「 𝔩𝔬𝔫𝔤𝔢𝔯 𝔱𝔥𝔞𝔫 𝔞 𝔱𝔥𝔬𝔲𝔰𝔞𝔫𝔡 𝔶𝔢𝔞𝔯𝔰 」 | Дольше тысячи лет

      Я открыла глаза и удивлённо огляделась. Судя по количеству приборов вокруг, и по обвивающим моё тело трубкам, я в реанимации. Неужели, меня реанимировали? Но зачем? У меня ведь уже половина органов не функционирует, как должно, и я все равно отброшу коньки со дня на день, к чему было тратить ресурсы больницы и оживлять труп? И эта боль…       Тут я задумалась. Боли-то не было. Я пролежала в диспансере почти четыре месяца, и если в первые два я была бодрячком, благодаря обезболивающим, то дальше становилось хуже. Болеутоляющие становились все мощнее, но уже ничего не помогало, так что и состояние моё резко ухудшилось, я совсем перестала вставать с постели, а в последние недели своей жизни старалась даже не шевелиться лишний раз, потому что боль затмевала рассудок. А сейчас… ничего. Хотя нет, немного саднило горло, и болела голова от яркого света из-за открытых жалюзи на окне, а ещё ныло в желудке. Но эта боль была такой ерундой по сравнению с тем, что помнил мой разум, что я даже напряглась вся, в ожидании момента, когда это затишье прекратится, и тело захлестнёт новая волна боли. А её всё не было. Я немного расслабилась, снова огляделась, и тут-то глаз зацепился за первую несостыковку.       На стене у двери в палату висел планшет, или что-то подобное, с листом бумаги. И ладно бы тот факт, что я прекрасно видела написанное, тогда как моё зрение начало садиться ещё в шестьдесят лет, а уж в последние недели в диспансере, я вообще видела только силуэты людей и предметов. Меня больше смутило то, что надписи были на английском. Этот язык я знала хорошо, но написанное, конечно, разобрать не смогла, потому что это были какие-то медицинские термины. Но сам факт… Клиника, где я лежала, конечно, была продвинутой и всё такое, но документ на английском мне встретился впервые.       Я подивилась такой оказии, и снова оглядела палату. Тут-то я поняла, что палата какая-то странная, мало похожа на ту, в которой лежала я, и даже на реанимацию в моем диспансере, где я тоже побывала, это место было совсем не похоже. И… надписи. На приборах. На мониторе над моей головой. А газета на столике в углу вообще гласила, что она называется Chicago Tribune, и какой-то кричащий заголовок, тоже на английском.       Я пребывала в полнейшем недоумении, когда дверь в палату распахнулась, и в неё вошёл хмурый пожилой мужчина в белом халате. Впрочем, увидев меня, он перестал хмуриться.       — О, вы очнулись, мисс Кларк, — произнёс он, и подошёл к монитору, рассматривая какие-то показания на нём. Я была так удивлена обстановкой, что не сообразила, что он мне сказал.       — Где я? — просипела я, едва разлепив пересохшие губы, и только тогда поняла, что и ко мне обратились, и я свой вопрос задала тоже по-английски! Причём, совершенно без акцента! «Чертовщина какая-то», — решила я. Не буду думать об этом сегодня. Подумаю об этом завтра.© Голова болит от слишком тяжёлых мыслей.       — В больнице, конечно, же, милочка. Что последнее вы помните? — доктор Фиртц, как гласил бейдж, висящий на его шее, сел на стул у моей постели, достал планшет с прикреплённым к нему листом бумаги, и начал на нём строчить, положив планшет на край больничной койки. Я скосила взгляд: в таком положении планшета мне отлично было видно всё, что на нём написано. «П№9. РУБИ ЭЛИЗАБЕТ КЛАРК» — значилось в самой первой строчке. «Пол: Ж. Возраст: 14 лет. Дата рождения: 30 июля, 1988 г.» Я усмехнулась. Надо же, какой многозадачный, опрашивает меня, а заполняет лист другого пациента. И я пожаловалась на боли в горле, желудке и голове, на то, что мышцы тянет, и хочется встать и размяться. А ещё на зверский голод.       Закончив с жалобами, я снова глянула на то, что он там калякает, и обалдела: писал то он точно то, что я ему сообщала! Может, бланком ошибся? Или использует, как черновик?       — Доктор, разве мне четырнадцать? — я усмехнулась, а врач странно посмотрел на меня.       — Ну да, сегодня уже первое августа. Вы проспали свой день рождения, милочка.       И он дописал в бланке: «Присутствует заторможенность реакций, помутнение сознания». Я даже возмутилась. Я, конечно, и правда жутко тормозила, но никаких помутнений у меня не было!       — Что ж, мисс Кларк. Скоро к вам подойдет медсестра, и даст болеутоляющее, а чуть позже привезут обед. Прошу вас есть неспешно и немного, и при любых признаках недомогания вызывать медперсонал.       Я кивнула. Он ушёл. А до меня допёрло.       — Эй, как вы меня назвали?!       Только на следующий день, когда я выспалась, и головная боль отступила, до меня дошло, что я — не совсем я. Я, конечно, здорово исхудала из-за рака, но моё тело сейчас было совсем крошечным. Рост — ладно, если метр пятьдесят наберётся, а телосложение — обнять и плакать. Одни кости! Вдобавок, волосы. Сейчас они больше напоминали паклю, чистые, но потускневшие, спутанные, длинные волосы. Толстая коса змеёй вилась по подушке и свисала до самого пола. Странно, что мне её не отрезали, в больнице-то. И цвет такой интересный, какой-то блондинисто-рыжий, не то тёмно-золотой, не то светло-бронзовый. А я при жизни была брюнеткой. А в диспансере вообще лишилась волос, и носила чепчик.       Уже потом, когда меня выписали из больницы и перевезли в какое-то заведение по типу интерната, я добралась до личных вещей и документов хозяйки тела, и разобралась, кто я теперь.       Реинкарнация меня, конечно, удивила, но и обрадовала. Чему расстраиваться, если я прожила долгую и полную событий жизнь, умерла, а потом кто-то сказал: «А ну-ка, повтори!», и вот она я, юная, здоровая, симпатичная… Только с коммуникацией пока было туго, порой я даже не могла сразу сообразить, что обращаются ко мне. Однако, кое-какие воспоминания потихоньку прорывались в мой разум откуда-то из потаённых уголков сознания, и я лишь надеялась, что вскоре вспомню всё, потому что было тяжело поддерживать беседу с людьми, не зная, о чём идёт речь. Мне соболезновали в связи с потерей, а я понимала, что речь о родителях или опекунах, но точно ничего не знала. Меня жалели, что никто из родственников не захотел опекать меня — а я знать не знала никаких родственников. Но вот убраться из этого приюта-интерната мне очень хотелось, и потому, когда мне сообщили, что мой родной дядя узнал, что произошло, и хочет забрать меня к себе, я едва не заплясала от радости, и сразу согласилась. Хрен его знает, что нас ждёт впереди, но там будет лучше, чем здесь, позади . Мне нужна реабилитация от этой реабилитации.       Собирая вещи, и готовясь к переезду, я перетряхнула всю квартиру, и не один раз, и многое узнала о семье Кларк. Интересной находкой стала большая прямоугольная шкатулка, практически ларец, которая занимала большую часть сумки. Она была настоящим произведением искусства: деревянная, резная, а на крышке вставка, чуть меньшая по размеру, прямоугольная, из слоистого агата бело-зелёного цвета. На нём был вырезан лесной пейзаж, и из-за молочного оттенка верхних слоёв, казалось, будто лес окутан туманом. Безумно красиво. Дерево было потемневшим от времени, и я не сомневалась, что этой вещице не меньше лет, чем мне. Замок тут был хитрый, незнающий человек открыть бы его не смог, даже если снять крышку с петель, замочек бы удержал её на месте, не давая сдвинуть, и единственный способ открыть содержимое — разбить шкатулку. А на такое рука не поднимется — шкатулка наверняка стоит дороже содержимого, если только она не заполнена доверху бриллиантами. Я повертела её, покрутила, и положила обратно в сумку. Пытаться взломать я здесь не буду, слишком подозрительно. Хозяйка вещи наверняка знала её секрет, но я — не совсем она.       И наконец, вещи собраны, квартира почти продана, а я еду в аэропорт. Свобода уже близко!