Маг и я

      60

      Почему в цирке не кричат «браво», «виват», «бис»? В театре — пожалуйста, итальяшки подсуетились — насочиняли, а вот цирковая публика обделена «овационным» лексиконом. Пораженная недугом немоты она общается единственно доступным ей языком. Языком аплодисментов. Аплодисменты! Они или вяло плещутся, как струйка в деревенской колонке, или срываются в оглушительный рев громче Камской ГЭС в половодье.       Свердловск не мог похвастать искусственными каскадами, но местная публика с лихвой это компенсировала. Зрительный зал превратился в стихию: он бушевал. Оркестровая раковина кое-как выныривала из волн аплодисментов, пока артисты спускались по стилизованной под перфорированную кинопленку лестнице. Всё, чтобы занять свое место в секции вращающейся на манеже гигантской бобины. Стать ожившим кадром всенародно любимого фильма. Только-только отпахав замыкавший программу аттракцион, весь в мыле, Гирша застыл в своем кадре. По правую руку — щеголяющие сафьяновыми сапогами молодцы из «Ивана Васильевича», по левую — чета Богатыревых с обезьяной в обнимку, и впрямь как с афиши «Полосатого рейса». Позади — уже его цирковой табор, не отстают, машут ручками. Вон, подле него Саша с замаранным «дорожной пылью» лицом, но ослепительной улыбкой. Гирша тоже улыбался и махал. Но из циркового этикета, не более.       Как говорил Бендер: «Мы чужие на этом празднике жизни».       Им еще хлопали вдогонку, а Гирша уже спешил со всех ног укрыться за форгангом. Скорее в гардеробную, чтобы смыть фальшивую улыбку вместе с гримом. Вот бы куда-то этих всех деть…       — Галя, хорошая новость, можешь новое место искать. Переодевание напрочь запорола.       — Хорош ядом плеваться, — встряла Надя. — Посмотрела бы на вас, когда круглый день полощет!       — Нечего было с турками дружбу народов разводить! Зря беседы проводились?! Нет, бесполезно! Ничего, сначала до абортария прогуляется, потом — до биржи труда.       — Гирша Натанович, остыньте… — О, Саша, у нас голос прорезался? Получи, милок.       — Остыть? Я остыну — прямо как грелки сегодня. По мере умишки своего купорос отсыпал?! Аншлаги наскучили, захотелось дебютного провала? Это, кстати, ко всем относится! Рано расслабились! Вот впаяют нам всем третью категорию и покатимся в условный Краснококшайск народ на базарах веселить. Халдеи!       На слове «халдеи» пар был практически выпущен, и все бы обошлось, но Стручковский напомнил о себе, как старческая шпора:       — Гирша Натанович, пожалуйста, объяснитесь! — И он затряс сухощавым пальцем под самым носом. — Вы и меня назвали халдеем?! Я не желаю о себе такое слушать! Чтобы заслуженного артиста…       — Засуньте ваши регалии знаете куда? — Все, резьба сорвана, теперь всем только в укрытия! — В клоаку. Гусю вашему.       Стручковский раскрыл было рот, но не издал ни звука. Слова будто застряли в его горле.       — Любой, кто полезет ко мне со своим «ценным» мнением, отправится туда же! — предупредил Гирша притихший коллектив. Девки, и так не сказать чтобы красивые, скривили кислые физиономии.       — Мы вам… да мы вам…       — Вы не монстера, я ошиблась с растением. Вы — старый хрен! — О, Надя в своем репертуаре.       — От меня и его не получишь! — Плохо, Гирша, ой как плохо! Но на большее умственных и физических сил уже не хватало.       А что Саша? Так и будем краснеть и надувать щечки? Остатки яиц Надя прихапала? Зашел в гардеробную. Прихватив пальто, пулей вышел. В чем был. Хоть бы грим снял, дубина.       — Что, и ты, Брут? — крикнул ему в спину Гирша. — Так и пойдешь разукрашенный по улице?!       — Уж лучше так, чем оставаться с вами. Людей бы постыдились, Гирша Натанович!       Вот так вот. Дверь хлопнула запредельно громко. Какие мы важные стали! Как говорить начали! Не «маэстро», а «Гирша Натанович». Не обращение, а строгий выговор с записью в личное дело. Стыдиться людей ему надо! С себя бы начал, псевдокомсомолец. По старой памяти шефство решил взять над наставником? Что ж, шефство свое ты, Саша, завалил!       Девки потянулись из гардеробной, наверняка, в общую гримерку кордебалета. Там им и место. Нечего в их — двухместной — задницы просиживать. Разбаловались. Обнаглели. Привыкли, что есть отдельная комнатка, куда можно нагрянуть — языком почесать, перехватить чашку чая в обход буфета, ноги в пропотевших чулках на диванчике протянуть, если повезет занять.       Все. Баста. Теперь это только его гардеробная — Гирши! Его… и, так и быть, Стручковского.       Последний, тяжело кряхтя, опустился на табуретку. То на сцене скачет, всем коням на зависть, то вываливает всю немощь напоказ. Старый симулянт. Симулянт припечатал строгим взглядом:       — Гирша Натанович, как вам не стыдно?       — Насчет Гузи — извините. Птичку жалко.       — Да я не про то, — отмахнулся Стручковский. — Вы бессовестно отбираете мой хлеб! Предоставьте портить вашу репутацию мне. А, если серьезно, что происходит? Чего с цепи сорвались?       Гирша ухмыльнулся отражению в зеркале. От пота подводка на глазах потекла, и Гирша выдавил на вату жирный крем, чтобы ее смыть:       — Сопромат откройте, Андрей Вольфович. Базовый курс. Про усталость металла слышали? Я устал, и цепь «устала».       — Бросьте паясничать. Вас после Турции как подменили. На всех кидаетесь, собака злая. На мальчишку больше всего. Что он вам сделал?!       — Я? Кидаюсь? На Шурочку, что ли, нашего? Не смешите. Сдалась мне эта пахорукая бездарность.       Стручковский покачал головой:       — Оттого, что мальчик женится, он вашим учеником быть не перестанет. Лучше порадуйтесь за него. Парень и так в омут с головой сиганул, а вы его еще и топите.       — Что мне ему теперь, медаль за укрепление советской семьи выдать? — сказал Гирша. — И вообще, чего вы лезете, куда не просят?!       Радость — какое же светлое благородное чувство! Особенно когда радуешься не за себя, за товарища. Светлого и благородного не было в помине. Зато черной злости и иррациональной обиды — хоть отбавляй. Ну, то есть как иррациональной… Если хорошо покопаться, то найти рациональное зерно очень даже можно. Вот беда — копаться Гирше не хотелось. Замараешься — не отмыться.       Да и что такого произошло?.. Подумаешь, промямлили что-то. То ли о любви, то ли о чем-то другом — разбери еще! Поцеловали на кураже — с кем не бывает.       Другой бы вздохнул с облегчением «Бог отвел!», что мальчишка отвалил со своими глупостями: как бы утомляли полные надежды взгляды, «случайные» касания… А Гирша на них рассчитывал? Хотел их?!       Саша повел себя по-мужски: отвязался сам, не успев «наделать делов». Пристроил себя в надежные руки. Чист перед семьей, законом. Чист перед ним, Гиршей. Чем плохо? Освободил Гиршу от унизительных увиливаний, а потом не менее мучительных объяснений, что Сашины иллюзии неосуществимы. Гирша же не какой-то там заднеприводный. И не глиномес! И не… одним словом, не из этой, голубиной, гвардии. Фу, Гирша, сколько ты похабщины знаешь! Аж самому противно стало. Но, главное, похабщина не вязалась с Сашей. Ну не поворачивался язык Сашу извращенцем назвать! Даже в мыслях. Как бы тогда мягче выразиться? Девиация, кажется? Да, девиация, отклонение. А отклоняются всегда от чего-то хорошего, верного. Ведь так?       Гирша с силой провел ваткой по веку, но только сильнее размазал. Сердце в груди громыхало.       Перед глазами стояли рыжие ресницы. Веснушки, забрызгавшие лицо, подрагивающие губы. Что за напасть?!       Почему ему это видится теперь постоянно?! Наваждение прямо какое-то.       «Мне понравилось», — Гирша выкинул черную вату в мусорное ведро и с презрением осмотрел проступившие из-под тоналки подглазины.       Только что конкретно? Сама будоражащая атмосфера погони, когда удалось удрать с победой? Сашин кураж? Или нежность, с которой он поцеловал? Ну не сам же поцелуй. Быть такого не может.       — Идите в баню, Гирша Натанович!       — Что-что?! — Гирша опомнился, что он в гардеробной не один. Так-так-так, прекрасно. Обещал в себе не копаться, а зарылся по голову. Пора вылезать, пока не засыпало. Что там? Кажется, его послали в баню? Стручковский решился на реванш?!       — В баню пойдемте, Гирша Натанович, — панибратски цапнул его за плечо Стручковский, — Баня — она и тело и душу в порядок приводит. Пройдемся по вам дубовым веничком — глядишь, вся гадость из вас повылезет!       — Боюсь, эту гадость никакой веник не проймет, — изобразил шутливый тон Гирша, убирая руку с плеча.       — Мое дело предложить, ваше — отказаться. Если надумаете — до четверга время еще есть!..       Возвращаться в номер в компании Стручковского совершенно не хотелось. Однако пришлось.       Саша снова съехал, а сосед из Стручковского был вредный: курения в номере, даже в форточку, не терпел, воняет ему, оттого приходилось бегать на балкончик между этажами. За раскиданные вещи отчитывал и заставлял прибираться, свет гасил строго после десяти. Уже в темноте выдворял Гиршу в холл — к телевизору, около которого обычно кучковались артисты.       — Я жаворонок, Гирша Натанович. И ваша ночная жизнь меня нисколечки не интересует. Поступитесь. Режим есть режим! И так на ваши поздние репетиции хожу!       Конечно, можно было поставить Стручковского на место. В конце концов, кто он такой, чтобы выставлять за дверь его, руководителя номера?! Но Гирша уважал старость — все там будем.       В половину десятого Стручковский по традиции накачал себя клофелином с валерианкой и отвернулся к стенке — негласный знак «уйди». Что ж. Уйдем.       В коридоре у кадки с жухлым цветком две девочки бросали мячики, а в «ленинскую комнату» уже стекался народ. Комната мерцала в свете телевизора. Диван и кресло были оккупированы, цирковые подтягивали стулья и табуретки из номеров. По программе передач в десять значился телефильм «Не сошлись характерами» — все ждали его.       — О, Фэлл! — на кресле сидел Борис Егорыч собственной персоной. — А ты у нас теперь местная знаменитость? Тут все не затыкаются про твой кооператив.       — Не мой, а Сашин, — поправил Гирша и облокотился о спинку кресла. У Егорыча проклюнулся второй подбородок и появился первый намек на живот. Вот тебе и ловитор! Маринка, что ли, раскормила? Или совсем разленился на трапеции? — Ты чего тут? На репетиционном сидишь?       — Сижу-сижу, как видишь. А чего рожа такая кислая? Сашу неудачно распилил?       — Послушать мой коллектив — я там всех пилю…       — Все враки, он душка! — неожиданно влезла Инна, вынырнув из-за плеча. Гирша вздрогнул. Она-то тут что забыла?! Разве молодежь не ходит вечером на танцы?!       — Присаживайтесь! — Егорыч так засуетился перед волоокой Инной, что Гирше стало мерзко. — А мы кино ждем. Про любо-о-о-овь!       — Я ее тоже жду-жду. А она от меня все бегает! Представляете?       — Вот ненормальный! И кто же он?       Гирша закатил глаза. Егорыч не изменял себе: люди для него оставались непроницаемы, как кирпичная стена. Инна же с порога дала понять, кто этот счастливчик. Да господи, вся труппа была в курсе. Вот, пожалуйста — и сейчас переглядываются! Для них кино уже началось.       — Это вы хорошо сказали, «ненормальный»! Но я его вылечу!       — А, может, меня вылечите? — Егорыч будто ненароком прикрыл правую руку левой — спрятал кольцо. — Мы тут новый номер репетируем. Не хотите посмотреть?       — И где нынче репетиции? В подсобке, душевой или номере?       — Ну что вы! — стушевался Егорыч, а сам вороватыми глазами по ее пумовскому топику бегает, — В воздухе! У нас и ведущий вольтижер новый!.. Загляденье. Работаем на пределе сил и возможностей! Манеж на брони — дважды в день!       «Как соловьем поет, стахановец, не иначе! Это он-то, кто партерное расстояние донельзя ужимал?!»       — Как дочка, Борис? Бегает? — Гирша улыбнулся.       — Зачем ей бегать? Ходит! — По лицу Егорыча пробежала тень. Набычился. Явно не в восторге, что Гирша так грубо вскрыл его семейное положение. А нечего за спиной Маринки заигрывать!       Гирша поискал глазами, куда присесть, и Инна прибилась к подлокотнику.       — Сядешь? — она похлопала рядом с собой. — Влезем.       Вот тебе и дилемма: впустить в личное пространство кого-то чужого или в очередной раз дать от ворот поворот? Сказал же тогда наедине, что не готов к отношениям, и Инна вроде поняла все, покивала. Зачем тогда клинья подбивает? Но пресечь столь откровенный флирт при коллективе? Страшный удар по женскому самолюбию, еще пакостить начнет. Ладно, личное пространство, потерпишь. Все равно там сейчас вакуум, а вакуум надо чем-то заполнять. Вернее, кем-то. Инна — не самое плохое наполнение.       Гирша вздохнул и занял вакантное место. Удивительно, но даже тесно не было:       — Так и питаешься по ползернышка в день?       — Начну по зернышку — в трико не влезу, — парировала Инна.       — А как же знойная женщина — мечта поэта?       — Ты разве поэт? Знойная в ящики не влезет.       — И то верно.       Наконец начался фильм.       Старая-добрая мелодрама с легким налетом Перестройки: миг женской обнаженки (и то целомудренной) да еще загадочное слово «сексопатолог».       — А вы знаете, что рекомендовал мне этот сопляк?! — Тучная женщина бальзаковского возраста возмущалась советом этого самого «сексопатолога», но все самое интересное, конечно же, оставила за скобками.       Под напором жалобщицы психолог пошла выяснять детали беседы у несчастного сексопатолога.       — Может вы мне еще «это» предложите? — процитировал женщину сексопатолог. — Я говорю: почему бы нет? Это интимное дело половых партнеров. Она и завелась: «какая гадость, какая грязь!»       Гирша озадаченно вздернул бровь. А что имелось в виду под «этим»?       — А я бы тебе «это» сделала, — шепот Инны обжег ухо.       — Массаж, что ли? — уточнил Гирша.       — Ты дурачок? — Инна округлила глаза. — Хотя ладно. Можно и так обозвать. Очень… точечный массаж, — и она скосила глаза куда-то вниз.       Куда? Запоздало (очень!) Гирша догадался, что взгляд адресовался ширинке. Инна к тому времени с невинным видом уставилась в экран, прикусив костяшку.       Еще чего не хватало. Помнится, в прошлый раз она жалкий поцелуй выцыганить не смогла, а тут на полный штык копает! Не слишком ли быстрый темп взяла?! Даже лошадь не пускают сразу в галоп, дают мышцы прогреть!       Впрочем… легкое любопытство в Гирше все-таки проснулось. Тери ни разу не сподобилась: отсосы для нее всегда были чем-то «грязным, вульгарным» — как по цитате из фильма. А тут такое щедрое предложение от главной прелестницы труппы? Подкупало. И льстило.       Жизнь цирковых редко предполагала верность. Бесконечные разнарядки рвали семейный быт в клочья. Сегодня здесь, завтра там, а если, не дай бог! супруги работают разные номера… Сколько Гирша видел преданных клятв в любви и верности? Пальцев счесть не хватит. Роман с городским через пару месяцев неминуемо кончится расставанием, только если цирковой не захочет осесть, или городской — стать кочевником. Вспомнить хоть Драгунского с его «Сегодня и ежедневно». Будет красавица ждать клоуна, когда тот нагастролируется? Ищи дуру.       Так стоит ли что-то начинать?.. Стоит ли пробовать, если роман заранее обречен? Что он может Инне дать? Она не вызывала в нем ни трепета, ни желания, он не искал с ней встреч, а тело… Тело ее было таким же, как у большинства цирковых девиц.       Сложно очароваться, когда видишь подтянутые рельефные тела изо дня в день. Каблуки, стразы, перья, тонкие полупрозрачные полосочки ткани — Гирша будто жил в бесконечном бразильском карнавале. Все напоказ. Эротичной теперь казалась полностью одетая женщина — до чего довела профдеформация. Ей хоть что-то додумать можно.       «А Саша сосет?» — Дурацкая мысль пронеслась в голове. — «Голубые же сосут?»       Наверняка. Саша согласился бы на такое? Иначе зачем вообще пошел на плешку? Не об истории же с бывшим учителем разговаривать.       Саша красивый. Яркий. И фигура у него отличная — из гимнастов ушел, а в форме себя держит. Если б не облава, кого-нибудь точно бы там подцепил. И не было бы никакого Измира. Н-да…       Не замялся бы Гирша в измирском переулке — вылилось бы это во что-то большее?.. Пошел бы Саша на это большее с ним?..       Вроде ничего такого страшного не подумал, а по коже мурашки побежали. Волнами. От страха или от возбуждения — не разобрать. В общем, неизученной пока природы.       В армии некоторые имели «друга» на подсосе. Эдакий денщик, который еще и подставит руку, рот или зад для разрядки. Иногда друзей было много, иногда один. «Друзья» в почете не ходили.       Да и в цирке Гирша однажды повстречал одного мужичка — из верхних воздушников. «Журавли» — назывался их коллектив. Его самого называли «Журавлик». Светленький и длинноносый. Женские крема использовал, тонировал губы и, кажется, даже подводил глаза. Не то что бы это возбранялось на арене. Цирковой макияж всегда отличался чрезмерностью и броскостью, чтобы зрители видели лицо артиста даже с галерки. Но вне манежа…       Мужское внимание он встречал радостно, жеманничал, все болтал об условности границ. Искал единомышленников. И, что самое удивительное, такие «нарушители границ» находились! В труппе ему постоянно перемывали кости. Однажды этот малый рассказал о границах суровому жокею из Казахской ССР, и тот, недаром в погранвойсках служил, космополитских замашек Журавлика не понял. И популярно объяснил, что такое принцип нерушимости границ. За урок Журавлик заплатил двумя зубами. Бедолага не унывал. Эта потеря не помешала ему жеманничать дальше, поди еще и фишкой своей сделал.       Но Саша… не такой ведь? Из жеманных или «обслуживающих». На него взглянешь — и не подумаешь, что с ним что-то не так. Парень как парень. Выбросить из память околоток и Измир — так вообще безукоризненный.       Быть может, у Гирши получится? Выбросить из памяти, заполнить вакуум? И все будет, как прежде. И вот и решение, тут — под боком, выбившийся локон на палец наматывает.       — Пойдем? — спросила Инна и положила подбородок Гирше на плечо.       — А? — Гирша вынырнул из мыслей. Фильм еще не закончился, а Инна пристально смотрела ему в глаза.       — Глянешь шкаф у меня в номере? Там дверца расшаталась. Мы с девчонками заколебались.       «Кто бы мои расшатанные нервы починил», — подумал Гирша.       Замануха уровня «Общага. Первый курс». Плавали — знаем. Еще бы прилюдно попросила «отверткой поработать», чтобы уж до всех дошло. Даже такой дуб, как Егорыч, весь как-то приуныл, а Миронова так вообще смех в кулаке давила.       — Отчего бы не глянуть? — вздохнул Гирша. — Только зайду в номер за ремкомплектом — и к тебе.       Вот так вот. Шагнул в расставленные силки не глядя. Один хрен их завтра вся труппа совокуплять по-всякому будет, так пусть хоть за дело.       Храните меня, Энгельс и Маркс! Половина двенадцатого ночи, а он топчется с «Юным техником» под мышкой (нелепое алиби!) перед дверью эквилибристки, в дочки ему годящейся! Проклиная себя и бренный мир, постучал. Ну, конечно, даже не заперто. Хоть бы видимость приличий соблюла.       Открыл. Никого. Может, одумалась? Ха-ха, размечтался. Шампанское и бокальчики на тумбочке — тут как тут. Ловушка расставлена и ждет оленя. Присмотрелся к этикетке. «Шардоне». Нехило. Наверняка, от одного из неудачливых поклонников. Дорого его оценила, цирла.       Даже прибрала женский кавардак — ну как прибрала, затолкала все наспех в шкаф, судя по еле закрытой дверце (Гирша при Стручковском делал так же). Дверца, к слову, чувствовала себя превосходно и в ремонте не нуждалась.       Ну вот, даже нечем время убить. Не «Бурду» же листать! Присел на краешек кровати. Напротив — часы-ходики тикают. Тикают, а сверху кошачья морда вырезана, и глазки в такт ходикам бегают «туда-сюда, туда-сюда». Спустя пять оборотов секундной стрелки кот-неврастеник стал и ему действовать на нервы. Гирша уже собирался ретироваться, как дверь взвизгнула, и в номер вбежала, теряя на лету тапочки, Инна. Если бы не банный халатик-коротыш, то почти в наряде Евы. Только-только из душа, еще капли по молочным ляжкам бегут — кап-кап-кап.       — Ой, напугал! Хоть бы шампанское открыл, ему подышать надо.       — Я прийшов, тебе нема, підманула-підвела, — вспомнил вечную классику Гирша, — Дверцу хоть бы сломала для вежливости.       — Ты что, серьезно чинить собрался?! — рассмеялась Инна и толкнула тапочком «Юного техника». — Ой, не могу! Ты и настоящий ремкомплект приволок! Уморил!       — Ты чем слушала? Говорил же, принесу. Разве не такой уговор был?       — Ясно-ясно, у нас на пару ошибка перевода. Ты — про дверцу не понял, я — про ремкомплект.       — Ну и что ты под ремкомплектом имела?       — Ну-у-у, как бы тебе сказать? Презервативы? Ничего, мы, цирковые, всегда подстраховываемся! Сегодня Фанни раскулачу.       Как каждый акробат не расставался с лонжей, так у каждой вменяемой девушки в тумбочке лежал стратегический запас. Для подружки в том числе. Н-да, дивчина не так проста, как казалась. Легко соскочить не получится. Такая не отпустит, пока не «обилетит».       Недолго думая, Инна явила товар «лицом». Как на манеже себя подала — в лоб. Комплиментик еще бы сделала: вспорхнула и плавно развела руки с сияющей улыбкой. Гирша похлопал бы из вежливости.       С распахнутым халатом Инна замерла, дернула бровью, мол «что застыл?» Любопытнее было узор на халате изучать, чем то, что под ним. Да что ж такое?!       — Волосы распустишь? Я на эти култышки-хвостики-пучки уже смотреть не могу.       — Конечно! — Инна щелкнула крабиком. Слегка вьющиеся от влаги русые волосы рассыпались вокруг лица, но даже не коснулись плеч. Куда уж там прикрыть соски. Никакой загадки.       У Саши и то кудри длиннее. Да и красивее они у него. Гуще, и цвет завораживающий — темно-рыжий.       Бритая еще вся, словно ребенка собираешься трахать. Бр-р-р!       «Злой ты, Гирша. Чего приперся, если тебе давно ничего не надо?!»       Инна полезла целоваться.       И вроде грех жаловаться. Подтянутая грудь, аккуратный пупок, не бедра — а изгиб скрипки, только дотронься — задрожит, заиграет.       Но то ли Гирше медведь на ухо наступил, то ли дотрагивался он не там — музыка не играла.       — Ты что такой зажатый? Я тебя не есть собираюсь! — Инна ослабила хватку и с укоризной взглянула на него из-под растрепанной челки. — Спокойно. Поправим.       Порылась в тумбочке, достала какую-то кассету.       — Modern talking будешь?       Это же та группа, чей плакат висел у Саши в комнате? Эти неумолкавшие в магнитофоне «Brother Louie, Louie, Louie, I'm in love — set you free» и «You're my heart, you're my soul», ставшие ему заместо колыбельных?       — Не Кола Бельды, и ладно, — пробормотал Гирша.       — А ты пока шампанское нам откупорь. Хотел проявить мужскую силу — давай.       Мужской силы не потребовалось. Пробка держалась на мюзле и сдалась без борьбы. Глухой хлопок, умиротворяющее шипение в бокалах, сладкое послевкусие на языке. Эффект — как от лимонада «Буратино».       «Тут нужна более тяжелая артиллерия» — Гирше, безнадежно испорченному употреблением сорокаградусных напитков, шампанское нужно было поглощать ведрами.       Зато Инну разморило с одного бокала. Или она искусно притворялась. Не дождавшись, когда Гирша соизволит сам, толкнула на кровать и стала расстегивать его рубашку. Забегала ледяными пальцами по груди. Бр-р-р, неприятно! К нему девица льнет, а тело так и вопит: «Протестую!» Как кот, которого гладят против шерсти, ей богу! В делах любовных Гирша терпеть не мог приставаний, еще с Тери подметил. Самому обнять со спины, спуститься рукой, задрав подол юбки — всегда пожалуйста! И кровь бурлила, и член штыком стоял. Но стоило наоборот — напрягался, сжимался внутри. Отвечал, конечно, но исподволь. Как на восточном базаре, когда прилипчивый торгаш подсовывает тебе товар: «Ну возьми, хороший вещь! Вижу, человек ты хороший, тебе скидку большой дам!» И ты давишься, но берешь, так как не хочешь расстраивать торгаша. Ведь ты же хороший человек!       Вот и сейчас. Все эти влажные вздохи в шею, прикосновения к соскам, поглаживания — все это было так наигранно, некстати. Колющее заголившуюся спину верблюжье одеяло и то возбуждало сильнее. И Гирша догадывался: у Инны ощущения схожие. Просто кишка тонка признаться. Пусть хоть до гланд ему язык засунет, пусть ни одного живого места на теле не оставит — ну не торкает! Завывание Modern talking, призванное, видимо, заглушать их страстные стоны, порождало только страсть запустить в магнитофон тапком. Еще этот кот-неврастеник, только теперь казалось, что его глазки бегают как-то по-злому, лукаво.       Кровь внутри бурлила, но явно не оттого, чего добивалась Инна. Нет, она старалась, старалась на «пять с плюсом». Подавалась к нему бедрами, прикладывала его безвольные руки к своей груди, к ягодицам, покусывала кожу за ухом и на шее… Но дальнейшего Гирша даже предположить не мог. Рука Инны, пройдясь по дорожке волос к поясу брюк, вдруг скользнула ниже — прямо к паху, и взяла все его хозяйство в клещи! Именно в клещи, так это и чувствовалось.       — Ничего, я тебя расшевелю… — шепнула Инна ему на ухо, но Гиршу это не приободрило.       Честно говоря, манипулятор из Инны был так себе. Яйца не шары Баодинга, тем более в неумелых руках! Гирша терпел ее неуклюжие елозенья, но когда она сплюнула на ладонь и потянулась ею, чтобы забраться под брюки, нервы сдали.       — Хватит, не позорь меня и не позорься сама! — он столкнул с себя легкую Инну на верблюжье одеяло и запахнул смятую рубашку. — Не слепая, видишь же, я тебя не хочу!       — Стой! — Инна уцепилась за край его брюк. — Уйдешь сейчас — всем растреплю, что ты импотент!       — Чтобы вся труппа узнала, что на тебя у кого-то не встает? — Гирша отцепил Иннину руку — хватка ее вмиг ослабла. — Грязные слухи — обоюдоострое оружие. За бутылку не обессудь — занесу на днях такую же. Разопьешь с кем-нибудь подостойнее меня.       В ответ в него швырнули "Юным техником", и Гирша поймал так и не открытый чемоданчик на лету. Захлопнул за собой дверь. Подержал с минуту ручку — на случай преследования. Но дверь никто не выламывал. Правильно, кому он нахрен нужен.       Заправив рубашку, Гирша поплелся по тускло освещенному мерцающими газовыми лампами коридору к себе в номер.       Настроение — ниже плинтуса. Вроде не сделал ничего дурного — даже наоборот, развеял девке все иллюзии. Но на душе будто кошки нагадили. Нет, ему совершенно необходимо очиститься. А куда идет советский атеист, чтобы очиститься? Нет, не к попам на поклон. Правильно, он идет в баню!