Что сказали карты...

Холодок пробежал по позвоночнику. А она, тем временем, продолжала жалобно на него смотреть. И шептать: - Я, правда, не понимаю… – Покуда Эсмеральда всем своим несчастным видом иллюстрировала эту фразу, сам мужчина будто бы проваливался в вакуум, где был лишь он и его собственные рассуждения. Колдун. Смешно, право слово. И это говорит ему... Ведьма. - …Я не понимаю, неужто тебя вправду так злит мой голос, мои танцы? Почему ты тогда меня рисуешь, а потом прячешь листы за шкафом? Этого никто, абсолютно никто не мог видеть. Он был осторожен. Сознавая, где находится. Грешник в доме Божьем. Ведьма, воистину. А девушка становилась все эмоциональнее в речах, и, кажется, была готова вновь заплакать, не видя отклика на свои слова: - Если это любовь, то… что это за любовь? Я не понимаю, не понимаю! Но мне, знаешь… правда, все равно. Я ведь сердце из груди не вырежу. Хотя… чего-то вдруг очень захотелось. Вдруг переполнившись чувствами, Эсмеральда вскочила и заходила из угла в угол, пока сам Фролло отрешенно качал головой, примиряясь с новой, жутковатой, как ни посмотри, данностью. А его «данность» тем временем лихорадочно и решительно вскликивала: - О, верь мне или нет – твоё право! Клейми лгуньей, ведьмой, уходи прочь или вовсе губи мою душу! Готовь виселицу, что уж там! Как пожелаешь, ради бога! Кто я, чтобы тебе указывать? Нищенка. Танцовщица. Но... Обещай, пожалуйста, умоляю, обещай никогда не подниматься на крышу этого твоего проклятого Собора! Иначе… быть беде. Сложив руки пред собою в привычном молитвенном жесте, священник прикрыл глаза, отгораживаясь от реальности и попросту не зная, что делать. То ли разрыдаться от умиления, что о нем впервые кто-то столь самозабвенно и искренне озаботился, то ли – влепить цыганке подзатыльник, чтоб угомонилась, то ли – бежать с криками «колдунья» по улице. Потому что действительно – такова и есть. Хотя было бы прекрасно выдохнуть, вздохнуть и услышать всю ее историю сначала. Потом – дойти до середины и закончить в конце. А не судорожно вычленять неясные угрозы из путанной речи растревоженной цыганки. Ведь пророчит, ох, недоброе. Ещё бы, конечно, понять, что конкретно за беда его ждет... А Эсмеральда ведь продолжала, не замолкала, заполошная, чтоб ее мать, девка. Всхлипывая и заламывая руки. Чуть ли не падая пред ним на колени. Не позволяя хоть минуту поразмыслить в тишине и перегруппировать разбегавшиеся в стороны, как пугливые котята, мысли. Маленькая цыганка, покуда мужчина пред нею молчал и хмурил брови, вновь проживала свои худшие тревоги, которые, наконец, получилось высказать вслух самому что ни на есть заинтересованному лицу. - Я не знаю, совсем не знаю, как тебя спасти! Я ничего, ровным счётом ничего не могу. Я люблю тебя! О, да лучше бы я сама умерла! Только… оно совсем, ни капельки не поможет. Неужели нельзя было оставить все, как есть?! Стоило, ой, стоило! - Эсмеральда, сядь. И девушка, сжавшись в пугливый, стыдливый комочек, действительно села на край скамьи, глядя в пол. Вот так, собственно, неразумные женщины сами себя и расстраивают. Ладно, она – ведьма. Но кажется, ведьма аховая. С такой ведьмой и духовного суда не надо, сама себя погубит. - Расскажи мне сначала. Пожалуйста. Ему очень повезёт, если он сможет понять, что творится в этой продуваемой ветрами прекрасной головке. Особых надежд он не питал, впрочем. Ему вообще казалось, что она сама себе там что-то выдумала, если честно. Она ведь такая… воздушная. Как стрекоза. Бабочка. Какие там в этой головке могут быть разумные связки? Верно, что-то не так поняла и все, теперь сама себя самозабвенно мучает. Но цыганка его удивила вновь. В последний раз протяжно всхлипнув, она подробно и обстоятельно, расцвечивая сердитую, обиженную речь неприличными словами, от которых отучить бы, да отвлекаться от повествования – фатально, повела свой рассказ со смерти какой-то старухи. Которая её и наградила этим проклятьем. Словно отозвавшись на его подспудное, невысказанное желание выслушать стройный текст, девушка, будто бы и не было у нее мгновение назад чуть ли не истерики, начала связно, но все же – излишне горячо, говорить. И чем жарче были речи маленькой красавицы, тем сильнее холодели пальцы влюбленного в ее лик и повадку мужчины. А она, словно не замечая состояния любовника, рассказывала. Рассказывала, как карты сулили ей чудовище, а перед глазами то и дело мелькал её последний танец в петле. И тёмная, фантомная, ужасающая тень грозила началом конца в тупичках каждой ночной улицы. Как карты говорили о беде для табора, смерти её братьев и сестёр, а она видела, словно наяву, как Париж загорается под ногами потоками раскаленного металла. Как карты в дрожащих от испуга руках посулили один единственный расклад, где она – будет жить. А образы жжением в позвонках повели в темноту, к Соборной Площади. Как карты сказали искать. Как пламя посулило ей спасение. И она встретила его, Клода, впервые. Она не знала, как оно связано. Не знала. И – хотела понять. А он, увы, уже, кажется, понимал. И вверх по спине насмешливыми поцелуями крался холод озарения. Ее проклятый дар обещал ей не спасителя, а – спасение. Он намекал ей приручить чудовище, что рано или поздно станет виновно в её гибели. И будь, верно, плясунья постарше иль поопытней, она бы – поняла сразу, где сокрыт в ее туманной истории столь очевидный подвох. А Эсмеральда тем временем, какой-то колдовской методой изжив из голоса почти детскую косноязычность и волнительность, рассудительно, но с нотками отчаяния говорила о том, что радовалась рано. Её тело вновь выкручивало пламя. И не находилось ни единого расклада, при котором карты не обещали бы смерть. Снова. Но в этот раз образ был иным. Не девушка задыхалась в петле. Тёмная фигура падала с Собора. Чей облик, даже так явно проговорив свои видения вслух, малышка все еще не соизмерила с недавно ровно также ею же описанным «мучителем» и «чудовищем». Однако прежде, чем Фролло успел задуматься о том, что вот, видимо, какая ирония: поступи он с ней, как и положено поступать с ведьмой члену духовного суда, то жить бы ему поживать… Эсмеральда, сама не ведая того, опровергла эти крамольные мысли, грустно сообщив, что честно старалась вернуть прежний расклад. И, вроде как, будь что будет с нею самой, лишь бы... Да вот только он – все равно падал. Тот самый человек, которого она привела в свой дом. Который касался пальцами её губ и называл фантазией больного рассудка. Грусть смуглянки была неподдельна. Священник устало, обреченно прикрыл глаза, исподволь с силой надавливая пальцами на веки. Что же. Видимо, ему так и так – гибнуть. Помирать в наказание за греховное влечение и откровенное предательство своей религии. И уже одно лишь намерение, вероятно, в подобных случаях все решает. Воистину – не согреши в мыслях своих. Неужто кару за грехи ему придётся принять столь скоропостижно? Нет, спасибо. Смерти Клод боялся, Ада – тоже. Верил во все посмертное соразмерно своим опасениям. И рассчитывал по возможности как можно дольше избегать воздаяния за содеянное прелюбодеяние и греховность помыслов и действий, о которых пожалеть и раскаяться никак не получалось. И – вряд ли уже выйдет. Спешно открещиваться от только несколько часов назад приобретенного счастья тоже, в принципе, Фролло не собирался. - Ребёнок, посмотри на меня. Несмотря на то, что именно так усиленно натиравшая кулачками глаза девушка и выглядела, огрызнуться у цветочка улиц получилось вполне по-взрослому: - Я – не ребёнок! А если так, то ты тогда кто, раз со мной... М-м-мхмф-м!!! Очень быстро зажав нахалке рот рукой, почти что будничным жестом, и не позволяя ей отстранится и договорить фразу, окончание которой было и так ясно, но – неумолимо влекло за собою обязательство на дурную наорать, архидьякон со вздохом прижал её к себе спиной, перетянув с того края скамьи поближе и притиснув крепче, фиксируя тонкие руки, которые так и норовили заехать ему локтями в бок. И, кажется, понял эту картину бедствий окончательно. Загвоздка была в том, что, ежели он любимой повинится, более ему её не увидеть. Да и… возможно, как раз в правде и крылась его, такая, по ее мнению, неминуемая, смерть. По её слову, слову обиженной женщины, по велению своей маленькой Принцессы, его всем Двором Чудес коллективно, с песнями и прибаутками действительно скинут с Собора. И никакие солдаты короля от этих мстительных уличных псов не спасут. Так что сознаваться, имея такую нерадостную перспективу, в том, что он по чистой своей вздорности отменил приказ засунуть цыганку в Шатле, а до того – вполне себе спокойно полагал её туда определить надолго и очень для этого постарался, сплетя нехилую словесную паутину вокруг судебной коллегии, Фролло не стал. Но чувство стыда, как он не силился втоптать его обратно, расцветало с каждым её всхлипом. Долбилось о ребра и сжимало горло. А попутно Ребром, тем самым, в котором бес, вставал животрепещущий вопрос. Как обмануть ведьму, которая своим клятым Даром даже не управляет? И мужчина молча гладил её по голове и целовал волосы, усиленно формируя правильную, мотивирующую до печенок, речь для вспыльчивой, но – такой самоотверженной маленькой женщины. А зингара ютилась у него на груди, поджимая ноги и обхватывая колени руками в защитном жесте, свойственном всем бездомным уличным страдальцам, знававшим морозы и хлад. Запоздалый сверхъестественный ужас затопил разум. А ведь он действительно мог бы обезуметь настолько, что не погнушался бы её сгубить. Мог бы, право слово. Клод уже давно подозревал, что способен на такое. Вот как её увидел впервые – так и заподозрил. Просто верить не хотелось до последнего, что его сведёт с ума всего-то навсего пестрая юбка и отвратит от бога сияющая улыбка. Так а теперь, если подумать, было ещё хуже. Фролло и вовсе не ведал, что с ним будет, если он её потеряет. Такую теплую, живую, неравнодушную. Ни к телу, ни к уму, ни к бедам его… Это уже совсем нездоровый интерес к всего-лишь обычной девушке, пусть и – прекрасной, как сама ночь. Он даже брата не любил настолько самозабвенно. Вот и что теперь делать? Она еще совсем юная, вспыльчивая, делившая мир на чёрное и белое… Никаких полутонов. И чувствуя это, наблюдая за ее дыханием, священник категорически не ведал, как пояснить доходчиво такой искренней, горя воспаленного разума не знавшей девочке, причину своих поступков. Что нынешних, что предполагаемых. Зеркальце в руки сунуть, что ли? Эх, если бы. Как пить дать, не поймет… А Эсмеральда таковой не была. То есть, теперь-то, спасибо Шандре, уж точно не была. И с наивностью и воздушными замками, хоть и неохотно, но – прощалась уже давно и упорно. Да только, будучи дворовой, по сути, девчонкой, показать того не умела. Что ложь для женщины во все времена хуже пугающей, горькой правды. Что понять иссушающее влечение для девичьего сердца проще, чем увиливания трезвого разума… А потому, окончательно для себя все решив, мужчина мягко постучал пальцем ей по губам, заработав этим недовольную гримаску в ответ: - Не ругайся. Несносное создание тут же надуло губы и закатило глаза. - Ой, ну да, я же – девочка, я не должна так говорить, конечно-конечно, знаю-знаю. Вот сейчас любой, даже нежно любимый и во все времена лелеемый старшим братом Жеан получил бы искреннюю и душевную затрещину авторства метра Фролло. Но нынче Клод лишь в очередной раз вздохнул и укоряюще покачал головой, смолчав. Она, если так подумать, расхолаживает его в рекордные сроки. И очень тлетворно лишь своим присутствием делает малодушным. А он, что хуже всего, даже и не против. Ругаться попросту не хочется. Легче – привыкнуть. Лишь бы не сверкала грусть и обида в огромных блестящих глазах. А Эсмеральда, вздохнув в такт, закатила эти самые глаза, выражая тем самым несерьёзное отношение к тихому требованию. - Ладно. Не буду. – Хитрый прищур не оставлял никаких сомнений, что свободолюбивая чертовка желает оставить последнее слово за собой. – При тебе. И, словно ставя точку в недолгом препирательстве, продемонстрировала кончик языка. Фролло лишь фыркнул. И говорить о том, что так бы тоже делать юной девушке не стоило, не стал. Ему в принципе все в ней нравилось. И вот эта непосредственность, категорически женщинам не положенная – в том числе. Чем дольше она её сохранит при своей нелегкой жизни, тем лучше. - Ты не сердишься на меня? О, как жалобно. Ей действительно это важно. И как же трогало за самые глубинные струны сердца то, как трепетно она при этом прижимала ладошки к груди и заглядывала снизу вверх ему в глаза. Невыносимо. Все это попросту невыносимо, опаляюще, выворачивающе наживо… И очень, очень необходимо. Пуще самой жизни. Как мог, мирно и убедительно, пытаясь передать этой хрупкой тростинке через интонацию голоса немного уверенности, которую сам не очень-то и чувствовал, архидьякон заговорил: - На самом деле не имеет значения, кто ты… «…К сожалению. А надо бы задуматься» – мысленно дополнил мужчина. - Я тебя люблю. «...Желаю еще пуще, и, увы, становлюсь категорически бесхребетным в сжатые сроки одной ночи. Моя любовь к тебе – оскорбление Бога». - Я точно не стану на тебя доносить. «Время с тобой стоит того, чтобы вечно гореть в Адском пламени». - Не имеет значения, что ты там увидела и что тебя сподвигло бегать по Парижу посреди ночи. Для меня главное – что ты сейчас со мной. «И я приложу все усилия, чтобы ты и впредь никогда не узнала, по чьей вине могла оказаться на Гревской». - Какое, право, имеет значение, что МОГЛО случится? Этого не будет, смею тебе гарантировать. Не стоит так убиваться. «Она вообще понимает значение этого слова, цыганка-то? И да, могу. В конце концов, тот, от кого ты изначально искала у меня защиты, тот незримый враг, которого винила в своей смерти, это я и есть». - Я тебе обещаю, что со мной ничего дурного не случится, не бойся. «Я уже боюсь за двоих разом. И не случится, коль ты сама меня не прибьешь в порыве осознания». - Не трогай карты, это может быть чревато. Со временем твои видения, я уверен, пропадут. «Не трогай, иначе – я погиб. Потому что ты докопаешься до истины рано или поздно». - Что бы там тебя не тревожило, я обязательно что-нибудь придумаю. И все будет хорошо. Обещаю. «Да уж, надо бы постараться извернуться. К примеру: чтобы не планировать мертвым осенним листочком с крыши Нотр-Дам, как насчет того, чтобы побыстрее оказаться от этого Собора как можно дальше?» И да, кажется, Фролло опять незаметно для самого себя ввязался в очередную авантюру. Совсем как в тот солнечный день, когда взял под свою опеку несчастного Квазимодо. Тогда хватило одной минуты, чтобы решиться. Чтобы в никуда забрать ребенка, которого могли убить. Это приключение было из похожей серии. И, наверное, даже еще похлеще. Ведь, если вдуматься, Клод только что легко и непринужденно решил быстренько перечеркнуть львиную долю своего бытия и сбежать куда подальше от любого рода высотных строений, прихватив за компанию приглянувшуюся женщину. Чтобы по возможности никуда и никогда больше от себя не отпускать. Дело было теперь только за деталями и общим исполнением. А так – ни капли угрызений совести, полная тележка решимости – и все это цвело буйным цветом от одной лишь ее радостной улыбки. Горе ему… Наверное. Или – нет. Зависит от нее. А Эсмеральда действительно улыбалась, очень легко беря каждое убежденное слово своего ночного гостя на безусловную веру. И лишь недавнее воспоминание заставило неловко поежится, невольно окрашивая золотую кожу на нежных щеках в розовые оттенки стыда. Ох, она такая глупая. Ну, не должна была она в нем сомневаться. Как она вообще посмела?.. «Эсмеральда горько расплакалась. Почему карты не предупредили об этом? Казалось, прямо сейчас мир рухнул. И весь – ей на голову… - Так и знай, если ко мне придут солдаты, я сознаюсь сразу, клянусь Богом! Сознаюсь и скажу, что и на метле летаю, и Сатаной танцую! Все подтвержу! И скажу, что ты во всем этом участвуешь со мною!» Как же это теперь было глупо, прости господи. И как дурно звучало. Казавшийся ледяным и непримиримым прежде, архидьякон Жозасский за считаные минуты становился личным героем маленькой танцовщицы. И не просто потому, что пропустил вполне сознательно ЭТО, ранее сказанное, мимо ушей. Он ее спасет, обязательно! И себя – тоже! Дай только картам срок, и они точно скажут, что все будет хорошо! Ну, не может быть по другому! Он ведь обещает! а он уж точно не солжет. Эсмеральда понятия в этот со всех сторон радужный момент не имела, как сильно ошибается…