Что сказали карты...

...В хороводе красавица пляшет, блестят глаза. По холодному камню живая течёт слеза.

Акт доверия более интимен, чем соитие. Это – прыжок души в пропасть. И неведомо, что на дне. Смерть или любовь. А если внутри тебя живет Тьма, тем более страшно её показывать. Особенно тем, кто видит в тебе свет. Если им показать правду, то они отвернутся. Так ведь?.. Он не понимал её. Но должен был попробовать. Он не понимал. Но – любил. Поздно. Для всего – уже поздно. *** Это очень, очень просто. Сдаться, испугаться, смириться. Решить, что не нужна, что все, что на сердце и под ним, не имеет смысла, что злой рок возьмёт своё, что душа разбита навечно, а крылья – сломаны. Это намного проще, чем бороться. Потому что смирение не убивает. Убивает поражение в борьбе. Клопен. Клопен Труильфу, непререкаемый Король Нищих, грозный Барон Цыган и – любящий брат. Она забыла о нем. О нем, о Гренгуаре, названном муже, трепетной души поэте, о таборных сестрах и братьях, и даже нежданном ребенке, которого носила. Обо всем и обо всех. Она неслась вперёд по мокрым пустынным улицам, под проливным дождём, босая, ведомая вперёд звериным страхом подбитой косули. Не успеет. Не успеет. И не родиться той маленькой девочке теперь и вовсе. Её мать ещё до родов возляжет на стылый гранитный камень, принося в жертву своему жестокому мёртвому богу разбитое вместе с ним о равнодушную мостовую сердце. Она ведь обещала! Обещала когда-то пойти за ним, хоть бы даже и на край света... И Эсмеральда сдержит слово. Пусть даже теперь идти придётся за край. А те клятвы, что она приносила самой себе... Ох, какой же пустой, фальшивой уверенностью они звучали! И она бы верила себе, верила до последнего в то, что ненавидит и боится. Если бы – не видение. Злой рок настигал Эсмеральду, и, как бы она с ним не воевала, он был сильнее. Но она – дочь своего племени. Упрямая и страстная. И маленькая танцовщица бежит. Бежит, давясь слезами, бежит к Собору, даже зная доподлинно, что смысла в том – нет. «-... В нутре этих расфуфыренных фанфаронов то же дермо, что и в нас. Чик! И вся их срань на булыжнички. Хрясь! И кость не белее нашей! Тык! И кровушка красная, а не голубая, ромалэ...» Такие речи окружали принцессу улиц сплошь и рядом всю её жизнь. Но не больно-то волновали. Маленькую любопытную цыганочку неизменно выпроваживали, наказывая не слушать и играть, плясать и петь. И она так и делала. Легко забывая и живя в своём радужно-цветастом мире. Но теперь девушка смотрела на мир как никогда широко открытыми глазами. И повсюду алела кровь. Кровь, алчные крысы да могильная тьма. А все остальное, вся ее любовь… Это было как будто в прошлой жизни, сотню лет назад. И, в то же время, будто бы вчера. Совсем недавно и – очень давно. Она бежала. Также, как и сейчас, но – отлично от сегодняшнего. В нитях первых солнечных лучей, весёлая, бесшабашная и в то же время – робкая, кралась в Собор на свою первую в жизни по настоящему желанную воскресную службу, хоронилась в тенях величественной залы, позади толпы, нервно поправляя слишком уж пестрый, вызывающий платок. И, почти ничего не в силах углядеть со своего места, жадно вслушивалась в а капелла хора. Её интересовал всего один голос. Вступавший преступно редко, так редко, что даже, кажется, скучающе. Сильный, глубокий, уверенным трубным гласом бившийся в стены, что ему были откровенно малы. Самый важный голос из всех. Голос, что она желала слушать ночью у костра вечность, до самой смерти. Цыганка, пугливо озираясь, смущалась своих постыдных мыслей, далеких от божественного, которые уж точно не могла одобрить истинная Святая властительница этого места. И цыганка сбегала, чтобы не осквернить стены, столь важные для того, кого она любит. Упархивала цветной бабочкой, такой же пестрой, как и отражения солнца в витражах Собора... И каким же призрачным теперь казалось такое недавнее прошлое.