Что сказали карты...

O Fortuna velut luna statu variabilis, Semper crescis aut decrescis; vita detestabilis. Obumbrata et velata michi quoque niteris; Nunc per ludum dorsum nudum fero tui sceleris. …Ты меня покинула: cкрылось благо, Тело наго, вся отрада минула. Случай правит, Случай травит Нас с жестокой страстию: В твоей власти наше счастье И в твоей — несчастие. Carmina Burana

Мысли крутили колесо Судьбы все быстрее, рвали нити жизней и путались в ногах, стреноживая. И это колесо, разогнавшись, с громким треском сломалось возле Соборной. Миг растянулся в час. Ливень смывал последние следы крови над губами. Цыганка тяжело дышала, как загнанная кобыла, не чувствуя хлада. Сквозь такой шум кричать – бесполезно. Да и воздуха толком не набрать... Эх, хоть бы одна живая душа ей попалась бы в это ненастное утро! Лучше бы тот же Квазимодо, что вмиг непостижимо разуму волен добраться по стене до самой высокой башни и остановить своего Господина! Но даже его не было. Так что… К добру ли, к худу, это будет её последний танец. И да сжалится над нею Богоматерь, потому что иначе дать о себе знать цыганка не знала, как. И бубен в руке… Да, все осколки мозаики, все неясные детали, наконец, сложились в багряный витраж, на котором был изображен конец их недоброй сказки. Конец, во всех вероятностях общий. Залихватски свиснув, девушка устремились в центр площади. Совсем, как раньше. Будто бы и не она мгновением ранее спотыкалась и задыхалась. Как раньше. Но – иначе. Ноги, налитые свинцом, были неподъемны, словно бы на них навесили кандалы. Намокшая юбка липла к щиколоткам и была тяжелее могильной плиты. Не было более в маленькой плясунье той лёгкости, что так привлекала зевак. Даже бубен звенел заполошно и лихорадочно. Но дело было вовсе не в усталости или непогоде, вовсе нет. Это был танец отчаяния. Эсмеральда попросту не верила, что он что-то изменит. Но дать знать, что она здесь, с ним, даже если он обезумел и мир ему нынче постыл, дать знать о том, что цыгане держат обещания во что бы то ни стало, была обязана. Эсмеральда говорила телом то, что не могла прокричать. Она танцевала о том, что она – рядом. И если она была с ним в радости, то и в горе – тоже будет. И она ли причина его гибели, или нечто иное, она ли виновата в их беде, или он сошёл с ума, есть ему до неё дело или нет, но она – здесь. Маленькие загорелые ножки отчаянно выбивали ритм по холодному камню, вторя бубну. Брызги воды из серых луж разлетались в разные стороны серебряными искрами, будто впитавшими в себя свет танцовщицы. В этом сером городе она была единственным ярким прекрасным пятном, выжигаемым на изнанке глаз. Концентрат цветного мира средь тусклых унылых будней. Прекрасная бабочка на пике полёта, которую неумолимо обязана была рано или поздно проглотить эта серая взвесь. И – так и случилось. У стрекозы с воздетыми вверх руками словно бы что-то надломилось внутри и она, замерев в излете движения, некоторое время балансировала на одной ноге. А затем – упала. И не было свидетелей тому, как платье, намокая, становилось таким же тёмным, как и весь мир вокруг, будто бы в него впитывался яд мрачных красок Столицы. Как руки юной девушки, словно подбитые крылья экзотической птицы, раскинулись в стороны. Как замирали капли на сомкнутых ресницах. И уж точно никто не ведал, что некоторые из них были солёными. Не было тому ни единого свидетеля. Не было, потому что крыша Собора Богоматери уже более минуты была безлюдной и опустевшей…