Лисица

* В контрольный раз пересчитываю наличные, пальцы привычно перехватывают стопки купюр резинками. Дверца сейфа щелкает, запираемая мной. Завтра нужно будет поехать в банк и надежно все упрятать. Не люблю, когда заказчики рассчитываются наличными, но за такую сумму грех было не взять заказ. Протираю ладони антисептиком, запахиваюсь поглубже в пеньюар. Неспешно иду в гостиную комнату, опускаю жалюзи, чтобы свет вечерних фонарей не лился ко мне. Тут, под круглым зеркалом в минималистичной белой раме, размещен мой алтарь — алтарь кицунэ. Неторопливо разжигаю на нем в небольшом каменном мобильном камине мирное пламя, сажусь в позу лотоса на подушку, вытаскиваю из кармана пеньюара Черное солнце и распускаю его лучи над огнем. Любое оружие необходимо чистить энергетически. Лезвия лучей медленно поворачиваются по часовой стрелке, и через рукоять я буквально чувствую, как Черное солнце словно становится легче. — Прими силу света и огня, очистись и даруй моим рукам не дрогнуть. Мой шепот змеится под свод черного зеркального потолка, который чуть колышется от тепла, поднимающегося над алтарем. Мягкий свет ночника перекликается со светом пламени. — Прими силу света и огня, очистись и даруй моим рукам не дрогнуть. Черное солнце делает оборот. Я не знаю, из какого металла и кем оно было некогда выковано — то ли европейскими ёкаями на зеленом колдовском огне, то ли первыми шаманами в те времена, когда Япония была частью материка, — в моих руках оно не накаляется от огня, оставаясь хладнокровно холодным. И только капли моей крови, заключенные в сердце оружия, на миг берутся пузырьками, отзываясь на огонь. Мою медитацию прерывают нагло и бесцеремонно. Стук в дверь можно назвать стуком лишь условно — судя по грохоту, в неё колотят и руками, и ногами. Гашу огонь, встаю, оставляю Черное солнце лежать на подушке. — Ну, вы издеваетесь! — рычу, выходя в коридор и ощущая, как из-под двери сочится аура Юдзи Итадори. — Лисица, открывай! — парень по ту сторону ломится без агрессии, но максимально красноречивом нетерпении, — открывай, блять! Распахиваю дверь и едва успеваю отскочить: Итадори вваливается внутрь, держась за косяк и тяжело дыша: — Он требует тебя!.. — Кто? — растерянно заглядываю за плечо молодому шаману, но кроме него в тамбуре больше никого нет. — Он требует тебя! — Юдзи едва успевает договорить, судорожно ослабляя ворот безразмерного худи. На лице пацана начинают распускаться полосы татуировок, и я пячусь. Фигура молодого мага раздается ввысь и вширь, ткань оверсайз-прикида трещит, когда Двуликий, меняясь местами с хозяином тела, подгоняет это самое тело под себя. Эти двое между собой так неуловимо похожи, но в то же время настолько разные, когда Сукуна берет верх над сознанием сосуда, что даже жутко. Король Проклятий выныривает из глубин разума Юдзи, в то время как Итадори тонет в багровой жиже там, перед пьедесталом из рогатых черепов, уступая место своему обитателю и оставляя меня с ним один на один. — Я. Тебя требую я. — Рёмен захлопывает дверь, самодовольная ухмылка клыкасто расцветает на его устах. Как бы мне ни была предпочтительна истинная форма Двуликого, в таком виде — воплощенный Юдзи — он тоже, блять, непростительно хорош. Но я делаю ещё один шаг назад. — Зачем? — А что такое? — шаман склоняет голову набок, подошва его тяжелых ботинок гулко стучит, когда он ступает ко мне. — Не рада меня видеть? — Почему Двуликий король решил, что не рада? — призываю себе на помощь всю свою осторожность и всё свое чутье. Делаю ещё шаг назад, упираюсь спиной в стену. Он подходит вплотную, подцепляет когтистыми пальцами мой подбородок, заставляя смотреть в глаза, и я смотрю. Беспомощно. Снизу вверх. — Я прознал, ты помогла шаманам вернуть Годжо с того света? — Его янтарно-алые глаза недобро сужаются. — Вытащила шестиглазого и пустила насмарку всю мою работу. Зачем? — рука с подбородка скользит на горло, пальцы медленно сжимают мою глотку, словно стараясь выдавить из неё ответ. — Он важен для этого мира, прости, — отвечаю максимально аккуратно, взвешивая каждое слово. — А меня бы вытащила? — уголки его губ снова вздергиваются, но в тоне нет ни намека на улыбку. — Но Двуликий король не мертв, — тоже слабо улыбаюсь, привставая на цыпочки, чтобы облегчить давление его ладони на мою шею. — Да, не мертв, потому, что этот пацан отвратительно щедр на милосердие, — он выдыхает мне в лицо, отчего я покрываюсь мурашками, — но ты не ответила на вопрос, кицунэ. — Вытащила, если бы была необходимость, — проклятье, это прозвучало как отборная дерзость. Если сейчас он сожмет кулак до хруста, я не удивлюсь. — Предательница, — ответ его не устраивает, он тянется кончиком носа к моему виску, обжигает мою кожу касанием, вдыхает запах моих волос, — знаешь, что я делаю с предателями? — Я тебе не принадлежу, — ещё одна дерзость, но искренняя и правдивая, — а значит, я тебя не предавала, Рёмен Сукуна. — Вот как? — он отстраняется, опускает руку. — Мне ничего не стоит сейчас выволочь тебя на берег Огавы и провести Единение, и ты не посмеешь даже пискнуть что-то отрицательное в ответ, — слова его сочатся силой настолько, что я не смею не верить, — Ты приложила руку к тому, чтобы вернуть моего врага к жизни. — Он взъерошивает собственную персиковую шевелюру, окидывает взглядом моё жилище, делая глубокий вдох. — Я не могу это так оставить. — Ты поэтому явился? — не решаюсь отойти от стены. Она дарит мнимое ощущение защищенности хотя бы со спины. — Конечно. Ведь зло не должно оставаться безнаказанным, — его тон по-прежнему ядовито-колкий. Блять, его задело, его и вправду задело произошедшее. Не то, чтобы ему не было плевать на меня. Но сам факт. Сёко с Утахиме воскресили и исцелили Годжо, в то время, пока я протащила его душу с той стороны в этот мир. Исполнила фокус, который весьма не понравился Двуликому. — На что ты рассчитывала, Лисица? — шаман делает несколько шагов по коридору, сперва заглянув на кухню, а потом деловито прохаживается в другую сторону. — На какую-то его благодарность? Что тобой двигало? Шагаю за ним, натыкаясь на его спину, когда он резко останавливается. В теле Итадори он не такой устрашающий, и это пиздец как обманчиво. — Сострадание и милосердие, — не огрызаюсь, но почти, — великий Король Проклятий явился в берлогу кицунэ, чтобы та ему исповедалась о природе её поступков? Он чуть оборачивается, ухмыляясь. Свет ночника очерчивает его красивый профиль, и я отчаянно гоню у себя непрошеную шаловливую мыслишку о том, как мило это исполосованное татуировками лицо, похожее на тигриную морду, будет выглядеть между моих ног. И это, блять, не остается незамеченным моим непрошеным гостем. — Сострадание, милосердие, — насмешливо протягивает он, покачивается на пороге, затем поворачивается ко мне лицом, — но идея о исповеди мне нравится. Равно как и то, что ты себе сейчас представила. — Его ладонь ложится мне на щеку, сминает кожу, пальцы впиваются в волосы на виске, его когти задевают моё ухо. — Быть запечатанным внутри этого пацана весьма тоскливо. А твое раскаяние меня развлечет, — сука, меня пугает этот тон. Двуликий может быть насмешливым, разгневанным, скучающим, равнодушным или ласковым, но сейчас это смесь желания и угрозы, смесь вязкая до мурашек, проникновенная и многообещающая. Рука соскальзывает на подбородок, коготь большого пальца заставляет меня разомкнуть губы. Распахнутый рот послушно встречает подушечку пальца мокрым кончиком языка. Гость несколько мгновений любуется этим, чуть склонив голову набок, а затем следует вопрос: — В берлоге кицунэ есть имбирь? Удивленно вскидываю взгляд, отстраняясь: — Есть. — Очисти хорошенько один корень. Стесняюсь лишний раз задавать уточняющие вопросы. Послушно иду на кухню, слыша, как гость совершенно по-хозяйски идет следом в ванную и тщательно моет руки. Что блять несётся? Что он замыслил? Выуживаю из холодильника корень имбиря — осталась как раз последняя веточка, толстая и чуть изгибающаяся. Дрожащими руками очищаю его от кожуры, нож едва не выпадает из моих рук, когда Двуликий деловито вырастает за моей спиной: — Уже готово? — Ещё нет, — пальцы подрагивают от смеси страха и неизвестности, срезаю тонкую кожуру старательно и ювелирно. Зачем ему это? Зачем? Когтистая рука ведет кончиками пальцев по моему бедру, забираясь под подол пеньюара: — Вот так отлично, — мужчина рывком наклоняет меня над столом, и нож я все-таки роняю. Край пеньюара оказывается безжалостно задран магом, я не успеваю и пискнуть, как его когти бессовестно разрывают нежное кружево трусов. Ребро жесткой ладони Двуликого раздвигает мои ягодицы, а когда я дергаюсь и сучу ногами, Сукуна грубо толкает меня обратно грудью на стол: — Не рыпайся, сука хвостатая! — Он рычит мне в затылок, а его пальцы безжалостно раздвигают мое анальное отверстие. — Пожалуйста, я так не хочу, я не… — мой скулёж мало что значит сейчас. Рёмен перехватывает очищенный корень имбиря покрепче, и я с ужасом ощущаю, как он ввинчивает его в мое отверстие, которое обычно работает только на «выход». Мышцы расходятся медленно, нехотя, но все же под напором силы шамана устоять не могут. — В моё время на невольничьих рынках имбирь вставляли в задницу тому товару, кто вел себя уж слишком вяло. Для блеску глаз, — Двуликий позволяет корню протолкнуться до его изгиба, — а теперь я хочу послушать, как запоешь ты! Я в очередной раз трепыхаюсь, чувствуя, как сзади разгорается самое настоящее пламя. Зуд и сильное жжение расходятся в стороны незамедлительно, вынуждая слизистую гореть так, что я тоже выпускаю когти и глубоко царапаю ими столешницу. Гость выпускает меня на мгновение, но только для того, чтобы грубо повернуть к себе передом. — Почему ты согласилась помочь ему, глупая? — его голос почти ласковый, и в это почти можно поверить, мешает лишь рука, которая снова на моем горле, и вторая, которая со всей жестокостью лапает меня между ног, раздвигая плоть сильно и бесцеремонно. Почему я согласилась помочь Годжо? Потому, что он действительно важен для этого мира? Потому, что я искренне хотела помочь шаманам? Потому, что мне действительно было жаль Шестиглазого? Потому, что его Проклятая Энергия питала меня так же, как сила Короля Проклятий? Потому, что это же Годжо Сатору — ему нельзя было не помочь?.. — Я ведь уже ответила… — снова скулю, кусая губы, хнычу и пытаюсь оттолкнуть мучителя от себя, но Сукуну мой ответ не устраивает. — Скажи правду! — он снова практически рычит, моя задняя дырочка полыхает тянущим огнем, очень хочется прикоснуться к себе сзади, но он не позволит. — Ты же видишь мои мысли!.. — я задыхаюсь, у меня на глазах выступают слёзы, и тут же почти кричу. — Что ты хочешь от меня услышать?! Что?! Сукуну веселит моё отчаяние. Двуликий склоняется к моему раскрасневшемуся лицу, продолжая грубо мять плоть моих половых губ, то и дело царапая нежные складки когтями. И вовлекает меня в издевательский, горький болезненный поцелуй. Язык Короля Проклятий, непростительно длинный и настойчивый, проскальзывает мне в рот, ласкаясь влажно и безжалостно, и от этого я ощущаю прилив неправильного, иррационального желания. Его хватка на моем горле слабеет, он подхватывает меня под бедро, забрасывая мою ногу себе на поясницу. — Хочу услышать правду, Лисица. И я даю ему правду, которую, вероятно, скрывала сама от себя. — Было бы жаль потерять такой источник жизненной силы для кицунэ, — шепчу скороговоркой, а от жжения сзади перед глазами плывут круги, — пока я не принадлежу никому, я вправе действовать так, как посчитаю нужным!.. Двуликий толкается пальцами в киску, сразу двумя, и пропуская мимо ушей мой крик, расстегивает ширинку джинсов. Член не желает проникать с первого раза. Снова кричу, бессильно впиваясь в волосы мужчины. Рёмен вынуждает меня раздвинуть ноги ещё шире, подхватывает меня под обе ягодицы и насаживает моё лоно на член одним грубым проникновением. Бессильно повисаю, упираясь лопатками в навесной шкафчик, обхватывая ногами поясницу гостя, а руками — широкие плечи. А в голове лишь одно: я хочу, чтобы перестало жечь. Пожалуйста. Ну, пожалуйста!.. Сукуна ритмично двигает бедрами, в каждый толчок члена вкладывая всю горечь, все разочарование и одновременно — всё звериное желание, желание наказать, уничтожить, вытрахать последние остатки разума и души. Каждое движение его члена во мне тянуще расходится внизу живота, головка члена периодически задевает шейку матки, и я блять не в силах расслабиться, чтобы в полной мере ощутить от этого удовольствие — пусть болезненное, пусть извращенное, но такое желанное. — Я даже не знаю, что ты должна сделать… — его дыхание прерывисто, — …чтобы искупить этот грех передо мной, — он ссаживает меня на стол, я упираюсь в шкафчик теперь уже затылком. — Разве что сама убьешь Годжо Сатору! — теперь он проникает под другим углом, и я захожусь стонами, переходящими в крики, от того, как сильно в меня впиваются с двух сторон. Член таранит мою плоть с греховной горячечностью, и с такой же горячечностью киска принимает каждый грубый толчок, благодарно наполняясь влагой. А блядская затычка из корня сзади с каждым движением Сукуны продвигается по миллиметру вглубь, раздражая и без того воспаленную слизистую. Внезапно Двуликий останавливается. Выпускает меня из рук, переворачивает спиной к себе, снова раздвигает мои ягодицы. — Полагаю, так достаточно, — он мурлычет, тянет имбирь за выступающий искривленный кончик, и мое анальное отверстие расступается, выпуская эту ублюдскую пробку. У меня нет сил визжать, поэтому снова скулю — тонко, слёзно и так по-шлюшьи, что Рёмен шлепает меня по булке: — Не думал, что будешь выпрашивать ещё! Имбирь покидает мое тело, но жжение никуда не девается. Я тянусь туда руками, но Сукуна не разрешает: — Тихо-тихо-тихо. Кто позволил? И место имбиря занимает член, уже смазанный соком моей киски. Раздвинутое корнем колечко анального прохода не особо сопротивляется, когда головка члена ложится на него. И благодарно принимает член внутрь, позволяя мужчине проникнуть почти до половины. Так одновременно и легче, и хуже. Сукуна ловит эти мои обрывки мыслей, собирает мои волосы в кулак и чуть оттягивает, вынуждая меня податься его члену навстречу: — Ты заслужила, сладкая, — шепчет, растрахивая и подгоняя мою дырку под свой размер, — заслужила куда больше, чем это, но я милостив с теми, на кого у меня встает, — шепот переходит на рык, движения его члена успокаивают жжение, но зуд распаляют ещё сильнее. И у меня окончательно едет крыша. Он прав. Буду выпрашивать. — Ещё… — выстанываю неожиданно даже для себя самой. Двуликий оскаливается в порочной улыбке, выдыхает чуть сипло, и так жадно: — Будь ты человеческой женщиной, сказал бы, что ты обыкновенная блядь, у которой принимать члены каждой своей дыркой — смысл существования, но… — он прижимается к моей спине, вгоняясь ещё глубже, и сквозь ткань худи я чувствую его раскаленный торс, — …ты не человеческая женщина, и даже не обыкновенная блядь. Ты кое-что похуже, — его член во мне своим тугим скольжением распирает с каждым толчком все больше, вынуждая вскрикивать все слаще, — …Это ты используешь нас, мужчин, шаманов, для насыщения и удовлетворения, это ты — чудовище, а не мы!.. — Сукуна сжимает мою нижнюю челюсть, заставляя повернуть голову набок так, чтобы он видел мое лицо. — Развращенная, грешная, ненасытная, мы для тебя лишь список любимых тобой хуев, не так ли? Он не прав. Страшно не прав, но мне слишком хорошо, чтобы спорить. Горящий после имбирной затычки задний проход, здесь и сейчас покорно принимающий в себя член Короля Проклятий, тянет из меня здравое сознание, превращая в то, что только что описал Двуликий. Рёмен позволяет себе кончить так глубоко, как может. Сперма опаляет и без того обожженные стенки, мужчина зажимает мне ладонью рот, и стонет сам, изливаясь со всем доступным ему наслаждением, сладко, долго и горячо. Прижимается грудью к моим лопаткам, стискивает меня обеими руками, зарываясь лицом мне в макушку. Стоны сходят на рык, низкий и вибрирующий. И когда мой пульсирующий анус выдаивает из его члена последние капли семени, Сукуна подается назад. Чувствительный член блестит в свете потолочного кухонного светильника. Хватаю воздух ртом, пытаясь собрать мысли воедино и как-то осознать себя. — Твои мысли у меня как на ладони, Лисица, — молния джинсов звонко вжикает, когда он прячет член в белье и застегивает ширинку. Я нахожу в себе силы развернуться к гостю лицом: — Что, вот так оставишь меня? С некончившей голодной киской и горящей задницей? — Это часть твоего наказания, милая, — Сукуна снова ухмыляется, и вдруг полосы на его лице начинают исчезать. Матерюсь. Громко, от души. Этот ублюдок сбежал, оставляя меня один на один с Итадори. Парень позволяет себе проморгаться, трясет головой, пялится на меня, помятую, взъерошенную, на валяющийся на полу корень имбиря и нож. На кухне пахнет животным сексом. — Он… — Юдзи не успевает договорить. Я прерываю юного шамана жестом: — Ничего не спрашивай, — осторожно ковыляю в сторону коридора, — просто уходи, ладно? Итадори выглядит виноватым. На пороге квартиры разворачивается, чтобы уточнить: — Он не причинил тебе вред? — Не в этот раз, — захлопываю дверь за магом и тут же даю стрекача в сторону ванной комнаты. Вот ублюдок! *