Поиск ориентации (в пространстве)

      

Наслаждайся, ударься о землю, прежде чем уйти

Матадор, смертельный удар шпагой, ты — мой кровавый спорт

Но кое-что хорошее, кое-что хорошее, кое-что хорошее

Кое-что хорошее сегодня ночью поможет мне забыть о тебе

Сорок восемь тысяч зрителей шумят и ревут,

Вспоминая о тебе

Теперь, когда я полностью свободен,

Матадора больше не видно, его больше нет

Художественный перевод песни

Alt-J — Something Good

— за авторством Ellie3011

(URL: https://lyrsense.com/altj/something_good)

             Прогуливаясь по лесу, что примыкал к набережной Кровавого моря, и размышляя о том, как поступать со своей жизнью дальше, я не мог найти никакого решения или выбрать направление. Только чувствовал, что в родную деревню как-то не тянет.       Первый шок прошёл, спутанность сознания постепенно отступала, просыпалось негодование: как-то нехорошо всё в Хозуки получилось.       Начался дождь.       Холодные капли бились о крохотные зелёные почки, светлую кору молодых, но уже высоких деревьев, прошлогоднюю листву и совсем молоденькую травку, обильно покрытую небольшими белыми бутонами ранних лесных цветочков, название которых я смог бы сказать ещё год назад, а сейчас совсем забыл. Даже на языке не вертелось.       Наруто Узумаки снова сумел выйти из воды сухим… если не считать морской. И метафорического набора обесчещенной блудницы — спермы, алкоголя и сопливой смеси из тревожности, вины и сожалений. При этом было сложно определить, что к чему относится.       Какая-то чертовщина творилась в этом замке, она же всех его обитателей и убила. Я, вроде как, ни в чём не виноват. Хотя кошмар про Итиха не давал покоя, несмотря на полностью исчезнувшую — вновь — потребность во сне. Он следовал за мной наяву и был страшнее того принца из страны Полумесяца, чьё имя я забыл. Хоть не должен был.       Мир казался всё сложнее.       В качестве плюса к этому осознанию шла относительная индифферентность к тем проблемам, что так напрягали раньше.       Кажется, Наруто Узумаки сошёл с пути.       Невелика беда, ведь вёл он в никуда.       Послышался треск — это ветка звонко переломилась под неосторожным шагом.       Я не стал прятаться. Обернулся в нужную сторону и подождал, пока меж деревьев не начнёт мелькать силуэт. Это оказался пожилой мужчина с самодельной рогаткой наперевес. Он, определённо пытался двигаться незаметно, но для шиноби его шаги были подобны грому.       Старик заметил меня сильно позже, когда мы уже стояли едва ли не нос к носу. Выдохнул, ойкнул, отшатнулся, спотыкаясь, наставил на меня рогатку, а, присмотревшись, облегчённо опустил.       — Перепугал ты меня, парниш. Думал, на зверюгу наткнулся, хух, — он вытер некогда белым рукавом поношенной рубахи мутные капельки пота со лба, коротко улыбаясь и тут же настороженно спрашивая, — А ты чегой-то в лесу-то забыл? Ещё и в чаще? Чай, не с наших краёв, раз так смело тут разгуливаешь. Признавайся, кто такой и откуда будешь, парниш?       Я окинул угрожающе ссутулившуюся фигурку старика, бывшего ниже меня на голову и, стараясь не терять былых дружелюбия и радости к жизни, улыбнулся во все тридцать два выгнул бледную голую грудь колесом и гордо сообщил:       — Меня зовут Наруто Узумаки, старик! И я шиноби деревни Коноха, даттебайо!       — Да, потише ты, дурак! — шикнул на меня старик, хотя и сам до того говорил в полный голос.       Его старческая рука легла мне на плечо, чуть надавливая. Я послушно наклонился, хотя отметил про себя, что обратил на чужое прикосновение слишком много внимания, а потом, не теряя внешнего задора, выслушал:       — Здесь у нас кабан завёлся. Дикой! — веско добавил он и сделал страшные глаза. В сочетании с густыми длинными бровями выглядело чрезвычайно карикатурно. — Раз, ты, как говоришь, шиноби, хоть по тебе и не скажешь, парниш, помоги мне его упокоить. А то он уже затерроризировал всех, кто живёт в деревнях близ этого леса. А мы тебя потом накормим, напоим, спать уложим, дальнейший путь укажем и в дорогу чего дадим. Люди мы небогатые, неграмотные, но гостеприимные. Ну, как? Подсобишь старому охотнику?       Дед глядел на меня своими светлыми глазами, а я чувствовал, что ему просто скучно одному по лесу таскаться.       Перспектива потратить час другой на выслеживание некой клыкастой особи восторга не вызвала. Даже в лучшие времена меня таким было сложно заинтересовать и я предпочитал миссии подобного толка выполнять в одиночку, хоть и была высока вероятность оказаться растоптанным, вспоротым кабаньим клыком, медвежьей лапой… осознать себя висюлькой на оленьих рогах. Охота на крупную живность — это не шутки. В бытность генином я немало натерпелся, настрадался и пересрал. Но даже тогда от «старых охотников» предпочитал открещиваться.       Большая их часть относилась к болтунам обыкновенным, что логично. Будь в деревне нормальный охотник, не пришлось бы отваливать Конохе за поимку очередной озверевшей лесной живности.       Те охотники, если избавиться от их компании не получалось, растягивали охоту на несколько дней, превращая её в сплошной бубнёж, жалобы и, под конец, когда меня покидали всякие силы имитировать дружелюбие, обвинения в неуважении и полной профнепригодности.       С другой стороны, именно те «охотники» предсказали мои бабские наклонности сильно до того, как я согласился лечь под другого парня.       Да, не, эта другая сторона — ещё один повод сказаться бесконечно занятым.       — Я с миссии возвращаюсь. Мне в деревню надо. Отчёт доставить, — ответил я, почёсывая в затылке и растягивая лыбу до совсем идиотского вида.       — Эко же занятой какой! Да, неужели не подождёт с полдня? И куда ты в таком виде пойдёшь? Весь грязный, волосы слиплись, как на жопе у нашей коровы Малуши, из одежды только штаны и те протёрлись, что причиндалы с десяти метров видать! Не серьёзно это, парниш.       Причиндалы.       Видать.       С десяти метров, хоть и заметил он меня с одного.       Внутренне вздохнув до рези в рёбрах, я, не теряя с лица идиотской лыбы, от которой уже откровенно побаливали челюсти, решил:       — А ты прав, старик!       Проще согласиться и порешать вопрос, чем спорить, а потом мучиться угрызениями совести. И да, дамочка частично жива. Хотя, с чего бы ей умирать?       — Вот! Это дело, это я понимаю. А то на тебя, парниш, смотреть жалко, — искренне сказал дедок.       И повёл меня куда-то.       Он иногда забывался и начинал что-то рассказывать весёлым шёпотом. Так я узнал, что выплыл и бродил в округе Идзумодзаки. Знал я про него лишь то, что он находился на территории страны Огня. Но старик немного поведал про географию этих мест.       — У нас всё тихо и скромно. Есть один крупный портовый город. Но я там три раза за всю жизнь бывал. В детстве, когда с отцом своим ездил за колбасой. Тогда, как сейчас помню, праздновали победу в Первой Мировой и бесплатно раздавали по мешку рису на рыло и добротному куску засоленной форели. Не зря этих уродцев драли.       Второй раз ездил с Айю-чан своей, она меня на службу провожала. Мы тогда не женаты были, но я её одну оставлять не боялся. Тогда Вторая война началась и всех парней с деревни собрали. Так что, даже захоти, моя Айю-чан, замуж, да деток, не получилось бы. Да и любовь у нас тогда была большая. До сих пор её чую, хотя сейчас-то уже, в наши-то годы, только уважение и осталось. Зато какое! Она мне только двух родить смогла, но каких чудесных. И сама, хоть подурнела быстро, а, как улыбнётся, так я весь, как это сказать, чтоб по-романтичней — или как там у молодёжи принято? — не знаю, я. Ну, как болотная жижа. О! Трясина! Да, улыбка её, как трясина.       Третий раз ездил уже со своим сыном. Тот был взрослый, весь из себя такой гордый, развесёлый. На Третью Мировую решил заделаться добровольцем, хотя нашей семье было не обязательно отправлять кого-то на службу. Не вернулся, маленький проныра. А ведь красавцем был, обещался взять в жёны дочку тогдашнего старосты — премилая особа, ещё и с образованием. Эхх. Так мы со старухой моей остались дочу растить. А она у нас та ещё дурында. Видно, всё праведное семя в сына-дурака ушло. Но, по правде, девка у нас тоже хороша. Высокая, крепкая, умная… в некоторых вещах. А замуж всё никак не хочет. Мне-то уж восьмой десяток. В нашей деревне стока не живут. А внуков всё нет и, видно, не дождусь. Эх. А так хочется маленьких. Что б визжали, смеялись, суетились. Что б отвлекали и не дали смерти бояться.       — А ты сам как? Есть у тебя зазноба? — вдруг поинтересовался охотник.       — Есть, старик, — отозвался я.       И не стал говорить, что то, наверно, лишь образ, и что она за другого замуж пойти хотела и это, скорее всего, уже случилось, и что я ничего не чувствую по этому поводу, и что сошёл с ума совсем, если сравнивать с большинством или я туда, в долину слетевших крыш, постепенно шёл, как и все.       — И как у вас? — обернувшись на мгновение, бросив беззубую улыбку, спросил дед.       — Да, никак, — ровно отозвался я.       Кажется, свою улыбку я потерял где-то по дороге и не заметил. Понял это по хмурому лицу старика и его изучающему взгляду.       Но тот совсем всё просто понял:       — Не переживай, парниш. Как там тебя, говоришь?       — Наруто.       — Наруто? Забавное имечко. Ну, так не переживай, Наруто-кун. Ты же ещё совсем юнец. Даже у нас по деревням таких малюток не женят — только сводить начинают. Всё у тебя впереди. А ты хороший парень. Так что не грусти. Будет тебе девица. Всем девицам — девица! Может и не та, о которой сейчас мечтаешь. Мне моя Айю-чан тоже не сразу приглянулась. Сам на других девок засматривался. Сразу двух. Одну даже попортить успел на сеновале, но вроде обошлось. А потом пришло время отправляться на войну. Родители у меня тогда хворы были и провожать пришла она. Так я понял. И старался ради неё, бился и выживал. Только бы вернуться к девице, чья улыбка была подобна трясине.       Старик говорил много и хорошо, внимательно слушал те короткие фразы, что я мог рождать из себя. Неожиданно, эта, заранее обречённая на провал, прогулка оказалась спасительной пилюлей. Или тем самым морфием, который так полюбили посетители кружка медицины в замке… нет, лучше не вспоминать.       Оно так и работало.       Пока старик говорил, увлекая своими простыми человеческими историями, я успокаивался. Легко убегал за нитью повествования. Забывал о тревогах. И даже мог ощущать спокойствие некоторое время после.       Но потом тишина начинала убивать.       Всё ещё слабо шуршал дождик, лопалась плоть ветоши под старческими ступнями в самодельных тапках, переговаривались птички, сияли пронзительной юностью травы, листья и бутоны-забудки-мимолётки.       Но стоило словам старика утонуть под собственными неоформленными мыслями и страхами, как становилось откровенно дурно.       В очередной раз, кажется третий, после перехода на мою личность, стало совсем тяжко. Мы вышли на свежую звериную тропу, старик держал меня позади, иногда оглаживая следы от кабаньих клыков на коре — слишком высоких, — молчал, держал наготове свою бесполезную рогатку.       Я начал плакать.       Древний маленький старикашка с детским оружием, годным только чтобы воробьёв отстреливать в огороде, в диком лесу, в звериной чаще, против здоровенного полоумного чудовища, чью шкуру, возможно, даже звонкие стрелы пробить не смогли, а только добротный арбалетный болт или ниндзюцу уровнем не ниже В.       Я смотрел на тощую скрюченную спину и ронял слёзы, беззвучно всхлипывал, сжимал на груди кожу, пытаясь выпустить давление. И молил о двух вещах.       Чтобы старик не оборачивался.       И чтобы продолжал свой рассказ.       Он не оборачивался: оказался слишком сосредоточен на выслеживании своего врага. И потому молчал, а я не спешил его потревожить или отвлечь. Только давился беззвучными слезами и шёл следом, почти не слыша за спазмами и общей заложенностью никаких звуков.       Поэтому появление кабана стало для меня сюрпризом.       Ками, какой-то дряхлый старик заметил в лесу кабана раньше, чем шиноби, овладевший дыханием самой природы. Абсолютное сумасшествие. Хотя…       Я ведь уже признал, что Наруто Узумаки сошёл с ума.       — Тшшшш, вот он, окаянный, — прошептал старик и стал копошиться в кармане, тихонько гремя хранимыми там камнями.       Спазмы резко прошли. Остались только сопли, утомлённость после истерики и слабое волнение: кабан был очень большой, а старик сам хлипкий с такой же маленькой самодельной рогаткой и кучей щебня.       При этом он так старательно оттеснял меня назад, словно действительно взял с собой от скуки и желания подсобить мелкому гордому несмышлёнышу. И я послушно стоял позади, успокаивая дыхание, прислушиваясь к чакре, витавшей вокруг, рассматривая дикого страшного зверя.       О, на полянке близ звонко журчащего ручья, пасся старый огромный кабан, чьи клыки оставляли свежие следы на коре на уровне моих глаз.       Помню, вторую охоту на дикого кабана: во время первой мне пришлось терпеть одного ретивого мальца, упорно считавшего меня страшной девицей. Так вот, во время второй охоты на кабана я узнал, что они не вырастают выше одного метра. И в весе редко достигают двухсот кило.       Но этот, о, он был совершенно прекрасен.       После знаменательной второй охоты я убил ещё шестерых и считал себя опытным охотником, хотя и прогуливался лишь вблизи деревни.       Этот старый, посеревший от старости, самец, давно забытый самками и стадами, которые те образуют, бродил по местным лесам не один год. Ростом в холке он всё ещё был не сильно выше метра, но вечно растущие клыки возвышались над рылом на манер короны.       — Вот он — Царь нашего леса! — не без страха, прошептал старик.       А я кивнул:       — Действительно, — Царь.       Кабан нас почуял.       Я помнил, что со зрением у его брата не очень, а вот обоняние и слух — страшно чуткие.       Дед о такой детали озаботился: от него сильно пахло травой. Хотя ощущался старческий душок и лёгкая несвежесть дыхания.       Я же привык использовать мыло и чистящие средства на травяных настоях ещё с самого детства, просто потому что такие можно было и самому готовить, а покупать — дорого. Вот только дома я давно не был. Даже не знаю сколько.       Сейчас от меня пахло морем, кровью и мной.       Даже забавно, что я всё ещё мог потеть.       Кабан повернул своё серое угловатое рыло на нас, блеснув в солнечном свете полуметровыми клыками.       Хотя, нет, не забавно.       — Так, пацан, лезь-ка давай на дерево, — прошептал старик, вкладывая в кожеток тёмно-серый камешек.       Для него габариты кабана стали открытием, хотя по пути сюда было немало следов от клыков, из чего можно сделать неутешительный вывод — старик в охоте не слишком хорош.       На дерево я залез. Вцепился руками и стопами, напитывая их чакрой, и пополз, на манер белки до ближайшей удобной ветки.       Движело мною старое чувство — хотелось дать охотнику шанс. Это ещё, кажется, зовут мужской солидарностью.       Да, волнение ощущалось, но даже года три назад — или сколько там прошло времени? — я отдавал первый выстрел спутнику, если таковой был. И вылезал из тени только в том случае, если ситуация становилась действительно опасной. А она становилась. Всегда.       Потому и волнение перед нападением ощущалось остро. Я замер на ветке, готовый прыгнуть и передавить шею дикому зверю как только он окажется в опасной близости от старика с рогаткой.       Это должно было случиться. Так всегда происходило, даже если охотник казался способным малым и источал уверенность.       Скрюченный временем старик натянул метательный жгут, замер, задерживая дыхание, показывая, что орудием своим владеет.       Кабан всхрапнул, развернулся сделал пару шагов, заметил старика и потерял всякий интерес. Повернул башку в сторону, ещё раз всхрапнул, начал поворачиваться и тут в его бок прилетел камешек.       Рогатка, несмотря на внешнюю убогость себя и своего владельца, оказалась мощной. Острый камешек, выпущенный ею, сумел проникнуть за жёсткую щетину, оцарапать толстую кожу и отлететь от плоти вместе с брызгами алой крови, жарко блеснувшей в чуть тёплом весеннем солнце.       Кабан взревел. Я не знал, что подобные ему так умеют, и сам не слышал никогда. От неожиданности даже напрягся сильнее, готовый, что у тварюшки сейчас вырастут крылья, покраснеют глаза и начнёт валить чёрный огонь. О щупальцах ещё вспомнил.       Но дедок не дрогнул. Его иссушенная временем рука плавно занырнула в карман с галькой, мерно нащупала подходящий — и я не ручался, каким образом он его выбирал, — вытащил беленький, небольшой. Узловатые пальцы вложили его в кожеток, слегка оттянули бежевый полупрозрачный жгут. Взгляд старика холодно следил за разозлённой животинкой.       Кабан, взрыл своими мощными клыками с четверть метра земли, вместе с камнями, теряя небольшой кусочек левого острия, а потом очень зло всхрапнул, переваливаясь на передних ногах, краснея взглядом, показывая, что он не кабан, а целый бык.       Серая от седины шкура последний раз блеснула в солнечном луче, кабан сорвался с места в тень к старику. Я приготовился к рывку, а потом следил, как белый камешек, разогнавшись, обломал старику жёлтый ноготь, поцарапал крепкий жгут, чудовищно медленно рассёк холодный воздух и ворвался в обжигающую яростью плоть через кровавую глазницу.       Туша пронеслась по инерции ещё пару шагов, вспахав копытами и клыками мягкую прохладную почву, взрывая молодую траву под корень, рухнула с грохотом, от которого зашаталась ветка, где я продолжал сидеть, и задрожал родник, а потом проехалась, медленно тормозя под ногами старого стрелка.       Дед смотрел с не меньшим удивлением. Вероятно, настолько опасную дичь он подстрелил из своей верной рогатки впервые.       И следующая его фраза подтвердила эту мысль:       — Лисицу мне в курятник, подохла нежить!       Действительно, подохла.       Дед, этой «нечисти» сумел через глаз продырявить мозг. Старый кабан помер почти без боли, в течение пары секунд. Наверняка. Ни одна из четырёх камер сердца не сокращалась.       — Я думал, ты не справишься, старик, — проговорил я, чувствуя постепенно нарастающее уважение, привязанное к необходимости становиться искренним.       — Я тоже, — прохрипел он, почёсывая рогаткой шею.       Мы ещё некоторое время поглядывали на невидаль в лице — в туше — необычно крупного старого дикого кабанчика. И я ощущал в воздухе единство мыслей. Это было уважение. Мы сами успели решить, что он — король этого молоденького леса. Несправедливо было бы обесценить его значимость. И заслуги старика заодно.       Я вдруг решил, что могу уже никогда в жизни не встретить, настолько крупного кабана.       — Его бы ещё хорошо до деревни дотащить, — проговорил с сомнением старик.       Туша весила не меньше двух центнеров на общий взгляд. Мой же натренированный глазомер помог сходу вычесть из обманчивой массивности толстую щетину. Сто пятьдесят. Плюс-минус кило десять.       — Тяжеловат, — признал я, а потом уточнил, — До твоей деревни сколько?       — Ближе, чем до других. Но далеко.       — А в километрах? Или часах пути? — продолжил настаивать я, уже примеряясь.       — Два часа. Не меньше.       — Всего-то? — тут же удивился я, поглядывая на старика со своей ветки.       — Так то без ноши. А кто эту животинку потащит? Ты, что ли? — с нервной усмешкой спросил дед — всё ещё не отошёл от азарта схватки.       — Ну, я.       А что ещё было ответить?       Старик, разумеется, не поверил. Он даже не посчитал за необходимость бросить на меня ещё один оценивающий взгляд. Ещё бы. Это было даже не обидно.       Ребёнок во мне восторжествовал и, отринув всякие прошлые печали я спрыгнул рядом с телом кабана, напитался чакрой до того предела, после которого начинаются внешние метаморфозы, ухватился поудобней за жёлтые могучие клыки, поднимая всю тушу и бросая в ручей. Частично, чтобы отмыть, частично, чтобы произвести неизгладимое впечатление.       Старик выказал бы удивление — это я почувствовал, — но куда сильнее его смутило другое обстоятельство:       — Да чего же ты его, дурак, кидаешь? А вдруг желчный пузырь порвёшь? Всё мясо же попортил, небось.       Старик был так слабо возмущён, а мне стало вдруг так легко, что я искренне рассмеялся, а потом, под прищуренным взглядом, сказал:       — Да он же весь из плотного мяса и толстой кожи! Его не пробьёшь. Да даже так, самое хорошее мясо таким не проймёшь. Да и какая разница, раз всего два часа идти?       — Парниш, а ты, часом, не блаженный? — устало спросил старик, будто таковых встречал слишком часто.       — Веди, старик, — сказал я и спустился в ручей, где кабанище успел частично отмыться от грязи и крови.       Старик недолго всматривался — сам тоже устал. Потому лишь махнул рукой, спрятал рогатку за пояс старых штанов, у которых колени болтались вровень с землёй, и побрёл в направлении известном лишь ему одному.              ***       

Я был потерян раньше, и, кажется, я потерян снова,

Но я никогда не терял это пульсирующее чувство в моей груди,

Моё путешествие длилось много миль, но я не хочу больше идти,

Каждая дорога и каждое шоссе вели меня прямо к твоей двери.

Художественный перевод песни

Lord Huron — Love Me Like You Used To

— за авторством Ксюньетта

(URL: https://www.amalgama-lab.com/songs/l/lord_huron/love_me_like_you_used_to.html)

             Деревня Мицукэ располагалась в паре километров от побережья и состояла из двух улиц, расположенных под острым углом, обозначенным небольшим деревянным храмом.       Даже на первый взгляд, пока я тащил грузную кабанью тушку по одной из улиц, следуя за стариком, приветливо кивающим любому встречному и перекидывающимся парой слов с каждым вторым, можно было оценить население деревни в число не превышающее сотни. Почти все — старики.       Стоит заметить, что мой старик, к которому все в деревне обращались не иначе, как: «Хенка-кун», — старался надолго с прохожими не заговариваться. Всё ограничивалось пожеланием доброй ночи и обозначением моей личности:       — Это Наруто. Я его в лесу нашёл.       — Чудно. А парня как звать?       — Кабан.       — Как интересно. Ну, добро пожаловать в деревню, Кабан! — громко сказал сосед.       Я же поудобней перехватил рога, скользкие от крови и пота, кивнул, сдул со лба отросшую чёлку и потащился со своей потяжелевшей за время пути ношей дальше.       Мне удалось насчитать в Мицукэ восемнадцать домов, не считая бань и сараев, и такое же количество участков, огороженных низкими кривыми заборчиками-частоколами. Все строения были сделаны из дерева, не отличались изысканностью или свежестью отделки. Это была обычная умирающая деревенька. Только тёплый свет из окон портил печальную картину. И ещё некий налёт цивилизации.       По обеим улицам тянулись провода — по две штуки — прикрученные к толстым столпам-брёвнам, высотой не больше трёх метров. Хенка с гордостью сказал, что у них два года назад провели электричество.       Но туша легче не становилась и я больше не глазел. Всё же тяжести таскать мне было сложнее всего прочего. А тут почти три часа получилось. Ещё и по горкам, через ручьи, по подлеску и меж корней. Заманался, пропотел и прихуел.       А мы всё шли по улице, пока не оказались у крайнего дома, с частично разломанным забором — заходи, кто хочешь, бери, что найдёшь. Да не найдёшь нихера. Он располагался в небольшом углублении от улицы, перед ним росли несколько крепких старых кедров, а за домом открывался вид на небольшое — соток десять — вспаханное к сезону посадок поле.       Протиснув кабанчика меж ветхих деревянных стоек с облупившейся красной краской, я дотащил его, следуя за дедом Хенка до неприметного сарайчика, где мы его сгрузили в самый холодный угол до завтра. Утро вечера, как говорится, а ещё мы оба уже дошли до того состояния, когда плевать, что там с этой тушей станет завтра.       Только потом я сумел рассмотреть домик и насторожился. Казалось, в крохотной одноэтажной постройке не может найтись лишнего места для гостя, но старик уверенно вёл к покосившейся энгаве, приговаривая:       — Айю-чан и доча наверняка наготовили всякого вкусного! И на тебя, Наруто, хватит сполна. Доча у меня выращиванием помидоров увлеклась пару лет назад, так они теперь по всему дому. Даже зимой пару плодов поспевають! А жёнушка сроду зеленушку на подоконнике растит. Не жизнь, а сказка. Если б все так жили.       Простучав ветхими самодельными ботинками по камню, служащему единственной ступенькой, чтобы стряхнуть налипшую грязь, старик отворил дверь, пуская из похолодевшего вечера в ароматное тепло своего дома.       Сразу у входа была кухня с растопленным глиняным очагом, стоящим в отверстии в полу прямо на земле. Над ним подвес с крюком на конце, а на крюке чёрная кастрюля с толстыми бортами и грузно булькающей похлёбкой внутри. Пол устлан татами, а при входе деревянный поддон, треснувший поперёк, но исправно исполняющий свою основную функцию — хранение трёх пар потрёпанной обувки.       Оставшееся место занимали несколько ящиков, стеллаж и свёрнутые в пухлые рульки футоны.       Всё скромное убранство было каким-то простаревшим. Дверцы шкафа покосились, очаг и доски около него почернели, татами истёрлись, углы обтесались, пыль ушедших времён намертво въелась во все зазоры и трещины.       Но еда пахла вкусно, всюду стояли плетёные горшки с зеленью, а символом дома была роскошная лоза, плотно оплетающая кол с меня ростом, героически роняющая с себя застывавшие гроздья маленьких алых помидорок.       Раздался смех и весёлые приветствия:       — Батенька! Маменька, батенька вернулся! — раздался молодой женский голос.       — Ох, дорогой, задержался ты. Я уже вся изволновалася, боялась, случилося чего. Иди ко мне, дай обниму тебя, посмотрю, как ты добрался, старый дурак.       К порогу вышла пожилая грузная женщина с красным лицом, стремящаяся утопить в своих объятиях старика. Тот расслабился в теле жены, бывшей одного роста со мной и шире в два раза, томясь долгую минуту, хотя мне показалось, что мог и до конца жизни, а потом резко оторвался и, нарочито строго, сказал:       — Так, женщина, поболее уважения прошу!       Жена удивилась тону, но не перебила, готовая к тому, что муженьку и по головушке седой могло достаться. Дед же на такое обращение стушевался и спокойно добавил:       — У нас гость.       Краснощёкая старушка затрепетала, стала поглядывать в проход, где как раз застыл я, вся переполошилась, тепло улыбнулась и засуетилась, приветствуя, затаскивая внутрь, ведя себя радушно, игнорируя скверный внешний вид: ей было достаточно, что меня привёл в дом её муж.       За ужином, разумеется, возникли сложности.       Я не пытался лукавить или что-то тайком выбрасывать. Просто прямо сказал, что не ем. Вот вообще.       Деревенские плохо были осведомлены об особенностях шиноби, а потому только покивали, не желая насаждать, чем расположили к себе ещё больше.       Так получилось, что я спокойно сидел за семейным столом, слушая живописный, но правдоподобный рассказ старика об охоте на кабана и знакомстве со мной. Айюшка ещё до того смотрела на меня, как на родное дитя, всё порываясь подсунуть еды, но останавливая саму себя на полпути, а после непримечательной истории окончательно прониклась и всё приговаривала:       — Такой невеличка, а целого кабана тащил сам! Это же точно не маленькая зверюга.       «Доча», она же Айхе, поглядывала со сдержанным любопытством, не стесняясь выражать своей тарелке скепсис по поводу истории батеньки.       А мне, впервые в жизни, совсем не хотелось ничего никому доказывать. Я только поглядывал на двух стариков, да их уже очень зрелую дочь, на грубо сколоченный низкий стол метр на метр, простые закуски, одежды, интерьер и осознавал, что не прочь задержаться здесь. Возможно, надолго.       — А теперь, когда вы, двое грязнуль, наелись, — начала Айю-чан, но сбилась, глянув на меня, — В общем, пора мыться. Горячих камней мы вам с Айхе в офуро натаскаем и чистой одежды принесём, А вы пока идите ополоснитесь.       — Дык в бочке вода небось ледяная, дорогая! Заморозимся!       — Ничего не заморозитесь, — весело отозвалась Айю-чан и стала выталкивать нас с дедом своим роскошным бюстом за дверь. — А коли и заморозитесь, потом в горячей водичке разморозитесь! — с этими словами нас, без особого сопротивления, вытолкнули за порог и прямо перед носом задвинули хлипкую дверь.       Дед возмущённо поджал покрасневшие от горячей еды и пары стопок домашней настойки губы, сверкнул недовольно глазами, а потом вдруг размяк весь и задорно улыбнулся.       — Такие они у меня, суровые, — похвастал Хенка, хлопнул себя по ногам, легко развернулся и, как был, босой, пошёл по энгаве в обход домишки.       Оказалось, позади жилого дома, соединяясь с ним узким скрипучим мостиком, косила ещё одна постройка, габаритами совсем скромными, но внутри обнаружилось всё необходимое и чуть больше: вжатое в угол небольшое офуро с чёрной от темноты водой, несколько полочек, уставленных мыльно-рыльной утварью, пара вёдер, ковшики и бочка. На двери с внутренней стороны висели застиранные до дыр простынки. Типа, полотенца? Знакомо до дрожи.       — Сейчас смоем основную грязь и залезем в тепло. Всё равно уже пора было менять в офуро водицу. А то мы в ней зиму грелись, всё ждали, когда холода сойдут, речка вскроется, а потом руки не доходили, — болтал старик, пока набирал в вёдра воды из бочки и складывал в них всё необходимое. — Может, кстати, подсобишь, парниш, раз ты у нас такой силач? — он передал мне вёдра и повёл за баню по двум досочкам, имитировавшим энгаву, выходившую на узкий холмик, выложенный камешками. Тут же были две низкие лавчонки, а вокруг пышные, но пока лысые, кусты. — А то я девкам своим тяжести таскать не даю. Сам тяжёлую работу стараюсь делать, но возраст берёт своё. Приходится Айю-чан иногда уступать. Но Айхе не подпускаем. Вдруг она надорвётся, а я ещё надеюсь на внуков.       — Надейся-надейся! — раздался развесёлый голосок.       Саму девушку не было видно за баней.       Старик снова поджал губы и стал избавляться от одежды.       Что-то во мне дрогнуло и я шумно сглотнул, следя, как резво оголяется старческая сморщенная кожа. Торчащие рёбра, скрюченный хребет, кусты седых волос на дряблых подмышках, тощая задница с почерневшим анусом и таким же пучком жёсткой серой волосни, отвисшие огромные яйца, сморщенный до размеров мизинца член, тощие ноги с опухшими коленями…       — Чего застыл? Стесняешься что ли? Не, я слыхал, что городские с прибабахом, как и ваш народец, но что бы настолько! — усмехнулся старик, усадил костлявые мослы на табурет, подхватил ковш и ливанул на себя отнюдь не тёплой воды.       — Да, нет, я просто задумался о своём, — заторможено ответил я, пытаясь преодолеть сопротивление мышц и стянуть с себя единственный предмет одежды — тюремные портки.       — А, так вот оно чего. Ну и хорошо. А то у нас иногда все вместе моются, без разбору полу и возрасту, — он вытащил из ведра мочалку и стал тереть шею.       Спокойно, Узумаки. Всё в полном порядке.       Потянув за завязки, я скинул штаны, а потом, осторожно переступая по холодным камням, вытащил стопы, подцепил ткань мыском и подкинул, хватая руками, чтобы сложить и потом постирать. Не сказать, чтобы мне хотелось и дальше ходить в тюремном, но, учитывая обстоятельства, лучше иметь их под рукой.       Взяв второй стульчак, я пододвинул его ближе к себе и уселся от старика на расстоянии вытянутой руки, поворачиваясь в ту же сторону, что и он. К несчастью, боковое зрение задумки не оценило и легко выхватывало отдельные детали, напоминавшие о малоприятных походах в душевую, о самоуверенных ублюдках и, разумеется, вине. Для вина вообще много не нужно.       Вот по моей груди стекает бордовая от крови вода — удивительно, что всё это не смылось после многодневного заплыва.       Вот блестят в темноте, как стеклянные бутылки, мокрые камни.       Вот со стороны старика вдруг доносится слабый запах ягодной настойки.       Да уж. Так я далеко не уеду.       А ведь ночь какая красивая! В океане она была хороша. Напоена звёздами, привычной синевой. Она умела плавно менять лунные фазы.       На земле ночь не качается в такт волнам, но по небу ползут тонкие дымчатые волосинки от очагов и немного зарит от огней ближайшего города на севере.       Стучат по доскам расторопные шаги двух женщин, готовящих баню, шуршит щётка по одряблевшей коже смелого охотника, взрываются смехом соседские дома, шелестит шёлк молодой травы.       — А бодрит, да? Ух, — резко выдохнул старик, ускоряя свои движения.       Его кожа покрылась крупными мурашками и сам он весь издёргался, но упорно продолжал оттирать с себя грязюку, хоть, как мне показалось, вода с него текла совсем чистая.       Неловко согнувшись, Хенка тщательно протёр меж пальцев ног, скинул мочалку и кусок мыла в ведро, поднялся и посеменил в сторону бани, где слышались голоса Айю-чан и Айхе.       — Даже ничем не прикрылся, — пробурчал я.       И с радостью отвлёкся на размышления.       Мне была понятна тема с общественными банями, где мужчины и женщины свободно оголялись, но между ними всё же была стена. В пубертате я с этого ссал кипятком — от возмущения, разумеется. А потом побывал в домах Удовольствий, где-то о чём-то пару раз подумал, и сам не заметил, как стал воспринимать стену, как необходимость, а не только раздражающую данность.       — Наруто-кун, ты скоро? Тебе нужна помощь? — спросила Айхе, без стеснения выходя ко мне на холмик.       Эх, недолгим было счастье.       Кажется, мне хватило одного дня с в меру разговорчивым стариком, чтобы восполнить потребность в общении и теперь грезить об уединение. А тут на пять минут не оставляют. Уже.       Это будет немного сложнее, чем мне хотелось думать, и сбегу я скорее всего сильно раньше, чем «нескоро».       Сдвинув ноги и зажав меж ними член, я опустил туда же ковш и посмотрел на девушку. Та как раз вышла из-за куста и, поймав мой взгляд, резко замерла прямо с раскрытыми для следующих слов ртом.       — Благодарю, Айхе-чан. Я сам вполне справляюсь.       — А. Ага. Ладно. Ну, я тогда пойду, — оробев проговорила она и ушла так быстро, что это нельзя было отличить от побега.       Да ну. Не такой уж я неотразимый, чтобы так смущаться. Или я после тюряги возмужал?       Опустив взгляд на свою хлипкую, не лишённую изящности, тушку, я довольно скоро пришёл к выводу, что не только не возмужал, но ещё и умудрился похудеть. А ведь Джирайя говорил, что это невозможно. Ага, конечно.       Если так дальше пойдёт, я же совсем в заморыша превращусь, даттебайо. Выпердыш селёдки!       И чего тут Айхе так понравилось? Извращенка что ли?       Я сгорбился, выдохнул, сдулся.       В такой позе моё тело показалось мне ещё меньше похожим на нормальное человеческое: между ключиц и плеч образовалась чаша такой глубины, что захоти кто-то выпить с меня текилу, зализав солью кожи, а не из солонки, он бы спился до потери сознания.       Прямые ветки — руки — скрестились внутренней стороной локтей наружу между острых коленный чашечек всё ещё плотно сведённых ног. Под белой кожей сияли неоновой синевой вены и тонкие оранжевые жгутики каналов чакры. Последних не должно быть видно, но я сразу догадался, в чём может быть загвоздка.       Для увеличения резерва необходимо в равной степени развивать дух и тело. Много чакры в хлипком теле никогда не образуется. Если вы не везунчик, вроде меня. Слабый телом. Слабый духом. С непомерным количеством чакры.       Я спрятал лицо в ладонях, надеясь отгородиться от неприглядной действительности, удержать позорный акт жалости к самому себе, но пальцы, коснувшиеся носа, прощупали непривычный изгиб переносицы. Едва ли человек со стороны смог бы понять, что что-то не так. Но мне было доступно воспоминание.       Оторвав руки от лица, я порывисто поднялся, роняя с коленей ковш и мочалку, потом поднял их и стал вдумчиво, тщательно, со вкусом, тереть кожу. Кусочек за кусочком. Здесь намертво присохла кровь, здесь подпаленная тюремными путами плоть, тут у меня осела морская соль семью слоями, а тут, на верхней части спины, под палящим солнцем слезло несколько мотков кожи. Ноги все в грязи, травяном соке, истыканы мелкими сучками. Стопы в занозах и царапинах, есть пара свежих, от этих самых камней, на которых стою.       Кровь текла, течёт и будет течь.       В этом нет трагедии, Наруто.       В этом нет ничего удивительно, нет ничего необычного для тебя.       Ты, Наруто, справлялся. Раз жив, то справлялся.       И сейчас жив. Значит, справишься.       Давай, пожалел себя любимого, а теперь пойдём дальше.       — Да, что же ноги такие тяжёлые? — прошептал я растерянно, когда запнулся на ровном месте и начал оседать.       — Да, милые мои, идите спать! Мы и без того припозднились. А с Наруто я сам как-нибудь. Тем паче, он не из говорливых, — проговорил старик, выходя из бани.       — Ну, ладно, пап. Только вы тоже не задерживайтесь. Сами же небось устали.       — Конечно, конечно.       Вот есть же этот старик, Хенка-кун. Скрюченный, слабый, дрожащий на ветру. А пошёл против Царя, хоть тот и непростой противник. У него выбора не было. Молодёжи в деревни мало и та на вес золота. Мужики постарше — единственные кормильцы. Никто за них их семью прокормить не сможет так, чтобы не надорваться. Вот и осталось старшее поколение. А из них только Хенка-кун с яйцами. Реально большими.       Перед глазами всплыло живое воспоминание о морщинистых гениталиях старика, но теперь оно вызвало не отвращение, а улыбку: яйца и в самом деле, что надо. Для такого-то дела.       И вот стоит Хенка-кун перед страшным противником, что больше него, с которым он не очень знает, как тягаться, который запросто мог бы распороть и растоптать человека в тысячу раз сильнее него, но он тысячу раз на это срал, потому что, если не он, то кто?       Когда руки не дрожат, ты опасен. Нет яда смертоносней неуверенности, даттебайо! Это же ещё в со времён академии вдалбливали в пустые детские головки!       — Наруто, ты там как? Не околел? А то я уже успел и околеть и отогреться. Девки ещё камней из печи набросали, там сейчас водичка аж вся побелела, — Хенка заглянул на холмик. — Экой же ты белой. Совсем света не видишь небось.       — Я просто не способен загореть.       — Прямо совсем?       — Ага, — кивнул я, смывая остатки мыла с ног.       — Как интересно. То есть ты не ешь, не пьёшь, не загораешь… ещё и не спишь, наверняка? — последнее он спросил в шутку.       — И не сплю, — кивнул я, поднимаясь.       Старик выразительно заморгал, крякнул, поправил простынку, полупрозрачно прикрывавшую наготу, и пробормотал, сторонясь, чтобы пропустить меня к узкому пути к бане:       — Точно Аматэрасу.       Забавные.       Я зашёл в баню первым и тут же чуть не задохнулся горячим влажным паром, заполнившую меленькую комнатку. Исходил он от офуро, вода в котором на самом деле казалась белой от дымки, чуть золотящейся в свете одинокой лампы, подвешенной на ржавый крюк в углу.       Готовый обжечься, я стал перебираться в воду, чтобы и старик смог зайти, а таковая задумка в его действиях просматривалась отчётливо. Оказалось горячо, но хорошо. От разницы температур между воздухом и водой, пар над поверхностью оказался таким плотным, что я кожей ощущал его ласку, за мгновение до того, как погружался в чёрную воду.       Дно офуро было немного скользким, но не противным. Сама бочка вся почернела внутри от гнили, но вода показалась чистой. Видимо, все члены семейства, исправно намывались до скрипа прежде, чем добираться до бани.       — Хороша водица, — проворковал дед, усаживаясь на стульчак, который он принёс с холмика.       — Хороша, старик, — кивнул я, чуть смущённый под его пристальным взглядом.       Выдохнув, я плавно опустился уже всем телом, чувствуя почти невыносимое жжение, от которого по голове растекалась лава, а челюсти сжимались, чтобы через пару секунд наступило блаженство.       Посидев немного в тишине, я стал окунаться, оттираться от въевшихся в душу соли, крови и кусочков кожи, хотя был уверен, что вымыл всё ещё мочалкой и мылом на улице. Старик лениво следил за мной — всё больше с закрытыми глазами, — неторопливо рассказывая:       — Есть у нас в деревне пара домишек пустых. Один, вроде как, принадлежал семье моей Айю-чан, но там давно никто не живёт. Так что, если надумаешь задержаться, думаю, выйдет договориться. А сегодня с нами поспишь.       — Я не сплю.       — А. Да. Так чудно, что и не запомнишь. Даже не знаю, как тогда поступить. Сейчас этим заняться не получится. Нужно до утра подождать, пока все проснутся, — он заразительно зевнул, облокачиваясь потяжелевшей от сонливости головой о высокую бочку, откуда брал воду для умываний. — У тебя самого какие планы?       Пользуясь тем, что старик напрочь забыл мои слова про миссию и необходимость вернуться поскорее в деревню, я сказал:       — Если получится договориться о доме, я бы остался на какое-то время. Не хочу никого потеснить. А до утра я себе занятие найду, не беспокойся.       — Хорошо. Тогда завтра и обсудим. А сейчас подвинься-ка ко мне, моську тебе протереть хочу.       Я пододвинулся, без настороженности и особого доверия. Старческие руки, мягкие от витавшего пара, легли мне на щёки и старик стал тереть их. Поначалу осторожно, выдавая дрожь старых костей, а потом всё сильнее, пытаясь отмыть то, что, как я осознал, отмыть не выйдет никогда.       — Это шрамы, старик, — тихо сказал я.       — Шрамы? — он наклонился вплотную, выкатывая глаза и внимательно рассматривая каждую белую бороздочку на гладкой безволосой коже. — Какая диковинка. Будто специально сделано, — сказал он, отстраняясь, отпуская лицо, хмурясь. Догадываясь.       Решив, что хватит с меня водных процедур, я поднялся и, стоя в офуро, дотянулся до двери, где висела чистая протёртая простынка. Протёр ею лицо, шею, плечи. Старик тоже засуетился — вышел наружу, потом положил стопочку одежды на скамью.       Завернувшись в простынку, я сказал:       — Иди спать, старик. Дальше я и сам разберусь.       — Да, хорошо. Не забудь фонарь погасить.       — Не забуду.       Хенка поторопился к дому, кутаясь в свою промокшую простынку.       А я подумал, что всё-таки силён по своему. Одна только история шрамов на щеках чего стоит. Такое деревенскому старичку, пусть он бы завалил за раз с десяток диких кабанов, подобных Царю, расскажешь — не поверит. А ведь теперь у меня по всему торсу, теперь уже точно, остались новые следы.       Путы не смыть полностью. Виднелись бледные отпечатки, где-то рубцы. И их история была страшнее забавных «усиков».       Я улыбнулся, развернул просторную рубашку из грубой посеревшей ткани, а потом замер. Сквозь голову и сердце пронеслась стрела воспоминания.       Убитого мною принца звали Хамад.