Что сказали карты...

Он приходит к старухе, и сердце его кровит. «Исцели, — говорит, — меня от моей любви, Она вся драгоценная — мирра, кумин, сандал, Я по ней, как блаженный по мукам святым, страдал, Забывался вином и ядом, творил войну — Но душа бесконечно жаждет её одну, Просит ласковый мрак и слабость внутри носить. Помогай мне, карга, уже не хватает сил». А старуха берёт щипцы и калит в огне: «Ничего, — говорит, — здесь труднее и проще нет — Из груди растревоженной выдернуть с корнем жизнь Да гранита осколок мёртвый туда вложить. Будет больно — потерпишь, не маленький, и тогда Потеряет всю власть над тобою любовь-беда, И веселье, и горе уйдут, как вода в песок, Станут дни беззаботными и безмятежным — сон. Только что потеряешь, вовеки не обрести — Как начнёт этот камешек малый в тебе расти, Так с одним оборотом небесного колеса Ты, соколик, навеки каменным станешь сам». Он кивает: «Давай быстрее, не жалко, рви — Лучше так, чем гореть и гнить от своей любви». ...В хороводе красавица пляшет, блестят глаза. По холодному камню живая течёт слеза. Мария Килден

*** То, как сердобольные с виду, дородные дебелые цыганки, за чьи многочисленные юбки цеплялась прорва разновозрастных детишек, шумно ее поздравляли и живописали в красках все прелести её положения, ужасало. А также - наталкивало на мысли об изощренном издевательстве над чужачкой. Придирчиво и строго оглядывая собственные ноги, которые пока что в обещанной отечности уличены не были, Эсмеральда пугливо ежилась. Воображение цвело буйным цветом, суля адские муки. Роза уверяла, что тошнота и слабость увеличены Даром, и, стоит его по возвращению передать другой – сразу станет легче. Но цыганочка, наслушавшись таборных девиц, уже не верила. Ведь и бедра-то у нее узенькие, и сама – маленькая, в чем только душа держится, и вообще… Цыганка то и дело придирчиво касалась ещё не заметного, но – уже уплотнившегося, живота. Разрывы. Ей сказали, они обязательно будут. А ещё – волосы потускнеют, кожа лица – посереет, блеск глаз – поблекнет. Да она и так уж их выплакала, куда ещё-то... *** Она не хотела возвращаться в Париж. Но избавление от Дара в Реймсе, как ни крути, было не провернуть. А ведь надо было не просто вернуться в постылый город, а еще и выбрать правильную женщину. Ту, которую не просто прельстит привилегия, что водилась за ведьмой подле Барона, но еще и – добрую сердцем. А как такую углядеть? Она вот под боком у себя убийцу-то не углядела, куда уж там высмотреть душевную теплоту среди десятка девиц и старух в пестрых платках… Да и Шандра, по мнению плясуньи, тоже тогда, перед кончиной, ошиблась. Не ощущала за собою маленькая гадалка доброты. Разве что – глупость. И легкомыслие. Если честно, Эсс, окольными путями пробираясь вместе со своими провожатыми в город, прячась по предрассветным теням, раздумывала над тем, чтобы пойти, не мудрствуя лукаво, прямиком к Аннет. Цыганкой та не была, но давно и плотно прижилась среди банды Короля Алтынного. Достаточно сообразительна. Спокойна. Воздушные замки строить – не склонна. Со своим ремеслом планировала рано или поздно попрощаться. Рожать ни Пьеру, ни кому-то еще не намерена. В общем, подходила, на первый взгляд, по всем критериям. А еще – у нее можно было переночевать. И день-другой не думать о том, что нужно объяснить все таки брату истинные причины смены таборной гадалки. Причины, которые, как ни крути, станут заметны сами через несколько месяцев. А самое важное – если остаться у Одноглазой, то Эсмеральде не придется мучительно решаться переступать порог собственного жилища, наполненного тоской и несбывшимися надеждами. Однако, судьба распорядилась иначе. Ни Аннет, ни Пьера в доме не нашлось. Дверь была заперта. Куда делась Одноглазая, еще можно было вообразить. Припозднилась, еще не вернулась, на кусок хлеба в поте лица своего работает, допустим. Но куда с утра пораньше, да по утренней промозглой мгле, запропастился поэт – этого Эсмеральда не понимала. А потому девушка без толку бродила по кварталу, не решаясь вышагнуть за его пределы. Но и не имея желания дойти до собственного дома. Зябко кутаясь в платки, огибала лужи, вздыхала и маялась. И, пожалуй, так бы и осталась шляться без дела по улицам, но мелкий дождик, ближе к рассвету намекнувший девушке о скорой грозе, планы цыганки подкорректировал. …Эсмеральда действительно долго не решалась войти, но ливень гнал под крышу. Со вздохом облегчения, стараясь не смотреть в сторону спаленки, брюнетка упала на скамью. Болело абсолютно все тело. Не смертельно, но – с завидным постоянством. А ведь срок еще такой маленький, всего-то два с небольшим месяца! Правда, около полутора из них ушло на путешествие… Ну, оно хотя бы вышло удачным. Роза рассказала маленькой преемнице Шандры, как передать Дар и что для этого нужно. Эсмеральду пугало то, что передача уже сама по себе могла убить нерожденное дитя. Но в том-то и дело, что «могла». А вот оставь силу – и уж она-то точно уничтожит плод. А от ее такой печальной и глупой любви, что и посейчас грызла сердце, хоть вырывай, больше ничего-то и не осталось… Эсс была бы рада передать свое проклятие кому-то в самом Реймсе, под чутким присмотром Розы, но поступить так было свыше ее сил. И понятий о братстве и честности. Без гадалки их табор погибнет. Без Эсмеральды Клопен и его люди уже и так дюже осторожничали, до поры затянув пояса… Скинув потрёпанные сандалии, она с ногами забралась на низенькую скамью и обняла колени, обвиняюще уставившись на сиротливый ключ на столе. Обмотанный шнурком с простеньким деревянным амулетиком, он был не менее виноват во всем случившемся, чем его недавний владелец. Разбросанные по полу деревянные буквы тоже навевали мешающую дышать тоску. Она почему-то точно знала, в каком яростном порыве их скинули со стола. Как сам стол-то еще не опрокинут остался… В который раз зингаре подумалось, что стоило остаться в Реймсе. Несмотря на чуждость тех цыган. Нерешительно коснувшись металла, гадалка сразу поняла, что совершила огромную ошибку. Горечь растеклась от пальцев по венам, проникая в самое сердце, жаля маленькую цыганку чужим чувством. Ее сила, которую Роза строго-настрого наказала не тревожить, мигом всколыхнулась кипящей водой на дне чрева. А затем – пришло очередное, так старательно избегаемое, видение. То самое, затуманенное, паническое. Оно затягивало Эсмеральду в себя, впервые рисуя вокруг нее пугающую четкость. И цыганка, наконец, увидела всю картину целиком. Не издали, как это было все предыдущие разы, а – очень близко. «Мужчина стоит у самого парапета и хмуро, грустно качает головой в раздумьях. Вся его фигура – олицетворение покорной скорби. Хлещет первый весенний ливень, возвещая о начале новой жизни, которая в этом сером городе приходит на улицы почти незаметно. Он смотрит в небеса и кривит губы. Устало опускает голову и – впервые на её памяти сутулится. Затем – оценивающе глядит вниз, что-то прикидывая. Касается пальцами замерзших губ и склоняет голову набок. Что-то все таки для себя решая, жмёт плечами и, соглашаясь с самим собой, рассудительно кивает. А после – дождливый морок поглощает решительно шагнувшую в никуда фигуру». Эсмеральда впервые видит это событие чётко и так ужасающе-близко, не находясь в своем воображении на противоположной от Собора стороне площади. И теперь понимает, что все вокруг – это не потусторонний туман, сопровождающий её видения. Это... Просто дождь. Тот самый, понимает Эсмеральда. Тот, что сейчас неумолимо наползает на город. Вот она. Истинная причина ее многочасовой тревожности. И она – УЖЕ опаздывает. Она – не успеет. Колокольчики мигрени звеняще отсчитывали неровный пульс в висках. Кровь текла из носа тонкой струйкой, а вырвавшаяся из плена образов гитана, даже не задумавшись о том, чтобы дать себе несколько минут на то, чтобы восстановить дыхание, позабыв об обуви и зачем-то хватая сиротливо валяющийся у выхода бубен, выскочила за дверь. Прыжками обезумевшей лани перепрыгивая холодные лужицы, ловя лицом первые крупные капли дождя, она уже знала, что все ее спешка – напрасна. Она не успеет попасть внутрь. И тем более – забраться наверх. Вверх, по этим бесконечным лестницам, которые он сам так легко преодолевает, а ей и её маленьким ножкам они так тяжко даются. Если ей не поможет сегодня сам Бог, то – пиши пропало. Ей действительно именно сейчас, в этот пасмурный безлюдный день, более, чем когда-либо, было необходимо чудо. И ее Дар, ее Проклятие, нынче не подспорье, а – лишь насмешка. Знание, которое не исправить. Кристаллики в песочных часах Фортуны осыпаются слишком быстро. Куда ей, уличной девчонке, за ними поспеть… За чудо девушка готова была нынче отдать абсолютно все. Даже – провести остаток дней в Шатлэ, коль так взбредет в голову Бичу Цыган. Лишь бы – жил. Потому что иначе все, что ей останется – смотреть. С того самого края Соборной площади, с которого и бредилось ей ранее это падение. А после – обнимать окровавленное тело, и выть, выть над могильной землей. Смотреть и знать, знать главную причину. Даже – без слов. Чувствовать. Виновата она. *** "Любовь - это не проклятие. Это – дар. Я тебя не оставлю. Обещаю". Он помнил. Сколько времени прошло с той бредовой, наполненной горячкой и жаром, пьяной ночи? Целая вечность. Она солгала. Но можно ли было ее, трепетную и нежную, в этом винить? Нет. Как и в том, что она все таки узнала... ну как он мог даже допустить, что не узнает? Что послушается и не станет выяснять? Видать, пьян он был и задолго после, одним лишь ее присутствием. Никогда нельзя надеяться на случай. И все же, он не жалел о том, что смолчал. Лишь о том, что так не вовремя уехал. Ведь действительно – скажи он ей сразу, то и всего, что после, попросту не было бы. По крайней мере, сейчас у него есть чуть больше счастливых воспоминаний, чем могло бы быть, заделайся он честным человеком. Клод Фролло стоял у парапета и, не обращая внимания на начавший накрапывать мелкий дождь, отстранённо рассуждал на тему того, как одна-единственная, воздушная девочка смогла так кардинально изменить его нутро. Притом, что почти всю жизнь он казался сам себе монолитным. Да и вовсе с годами до того дошло, что архидьякон не считал достойным статичного восхищения никого из живущих. В конце концов, оно, это длительное восхищение, утомляет. На постоянной-то основе. И игнорировал периодические приглашения ко двору он именно из-за того, что кривить душой не желал, а восхищаться Королём так, как его придворные, не мог. Некоторыми поступками Величества – да, но это – другое. А вот чтобы личностью... А там, в Лувре, восседал именно Король. Не кум Туранжо, эта его простецкая, немного алчная, но любознательная, личина, а – Король. Иная роль. И – иные правила. Которые Фролло не нравились. И вот то чувство, что, по его мнению, было и для самого Короля – слишком, он и сам не заметил, как легко вручил цыганской девочке. Восхищение. И логично проистекавшее из него стремление к тому, что мнила прекрасным она. Оперевшись локтями о балюстраду, мужчина меланхолично подпер щеку рукой и оценивающе посмотрел вниз. Далеко. Тяжело вздохнув и почти отказавшись от пагубной мысли, отвернулся, отступая. И – замер. Зев лестничного пролёта ощерился агрессивной, холодной темнотой. И вся жизнь вмиг показалась священнику такой же пустой, холодной и бессмысленной. Поспешив вернуться к созерцанию хмурого, запечатанного в створки ставен, города, архидьякон больно закусил губу изнутри. Не помогло. Медленно и размеренно постукивая пальцами по каменному парапету, священник грустно рассуждал, какой из кругов Ада, если попутно согласовывать с Данте и Аристотелем святые учения, ему грозит. По всему выходило, что – сразу три. А так быть не должно. Первые крупные капли дождя упали на камень и очернили крылья гаргулий. Пожалуй, если он не справился с тем, чтобы прожить жизнь, исходя из своей воли, то хотя бы на посмертие повлиять – должен. До дрожи Клод верил, и до дрожи боялся Ада. И то – было прежде. С нею, с Эсмеральдой, страх отступил. Нет, он все ещё знал, что ему воздастся за грехи. Но вот смотреть на эту данность стал иначе. Оно того стоило. А теперь... Теперь он просто устал. Сил не было. Как говорил Алигьери, проклятый итальянец, Ад начинается на земле. Почему он так непозволительно прав?.. Клод не знал. Но выбор – сделал. Она сама ему это пророчила. А пророчества должны сбываться. Иначе что же это за пророчества? Так пусть оно сбудется так. Не Гревская для цыганки, а Соборная для священника. Ведь в самом-то деле, мог ли он, до безумия влюбленный, за себя поручиться, что не вытворит нечто фатальное, едва ее завидев? Вот ну сколько бы лет ни прошло? А если и вовсе – она будет не одна? Не мог. В том-то и дело. Значит, есть он, глубинный смысл в его нынешнем стремлении. Потому что любимых женщин надо защищать. Просто иногда – даже от самих себя. Так уж выходит. И иногда именно так – лучше всего.