Забытый

Это казалось нереальным. Он смотрел, как фургоны выезжают со двора и исчезают вдалеке. Смотрел, как его товарищи намеренно оставляют его одного, за много миль от того места, где должны были быть. Смотрел, как тщательно выстроенная ложь, замаскированная под годы «любви» и «доверия», рушится прямо у него на глазах. Все это было словно сон. Или кошмар. Сынмин не мог двинуться. Не мог дышать. Не мог думать. Не мог чувствовать. Он был полностью парализован – физически, эмоционально, мысленно. Будто бы его не существовало. И, возможно, так оно и было. Никогда в жизни Сынмин не испытывал такой боли. Такой глубокой, ужасной, всепоглощающей. Боли, от которой тело и разум просто отказываются реагировать. Боли, такой всепроникающей и душераздирающей, что он словно смотрел фильм о чьей-то чужой жизни. Он хотел закричать. Хотел заорать. Но не мог найти свой голос. Хотел плакать, хотел бить, хотел пнуть что-нибудь, хотел рыдать. Но больше не осталось ничего. Нечего было защищать. Нечего было отдавать. Они уже забрали все. Раздавили его сердце, разбили доверие в прах. Сынмин стоял неподвижно, глядя в пустоту, где еще минуту назад стояли фургоны. Слово «шок» даже близко не могло описать тот ужас, что захлестнул его. Сознание подсказывало, что это реальность. Он сам видел все своими глазами. Он знал, что это действительно произошло. Но все равно не мог поверить, что они действительно его бросили. В глубине души тлела надежда, что фургоны развернутся. Маленькая часть его верила, что им не все равно, что они вернутся за ним. И именно поэтому Сынмин снова и снова испытывал боль. Он продолжал доверять им — даже если убеждал себя в обратном. Даже если твердил себе, что больше не нуждается в них, он все равно загадывал желание на падающую звезду, надеясь, что его наконец заметят. Что его наконец полюбят. Но они ушли. Они действительно ушли. Они оставили его одного. Они полностью потеряли к нему всякую привязанность. И вдруг что-то внутри Сынмина щелкнуло. Он словно вернулся в свое тело, и все эмоции нахлынули разом — спутанные, хаотичные. Но единственные чувства, которые он смог разобрать, были тревога и полное неприятие. Нет. Нет, он не мог этого принять. Он отказывался в это верить. Это не могло быть правдой. Они любили его. Сынмин знал, что его участники любили его. Они всегда любили его и всегда будут. Сейчас они просто злились. Но это не значило, что они перестали его любить. Они не могли. А что, если могли? Логика. Сынмину нужно было вернуть себе логику. Он не мог позволить тревожным мыслям завладеть им и утащить его в бездну. Он должен был взять себя в руки. Должен был вырваться из паники и из этой ситуации. Пробиться сквозь туман страха, заполнявший его разум. Он должен был думать. Фургоны уехали, и сейчас остальные были уже в милях отсюда. Значит, скорее всего, они не собирались возвращаться прямо сейчас — но это не означало, что они не вернутся вообще. Чонин был ранен. Конечно, они уехали так поспешно. Младший кричал от боли после того, как сломал лодыжку. Так почему бы остальным задерживаться ради Сынмина, если это он был причиной его травмы? Они сначала позаботятся о Чонине, а потом вернутся за ним. Таков был их план. Он просто обязан был быть таким. Они бы не бросили участника на каком-то случайном расписании. Это было бы нелогично. Это было нелогично — а логика была единственным, что удерживало Сынмина от полного срыва. Он просто должен был верить, просто надеяться, что они вернутся… Нет. Нет, Сынмин не мог просто стоять и ждать бесконечно, надеясь на призрачный шанс, что группа может вернуться за ним. Он уже слишком много доверял своим участникам — и это ни к чему не привело. Если он хотел выбраться, ему нужно было что-то делать. Но что? Сделав неровный вдох, Сынмин почувствовал, как головная боль усиливается. Его руки дрожали, зрение расплывалось, в голове было пусто, ноги словно налились свинцом — шок медленно отступал. Он не мог позволить себе отключиться. Не сейчас. Ему нужно было думать. Думать, думать, думать, думать— Телефон. Конечно. Самое логичное — позвонить в компанию. Почему он не подумал об этом раньше? Собравшись, Сынмин глубоко вдохнул, стараясь взять себя в руки. Ощупав карманы, он быстро вытащил телефон и, не теряя времени, хотел набрал первый знакомый номер. Именно в этот момент Сынмин осознал свою проблему. Экран его телефона был мертвенно черным — и сколько бы раз он ни нажимал на него или ни удерживал кнопку питания, ничего не происходило. В памяти вспыхнули обрывки воспоминаний: брошенное зарядное устройство, кровоточащая царапина, раздраженные голоса. Резкий всплеск паники пронзил его насквозь, заставив тело содрогнуться. Телефон был разряжен. Спокойствие, которое ему удалось собрать, мгновенно испарилось. Он был один. Один, в глуши, без работающего телефона, чтобы позвать на помощь. Сынмин не мог дышать. Это не могло быть правдой. Это не могло происходить. Но он не мог позволить себе панику. Не мог потерять контроль. Не мог сломаться — не сейчас. Он еще мог все исправить. Зарядка. Ему просто нужна зарядка, и тогда все будет хорошо. Но где он мог ее найти? Сжав веки, Сынмин заставил себя сосредоточиться, пробиться сквозь панику и хаос, охватившие его разум. Решение было — очевидное, простое. Он знал, что оно есть. Главное — сохранять спокойствие, держаться на ногах и не отключиться от боли, шока, паники или усталости. Все просто. Нужно просто идти шаг за шагом. Нужно собраться. Сынмину нужна была зарядка. Последний раз он видел ее… внутри… Он судорожно выдохнул, пытаясь успокоить дыхание. Ладони вспотели, в голове пустота, весь мир вокруг казался расфокусированным. Но он сжал кожу на запястье, чтобы не потерять контроль. Думай. Ему просто нужно думать. Последний раз он видел зарядку… в студии. Это должно было быть очевидно, но в панике даже простейшие выводы ускользали от него. Хотя теперь это не имело значения — главное, добраться до зарядки. Не теряя ни секунды, Сынмин развернулся и бросился обратно к студии. Однако каждый шаг казался размытым, отдаленным. Он не мог бежать быстро или даже идти уверенно — с каждым движением он рисковал рухнуть. В итоге ему оставалось только медленно ковылять к зданию. Но как только он попытался войти, его осенило. Дверь была заперта. Нет. Нет, нет, нет, нет. Это не могло происходить. Он отказывался в это верить. Почему дверь вдруг оказалась заперта? Он ведь только что выходил отсюда. Заперлась ли она автоматически, когда он закрыл ее? Или кто-то пришел следом и закрыл ее на ключ? Может, поблизости есть кто-то из персонала? Может, еще не все потеряно. Может, кто-то еще запирает студию. Может, кто-то сможет ему помочь. Сынмин пошатываясь обходил здание по кругу, напряженно всматриваясь в темноту в поисках хоть каких-то признаков жизни, даже несмотря на то, что мир вокруг него казался размытым и вращающимся. С каждым шагом он все сильнее терял равновесие, а сознание постепенно угасало. Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но не смог выдавить ни звука. Небо темнело с каждой минутой, и сколько бы он ни оглядывался, поблизости не было ни души. Он был полностью брошен. Очередная дрожь пробежала по его телу, и он не знал, была ли это реакция на холод или нарастающую панику. Отчаянно стараясь не впасть в оцепенение, Сынмин снова приблизился к двери, надеясь найти способ открыть ее. Его руки дрожали, когда он судорожно крутил и дергал ручку, но дверь оставалась наглухо запертой. Сердце колотилось так сильно, что заглушало все вокруг. Всплеск ужаса и отчаяния захлестнул его, а пульс резко ускорился. Ему едва удавалось сфокусировать взгляд на двери — все перед глазами двоилось, и ручка будто двигалась в двух разных местах одновременно. Но он не мог остановиться. Он отказывался сдаваться. Это был его единственный шанс. Единственная надежда выбраться, прежде чем весь мир окончательно обрушится на него. Сынмин снова и снова пытался открыть дверь. Снова, снова, снова— Но сколько бы он ни старался, сколько бы сил ни тратил, дверь не поддавалась. И вдруг что-то влажное скатилось по его коже. Но, к своему удивлению, он понял, что это были не его слезы. Как будто всего происходящего было мало, небо, еще недавно затянутое облаками, окончательно превратилось в угрюмую, темную пучину. Громкий ливень хлынул на землю, безжалостно заливая все вокруг. И только стоя посреди пустоты, насквозь промокший от дождя, Сынмин наконец осознал, он действительно один. Его участники оставили его. Оставили одного. На улице. Перед запертым зданием. Без телефона. Под проливным дождем. Совершенно одного, без единого способа связаться с кем-то, кроме самого себя. Когда осознание его полной беспомощности наконец ударило по нему во всей своей жестокости — что что бы он ни делал, ничего не изменится, что как бы он ни старался, его усилия бесполезны — последняя ниточка надежды, за которую он держался, оборвалась. Это был предел. Это была последняя капля. И Сынмин сломался. Вся боль, обида и отторжение, которые он копил в себе последние месяцы, вдруг вырвались наружу, вспыхнув яростью — более сильной, чем он когда-либо ощущал. Злее, чем когда он накричал на Чонина. Злее, чем когда он запустил зарядкой в Хёнджина. Злее, чем когда швырнул камеру на пол. Это было не просто злость. Это была ярость. Сынмин был настолько зол, что ни слова, ни крики не могли выразить его эмоции. Он был так взбешен, что даже не мог осознать всю мощь своей ярости. Грудь сдавливало так сильно, что казалось, его разрывает изнутри. Его тело больше ему не подчинялось. Без его разрешения, без контроля, по его щекам хлынули горячие, злые слезы. Как они посмели оставить его?! Всколыхнувшаяся в нем буря эмоций не позволяла ему стоять на месте. Мысли и чувства проносились вихрем, а тупая боль в груди становилась невыносимой. Ему было трудно дышать. Слезы лились бесконечным потоком. Его грудь сжималась так сильно, что он не мог издать ни звука. Легкие горели от нехватки воздуха, но даже если бы он смог вдохнуть, что бы он сказал? Никто бы его не услышал. Никто не пришел бы, чтобы стереть его слезы, никто не протянул бы ему руку помощи. Он был один, застывший в своей боли, не способный пошевелиться, не способный даже осознать до конца, что с ним происходит. Его сердце было разбито — но рядом не было никого, кто бы заметил его страдания. Внутри кипела тревога, раздирая его изнутри, требуя действия — но тело отказывалось повиноваться, прикованное страхом и усталостью. Ярость вспыхнула в нем, обжигающая, всепоглощающая — но она была направлена в пустоту. Ему не на кого было выместить свой гнев, не на что обрушить всю эту боль, кроме как на самого себя. Он с трудом втянул в себя рваный, дрожащий вдох и заставил себя вынырнуть из этого оцепенения. Он больше не мог просто стоять на месте, не мог больше молчать, не мог просто наблюдать, как все рушится у него на глазах. Он не мог позволить эмоциям одержать над ним верх. Он не мог снова причинить себе боль. Он не мог потерять последнюю надежду. Он не мог сдаться. Он не мог предать самого себя. Собрав все оставшиеся силы, Сынмин отступил назад, лишь на пару шагов, а затем, не раздумывая, с разбега врезался в дверь студии. Он не думал о том, что делает. Не думал о глупости своего поступка. Не думал о боли. Единственная мысль, пульсировавшая у него в голове, была: он должен выбить эту чертову дверь. С каждым ударом его тело пронзала резкая, колющая боль. Руки онемели, в них больше не было сил. Голова кружилась, перед глазами плыло, но он не останавливался. Легкие сжимались в груди, горло болело от сдержанных криков. Он был насквозь промокший, ливень хлестал его без остановки, но он не сдавался. Потому что если он сдастся сейчас, если просто опустит руки и примет свою беспомощность, то зачем тогда была вся эта борьба? Он был так близко. Так близко к тому, чтобы оказаться внутри. Так близко к тому, чтобы вырваться из этого кошмара. Так близко к тому, чтобы снова почувствовать себя в безопасности. Всё, что ему нужно было — это зарядка. Всё, что ему нужно было — это выбить эту чертову дверь. Но как бы он ни старался, как бы искренни ни были его намерения, ничего не менялось. Дверь была слишком массивной, слишком крепкой. Где-то по пути смысл исказился: искренность превратилась в отчаяние, отчаяние — в злость, а злость — в неукротимую ярость. И теперь, даже когда он вложил в это всю свою силу, даже когда он не позволял себе отступать, это не имело никакого значения. Дверь не поддавалась. Эта дверь отделяла его от участников. Эта дверь отделяла его от всего, чего он хотел, но, как он всегда думал, не заслуживал. Эта дверь отделяла его от его собственного разума. Слезы продолжали безостановочно катиться по щекам, застилая ему обзор, мешая держаться на ногах. Но даже не видя перед собой почти ничего, Сынмин не останавливался — он снова и снова с силой бросался на дверь. Участники никогда бы не оставили кого-то из них под дождем, наедине с самим собой. Так почему же они бросили его? Неужели они так сильно хотели, чтобы он исчез?! Наверняка они сейчас были слишком заняты тем, чтобы носиться вокруг Чонина и его несчастной лодыжки, чтобы вообще заметить или тем более задуматься о том, что они оставили Сынмина одного. Не обращая внимания на стреляющую боль во всем теле, он сменил тактику — вместо того чтобы ударяться о дверь боком, он принялся пинать ее ногой. Но и это ничего не дало. Разве что новую волну боли, пронзившую его ногу, словно удар электрическим током. Резкий, судорожный вдох вырвался из его груди, и он покачнулся, делая пару неуверенных шагов назад. Он даже не успел осознать всю степень боли, охватившей его тело — она была повсюду, невыносимая, изматывающая. Но это была не только физическая боль. Она была глубже. Сильнее. Он старался. Он так чертовски старался. И вот он здесь — бросает свое тело на дверь с такой яростью, что уже даже не думает о том, какую боль причиняет себе. В его действиях больше не было ни капли логики. Было очевидно, что дверь не откроется без ключа. Очевидно, что никто не вернется за ним. Но Сынмин никак не мог заставить себя перестать надеяться. Никак не мог заставить себя перестать причинять себе боль. Собрав последние остатки сил, он в последний раз бросился на дверь, вложив в этот рывок всю свою ярость, всю свою боль, всю себя. Острая вспышка боли взорвалась во всем теле, но вместо того чтобы выбить дверь, он отскочил назад от удара, теряя равновесие. Мир закружился перед глазами, и прежде чем он понял, что происходит, он рухнул на землю. В третий раз за день. Дождь безжалостно хлестал его, пропитывая насквозь каждую клетку его дрожащего, изможденного тела. Но он уже не чувствовал этого. Он вообще ничего не чувствовал. Он почти не осознавал, что происходит вокруг, да ему и не было до этого дела. Он был один. Как всегда. И ничего нельзя было с этим поделать. Не было слов, которые могли бы это исправить. Не было никого, кому бы он действительно был небезразличен. Если бы кто-то действительно заботился о нем, разве он лежал бы сейчас в грязи, лишенный сил, с изможденным телом, подвергаясь беспощадным ударам дождя? Сынмин старался. Он так чертовски старался заслужить признание участников. Старался получить от них хоть каплю привязанности. Старался заставить их увидеть его — даже если для этого приходилось срываться, злиться, кричать. Но никто его не видел. Ни его участники. Ни его фанаты. Никто. Некого было винить, кроме самого себя. Он ненавидел, что его никто не замечает. Ненавидел, что его всегда оставляют одного. Ненавидел, что никто никогда не полюбит его. Он ненавидел себя. Дрожащий от холода, который пронизывал до самых костей, Сынмин был уверен — он заболеет. Но ему уже было все равно. Он обхватил себя руками, пытаясь хоть немного согреться, но его промокшее насквозь тело продолжало содрогаться в бесполезной попытке сохранить тепло. Тяжелая пелена онемения вновь накрыла его, затапливая сознание, размывая реальность, затягивая в бесконечную пустоту. И на этот раз он ничего не мог сделать, чтобы остановить это. Как же это было глупо. Он был таким идиотом. Если бы только он не срывался на своих участников. Если бы только не причинял боль тем, кто его окружает. Если бы только не вздумал просить большего. Если бы только им было до него дело. Если бы только он не был таким… таким ненужным. Мир вокруг него постепенно угасал, но из последних сил, что еще оставались у него в голове, он представил, что кто-то обнимает его, шепчет, что все будет хорошо. Что кто-то нежно стирает его нескончаемые слезы. Что кто-то успокаивает его дрожащие, бесзвучные рыдания. Потому что даже в самый страшный момент своей жизни Сынмин не мог издать ни звука. Он не закатил истерику, даже когда боль — физическая и эмоциональная — стала невыносимой. Он не вздрогнул, когда холод окончательно овладел его телом. Он не пошевелился, когда окружающий мир медленно погрузился во тьму. Он был слишком ранен, чтобы реагировать. Слишком слаб, чтобы бороться. Слишком истощен, чтобы заботиться. Его разум был спутан, завален обрывками мыслей, но даже он не мог не осознавать, насколько ужасно он выглядел. Весь в синяках, полуразбитый, насквозь мокрый, лежащий беззащитно на обочине дороги. Любой прохожий мог бы узнать его. Любой мог бы сфотографировать его и уничтожить не только его репутацию, но и репутацию всей группы. Любой мог бы воспользоваться им. И в самой темной части своего сознания Сынмин почти надеялся, что кто-то найдет его. Даже если у них не будет добрых намерений. Даже если они просто захотят использовать его. Эта мысль была соблазнительной. Он даже не понимал, насколько должен был утратить себя, чтобы желать чего-то подобного и не чувствовать при этом абсолютно ничего. Но хотя бы тогда он был бы нужен. Хотя бы тогда от него была бы хоть какая-то польза. Хотя бы тогда у всей этой боли был бы смысл. Он просто хотел быть нужным. Хотел, чтобы его использовали. Хотел, чтобы произошло хоть что-то, что вернет ему ощущение собственного существования. Но никто не видел его. Никто не проходил мимо. Никому не было до него дела. И впервые в жизни Сынмин смог признаться самому себе: он окончательно потерял рассудок.