Что сказали карты...

Ещё никто и никогда не видел мэтра Фролло таким шокированным. Некоторое время священник, замерев, не отрываясь, смотрел на Соборную. А затем – с укором взглянул в небо, щурясь от капель воды, попадающих в глаза. Верно, Бог торопился с наказанием грешника и послал ему перед гибелью смуту разума. Подождать всего-то пять минут было не судьба... С силой надавив на глаза, мужчина зажмурился. Но, когда он их открыл вновь, видение никуда не пропало. Пораженно выдохнув и, наконец, поверив в реальность выплясывавшей внизу неясно, за каким лядом, цыганки, Клод Фролло вцепился в парапет и жадно наклонился вперёд. Цыганка танцевала, как в последний раз. Не обращая внимания на ливень. И, чем дольше мужчина наблюдал, тем сильней билась в нем необъяснимая тревога. Слишком уж тяжелы были движения прежде воздушной танцовщицы. Он был уверен, что ему просто кажется, и собственное состояние, да и расстояние между ними, заставляет его видеть все мрачным и подозрительным. Но не забеспокоиться было свыше его сил. Так или иначе, сама того не зная, Эсмеральда добилась своего. Всё губительные мысли из головы архидьякона повылетали разом. И никогда, совершенно точно никогда дом* Клод так не бегал по лестницам. Очень опасно перепрыгивая через несколько ступеней разом и попутно выглядывая в стрельчатые окна, под конец чуть ли не кубарем скатывался по крутым бесконечным пролетам. Причиной для такой отчаянной спешки было уже даже не само появление цыганки, а её бессильное падение и осознание того, что дурное предчувствие, собака такая, не обмануло. И не дай же боже её видения – незыблемая правда. И он, так или иначе, причина её смерти. Такая кара… Это было бы слишком жестоко даже для сурового Бога-Отца. …Все происходило очень быстро. Нечто безрассудное, инстинктивное вело священника вперед, прямиком к телу девушки посреди площади. Подбежать. Проверить пульс. Сквозь томительную секунду тишины – услышать. Подхватить на руки. Оглядеться. Убедиться в том, что свидетелей нет. Найти сухое и закрытое как от посторонних взоров, так и от воды, место. Помещение небольшого сеновала рядом с коновязью на углу улицы прекрасно подходило под это определение. Замечательно. И за каким чертом он раньше требовал его снести?.. Прикрыть дверь. Уложить цыганку на солому. Перевести дух. Получить коленом под ребра. Согнуться пополам. Выпрямиться. И все еще не забывать дышать. *** Сознание возвращалось медленно. Но не настолько, чтобы не осознать, что её тела касаются чьи-то ледяные конечности. Еще даже не успев открыть глаз, Эсмеральда внутренне взвыла от ужаса. Это смерть. Даже не так: это – сама Смерть… Но ведь и она – не малахольная аристократка. Так если уж помирать, то – с боем. И девушка изо всех оставшихся сил пнула наугад. Если ей повезет, то это будет засчитано за смерть в бою, и её душу заберут в сказочную Валегалу (или как-то там еще), про которую ей и другим детям много зим тому назад у костра рассказывал плечистый путник с прекрасной сталью за поясом… Смерть подозрительно знакомо охнула и попытки утащить её во тьму тут же прекратила. Плясунья осторожно приоткрыла один глаз. Затем – второй. Медленно села. Огляделась. И, запрокинув голову вверх, посмотрела на того, кто в очередной раз умудрился ее напугать до одури. Впрочем, супостат, болезненно морщась и глубоко дыша, выглядел сейчас совершенно не грозно. Даже – наоборот. Промокший, взъерошенный, с ошалелым взглядом, не знающий, куда себя деть в совершенно не подходящем его статусу месте, он больше походил на взрослого оголодавшего коршуна, который с размаху влетел в каменную стену и, оглушенный ударом, на время позабыл, что он – хищник. А Эсмеральда… Цыганка сделала ровно то, чем занималась каждый день последние недели. Она – разрыдалась. Тихо и обстоятельно, с толком и расстановкой, жмурясь и всхлипывая, совсем по-детски натирая глаза кулачками. Наверное, они оба умерли. И это оказалось совсем не больно. *** Все те же холодные руки стирали соль со щек, тщетно пытались согреть её маленькие пальцы и кутали в плащ, не менее промокший, чем цветастое платье цыганки. Тихий шепот на грани слышимости казался лишь эхом дождя, стучавшего по прохудившейся крыше. Маленькая гадалка все сильнее жмурилась и не желала открывать глаз. Если она посмотрит, если начнет вопрошать мир, что же с ним такое безумное происходит – наваждение исчезнет. И она окажется одна среди пламени воплощенного видения, неизбежность которого не остановить. Если это сон – то пусть никто её не посмеет разбудить. Если это смерть – то пусть дождь продлится вечно. Все, что угодно, только бы – не огонь. Не снова. - Эмеральд... неужели... неужели это ты? Как и любой француз из Столицы, он непозволительно коверкал её имя. Пусть и непроизвольно, лишь иногда, но – коверкал. Произнося его так, словно она была драгоценным камнем. А может, напротив, очень даже обдуманно это делал. Но прямо сейчас именно этот, такой глупый, такой дурной, трепетный вопрос, не требующий ответа по сути своей очевидности, вернул обессиленную смуглянку в реальность. Широко распахнув большие глаза, зингара тут же горько скривила губы. Как же ей хотелось стать в этот миг хоть вполовину такой же сильной, как братец Клопен! И хорошенько, от души подраться со своим мучителем! Чтобы неповадно было, чтобы больше никогда даже и не думал нарушать обещания и лазать по крышам! Но она была всего лишь слабой девчонкой. А теперь – даже вполовину слабее прежней себя. А это и вовсе не считается. Так что все, что оставалось Эсмеральде – сетовать на несправедливость Судьбы, уродившей её слабеньким беззащитным существом в юбке, и громогласно стыдить своего ужасного мучителя, перемежая бессвязные обиженные слова всхлипами. А речь плясуньи воистину была такова. И, ежель судить по недоуменно-нахмуренным бровям слушателя, совершенно ему не ясна. А ведь так очевидно, что это он во всем виноват! - …А я ведь беременна, а ты... - От кого?