виднелся снег. Походило на начало марта, но мне, никогда не бывавшему в такое время в местах близ моря, в этом вопросе веры не было. Здесь наверняка климат мягче, зимы теплее. И ещё оставался вопрос, в какую часть меня принесло. Может севернее родной широты, а может южнее.       Я почесал живот, а потом, убедившись, что ни рыбаков, ни прочих наблюдателей рядом нет, занырнул в печать и стал по очереди доставать и подносить к лицу содержимое — даже садиться было лениво.       Итак, из нового были: чёрные клыки в количестве тринадцати штук, какой-то ключ, монетка, вытаскивать которую я поостерёгся, родное танто и, кажется, всё.       Стоп.       Ключ.       Что ещё за ключ?       Я снова достал его и присмотрелся к грубой ковке, принюхался к ощутимой проклятой энергии смерти, брезгливо отвёл вещицу от лица и, держа на вытянутой руке, с недоверием и рассуждал.       Неужели ты и есть тот самый ключ, отпирающий ковчег?       Думаешь, я хороший владелец?       Тот владелец, что решит тобой воспользоваться?       Ну, уж нет, даттебайо!       — Иди-ка ты на хуй! — весело пропел я, глянул в закат, хорошенько замахнулся с намерением выбросить бяку, а потом замер.       Отличное решение выбрасывать столь сомнительную вещицу около берега. А вдруг, кто найдёт? А там и ковчег подплывёт, кто эту пакость знает?       Если и топить ключ, то подальше от берега — любого берега. Там, где и через тысячу лет будет плескаться вода, а не томиться под светом суша.       А ещё лучше уничтожить.       Вдруг, кому в голову придёт воспользоваться проклятой шкатулкой? И я ему только подсоблю, спрятав ключ так же, как спрятан ковчег. Ведь, если он сообразит, как по дну рыскать, ключ найдёт без проблем, играючи.       Так что, да. В домне ему самое место. Или ещё где, но так далеко-глубоко-недосягаемо, чтобы никогда больше такое очаровательное инферно на земле не рождалось. Чтобы никто больше не смог открыть треклятый ковчег Блаженства.       Спрятав ключ в печати Шинигами, я замер, поражённый тревожной мыслью, словно сюрикеном.       Закрыт ли он?       Этот ковчег.