Маг и я

63

      Цирк никогда не спит. Вечером, когда избитый шамбарьером манеж отдыхает, просыпаются кулисы. Гутарят в птичнике гусаки. Распеваются на все лады львы и тигры. Отбивают степ в денниках ретивые кони. Но весь этот звериный оркестр замолкает, если вдруг, безбожно фальшивя, затрубит слон. От его соло у некоторых с непривычки закладывает уши. Заложило и у Гирши, когда он с мороза зашел в теплое пахнущее хлевом закулисье цирка. На грядущие вечер и ночь у него были Наполеоновские планы: запереться в гардеробной, улечься на протертый диван и бесконечно жалеть себя. Но трубный глас слона смешал карты: слон приехал в новую программу на пару дней раньше положенного срока. Сколько Гирша видел номеров со слонами?.. По пальцам пересчитать. А ведь очаровательное животное! Умное, хитрое.       Первое свидание с ушастым гигантом у Гирши состоялось еще в нежной юности. Причем попался не кроткий индиец, а горячий африканец. Африканцы куда крупнее в размерах, ушастее. И гораздо свирепее. Гирша имел неосторожность оказаться рядом со слоновником, и старожил цирка слон Рамзес устроил ему «личный досмотр». Талию неожиданно обвил хобот, и Гирша даже вскрикнуть не успел, как его подвесили головой вниз и потрясли, точно погремушку. Из карманов посыпались ключи, мелочь. «Сейчас и дух из тебя вытрясет, дубина!» Рамзес поднимал бревна и таскал кофры с реквизитом на вокзале, помогая цирковым загружаться. Что ему стоило расквасить Гиршину голову о бетонный пол? Завизжал тогда Гирша, как девка. На его счастье Рамзес оказался не маньяком-убийцей, а гнусным вымогателем. Весь цирк выдрессировал ходить с кусочком сахара или печеньем в кармане — такая вот проходная плата. Цирковые даже дали Рамзесу второе, помимо сценического, имя — Профорг. «Ему бы профсоюзные взносы собирать» — шутила униформа, выкупая Гиршу из слоновьего плена пригоршней рафинада.             Может, и тут завелся такой же «профорг»? Любопытство взяло верх, и Гирша свернул к слоновнику. Как выяснилось, не зря.       — Туба, нет! Туба, назад! — Прижатый к стенке четырехтонной махиной худосочный паренек потрясал в воздухе грабельками.       Нет, этот не похож на Рамзеса. Уши маленькие, не лопухи, и раздавшаяся, как у Будды, макушка выдавала в нем индуса.       Правда, Туба, в отличие от восточного божества, пацифизмом не страдал и не уступал вторженцу ни пяди своей слоновьей земли. Одним движением хобота он выхватил грабли из рук паренька и отшвырнул в другой конец слоновника, точно использованную зубочистку.       — Мамочки! — Только и выпалил паренек.       Дело запахло керосином. Гирша перегнулся через бортик слоновника и подобрал злополучные грабли. Громко свистнул. Туба отвернулся от затравленного паренька. Пришлось показать баланс граблей на голове. Расчет оказался верным: Тубу озадачило столь необычное применение хозяйственного инвентаря. За это время паренек по-крабьи прошмыгнул мимо гиганта и с лязгом захлопнул калитку.       — Я ваш должник! — затряс Гиршину руку паренек, Витьком назвался. — У меня вся жизнь перед глазами пролетела!       — Главное, было, что вспомнить, — поспешил высвободить руку Гирша. — Недавно тут?       — А как вы узнали? — прозорливостью Витек точно не страдал.       — Проехали. Лучше скажи, что за ЧП?       — Знали б вы, как я с этим слоном намаялся! Привезли вчера на мою голову, а хозяина еще два дня жди. Сено даю, морковь там, хлеб — не жрет, зараза такая, убрать пол сутки не дает — видали? Ну и живи в грязище! Не слон, а свинтус! — И погрозил кулаком в сторону хлопающего ушами слона.       — Погоди-ка, — Гирша протянул руку к Тубе. Туба подал хобот. Обученный.       — Да у него хобот теплый.       — И что?       — А то, что у любой скотины теплый нос — плохой знак. Ты глянь, сопли — хоть на кулак наматывай. Поди, пока в теплушке ехал, простуду и хватанул. Вот и буянит. А ты — «свинтус», «свинтус»!       — Что же делать?! — О, этот полный детской беспомощности взгляд. Гирша так сейчас понимал слона!       — Пулей дуй в ближайший винно-водочный, пока не закрыли, — Гирша глянул на часы. — Возьмешь четыре бутылки красного, если нет — портвейну. Водки литр. Очередь если — при напролом. Потом в аптеку, скупишь весь кальцекс, что есть. И ко мне. Будем коллегу на ноги ставить.       Дав Витьку двадцать рублей на накладные, Гирша прислонился к решетке загона — «подежурить». Туба больше не фальшивил. Полностью оправдывая свое имя, низко гудел и клокотал бочковидным нутром.       И с каких это пор Гирша заделался в Айболиты? Может, мамины гены дали о себе знать? Или родная деревня? Где каждая бабуся — доморощенный ветеринар. Но там скотина своя, приусадебная, а тут-то казенная. Как порой острили в колхозе: раз казенная, значит «ничья». Нет ничего хуже быть ничьим. Когда некому о тебе думать, беспокоиться, заботиться. Хотя о чем это он? Сам о себе позаботиться не в состоянии. То без шарфа, то без свитера, то без кальсон ходит — и это в декабре-то, когда на улице вовсю трещат морозы. Вот, пожалуйста! Только подумал — и в горле запершило. Как бы на пару со слоном не слечь.       Спустя час-полтора подоспело «лечение». Нашли эмалированное ведро литров на двенадцать, почти до половины наполнили горячей водой, влили вино, водку и накрошили три пластинки кальцекса. Вуаля! Эликсир от всех болезней готов!       Но, видимо, пословица про осла и колодец справедлива и для слонов. Витек с ведром боязливо подошел к слоновнику. Поставил ведро у ограды. Туба — ноль внимания. Витек наклонился, изображая, будто пьет. Но Туба только взвизгнул сопливым хоботом, и Витек дал такого стрекача, что чуть не опрокинул ведро с эликсиром.       — Интересное кино! — зачесал затылок Витек, поглядывая на настенные часы.       — Ждет тебя кто? — не зная почему, спросил Гирша.       — Да, с девушкой в кино давно собирались. «Роман с камнем» крутят. А Аношкин дрыхнет в подсобке, домкратом не подымишь. Тоже мне! Пересменка…       Повисла неловкая пауза. Витек явно напрашивался «свалить», но вежливость (или трусость?) не давали сказать это в лицо. Формально, его рабочий день и вправду подходил к концу. Но кто в цирке или, скажем, в больнице смотрит на часы? Сиди, пока всех не вычистишь и не вылечишь. От этого осознания Витек и мучился. Что ж, Гирша облегчит ему задачу.       — Иди, спасу я ваш «Роман»! Я все равно не планировал спать, так проведу время с пользой, — Гирша легонько толкнул Витька в сторону выхода.       — Вам точно помощь не потребуется? — Прозвучала дежурная вежливость.       — Хватило ума намешать этот шмурдяк, хватит ума и слона напоить! Есть методы. Иди давай, а то еще передумает!       Сказал, и тут же всего чернухой как накроет! «Еще передумает». Саша, ты тоже тогда передумал? Дур-р-рак, Гирша, дур-р-рак, что ты мелешь? Было бы о чем передумывать! Отпусти парня, так же, как Витька этого отпусти, и всем будет счастье!       «Нет, не будет!» — возразил мерзкий внутренний голос. Именно мерзкий, потому что хорошего за всю поганую жизнь он ни разу ничего не сказал.       «Кто тут мерзкий, так это ты!» — От внутреннего голоса ничего не укроешь. — «Не твое, вот и бесишься! А был бы твоим, стыдился бы сам, а его стыдил бы еще больше. Какой ты нахрен Бендер? Бендер — душа нараспашку. А ты — гребаный Корейко, загнал себя добровольно под плинтус и огрызаешься за это на весь белый свет! А Корейко Саше не нужен. Вот и весь сказ».       — Да пошел ты! — огрызнулся Гирша. — Я с тобой расправлюсь, моралист херов!       «Как?» — насмехался голос.       — Сам знаешь как!       Так. На часах половина десятого. Винно-водочные на клюшке. Тут Гирша с тоской оглядел опустошенные винные бутылки и два пузыря водки. Ни капли не осталось. Все пошло на целительный шмурдяк, который эта носатая скотина даже не пьет. А если?..       Гирша покосился на ведро со шмурдяком. Нет, он не падет так низко! Или падет?.. Борьба была недолгой. Сбегав до гардеробной, Гирша вернулся с жестяной кастрюлькой, в которую, при желании, и литра два вмещалось. Зачерпнул немного бордового пойла.       Внутренний голос предпринял последнюю попытку: «Остановись, придурок! Там же кальцекс!»       — Кальцекс не антибиотик, — отмахнулся Гирша. — Мать алкашам спокойно выписывала. Заодно полечусь! А теперь, будь добр, заткнись.       Пригубил полглотка — для начала. На вкус не божоле-нуво, но на безрыбье и рак рыба. Отхлебнул уже на полную. Почти позабытое тепло разливалось по нутру.       Вдруг в плечо толкнули, и шею обдало теплым воздухом. Гирша обернулся. Над ним нависал всей своей четырехтонной тушей Туба и проявлял неподдельный интерес к содержимому ведра.       — Что, мы — царские особы, без дегустатора не пьем? — усмехнулся Гирша. — Ладно, мы люди не гордые. Составишь мне компанию. Начинаем курс лечения простуд и сердечных травм! — Гирша набрал кастрюльку и протянул Тубе. — Да погоди, кто ж без тоста пьет!       Кое-как отбившись от хобота, Гирша объявил:       — Я поднимаю этот тост за твое слоновье здоровье! Как там говорят двуногие: «Здоров, как слон»? Дураки! Они не понимают. Нам приходится быть здоровыми. Болеют аристократы и дегенераты. А мы с тобой — рабочий класс. Авангард общества, понял? На нас все держится, и ты, брат, держись. За твое здоровье!       Туба осушил кастрюльку в мановение ока. Хряпнул так хряпнул.       — Да тебе накидаться нефиг делать, — Гирша зачерпнул себе из ведра пустой бутылкой из-под водки. Эх, разве это выпивка? Водка была разбодяжена настолько, что почти не накрывала. Так, нутро согрела и только. Настругать еще корицы с гвоздикой — и получится глинтвейн.       Туба, кажется, тоже был недоволен достигнутым эффектом. Призывно хлопал ушами и перетаптывался с ноги на ногу, ну прям вылитый Миша в предвкушении выпивки.       — Мало, говоришь? Мне тоже так кажется.       Гирша снова наполнил кастрюльку, как из дальнего угла донеслось возмущенное гоготание.       — О, смотри, Гузя распелся! — Гирша указал кастрюлькой в сторону птичника. — Зануда и стукач под стать хозяину. Слушай, он тебе не надоел?       Туба хлопнул пышными ресницами. Гирша подошел к клетке с негодующим Гузей. Гузя смотрел на него сердитым птичьим глазом и важно раздувал отвисший от старости зоб. Отыскав на полу замызганную половую тряпку, Гирша накинул ее на Гузину клетку.       — Ловко мы проучили этого ханжу, а? — обратился Гирша к Тубе. Туба тянулся к ведру за новым тостом.       — Ну, что, выпьем, собрат по несчастью! Нас тут обоих бросили. Хотя что я? Меня даже подобрать побрезговали! Понимаешь?       В ответ Туба облобызал Гирше лицо сопливым хоботом. Рыжеватая шерсть на его тыльной стороне щекотала щеки, но Гирша не возражал. Туба был отличным слушателем — и этого Гирше ох как не доставало. Гирша исповедался ему во всем. Рассказал и о поцелуе, и о ночи без сна, и о снах, так и не вернувших покоя. Туба не округлял кротких глаз, не давился и не называл петухом. Только монотонно кивал и похлопывал хоботом по плечу.       На четвертом тосте перешли к объятиям.       — Слушай, мы ведь так похож-ж-жи, — повиснув на шарящем хоботе, промычал Гирша. — Два нес-с-сносных старых самодура. Еще и пьян-ницы. Но-но, руки! — Туба попытался стянуть кастрюльку. — Не распускать! Мы с тобой пьяницы, а не алкаши! Тост!       Целебный шмурдяк оказался коварен: безобидный по крепости, в слоновьих объемах он доводил до кондиции не хуже чистейшей водки. Гирша с завистью смотрел, как крепко Туба стоит на своих мозолистых ногах. В своих он уже не был так уверен. Набрав последнюю кастрюлю с хлопьями кальцекса на дне, Гирша, из последних сил стараясь совладать со словами, обьявил финальный тост:       — За щ-щасье! Вы же слоны щ-щасье приносите, правда? Слышь, для меня щ-щасья не найдется, а? Оно у меня было, в руках держал, понимаеш-ш-шь, а я, а я его упустил, вот. Дашь, а?       Но Туба искал не счастье. Он молча осушил кастрюльку и стал щупать хоботом дно ведра. Не обнаружив искомого, со звоном опрокинул бесполезную посудину и затрубил.       Разом кончились объятия и пьяные поцелуи. Туба демонстративно развернулся к Гирше исполинским задом и, помахивая облезлым хвостом, уто́пал в дальний угол слоновника, где развалился в копне сена.       Подлое, низменное животное!       К горлу подступила тошнота. Как же так! Опять Гирша возомнил, что кому-то интересен! Опять его использовали. Еще бы со свиньями душу облегчал! Животновод херов!       Гирша встал и пошатывающейся походкой, хватаясь для верности за решетки денников, доплелся до фойе. Тащиться на второй этаж в гардеробную не было никаких сил. Вдруг — спасение! Дверь бутафорской. Еще и ключ в скважине торчал — прелестно! Отоспится на реквизите.       Узкая полоска света от двери нарушила полумрак бутафорской. Гирша приглядел себе подкидную доску. Чем не спальное место? Протиснувшись между кофров, он почти достиг цели, но что-то его остановило. По правую руку помигивала в тусклом свете иллюзионная витрина. В ее квадратных стеклышках отразилась до боли знакомая старческая физиономия. Обветренные тонкие губы нервно подрагивали, в глазах плескались горечь и страх.       Витрина. К ней всегда подходишь с вожделением и надеждой. Но сейчас этого не наблюдалось. Увиденное вожделения не вызывало.       Тоже мне — товар года. Сколько ни уценяй — и даром не возьмут.       Гиршу передернуло от омерзения. Толком ничего не соображая, он нащупал на полке что-то тяжелое и швырнул в гадкую морду. Один квадратик витрины оскалился битым стеклом. Гирша застыл. Сердце сковал ужас.       «Что ты натворил?» — обвинительным тоном грянул внутренний голос. Обвинительный тон решил все.       — Да пропади оно пропадом! — Гирша хватанул стоявшую рядом ходулю и трахнул концом по опостылевшему отражению. Витрина брызнула россыпью осколков. Довольно с него чувства вины! Довольно держать себя в руках! Это не пьяный дебош, он трезв как никогда!..       На миг Гирша почувствовал облегчение.       А витрина все плакала и плакала осколками.

64

      — Отвали! Кыш! Исчезни!       Инночка репетировала на проволоке, иначе давно бы ретировалась от Сашиных расспросов. Но Саша оставался неумолим.       — Что. Ты. Делала. Вчера. Вечером.       — Отвали сказала! — Но к жесткому тону примешалась нотка мольбы. — Что, хочешь, чтоб я навернулась?..       — Нет, не хочу, — соврал Саша. Снизу Инночка напоминала ему сороку на проводе. — Ты легко можешь избавить себя от моего общества. Только скажи…       — Да в гробу я вашу витрину видала! — Инночка дала слабину. — И Фэлла твоего тоже! Как вы мне все надоели!       — Попалась! — Сашу аж трясло от жажды отмщения. — Я догадывался, но до конца не верил. Ну оскорбил маэстро твое самолюбие, но не настолько же, чтоб витрину бить!       Инночка замерла, встав на носки, после чего взмахнула зонтиком, служившим ей балансиром, и циркулем развела ноги в идеальном шпагате.       — С чего ты взял, что меня кто-то там оскорбил?       Саша огляделся — не греет ли уши униформа, и, не завидев ротозеев, пошел ва-банк:       — С того, что Фэлл тебя отшил. Во второй раз, кажется? Вот, по лицу вижу, что правда.       Инночка дрогнула на проволоке. Вмиг растеряв всякую грацию, она свалилась со шпагата. Саша подставил руки, но в том не было необходимости: Инночка ловко уцепилась за проволоку и соскочила на манеж. Но уже не для бегства, а для нападения.       — Тебе что, Надя давно шею не мылила? Так я за нее постараюсь! И ей, трещотке, не поздоровится, язык без костей….       Инночка была с Сашей одного роста, но от злобы она, казалось, нависала над ним, будто вставшая на дыбы кобра.       — Надя тут ни при чем! — Саша слишком поздно понял, что перегнул палку, и попятился к выходу. — У меня свои методы… Дедуктивные.       — Мой бабуктивный метод подсказывает, что тебе лучше заткнуться! — А у самой зрачки дрожали от ярости. Саша уперся в бортик манежа, бежать дальше не позволяла гордость.       Инночка подошла к нему на расстояние вытянутого зонтика. Если бы не выскочивший из форганга инспектор манежа, зонтик пал бы смертью храбрых, а Саша разжился бы шишкой.       — Все хорошо, Ринат Султанович, рабочие моменты обсуждаем! — осклабилась Инночка жемчужным ртом, но зонтик держала наготове. Инспектор юркнул назад, а Инночка, подобрав оброненное было достоинство, перешла на привычный снисходительный тон: — А вообще, что бы тебе там ни показалось, меня никто не отшивал. Ты бы лучше своему маэстро намекнул… в больничку там сходить, провериться. Мужское бессилие в его возрасте — не шуточки!       — Чего-чего? — Саша больше не боялся быть отлупленным зонтиком. — Поверь на слово, бессилием маэстро не страдает: ни творческим, ни каким другим. Но мы ушли от темы. Где вчера была с семи вечера до шести утра?       — Может, мне еще адвоката вызвать?       — Отвечай, женщина!       — С девками торчала, свадебное платье Надьке твоей подгоняли. Накося-выкуси! Такая куколка получилась — ты не заслужил! Все пальцы булавками исколола. Хоть воздушник этот уперся, а то проходу не давал.       — Какой такой воздушник? — насторожился Саша.       Инночка расплылась в триумфальной улыбке:       — А тебе какое дело? Много за мной кто увивается, разве я всех упомню. Кажется, у него тут номер простаивает, «Полет Икара» или Пегаса там… Борисом звать. Клинья ко мне подбивал, да твой маэстро ему все карты спутал. Я бы на твоем месте к нему бы пригляделась. Отвергнутый мужчина способен на все! А теперь — испарился. Полрепетиции у меня отожрал, а мы даже вместе не завтракали. Кыш!       Саша и рад был испариться. Борис!.. Он и не думал, что судьба, вернее конвейер, снова сведут их вместе! Борис-Борис. Наверняка ни капельки не поменялся: все так-же балуется дедовщиной да «учит жизни» вчерашних гуцэистов. Но чтобы он и разворотил чужой аттракцион из-за «бабу не поделили»? А может… Да нет, бред полный! Или не бред? Вдруг «не поделили» не Инночку, а его, Сашу? То, насколько Борис злопамятен — Саша проверил на собственной шкуре. А, на какой ноте расстались тогда Борис с Фэллом, для Саши оставалось загадкой. За неимением Фэлла в качестве свидетеля, был только один способ эту загадку разгадать.       Зная, что разговор предстоит не из легких, а рука Бориса не легка и подавно, Саша решил максимально обезопасить себя. Потому подобрал самый удобный момент.       — Борис Егорович, какими судьбами! — подскочил Саша, когда Борис выходил с дочкой из детской комнаты при цирке. В своей шапочке на завязочках девочка походила на раздутого взъерошенного цыпленка.       Цыпленок не удостоил Сашу вниманием, а все повторял как священную мантру:       — ХАЧУ БАРБИ!       — Нелегкая принесла! — без энтузиазма отозвался Борис, поправляя на дочке постоянно разъезжающийся шарфик. — Ну, здравствуй!       Обменялись шероховатым рукопожатием. Борис, подстраиваясь под гусеничную поступь дочки, направился в сторону гостиницы. Саша прибился к ним: «все равно в одну сторону». Борис явно не пылал интересом к своему недавнему коллеге. Только скрипели по утрамбованному снегу валенки, да звучало: «ХАЧУ БАРБИ».       — Что, гимнасточку растите? — прервал симфонию скрипа Саша. — Сальто уже крутит?       — Нервы она нам крутит, это точно, — Скорее самому себе пробубнил Борис. — Привезли одной куклу из-за бугра, и всё, целый день так голосит. А где я такую тут возьму? Теперь до Нового года покоя не будет. Ты, говорят, жениться надумал?       — Ну, да… — Охоты делиться своей личной жизнью не было никакой.       — Хочешь совет? Пацана делайте. Только пацана.       — Это, интересно, как? — Разговор приобретал совсем не тот оборот, на который рассчитывал Саша.       — Известно как: перед этим делом под подушку суешь топор, на бабу свою мужскую шапку надеваешь, а как уже на нее того, полезешь, непременно чтоб в валенках. Верное средство.       Саша с минуту молчал, потрясенный житейской мудростью, что на хромосомы будущего ребенка влияют взаиморасположение топора, мужской шапки и валенок.       Ответ подоспел с сильным запозданием:       — Что, в городе топора не нашлось?       Борис обернулся к Саше. Его бычье лицо приобрело парадоксальное выражение: смесь негодования и восхищения.       — Завязывай такие шутки шутить. Хотя… В свою пору дурь эту из тебя не выбил, а теперь уж никто не выбьет. Ступал бы к Натанычу своему, он любит когда языком чешут, а уж если о нем — туши свет. Хотя нет, погоди…       Они как раз дошли до серой шестиэтажной коробки-гостиницы, и Борис заговорщически подманил Сашу за угол:       — Слышь, я тут покурю мальца, а ты с малой там у качельки постой, а? А то Маринка прибьет, коли увидит, что я при дите дымлю.       Что тут скажешь? Ты — мне, я — тебе. Классика! По другому Бориса не разговорить.       Саша поплелся с шерстяным колобком к облезшим качелям. С дома на Котельнической Саша чувствовал удивительную неловкость рядом с детьми. Вот и сейчас — пожалуйста. Ребенок всячески вырывался и не проявлял к качелям никакого интереса. Снежные куличики тоже энтузиазма не вызвали. Спасибо, что под рукой оказался исчезающий шарик баодинга: ребенок думать забыл о заокеанской пластмассовой диве и теперь требовал волшебства. Когда насладившийся свободой Борис подошел к ним, у Саши уже закоченели пальцы.       — Маруська, кончай мужиками крутить. Марш на качели, пять минут тебе, нас и так мамка к шести ждет.       Качели заскрипели, Саша раскачивал по одну сторону, а Борис — по другую. Пользуясь этим естественным препятствием, Саша осмелел.       — А что, неужели не скучаете по мне?       — Я? С чего бы? — невозмутимо сказал Борис, — Вольтижер наш новый, звать, кстати, не поверишь, Славкой — мировой парень. Как шелковый, все понимает. Не пострел вроде тебя, конечно, но на крепкую четверку летает.       — И что, вы ни капельки не злитесь на меня? — Взыгравшее внутри уязвленное самолюбие преподнесло Саше сюрприз, — На Фэлла?       — С какого рожна? Все ж баш на баш было. Он мне такой блок Marlboro отсыпал, какой тут злиться?       — Уступили меня за сигареты?! — Саша чувствовал себя героиней фильма «Жестокий романс». Ее хотя бы в Париж везли!       — Что такого? Блок американских сигарет! Сам не куришь, вот и не понимаешь.       Ну вот. Боялся взбесить Бориса, а взбесился сам. Может, это заразное? Маэстро в бане заразил? Саше хотелось отплатить Борису его же монетой.       — Думаете, поставили на место столичного мальчика? А мне кажется, что вы завидуете.       — Чего? Буду я синьке какой-то завидовать! — сказал Борис уже менее дружелюбным тоном. Даже качельки сильнее толкать стал.       — Завидуете, что мы с этой самой синькой за кордон перемахнули, а вы — нет. Что мы с синькой можем чемоданами тамошнее курево с Барби сюда возить, а вы — нет. Что Инночка этой синьке глазки строит, а вам нет…       Качельки остановились. Взглядом Бориса можно было резать листовой металл и плавить его в тигельной печи.       — Папаня! Качай-качай!       Маруся своим канюченьем невольно продлила Сашины годы. Качелька снова ритмично заскрипела.       — Витрину вам ебн… — Борис покосился на болтающую ножками-коротышками Марусю. — …расколошматили, а ты сразу на меня подумал, да?       Саша не ожидал, что Борис прозреет самостоятельно.       — Слушай, Санек, мудрость щас скажу. Никому ты нах… не сдался в общем. Чем быстрее дойдет, тем жить резко проще станет.       — Когда я с вами летал, вы пели иначе!       — Сравнил! Там ты был в моем отряде, теперь — в чужом. Пост сдал, пост принял. Пусть тебя твой маэстро гоняет.       — А как же Инночка?!       — Баба с возу, кобыле легче. Ну ее. Еще наградит чем.       — Медалью? — встряла Маруся, подняв свои широко расставленные в папку глаза.       — Медалью-медалью, Марусь, — не без тревоги в голосе сказал Борис. Дочка — находка для шпиона. — О, да мы все красные! Опять от мамки влетит, что щеки обветрились.       И, несмотря на ярые протесты, Борис ссадил своего птенца с качелей и медленно поплелся домой.       — А если так неймется знать, где я был, у Маринки моей спроси — не смотри, что жена, при первой возможности заложит с потрохами. Бойся не чужих, бойся своих!       И, будто в подтверждение его слов, Маруся завела старую шарманку: «ХАЧУ БАРБИ! ХАЧУ БАРБИ! ХАЧУ БАРБИ!» Саша проводил взглядом удаляющихся горе-папашу и его маленькую владычицу. А ведь это его гипотетическое будущее. Нет, в такое он верил меньше, чем в построение коммунизма.       Что по итогу? Борис тоже вычеркнут из списка. Но кто же тогда?..       Как говорил кто-то у Дюма: «если преступления совершается, значит, это кому-нибудь выгодно». Свести старые счеты — тоже своего рода выгода. И тут в голове еще раз щелкнуло. «Не бойся чужих, бойся своих». Как Саша сразу не догадался? Фэлл постарался нажить себе в коллективе много врагов. Да что там, в подозреваемых весь коллектив поголовно! Хотя девчонки отпадали: они тем вечером полным составом безвылазно заседали в Надиной комнате. Круг сужался до Стручковского. Чем не идеальный портрет преступника? Кто на товарищеском суде предлагал выжить Фэлла из цирка? Кто при каждом удобном случае советовал бежать от него? Чьи заслуги Фэлл в грош не ставил и прилюдно посылал в гусиную жопу?..       Стручковский все отрицал.       — У вас совесть есть, Саша? — Стручковский ковылял с извечным стаканом кефира и блюдечком с сырниками до столика, расположенном в цирковом буфете. Саша увязался за ним. — Не надо, не отвечайте. Вы сами себя слышали? Когда обвиняют в космополитизме, в сионизме — это еще ладно. Но обвинять еврея в разбитии витрин — это, простите, уже моветон.       — Андрей Вольфович, вы ж Гиршу Натановича терпеть не можете… ну, признайтесь! Наверняка поругались, и вы в сердцах!..       — Клевещете на пожилого человека, ай-яй-яй! Саша, сердечный вы мой, ради нашей дружбы, ради форшмака, взываю — одумайтесь!       — Но товарищеский суд!.. — робко начал Саша и замолк, едва Стручковский взглянул на него из-под сведенных бровей.       — Саша. Не так уж важно, кто разбил. Главное, чтобы новая подоспела в срок. Гирша Натанович обещал заказать стекло под ваш рост. Все образуется! Так что отпустите ситуацию. Вам бы невесту на руках носить, а вы с витриной носитесь.       — Но я не могу так все оставить! — упорствовал Саша. — Гирша Натанович наверняка с ума сходит!       — Сходит. — Стручковский посмаковал кефир во рту и проглотил, — И преступника он уже нашел, наказал. Без вас.       — И кого же?!       — Дрянной из вас Пуаро, — Стручковский подпер дряблую щеку рукой. Ничего пояснять не стал. Вместо этого отпил кефира, промокнул салфеткой кефирные усы и продолжил колупать зачерствевший сырник — сама невозмутимость. Что за издевательство?!       — Утомили говорить загадками. Сейчас сам к нему схожу и все разузнаю. Он в номере?       — Утром отбыл на вокзал и уехал в… Мама дорогая, как можно делать такие дубовые сырники?! Столько муки! Это не сырники, а клецки какие-то!                         — Пес с ними, с сырниками, — выходил из терпения Саша. — я дома наделаю вам воздушных, легче воздуха, только скажите: куда он поехал?!       — В Горноуральск. Договариваться о новом стекле. Вам — привет. И всех благ.       Саша оторопел:       — В Горноуральск?! У нас билеты ночью в Москву! А через пару дней свадьба. Я же… хотел его с отцом познакомить. С мамой… Он же у меня в свидетелях… как же…       — А тут не волнуйтесь: эту эстафету он передал мне! — Стручковский побряцал ложечкой о стенки стакана. — На своей свадьбе не гулял, так хоть на чужой погуляю!       — Но… — Горло подвело. Воздух кончился.        Как маэстро мог?! Саша надеялся, что хотя бы рядом с его плечом будет человек, которого он любит. Да, он никогда с ним не распишется, не произнесет дурацкие клятвы. Но Саша верил, что дорог Фэллу. Хотя бы чуть-чуть. Как ученик. Как… друг?       Когда-то Саша спросил: «А мы друзья, Гирша Натанович?» Фэлл осадил, отшутившись: «На мое сердце претендуешь?»       Тогда Саша смолчал, а теперь бы ответил. Претендую. Не на все, так хоть на кусочек. Неужели не заслужил?!       Что ж. Видимо нет.       Саша вскочил. В носу позорно щекотало.       — Что же вы с ним сделали, Саша?.. — Почти неслышно прилетело в спину.       Саша пулей вылетел из буфета. Что бы он ни сделал, Фэлл сделал с ним гораздо больше.