Что сказали карты...

Славно. Просто прекрасно. Если на ее кровати сейчас загнется священник, Клопен утопит цыганку в Сене. А солдаты, разыскивающие пропавшего архидьякона – самого Труйльфу. Пока Эсмеральда медленно осознавала, что притащила в свой дом человека, который ненавидит ее пуще самого Сатаны, мужчина пошевелился и тихий стон разорвал липкую паутину страха, окутавшую девушку. Закусив до боли губу и нахмурив брови, маленькая танцовщица решила, что сначала все – таки стоит вылечить этого самого «Клода», а потом, если что, можно просто дать ему по затылку сковородкой. Чтобы не дергался. -Эй…Эге-е-ей…ты меня вообще слышишь? Фролло не слышал. Как выяснилось, у него был сильный жар. И довольно приличная потеря крови. То, что горячка господину кюре в ближайшие сутки обеспечена, Эсме уже поняла. Мучительно пытаясь вспомнить, какие именно веточки и листочки стоит заварить вместе для того, чтобы промыть рану и влить потом в больного, зингара с тяжким вздохом забросила в печь недельный запас дров. Если уж помогать, то не жалеть для этого ничего… *** Кто бы знал, каких усилий стоило девушке стянуть с бессознательного тела одежду. Эсмеральда отстраненно подумала, что если бы она хоть кому-нибудь рассказала, что раздевала священника, ее бы подняли на смех. Рана была не опасной, но крови вытекло порядочно. Оформив перевязку, со скрипом влив в мужчину почти литр всяких трав и корешков, наложив компрессы и укрыв перелатанным раз на сто одеялом, плясунья, наконец, успокоилась и, жадно схватив графин с водой, принялась обстоятельно его опустошать. -Эсмеральда… любимая… Тихий шепот прозвучал в маленькой каморке громом среди ясного неба. Подавившаяся водой цыганка пыталась одновременно подобрать с пола графин и прокашляться. Вновь обретя способность связно мыслить и говорить, она повернулась к архидьякону. -Че?.. Вопрос прозвучал в никуда. У священника просто-напросто началась горячка. Пора было менять компресс. Тяжко выдохнув, принцесса нищих приготовилась провести безумно увлекательную ночь у постели незнакомого человека. Незнакомого человека в своей постели. Блеск. Порой Эсмеральда сама поражалась тому, с каким удовольствием она создает сама себе проблемы. Заваривая новый травяной сбор, раздраженная девушка вслух подводила итоги. -Ну, и что мы имеем… Я – дура. Это первое. Поперлась в ночь за каким – то мужиком, поверив нарисованным картинкам и больному воображению. В итоге на моей кровати раненный и бухой в хлам архидьякон Собора Богоматери, при каждой встрече чехвостящий меня на три лада. Если я выживу после того, как падре придет в себя и увидит меня рядом, то все равно Клопен узнает, кого я притащила во Двор Чудес. И женится на мне. Три раза. С особой жестокостью. А потом меня повесят. С этой скотины соборной точно станется обвинить в ранении меня. Тристан Отшельник с превеликим удовольствием перебьет заодно и весь табор…Вот че мне дома не сиделось?! – смена повязок на запястьях Фролло – если Монфокон до этого маячил в теории, теперь танец в петле придется осваивать на практике… Горячка стараниями цыганки сошла на нет. Но жар по – прежнему не отпускал. По – хорошему, больного стоило оставить раздетым, но Эсмеральда не решилась. От одной мысли что он придет в себя до того, как она снова натянет на него рясу, хотелось забиться в самый темный угол и там тихо покрываться равномерным алым оттенком от стыда. Часы медленно отсчитывали свой ход. Гитана раскинула было Арканы, но, когда они трижды подряд выкинули Веру, Надежду и Любовь, решила, что бесполезные картинки сошли с ума и плюнула на гадание. Приблизительно время уже подползало к четырем пополуночи. Зингара не нашла себе другого занятия, кроме как изучать находящегося в беспамятстве архидьякона. Очень усталый вид. Девушка могла с уверенностью поспорить на свою невинность, что святой отец почти никогда не выползает на солнце. Темные волосы, высокий лоб. Длинные пальцы. Такими бы играть на гитаре, а не четки перебирать…Даже во сне грозно нахмуренные брови. Плотно сжатые бледные губы. Они казались до ужаса холодными. Настолько, что хотелось их хоть как - нибудь согреть. Хоть убей, девушка не понимала, почему такие мужчины становятся священниками. Ведь из человека, лежащего сейчас на ее кровати, мог выйти прекрасный муж и отец. Наверное…В ее маленькой головке не укладывалось, как можно добровольно отказаться от радости любить и быть любимым. А еще в этой самой голове отказывались помещаться его слова, сказанные им в горячечном бреду. Почему человек, каждодневно два месяца подряд не упускавший случая обозвать ее ведьмой или развратницей, теперь кличет цыганку любимой? Нерешительно тонкий пальчик обвел контур мужских губ. Внезапно глаза архидьякона открылись. Взор был мутным, но смотрел он прямо на Эсмеральду. Девушка хотела отдернуть руку, но Фролло перехватил загорелое запястье. Несмотря на слабость, священник даже сейчас был намного сильнее цыганки, так что вырваться из захвата не представлялось возможным. Мысленно зингара уже приготовилась к тому, что сейчас ей сломают кости. Но «ее больной» просто прижался губами к тыльной стороне ладони и, прикрыв глаза, тяжело вздохнул. Новоявленная гадалка в этот момент окончательно положила на логику. В поведении этого человека ее не было. Резкий рывок – и вот она уже лежит на священнике, крепко прижатая к нему. Одна рука судорожно сжимает плечи, другая скользит по талии. Тяжелое дыхание архидьякона щекочет затылок. Рассудив, что если сейчас она позовет на помощь, то, если кто и услышит, ей так и так влетит от Короля Алтынного за такую недвусмысленную картину и особенно ее персонажей, дочь цыган пришла к выводу, что лучше просто смириться с ситуацией. Да и…если честно, Клод выглядел таким несчастным, что звать на помощь и вырываться просто не позволяла совесть…Так что, раз карты советовали верить, она будет им послушна и в этот раз. Хриплый, надрывный шепот расколол надвое звенящий полумрак. -Я люблю тебя. Слышишь? Я люблю тебя! - повторил он. -Не исчезай, прошу тебя. Хотя бы сегодня…хотя бы в эту ночь останься. Я знаю…ты вновь только сон. Прекрасное видение. Совершенное и недосягаемое. Выслушай, прошу! Прошу… Фролло, как поняла цыганка, счел ее сновидением или горячкой. В принципе, это было пока все, что она понимала в этой ситуации. -Я скажу тебе то, в чем до сих пор едва осмеливался признаваться самому себе, украдкой вопрошая свою совесть в безмолвные ночные часы… Слушай! До встречи с тобой я был счастлив, девушка!.. Да, я был счастлив… я мнил себя счастливым. Эта власть пола, власть крови, которую я, безумец, считал в себе навек подавленной, не раз судорожным усилием натягивала цепь железных обетов, приковавших меня, несчастного, к холодным плитам алтаря. Но пост, молитва, занятия, умерщвление плоти сделали мою душу владычицей тела…Я избегал женщин. Увы, если ныне я сражен, то в этом повинен бог, который, сотворив человека и дьявола, не одарил их равной силой. Слушай. Однажды... Тут священник остановился, и Эсмеральда услышала хриплые, тяжкие вздохи, вырывавшиеся из его груди. Он продолжал: - ...Однажды я стоял облокотившись на подоконник в моей келье... Какую же это книгу читал я тогда? О, все это, словно вихрь в моей голове! Я читал. Окна моей кельи выходили на площадь. Вдруг слышу звуки бубна. Досадуя, что меня потревожили, я взглянул на площадь. То, что я увидел, видели и другие, не только я, а между тем зрелище это было создано не для глаз человека. Там, в середине площади - был полдень, солнце стояло высоко - плясала девушка. У нее были черные, блестящие глаза, в темных ее волосах, когда их пронизывало солнце, загорались золотые нити. В стремительной пляске нельзя было различить ее ножек - они мелькали, как спицы быстро вертящегося колеса. Вокруг головы, в черных ее косах сверкали на солнце металлические бляхи, словно звездной короной осенявшие ее лоб. Ее синее платье, усеянное блестками, искрилось, будто пронизанная мириадами золотых точек летняя ночь. Ее гибкие смуглые руки сплетались и вновь расплетались вокруг ее стана, словно два шарфа. Линии ее тела были дивно прекрасны! О блистающий сумрачный образ, чье сияние не меркло даже в свете солнечных лучей! Девушка, то была ты! Изумленный, опьяненный, очарованный, я дал себе волю глядеть на тебя. И…погиб. У мужчины прервалось дыхание, и он на мгновение умолк. Жар его тела опалял цыганку, запертую в кольцо судорожно сжатых рук. Обалдевшая и зачарованная речью архидьякона, она даже не пыталась шевелиться, уткнувшись носом в его грудь. А он тем временем продолжал: - Уже наполовину околдованный, я пытался найти опору, чтобы удержаться в своем падении. Создание, представшее очам моим, было так сверхчеловечески прекрасно, что могло быть послано лишь небом или адом. Она не была обыкновенной девушкой, созданной из персти земной и скудно освещенной изнутри мерцающим лучом женской души. То был ангел! Но ангел мрака, сотканный из пламени, а не из света. Внезапно ты запела. Что мне оставалось делать, несчастному! Твое пение было еще пленительней твоей пляски. Я хотел бежать. Невозможно. Я был пригвожден, я врос в землю. Мне казалось, что мрамор плит доходит мне до колен. Пришлось остаться до конца. Ноги мои оледенели, голова пылала. Наконец, быть может сжалившись надо мной, ты перестала петь, ты исчезла. Отсвет лучезарного видения постепенно погасал в глазах моих, и слух мой более не улавливал отзвука волшебной музыки. Тогда, еще более недвижный и беспомощный, нежели статуя, сброшенная с пьедестала, я склонился на край подоконника. Вечерний благовест пробудил меня. Но уже было поздно. Он снова приостановился, потом продолжал: Знаешь ли ты, девушка, что вставало отныне между книгами и мной? Ты, твоя тень, образ светозарного видения, возникшего однажды передо мной в пространстве. Не в силах избавиться от него, преследуемый напевом твоей песни, постоянно видя на моем молитвеннике твои пляшущие ножки, постоянно ощущая ночью во сне, как твое тело касается моего, я хотел снова увидеть тебя, дотронуться до тебя, знать, кто ты, убедиться, соответствуешь ли ты идеальному образу, который запечатлелся во мне, а быть может, и затем, чтобы суровой действительностью разбить мою грезу. Как бы то ни было, я надеялся, что новое впечатление развеет первое, а это первое стало для меня невыносимо. Я искал тебя. Я вновь тебя увидел. О горе! Увидев тебя однажды, я хотел тебя видеть тысячу раз, я хотел тебя видеть всегда. И можно ли удержаться на этом адском склоне? Я перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал ко мне, он прикрепил к твоей ножке. Я стал скитаться и бродить по улицам, как и ты. Я поджидал тебя в подъездах, я подстерегал тебя на углах улиц, я выслеживал тебя с высоты моей башни. Каждый вечер я возвращался еще более завороженный, еще более отчаявшийся, еще более околдованный, еще более обезумевший! Я запретил тебе появляться на Соборной площади, надеясь, что забуду тебя, если ты больше не придешь туда. Но ты не послушалась. Ты вернулась… Одна лишь мысль о том, что ты можешь принадлежать другому, сводила с ума. Невыносимое, болезненное, жалящее чувство ревности. Дай тебе Бог не знать его! Я желал тебе смерти. Не знаю, как я посмел даже помыслить об этом. Безумие. Дойти до того, чтобы…подумать о доносе. Надеяться, что приговор отдаст тебя в мои руки, что в темнице я настигну тебя, что я буду обладать тобой, что там тебе не удастся ускользнуть от меня, что ты уже достаточно времени владела мною, а теперь я овладею тобой. Когда творишь зло, твори его до конца. Безумие останавливаться на полпути! В чрезмерности греха таится исступленное счастье. Священник и колдунья могут слиться в наслажденье на охапке соломы и в темнице!..Милая, родная моя девочка…Если бы я мог, если бы мог поступать иначе. Но однажды я действительно отправлю тебя в темницу. А сам буду носить тюрьму в себе. Зима, лед, отчаянье внутри меня! Ночь в душе моей! Мое маленькое звездное видение… Не исчезай, прошу, дослушай до конца…Пусть даже во сне, но будь со мной! Ты никогда не оставалась. Как только я осмеливался в забытьи протянуть к тебе руки, ты со смехом исчезала. Быть священником! Любить ее со всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не бог, чтобы повергнуть к ее стопам величайшего из рабов; денно и нощно лелеять ее в своих грезах, в своих мыслях. И не иметь ничего взамен, кроме скверной священнической рясы, которая вызывает в ней лишь страх и отвращение! Изнемогая от ревности и ярости… О небо! Любить ее ножку, ее ручку, ее плечи; терзаясь ночи напролет на каменном полу кельи, мучительно грезить о ее голубых жилках, о ее смуглой коже… Прости меня…Прости! О, это поистине клещи, раскаленные на адском пламени! Как счастлив тот, кого распиливают надвое или четвертуют! Знаешь ли ты муку, которую испытывает человек долгими ночами, когда кипит кровь, когда сердце разрывается, голова раскалывается, зубы впиваются в руки, когда эти яростные палачи, словно на огненной решетке, без устали пытают его любовной грезой, ревностью, отчаянием! Если ты исчадие ада, я последую за тобой. Я все для этого совершил. Тот ад, в котором будешь ты - мой рай! Унижай меня, бей, будь жестока! Делай, что хочешь! Но сжалься! Люби меня! В моих руках твоя жизнь, в твоих - моя душа. Лучше не говори со мной, если хочешь сказать, что ненавидишь меня. Вы, цыгане, ненавидите священников, я знаю. Я не хочу этого слышать. Теперь в его голосе звучали горестные и нежные ноты, составлявшие разительный контраст с измученным выражением лица. - Я люблю тебя, дитя! И это мое проклятие! Значит, от пламени, что сжигает мое сердце, не вырывается ни одна искра наружу? Увы, девушка, денно и нощно, денно и нощно пылает оно! Любовь - это пытка. Не иначе. О, как я страдаю, мое бедное дитя! Я заслуживаю сострадания, поверь мне. Ты видишь, что я говорю с тобой спокойно. Разве виноват мужчина, когда он любит женщину? О боже. Ученый - я надругался над наукой; дворянин - я опозорил свое имя; священнослужитель - я превратил требник в подушку для похотливых грез… Все для тебя! Чтобы быть достойным твоего ада! О, я должен сказать тебе все! Я безумен, я могу все погубить! Под нами бездонная пропасть, куда я низвергнусь вслед за тобой, несчастная, чтобы преследовать тебя вечно! Нет…мой маленький ангел…должно быть, я умираю. Скажи, когда это кончится? Я так устал… Невесомый поцелуй скользнул по волосам девушки, ослабевшие руки прикасались к ее телу. Клод больше не держал плясунью, однако она продолжала лежать на его груди, не поднимая глаз. -Ты только сон… И навсегда только им и останешься…Как я хочу запомнить тебя, каждый изгиб, каждую черточку…Мое недосягаемое счастье. Я погублю тебя когда-нибудь…Прости. Я просто безумен…безумен. Не уходи. Молю. Не уходи сегодня… С каждым словом его голос слабел. Цыганка, наконец, подняла голову и, опершись рукой о тюфяк, внимательно взглянула в лицо своему ночному гостю. Он лежал, обессилено прикрыв глаза, и тяжело дышал. Любовь – чувство сложное. Возможно, встреть Эсмеральда днем раньше солдата в сияющих доспехах или дворянина с лукавой улыбкой, она бы даже не вдумывалась в то, что так страстно и отчаянно говорил святой отец, считавший, что изливает душу фантому. Но для девушки такие речи были внове. Да и сам мужчина отличался от тех, кого она знала до сих пор. Конечно, Пьер иногда читал стихи, посвященные ей, но ни любви, ни страсти в его тирадах не было. Скорее, просто вдохновение и желание порадовать. А в голосе священника было столько боли, обреченности и любви, что в груди гитаны внезапно что-то защемило. Та самая ниша в ее сердце, доселе пустовавшая, оказалась, наконец, заполнена. Она еще сама пока не знала, как называется то, что заставляло сейчас ее сердце биться в бешенном, счастливом ритме, но это явно было что – то очень хорошее. Наверное, было бы замечательно, если бы однажды он повторил ей то же самое, только более счастливым голосом… « Интересно, а как он смеется? Наверное, это выглядит здорово…Он кажется сейчас таким несчастным. Надо срочно сказать ему что-нибудь хорошее…» -Любовь – не проклятие. Это дар. Голос цыганки, казалось, заставил архидьякона, вновь проваливавшегося в сон, придти на несколько мгновений в себя. Он горько скривил губы. -Разве? -Да. Так бабушка Шандра говорила. И… я тебя никогда не оставлю. Обещаю. Произнесено было это тихим и решительным голосом. Синие, замутненные усталостью и горячкой глаза встретились с теплыми черными. Не прошло и нескольких секунд с начала этой молчаливой дуэли, как Фролло сдался и опять провалился в забытье. Уже в полусне он почувствовал мягкие губы, целующие его в лоб. Тщетная, но нежная и ласковая попытка распрямить морщинку между бровей… *** К утру жар спал, и «ее больной» уснул здоровым сном. Все же, что ни говори, господин кюре обладал отменным здоровьем и волей к жизни. Хотя с того ночного разговора он так в себя и не приходил. К полудню Эсмеральда сочла возможным оставить его высыпаться, а сама отправилась к «мужу». Тот в последние несколько дней был без ума от Аннет, несмотря даже на отсутствие у нее одного глаза. Так что плясунья точно знала, где сейчас можно найти поэта. Ей до жути хотелось узнать побольше о Фролло. А Пьер однажды упоминал, что Клод был его учителем. Просто в тот момент цыганке было до синего неба, кто там кого наставлял. А теперь… Непривычно задумчивая, гитана шагала по опустевшему Двору Чудес. Ночные бандиты сейчас отсыпались в своих ночлежках, а нищие и бродяги еще утром ушли на промысел. Улицы были непривычно широкими без людей. Пальцы, рассеянно теребящие платок на груди, наткнулись на ладанку. Девушка, погруженная в свои грезы, резко замерла. Около минуты она пристально изучала медальон. А затем решительно сорвала с шеи и, размахнувшись, выбросила куда-то в сторону. -К черту! Какая–то безбашенная веселость затопила Эсмеральду с головой. Пританцовывая, она бросилась в ближайший закоулок, не особо заботясь о том, что выбрала самую длинную дорогу до хибарки Одноглазой. По пути она по очереди подкидывала в воздух старые карты и ловила, смеясь. А потом, подпрыгнув, бросила вверх всю колоду. Остановившись и отдышавшись, решила, что стоит все – таки ее поднять. И замерла, так и не наклонившись до конца. Арканы сложились в пасьянс. Сами. Знакомая болезненная волна пробежала по позвоночнику, и перед глазами вырос Собор. Мертвая каменная громада подавляла черную фигуру, стоящую на ветру на вершине одной из башен. А затем человек сорвался с парапета вниз. Этого мужчину девушка узнала бы из тысячи. Клод. Дрожащими руками гадалка раскинула новый пасьянс. В ее судьбе больше не было висельника. Она не особо вглядывалась, что там было вместо него, главное, что эта нить будущего прервалась. Но неужели теперь умереть должен священник? Раздраженно сложив Арканы в коробку, плясунья поднялась с колен. -Хрена с два я это позволю. Он – мой. Неизвестно, кому эта фраза была адресована в грязном безлюдном переулке. Может, самой Судьбе. Но, так или иначе, разозленная Эсмеральда уже шагала к Гренгуару, отложив разбор полетов на потом. Все равно видение было не четким. Значит, еще не скоро. Да и проснуться архидьякон должен был только к вечеру. Она как раз успеет вернуться… *** Фролло очнулся от яркого солнечного света, пробивавшегося сквозь створки ставен. Чихнул. Жутко трещала голова, ныли ребра, перед глазами все плыло. Тело бил озноб. Саднящая боль в боку не давала спокойно уснуть. Оглядевшись по сторонам, почти ничего не соображающий священник пораженно заметил, что находится не в своей келье. Разум упорно отказывался сообщать, что же с ним вчера произошло. Комнатка была маленькой, одуряюще пахло травами, жарко натопленная печка сыто гудела. Обстановка была бедной, но уютной. Еще немножко подумав и справедливо рассудив, что ничего не выходит, Клод трезво предположил, что вспомнить, что стряслось, еще успеет. До жути хотелось спать и дальше, но с этим противным чувством архидьякон сталкивался каждое утро, поднимаясь на службу. Так что, превозмогая себя и в этот раз, он откинул шерстяное одеяло и попробовал подняться на ноги. Получилось плохо. Многострадальный святой отец чувствительно приложился коленями о деревянный пол. Кое-как добравшись до двери в соседнюю комнату и не обнаружив там никого, мужчина тяжело оперся о косяк. Мозг отметил, что в доме живут двое. Раздельно. Судя по всему, это очень бедные люди. И, скорее, всего, его вчера где-то подобрали. И слава небу. До безумия хотелось спать. Но оставаться в чужом доме архидьякон себе упрямо позволить не мог. Плюнув на плачевное самочувствие, он попытался убедить себя, что уж на нем – то все всегда заживало, как на собаке, и бодро двинулся к выходу. Ну, по крайней мере, ему казалось, что бодро. На самом деле он еле полз. Потеря крови, похмелье и простуда делали свое дело. Района, где стоял дом, в котором ему довелось переночевать, он не знал. Но это было определенно одно из самых убогих мест Парижа. Судя по солнцу, было около четырех часов пополудни. Вредное существо по имени память потихоньку напоминало, что он вчера с подачи брата нажрался, как свинья. А потом попытался совершить самоубийство. Затем кто-то его куда-то тащил. Чем - то поил. Вроде бы женщина. А после…после он видел самый прекрасный сон в своей жизни. Он был впервые настолько реален, что хотелось скрежетать зубами. Запах волос уличной плясуньи до сих пор его преследовал… Зрение упрямо отказывалось исправно служить хозяину. Если бы не перезвон Гросс-Мари, верного направления заплутавший падре так и не нашел бы. Но, выбравшись по звуку на знакомую улицу, пошатываясь, он все же довольно быстро добрался до Собора. А затем с тяжким стоном хлопнул себя ладонью по лбу. Забыл. Еще ведь надо было теперь подняться на самый верх, в келью. Плюнув на все и рассудив, что ему и тут зашибись, Фролло уселся на ступень лестницы, привалился к колонне и закрыл глаза. Там и нашел спящего приемного отца Квазимодо. Кюре пригрелся на солнце и чувствовал себя прекрасно. Оглядев эту картину и молча покачав головой, звонарь, легко перекинув сонного падре через плечо, через боковой вход нырнул в недра Собора.