Забытый

В студии раздался глухой, пронзительный крик, наполненный болью. Он, словно кинжал, вонзился в самое сердце каждого, кто находился в комнате. Рыдания разрывали воздух, слезы срывались с подбородка, падали на пол, создавая безрадостный узор. Но ни одна из этих слез не принадлежала Сынмину. Все замерли, словно приросли к полу, глаза расширены от потрясения. Но стоило им осознать, что перед ними — разбитый, сломленный человек, как ступор мгновенно сменился паникой. Они бросились к нему, их голоса слились в хаотичный хор обеспокоенных восклицаний. Сынмин чувствовал, как его собственные чувства обострились до предела. Казалось, что каждый звук, каждый шорох разносился эхом по его сознанию, словно удары хлыста. Когда остальные пронеслись мимо него, едва не сбив с ног, он вдруг понял — каждое случайное прикосновение к его коже оставляло след, будто ожог. Боль. Она была повсюду. Крики. Рыдания. Толчки. Всё это было слишком. Сынмин уже лежал на полу, но чувствовал, будто падает снова и снова. Внезапно он забыл, как дышать. Голова раскалывалась, сердце болело. Он едва осознавал, что происходит, но боль мальчишки рядом с ним ощущал так ясно, будто она была его собственной. Он чувствовал страдание, спрятанное за сдавленными рыданиями. Чувствовал тревогу, исходящую от каждого, кто был рядом. Сынмин не мог думать. Не мог двигаться. Не мог говорить. Всё, что оставалось — чувствовать. Он хотел только одного: чтобы всё это прекратилось. Закрыв уши руками, он сжал голову, тщетно пытаясь заглушить хаос вокруг себя. Но никакие усилия не могли остановить вину, которая сдавливала его грудь. Паника. Страх. Тревога. Они захлестнули его целиком, не оставляя даже пространства для воздуха. — Все, назад и потише! Дайте ему место! — внезапно раздался резкий, властный голос, разрезая воздух, как лезвие. Каждое слово прозвучало прицельным выстрелом. Комната замерла. Сынмин вздрогнул, хотя приказ и не был адресован ему. Но быстро понял, что наступившая тишина была ничуть не легче предыдущего шума. Напротив, она лишь сделала разрывающие сердце всхлипы ещё громче. Каждый звук бил в грудь, оставляя пустоту там, где когда-то было что-то целое. Чан глубоко вдохнул, сделал осторожный шаг вперёд и опустился на одно колено рядом с упавшим мальчишкой. Двигался медленно, стараясь не спугнуть. — Ты сильно пострадал? — Голос лидера стал мягким, тёплым. Совсем не таким, как минуту назад. Чонин лишь коротко кивнул, не в силах ответить сквозь всхлипы. Он никогда не выглядел таким разбитым. Сынмин не мог на это смотреть. Его губы были плотно сжаты кожа на них трескалась и кровоточила — он слишком сильно прикусывал их, стараясь сдержать рыдания, которые всё равно вырывались наружу. Глаза красные, опухшие, залитые потоком слёз, оставляющим мокрые дорожки на щеках. Но в его взгляде было нечто большее, чем просто физическая боль. Чонин страдал. И всё, что так долго хранилось в его сердце, теперь вырывалось наружу. — Ш-ш-ш… Глубокий вдох. Всё будет хорошо… Я здесь, я не оставлю тебя, ты в порядке, — голос Чана звучал мягко, успокаивающе. Те самые слова, которые когда-то Сынмин так отчаянно жаждал услышать. Чонин послушно сделал неровный, дрожащий вдох, но дыхание всё равно сбивалось. В поисках хоть какой-то опоры он поднял трясущуюся руку, и Чану не понадобилось даже секунды, чтобы подхватить её, мягко сжав в своей ладони. В тот момент внутри Сынмина что-то надломилось. — Покажи, где болит? — голос Чана был тихим, но в нём звучала бесконечная забота. Младший медленно указал на свою ногу, и Сынмин невольно проследил за его движением. Когда он увидел, как неестественно выгнулся его лодыжка, его глаза распахнулись в ужасе. Но он не мог смотреть на это дольше секунды. Тошнота подкатила к горлу, а в груди разлилась тяжёлая смесь вины, стыда и раскаяния. Он видел травму лишь мгновение, но этого было достаточно, чтобы вообразить, какая боль разрывает Чонина изнутри. Чан судорожно втянул воздух, но сдержался. Он не показывал эмоций — в его мыслях было только одно: помочь. Быстро и спокойно. — Ты можешь пошевелить ногой? — спросил он мягко, чуть сжимая ладонь Чонина, другой рукой аккуратно разглаживая его волосы. Мальчишка заметно расслабился от этого жеста, но слёзы не останавливались. Он лишь тихо покачал головой. — Хорошо. Всё в порядке, — спокойно ответил лидер, затем перевёл взгляд на остальных, которые тревожно переминались с ноги на ногу. — Хёнджин, Феликс, найдите лед. Минхо, позвони в менеджмент, пусть пришлют врача. Чанбин, Джисон, помогите мне поднять его, — скомандовал Чан. Ребята тут же пришли в движение, не тратя ни секунды. А Сынмин остался один. Полностью замороженный на месте, приклеенный к полу, оставленный наедине с самим собой. Остальные метались по студии, сновали туда-сюда, пытаясь выполнить свои задачи как можно быстрее. Но их хаотичная спешка только сильнее закручивала воронку у него в голове. Волны обеспокоенных перешёптываний накрывали его со всех сторон, каждое слово оставляло на сердце новый порез. Всё происходило слишком быстро. Сынмин не успевал осмыслить даже половину, но с каждой секундой в нём накапливалось всё больше напряжения. Он не знал, как выразить боль, не знал, как заставить её исчезнуть. Он лишь сильнее прижал ладони к ушам, стиснул веки и тихо застонал, почти умоляя мир исчезнуть. Его тело начало раскачиваться вперёд-назад в попытке найти хоть каплю уюта в этом кошмаре, но каждое движение отзывалось вспышками боли. Даже когда он пытался отключиться, погрузиться в знакомую пустоту, заглушить эмоции, всё, что он слышал — чужие голоса. Они не утихали, не исчезали. Ни за что на свете он не мог перестать слышать всхлипы Чонина. И всё же, его боль не имела никакого значения. Сынмин судорожно втянул воздух, чувствуя, как в уголках глаз собираются слёзы отчаяния и разочарования. Но он не дал им упасть. Он не заслуживал слёз. Ведь всё, что он делал, — причинял боль. Он только создавал проблемы. Только делал своих друзей несчастными. А теперь он застрял, без возможности сбежать. Теперь он замер, без кого-либо рядом. Теперь он беспомощен — и никто не подаст ему руку. Теперь он был бесполезен. И винить в этом мог только себя. Никто не смотрел на Сынмина. Чёрт, никто даже не удосужился взглянуть на него. Все были слишком сосредоточены на Чонине. На его боли. На его страданиях. Они были так заняты Чонином, что ни у кого не нашлось ни секунды, чтобы заметить Сынмина. Но как он мог их за это винить? Как мог злиться на них за то, что они в первую очередь бросились к тому, кто действительно был ранен? Как мог обижаться на то, что они выбрали помочь тому, кто больше всего нуждался в их заботе? Насколько же он должен быть отвратительным человеком, если в глубине души ревновал Чонина за то, что тот получил их внимание? Вина. Только она должна была наполнять его. Только она имела право сдавливать его грудь, перекрывать дыхание, сковывать всё его существо. Только вина. Не зависть. Только вина. В глазах резко потемнело, и знакомое головокружение снова накрыло его. Только в этот раз Сынмин ничего не мог с этим поделать. Чёрные пятна заполнили всё его поле зрения, и прежде чем он успел хоть что-то осознать, тьма окончательно поглотила его. Всё исчезло. Тело онемело. Мысли рассыпались в пустоту. Звуки вокруг превратились в приглушённый, отдалённый гул. Исчезло всё. Ровно так, как он хотел. Наконец-то — ничего. Нечего стыдиться. Нечего винить себя. Нечего ненавидеть. Нечего презирать. Ему больше не нужно было ни с чем справляться. Никаких мыслей, тянущих вниз. Никакой тревоги, разрывающей сознание. Ничего. Это должно было бы пугать. Сейчас Сынмин был полностью уязвим. Он не контролировал себя. Он не знал, сколько времени прошло. Он даже не понимал, где находится. И всё же… это было так спокойно. В этот момент ничто не могло его беспокоить. Ничто не могло его достать. Он не мог ненавидеть себя, если даже не осознавал себя. Он не мог быть проигнорирован, если никогда и не существовал. Он не мог быть осуждён, если его просто не было. Всё было бы куда проще, если бы Сынмин просто не существовал. Но эта короткая, призрачная тишина быстро рассыпалась, когда его выдернул из неё резкий, раздражённый голос. Слова звучали приглушённо, словно исходили из другой комнаты. Они сливались в неразборчивый поток, но одно ощущение Сынмин распознал мгновенно — злость. — Что… за… чёрт… Ты хоть понимаешь… перестань… вести себя как идиот!? Голос становился громче, слова чётче. Сынмин моргнул, медленно возвращаясь в сознание. Мир вокруг всё ещё плыл, звуки были приглушены, движения замедлены, будто он смотрел на происходящее через толстый слой воды. Он не знал, где находится. Он не помнил, что происходит. Но, подняв взгляд, он увидел знакомое лицо. И не смог вспомнить, кому оно принадлежит. Он видел, как двигались губы человека перед ним. Видел, как тот говорил. Но слова по-прежнему не складывались в осмысленные фразы. — …мин… Сын… Сынмин! Ты серьёзно… ты меня бесишь… Вдруг Сынмин снова почувствовал, как его накрывает головокружение. Но он понял, в чём дело, только когда осознал — это кружилась не комната. Это его тело двигалось. Но… Но странное было в том, что это был не он. Кто-то его тряс? — Ты издеваешься? Это были первые слова, которые Сынмин сумел разобрать полностью. Они прозвучали резко, словно нож, разрезая туман, окутывающий его сознание. Он моргнул, а реальность, наконец, стала проясняться. Хёнджин. Тот стоял над ним, его лицо было перекошено в перманентной гримасе раздражения, а взгляд буквально прожигал Сынмина насквозь. Но первым, что он заметил, было вовсе не это. Не пылающий гнев в глазах Хёнджина. Не его прижатые в раздражении губы. А бледный, почти затянувшийся шрам, тянущийся вдоль его щеки. Шрам, который оставил Сынмин. Как же это… символично. Он сломал Чонину лодыжку. Порезал Хёнджину щёку. Его собственное тело было усеяно бесчисленными следами от ран, которые он наносил сам себе. Вина. Только вина. Только она пульсировала внутри, затапливая лёгкие. Но он чувствовал себя настолько паршиво, что у него не осталось выбора. Он рассмеялся. Нет, ситуация не была смешной. Она была чудовищной. Но это было так… иронично. Он ранил себя, потому что не мог заслужить их любовь, сколько бы ни старался. Он злился на них, потому что ему было больно. Они ненавидели его за то, что он срывался на них, потому что не понимали его. А это лишь заставляло его ненавидеть себя ещё больше. Замкнутый круг. Бесконечный, безнадёжный цикл, который не имел конца. Но даже это было не самым абсурдным. Чонин сломал лодыжку. Хёнджин порезал щёку. Сынмин изрезал собственное тело. Группа раскололась. Репетиции пошли под откос. Всё это случилось только потому, что Сынмин хотел обнять кого-то. Смешно, правда? Он не мог не засмеяться. Но, как только его смех прорезал воздух, раздражение Хёнджина вспыхнуло с новой силой. В глубине души Сынмин понимал, как его поведение могло быть истолковано неправильно. Но сейчас он не мог мыслить ясно. Какая разница, если в его списке ошибок уже не осталось свободного места? — Это нихрена не смешно. Как ты вообще смеешь смеяться прямо сейчас!? Новый голос резко пронзил тишину, его ярость пробежала холодной дрожью по позвоночнику Сынмина. Он даже не осознавал, что в комнате кто-то ещё был. Но, подняв взгляд, он встретился глазами с Феликсом и Джисоном, стоявшими за Хёнджином. Правда, учитывая резкость тона и богатый выбор слов, несложно было догадаться, кто именно говорил. Сынмин помнил, как Джисон злился на него после последней репетиции, когда он сцепился с Чонином. Он даже представить не мог, насколько тот был в ярости сейчас, когда из-за него Чонин сломал чёртову лодыжку. Джисон сделал шаг вперёд, его взгляд был таким жгучим, таким пронзительным, что Сынмин физически почувствовал, как эти эмоции проткнули его насквозь. По телу пробежала дрожь, слабость накатила на кости, грозя сбить его с ног. — Ты— ты тот самый человек, из-за которого Чонин сломал себе ногу, и ты, блять, считаешь уместным падать в обморок ради внимания!? Сынмин застыл. За последнее время его обвиняли во многом. Он уже должен был привыкнуть, уже ничто не должно было задевать его. Но эти слова… “Ради внимания?” Где-то глубоко внутри него что-то сломалось. Какого человека Джисон в нём видел? Почему он думал, что Сынмин мог использовать что-то настолько серьёзное, как потеря сознания, ради жалости? Почему он думал, что Сынмин настолько низко пал? Когда он настолько жестоко обращался с членами своей же группы? — Ч-что…? — сорвалось с его губ. Сынмин медленно осознавал, что за злостью в глазах этих троих скрывалось нечто большее. Грусть. Каждый из них едва сдерживал себя от того, чтобы не сломаться прямо здесь. Их взгляды покраснели, словно они изо всех сил боролись со слезами. Видеть, как кто-то, кто так много значил для них, кричит от боли, разрывало их сердца гораздо сильнее, чем Сынмин мог себе представить. И хуже всего было осознавать, что он стал причиной этой боли. Джисон уже открыл рот, готовый обрушиться на него с новой волной ярости, но прежде чем он успел сказать хоть слово, в воздухе раздался новый голос. Мягче, но не менее твёрдый. — Слушай, м-мне правда не хочется это говорить… но я уже не просто разочарован, Сынмин. Феликс. Его голос дрожал, слова путались, словно каждое из них давалось ему с трудом. Сынмин застыл. Феликс… плакал. Всё раздражение, вся защита, всё, что он только что чувствовал, рассыпалось в прах. За последние дни он натворил много дерьма. Раздувал конфликты. Создавал обиды. Чёрт, даже сломал Чонину лодыжку. Но заставить Феликса плакать? Это было почти непростительно. Феликс шумно втянул воздух, поднял руку и вытер с лица слёзы. — Чёрт, я… я не знаю, что с тобой п-происходит, но… я не могу поверить, что мы когда-то доверяли тебе. Больно. Сынмин слышал немало жестоких слов за последнее время. Но именно эти заставили его сердце окончательно разбиться. Феликс не просто потерял доверие. Он не просто разочаровался. Он не мог поверить, что когда-то доверял Сынмину. И только сейчас Сынмин понял, насколько сильно может ранить всего одно предложение. — Надеюсь, теперь ты доволен, — раздался голос Хёнджина, прорезая напряжённую тишину. Шторм вины накрыл Сынмина с головой. Слова Хёнджина были холодными и резкими, но именно в своей простоте они оставили самые глубокие порезы. Доволен? Сынмин не был доволен. И никогда не будет. Не так. Не так, как сейчас. Он этого не хотел. Он не хотел этого. Он был сожалеет. Боже, как же он сожалеет. Он не хотел, чтобы всё вышло из-под контроля. Он не хотел навредить. Слова застряли у него на языке, тяжелые, готовые сорваться, но… он не успел. Потому что трое парней уже отвернулись от него. Сынмин открыл рот, наконец-то сумев найти нужные слова, но было поздно. Дверь уже захлопнулась. Он остался один. Лишь с последствиями своих ошибок. Сожаление. Это было первое настоящее чувство, которое он смог осознать с того момента, как этот кошмар начался. Единственное чувство, которое он ощущал, сидя на полу. Оставленный. Ненужный. Отвергнутый. Один. Он сожалел о том, что был жадным. О том, что жаждал их внимания. О том, что думал, будто заслужил их привязанность. О том, что реагировал на их холодность так омерзительно. О том, что был ослеплён своей злостью и завистью настолько, что не мог видеть ничего дальше. О том, что переступил черту. О том, что вообще пытался. Где-то в коридоре слышались приглушённые голоса. Он не мог разобрать слова полностью, но по их приглушённым, тяжёлым интонациям легко было догадаться — это был спор. — Что… расписание… следует…? — Нет… нельзя… время… Чонин… врач… — Фургон… менеджмент… давайте… Сквозь толстую стену слова долетали до Сынмина обрывками, разрываясь на несвязные фрагменты. Но было ли это из-за стены? Или же из-за головной боли, рвущей его череп изнутри? Или, может, из-за глухой, липкой пустоты, всё ещё цепляющейся за его сознание? В любом случае, он не понимал. Ни слова. Но один голос выделился из общего шума. — А как же Сынмин…? Голос звучал приглушённо, но в нём слышалась естественная громкость и… защита? Сынмин мог бы поклясться, что это Чанбин. — У нас… нет… времени на это… Если… хочет остаться… создавая проблемы… пусть остаётся. Резкий, властный голос. Тон, не терпящий возражений. Голос, который он не мог не узнать. Чан. Фраза сложилась воедино в его голове быстрее, чем он успел её осознать. Но стоило её осознать — и она ударила. Чан правда сказал оставить его здесь? Это не могло быть правдой. Не могло чувствоваться правильным. Чан никогда так не поступал. Он всегда ждал, пока каждый из участников будет в безопасности. Каждый. Он заботился о каждом отдельно и хотел для группы только лучшего. Он не был человеком, который позволял эмоциям управлять его решениями. Так насколько сильно Сынмин его разозлил? То, что произошло дальше, казалось лихорадочным бредом. Голоса в коридоре становились всё тише, пока не пропали совсем. Шаги эхом разносились по зданию… пока вдруг не оборвались. Они вышли на улицу. Но прежде чем Сынмин успел осознать, что это значит, раздался глухой рёв двигателя. Сынмин почувствовал, как что-то тяжелое и болезненное рухнуло в его грудь. Собравшись с силами, он заставил своё дрожащее тело подняться, даже несмотря на то, что зрение то и дело мутнело. Его шаги были шаткими и неуверенными, но он не останавливался. Он цеплялся за стену, держась за неё изо всех сил, и не сводил взгляда с выхода из студии. Каждый шаг казался бесконечным, каждая мысль путалась сильнее, чем предыдущая, но он давил на себя дальше. Он не отпускал стену. Он не позволял себе споткнуться. Он не позволял себе ослабеть. Он продолжал двигаться вперёд, пока, наконец, не выбрался наружу. И тогда он увидел их. Фургоны всё ещё стояли у здания. Они ещё не уехали. У него был шанс. Прихрамывая, он медленно, но упорно приближался к машинам. Он почти дошёл. Осталось всего несколько шагов. Но сколько бы он ни старался, он не мог идти быстрее. Не без риска рухнуть. Он был достаточно близко, чтобы слышать их голоса. Но всё равно слишком далеко, чтобы разобрать слова. Или… Может, дело было вовсе не в расстоянии? Может, просто его разум был затянут густым туманом? Он больше не знал. Он едва мог думать. Ему просто нужно было попасть в этот фургон. Он не мог остаться один. Он не справится в одиночку. Сынмин отчаянно пытался дойти. Он боролся, чтобы добраться до фургонов до того, как стало поздно. Но его ноги уже отказывались ему подчиняться. Он не чувствовал боли, но это не значило, что она не разрывала его тело изнутри. Прямо сейчас ему было всё равно, что он причиняет себе вред. Но он не мог позволить себе снова вырубиться. Не сейчас. Он должен был остановиться. Он должен был остановиться сейчас, иначе знал — больше не сможет двинуться с места. С тяжёлым, рваным дыханием Сынмин заставил себя затормозить. Он опустил голову, согнулся, упираясь руками в колени, позволяя своему измученному телу короткую передышку. Но это не длилось дольше секунды. Не потому, что он намеренно игнорировал разрушающее его тело истощение. Не потому, что хотел наказать себя в каком-то больном, извращённом смысле. А потому что он боялся. Он боялся, что у него не хватит времени. Он боялся, что случится, если он ослабнет хоть на миг. Он боялся, что, если сейчас поднимет голову… Фургоны уже будут… … Исчезнувшими.