Что сказали карты...

Как и любая юная душа, Эсмеральда не задумывалась, что будет с ними дальше, единожды задав сей вопрос вслух и в итоге поверив на слово тому, кто был старше и умнее. И в самом деле, если он сказал, что все у них будет хорошо, и волноваться не стоит, значит, так тому и быть. А потому цыганка беззаботно радовалась каждому прожитому дню. До поры. Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой. И беда, как оно порою и водится, произросла из ослушания. Маленькая ведьма честно пыталась держать данное Клоду слово. Он же – мужчина. ЕЁ мужчина. А своего мужчину надо слушаться. И цыганка почти не брала в руки Карты. И игнорировала всплески Дара. По возможности, разумеется. Табор ведь, как ни крути, был её ответственностью. И вот тут уже колдунья виноватой себя не чувствовала. Но вопросы множились. По подкорке черепной коробки, как ни старайся, скреблось неудовлетворенное незнание, требуя заглянуть не только в жизнь собратьев, но и в свою собственную будущность. Некое несоответствие, не дававшее цыганке покоя и доброго сна, тревожило постоянно, и только горячие руки и не менее жаркие поцелуи могли отвлечь девицу от дум. Что-то не складывалось в этом жутком, мерзком и мрачном несвершенном будущем. Не вязалось с реальностью, и уцепиться было не за что. Как будто бы весь посыл ее пламенных видений можно было сократить до тревожной фразы, нагонявшей холод в пальцы и не отвечавшей ни на один из вопросов: «Или священник, или – петля». А если вспоминать иные, не менее болезненные и трагичные, видения, которые не получалось изжить из памяти, как ни старайся, понятнее все равно не становилось. «Эсмеральда не спасет Клода Фролло». Нужно задавать правильные вопросы. И почему-то эта мысль, несмотря на жгучее, больное любопытство, пугала до истерики по причинам, цыганке не ясным. На уровне предчувствия, логики в котором не было ни на промилль. И в очередную мучительную ночь, в этот раз – одинокую, поскольку архидьякон покинул любовницу на целую неделю, уехав из города по неотложным делам, даже не ведая, в какую пучину сомнений за эти дни без него погрузится девушка, чье время резко освободилось, в ночь, заполненную все теми же мутными видениями, не собиравшимися исчезать или сходить на нет, вопреки настойчивым увещеваниям мужчины, Эсмеральда вцепилась в колоду. Гадалка впервые раскладывала карты вдумчиво и без паники, отрешившись от предрекаемого и становясь лишь вопрошающим наблюдателем, как когда-то и учила девочку Шандра. Она нынче была тверда, и делала то, что мнила, при своей-то впечатлительности, невозможным прежде. Эсмеральда, решившись, задавала конкретные вопросы, несмотря на то, что образы, представавшие перед внутренним взором, парализовали ужасом, и единственным ее желанием было зажмуриться и выбить их из головы насильно. И вот он, ответ. Жуткий, чудовищный ответ. *** Дочь Цыган не помнила, сколько просидела в ступоре. Вероятно, недолго. По крайней мере, ровно до того момента, когда кто-то, имеющий ее собственный голос, не расхохотался, дико, безумно и разнузданно. Последняя вспышка Дара принесла боль уже не душевную, а физическую. Нежданную и горчащую на языке, идущую из самого нутра и заставляющую опрокидываться навзничь на пол, где она, беспомощная и одинокая, чувствовавшая себя преданной и растоптанной, обманутой и использованной, лежала и стонала, скручиваясь в узел. Упираясь пылающим лбом в холодные доски, касаясь ладонью низа живота и понимая, видя этим проклятым внутренним Оком, как если бы сама себе вскрыла брюшину, вываливая рядом с собою внутренности, как в ней ворочается новая, чужая ЖИЗНЬ. Жизнь, которую ее Дар, ее Проклятие, убивало. Медленно и верно, каждой вспышкой силы. Тот самый Дар, что оставлял бездетным каждую ведьму табора. Заставляя выбирать себе приемника среди других, чужих лиц, не связанных с носителем родной кровью. Тот, чью такую очевидную, опасную сторону она, в своем легкомыслии, проглядела. И теперь ощущала на своей шкуре, как оно – быть ведьмой и платить за это. Ровно также, как ей пришлось заплатить и за любовь, свою глупую, неуместную любовь и дурную веру в того, кого она мнила такой же жертвой, как и она сама. Того, кто не сказал ей ни единого слова в ночь, когда Эсмеральда поведала ему свои тревоги. А значит, для него эта ее недобрая судьба была рабочим планом, имеющим право на жизнь, а не единовременным помутнением рассудка. Она носила ребенка. ЕГО ребенка. И нынче была готова терзать в исступлении ненавистные карты до тех пор, покуда плод, обессиленный и мертвый, не покинет ее тело сам. Прямо сейчас, в эту ночь. Но и здесь несчастливая звезда цыганки повелела иначе. Еще одна вспышка, отраженная на изнанке обожжённых соленой водой век – и маленькая черноволосая девочка с пронзительными, синими глазами требовательно тянет руки к матери, стоя посреди залитого солнцем луга, усыпанного цветами. И столь яркой привиделась гадалке та картина, что зингара на миг потеряла чувство реальности, протянув девочке руку в ответ. Еще одна вспышка – и цветы вянут. Осень стирает образ маленькой брюнетки без следа, оставляя пустоту и тоску. И Эсмеральда, еще пять минут назад готовая клещами вырывать из себя дитя того, кто и сейчас играючи мог распорядиться ее жизнью и смертью, теперь плачет еще громче. Но уже – от страха и всеобъемлющего чувства потери, никак не связанного с архидьяконом Жозасским. И гитана молится, молится исступленно, изо всех сил измученной откровениями опостылевшей волшбы души. Молится о том, чтобы сегодня – повезло. Молится за то, чтобы не утратить этот образ. За то, чтобы получить шанс дать этому ребенку жизнь. Вопреки правде. Вопреки всему. *** Лишь под утро, обнимая одной рукой живот в новом для себя, защитном жесте, а второй – силясь оттереть засохшую кровь, которая натекла из носа и теперь неприятно стягивала кожу лица еще хлеще, чем дорожки слез на щеках, Эсмеральда деловито, даже уж слишком, принялась собирать небольшую сумку и одеваться. Каждый старательный, выверенный жест как бы намекал, что энергии у девушки осталось немного, и двигается та исключительно на силе упрямства. Тем не менее, собравшись и уже примерно соорудив в своей голове приемлемую ложь для Труильфу, который, услышав очередную сказку, непременно поспособствует цыганке, снабдив ту и провожатыми, и лошадьми, Эсс все же задержалась еще на время во вдруг ставшем совсем чужим и бездушным домике. И, некоторое время бездвижно стоя у самых дверей, боролась с постыдным желанием все тут поджечь. И перво-наперво – кровать, смятая грубая ткань на которой, еще, казалось бы, хранившая в себе чужой запах и невысказанную нежность, на которую не скупились, теперь вызывала лишь стыд и омерзение. Право слово, если любовь – ложь, то каждая минута, что так идеализировалась цыганкой и возводилась в таинство, теперь лишь, в свете того, что она спала с собственным убийцей… Теперь не имела никакого смысла, кроме банального. Священник утолял ею долго копившиеся в теле нереализованные желания. И шел к ней, ведомый лишь похотью. Потому-то и порывался платить за ее тело. Как и заведено в этом городе, хотя бы у той же Фалурдель и ее продажных девок. И, верно, раз уж никогда не говорил своей шлюхе ничего конкретного, кроме фальшивых заверений в безумной любви (в уплату за ее ночи, не иначе, раз уж денег сдуру не берет), значит, планировал выкинуть ту из жизни, как только страсть сойдет на нет. А может, и вовсе предать огню, как самую настоящую колдовку. Проза жизни, как иногда говаривала Аннет. И не стоит, в таком случае, говорить ее иными словами, кроме грязных, но – честных. Однако… горько, безжизненно скривив губы и фыркнув в досаде на самое себя, Эсмеральда вернулась в комнату и снова зажгла огонь, принявшись искать в сундуке то, что ей необходимо. Кляня себя за безволие, но, тем не менее, не желая, чтобы ужасный лицемерный монах, озадаченный ее пропажей, попался на нож жителям Двора Чудес. В конце концов, кем бы он ни оказался по итогу, как бы черна ни была на самом деле его душа, уже очень поздно что-то менять. Она его, идиотка, любит. И поменять того не в силах, даже зная правду. Но в ее силах, так или иначе, более никогда с ним не встречаться. Архидьякон, о котором говорили худое, и все произнесенное – все же правда, никогда не встретится более ей на пути, лишая воли своими синими клятыми глазами. Никогда не узнает, что его болезненное увлечение нынче в тяжести. И никогда не увидит дочь, которую кровь из носу, но цыганка сбережет. И Эсмеральда теперь будет занята именно этим. Весь остаток своей постылой жизни. Как ни крути, этот ребенок – плод любви. Ее законное следствие. И что с того, что любит здесь цыганка? Подумаешь, велика потеря. Сама виновата. А потому, чтобы начать новую историю, в этой надо поставить точку. Она выкладывала послание на столе буковками, извлеченными из холщового мешочка. Теми самыми, с которыми играла раньше Джали, теперь находившаяся на попечении поэта. Их, этих букв, у Эсс было много. Коза очень часто их куда-то утаскивала, так что был смысл иметь про запас. Писать все равно было не на чем. Да и почерк у неё был, признаться, не ахти. А гордость не позволяла выглядеть еще большей дурой, чем она, как выяснилось, оказалась. Нет, ну действительно. Наверное, он очень смеялся про себя над бедной глупышкой, что так доверчиво поверяла ему свои тревоги, сам доподлинно при этом зная, что угроза для гадалки существует лишь в его лице. «Это был ты. Ты – моя петля». Эсмеральда замерла с занесенной над мешочком рукой, и задумалась. Гренгуар написал бы нечто высокопарное. Мужчины, будь они все прокляты, это любят. «Когда город загорится под твоими ногами, я буду на другом краю земли». Эсмеральда лишь надеялась, что не ошиблась ненароком в каком-нибудь слове, и это не испортит весь эффект. «Оставь свой ключ здесь. Тому, кто позже здесь поселится». Вот. Теперь точно – конец. Рвано всхлипнув, брюнетка погасила пламя и выбежала наружу, тщетно хватая ртом стылый воздух. Зябко закутавшись в шаль, сгорбившись, словно столетняя старуха, девушка тщательно заперла дом. И, не разбирая дороги, побрела вглубь владений Короля Алтынного. Каждый шаг давался с трудом. Ее будто покинула навечно вся та легкость, с которой она порхала прежде по улицам. Осколки разбитого сердца, припорошенные пеплом страха за жизнь еще нерожденного ребенка, вспышки опасливой паники от мыслей, что однажды она снова может даже ненароком увидеться с отцом этого дитя, лежали в груди монолитным грузом, замедляя ход. Эсмеральда точно знала, что не выдержит встречи. Что растечется безвольной тряпкой у его ног. Лишь бы – был. Но, к ее радости, на расстоянии ненавидеть проще. А потому – пошел он. Ей сейчас нужна была Роза, старинная приятельница Шандры. Которая была далеко. И помочь добраться до которой Эсмеральде мог лишь Клопен. *** Клод Фролло, воспринимая свою поездку, как зло неизбежное, но – необходимое, дремал, с унылым смирением трясясь в закрытом экипаже, ехавшем в сторону Парижа по безлюдной дороге. Архидьякон и помыслить не мог, какая трагедия свершилась в его отсутствие на неприметной бедняцкой улице. И изо всех сил нетерпеливо предвкушал возвращение, теперь готовый обрадовать свою женщину и конкретикой, и собственными планами на будущее, и личными делами, сдвинувшимися с мертвой точки, проблемы в которых он исхитрился решить попутно с поручением епископа. Священник был собою, несмотря на усталость, доволен, как никогда ранее. Ощущая в себе море сил, а также – неистребимое желание бороться за счастье, сворачивать горы во имя, и все такое прочее. И уж точно мужчина, впервые увидевший пред собою будущее, к которому хотелось стремиться, не ждал, что поздним вечером того же дня застанет лишь пустой остывший дом и надписи, сложенные из деревянных кубиков. И слова, которые заставят его впервые в жизни лишиться чувств от осознания произошедшего, никуда не исчезнут, как бы после он не метался раненным зверем по комнате. Однако, Эсмеральда будет на тот момент уже далеко. И ни через день, ни через неделю, даже заплатив за информацию городской страже на воротах и вынув душу из мэтра Пьера, архидьякон так и не выяснит направления, в котором уехала цыганка. А уж о том, чтобы догнать испарившуюся, как эфемерный фантом, прекрасную колдунью, не будет даже и речи. Пестрая юбка растворилась среди пыли дорожного ленточного многообразия матушки-Франции. Девушка, что стала смыслом всего его мира, покорив душу, овладев сердцем и повелевая телом, втекая в вены, исчезла прежде, чем он смог хоть как-то попытаться этому воспрепятствовать. У него, так фатально отсутствующего рядом с нею в миг, когда решалась его судьба, не было ни единого шанса что-либо исправить. И как-то повлиять на волю Рока. ANAГКН. И, перевернув сверху донизу весь город, просеяв мелким ситом всех, до кого смог дотянуться, архидьякон Жозасский выяснил лишь то, что маленькая стрекоза уехала поутру не одна. Куда и надолго ли? Как молвили, навсегда, коль уж – так поспешно. Танцовщица Эсмеральда вместе с тройкой крепких, сверх меры нагруженных в дальнюю дорогу, молодцев бандитской наружности, покинула Двор Чудес, дав разрешение названному мужу селиться у себя в доме, коль приспичит. И смерть все же пришла на опустевшие улицы города, более не звучащие перезвоном кастаньет и ударами бубна. Да, лишь ее, смерть, видел Фролло и вокруг, и внутри себя. И совершенно не понимал, как Бог допустил такое несоответствие внутреннему и внешнему, и по какой такой причине он еще ходит и разговаривает, а – не лежит в холодной земле. Опустив руки и уже, по прошествии времени, даже не надеясь, что хотя бы провожатые плясуньи вернуться в город и дадут знать, куда умчалась Эсмеральда, Клод постигал новое для себя чувство. Безысходное смирение.