Маг и я

48

      За свою долгую карьеру, сначала под куполом цирка, а затем в качестве иллюзиониста, Гирша привык к покорности. Даже не так, покорность стала чем-то само собой разумеющимся, все равно что платить взносы в профсоюз. Тери со временем и вовсе научилась понимать его без слов. Тем более что его слово было непререкаемым.       Когда Саша не пришел за условленные полчаса до репетиции, Гирша нервно хрустел колодой карт и курил. Но вот уже наступила репетиция, а его все нет! Гиршу начало слегка потряхивать.       — Дожили, я, глубокий старик, и в жару, и в бурю на рабочем месте, — завел старую шарманку Стручковский. — Мою трудовую — хоть под стекло и в музее выставлять, ни одного прогула. А этот? Вот молодежь пошла!       Гирша хотел было сказать Стручковскому, что его мнение не важнее мнения Гузи, да вовремя спохватился: такими темпами он и вовсе останется без коллектива. Попытался выведать что-то у Нади — куда там.       — Я ему не бабушка, чтоб он передо мной отчитывался. Будто мне больше всех надо, — бросила она через плечо. Скверно играет. Еще как надо!       Гирша отправился к ближайшему таксофону и набрал сохранившийся в записной книжке телефон.       «Если с тобой что-нибудь случилось, откручу башку!»       Маргарита Андреевна взяла трубку с первого раза. Голос у нее был генеральский, но по его тону казалось, что у этого генерала там по меньшей мере Ватерлоо. Спустя самое большее полчаса Гирша, еле переводя дух, обивал порог ее квартиры. Ему открыли, едва он начал стучать.       — Милости просим, — не дав Гирше толком представиться, Сашина бабушка пригласила его пройти вдоль по коридору. — Клёпа, тапки!       К ногам Гирши подскочила упитанная такса с парой тапочек в зубах.       «Хорошая дрессура!» — Гирша погладил таксу по твердой макушке, и та залупила его жестким хвостом по ногам. На этом гостеприимство Маргариты Андреевны кончилось. Ей было явно не до гостей. Окинув Гиршу беглым взглядом, она нырнула в недра комнатки, откуда послышался скрип отодвигаемых ящиков и шелест бумаг.       — Маргарита Андреевна, вам помочь?       — Спасибо, сами с усами, — Маргарита Андреевна проковыляла из комнаты к комоду в коридоре. О комод шмякнулось увесистое дело, перевязанное тесемкой — аккурат досье Бендера на Корейку. Поиски явно стоили ей больших трудов: лицо так и лоснилось от испарины, на щеках горел нездоровый румянец. Гирша вовремя догадался подставить ей стул: она тут же плюхнулась на него, обмахивая дряблую шею подвернувшимся буклетом.       — Значит, вон вы какой, Фельдман Гирша Натанович, — Один стакан воды, и она оживилась. — Саша о вас мне все уши прожужжал! Давно, признаться, хотела с вами повидаться. Жаль, что в таких обстоятельствах.       — Что, все плохо? — Гирша старался не подавать вида, но чувствовал не до конца ясную вину в произошедшем. — Я только расслышал, что с Сашей «приключилась история». Он в больнице? В травме? Не томите!       — Если бы в травме, — с неприкрытой досадой вздохнула Маргарита Андреевна. Слова явно давались ей с трудом. Такса группой поддержки тыкалась носом в ее обмякшую руку. — Саша угодил в несколько другое отделение. В таком на карантине держат по несколько лет, и режим построже постельного. С прошлого вечера, позвонить только сейчас дали.       — В милиции? Почему в милиции?! — Вот уже и Гирше стало невыносимо жарко. Что такого мог вытворить Саша? Его добрый, воспитанный, благопристойный Саша! Наверняка какая-то ошибка. Или… попался, когда левак брал? — Хулиганка?       — Ну-у-у-у, можно и так сказать, — сконфуженно пробормотала Маргарита Андреевна. — Строго говоря, я вообще не хотела вас в это впутывать. Сейчас полегоньку-потихоньку…       Она поднялась с табурета, опираясь о трость, но пара шагов — и Гирша поспешил на выручку.       — Нет, я вас в таком виде никуда не отпущу!       — В таком случае будете моим оруженосцем! — И Маргарита Андреевна передала Гирше обитый кожзамом табачного цвета несессер. Гирша открыл его. Пять инсулиновых шприцов и несколько ампул датского инсулина «Novo Nordisk». Ничего себе богатство. Когда Гирша околачивался на работе у мамы, о таком даже мечтать не приходилось. Единственный диабетик в поселке — дядя Юра — еще со школы колол отечественный инсулин. Ослеп и умер от гангрены, сорока не стукнуло. Сахар так и не поддался контролю.       — Мой инсулин. Будете меня им покалывать, когда начну ласты склеивать.       — Сколько?       — Восемь единиц. А вы, смотрю, в теме?       — Мама была фельдшером в поселке, — Гирша аккуратно закрыл несессер. — Невольно научишься чему-нибудь, когда твой дом — фельдшерский пункт. Так что рад помочь.       — Погодите радоваться! «Спасибо» по итогу нашей поездки вы вряд ли мне скажете.       Вскоре Гирша понял, почему.       Для начала, они высадились из такси за полквартала от нужного отделения и пошли пешком. Маргарита Андреевна делала по пути небольшие остановки — отдышаться. Но когда они доплелись до откатных ворот, украшенных поверху гирляндой из колючей проволоки, легче не стало. Проходную взяли боем. Дежурный усмотрел в несессере лютую угрозу обитателям отделения и потребовал оставить его на посту охраны. Несессер пришлось отдать, но Гирша, рискуя сам быть задержанным, пронес-таки мимо поста охраны один шприц и ампулу в рукаве.       После первой проходной и внутреннего дворика — новая проходная, уже в само отделение. Невзрачный, с печальными, как фары милицейского уазика, глазами дежурный выслушал их историю и ушел в оперчасть уточнить статус дела. Спустя полчаса объявился с исчерпывающим ответом «проводится доследственная проверка, содержится в КПЗ до выяснения всех обстоятельств».       И то ли радоваться надо, что делу ход не дали, то ли грустить, что не дали только пока.       — Звони главному! И передай, что к нему народный артист… — тут Маргарита Андреевна осеклась и спросила Гиршу, — Вы как, заслуженный?       Гирша кивнул.       — … народный и заслуженный идут. Так и передайте, — велела Маргарита Андреевна и сказала, уже обращаясь к Гирше. — Нужны же эти звания для чего-нибудь.       И Маргарита Андреевна похлопала рукой по пузатой папке, которую Гирша вызвался тащить. Гирша из любопытства развязал тесемки и полистал этот увесистый талмуд. Это был ни много ни мало жизненный путь Саши, разве только подогнанный под шаблон грамот. Тут и грамота лауреата детского музыкального конкурса, грамота райкома ВЛКСМ за образцовое ведение школьной стенгазеты и политпросветительской работы на занятиях. Дальше диплом об окончании ГУЦЭИ — с отличием, комплиментарная характеристика главы Ансамбля песни и пляски, далее — уже цирковая ипостась: благодарственные письма от коллективов заводов, от пациентов санаториев, от детдомовцев — отовсюду, где они бывали с выездными выступлениями. Да-да, выступал Саша не один, но зрители его отмечали за редкую манеру общения с публикой, за импровизацию, за тонкий юмор. Подумать только! Гирша сам когда-то собирал такие: собирал, чтобы вынести на помойку вместе с вещами Тери. Наверное, он уже вырос из того возраста, чтобы дрожать над своими. Другое дело — видеть Сашины успехи и сознавать, что к этим успехам приложена и его рука. Тем яснее становилось ему, как одна серая невзрачная бумажка, будь то протокол задержания или, боже упаси, приговор, может перечеркнуть все блестящее содержимое этой папки.       Наконец дежурный дал понять, что аудиенция состоится.       — При всем уважении к вашему возрасту, предоставьте слово мне, — шепнул Гирша Маргарите Андреевне уже буквально в начальственных дверях. — Вы и без того потрудились на славу.       — Попрошу! Возраст сделал меня слабой телом, но не головой! — Слова Гирши явно ее задели.       Да, папки было достаточно, чтобы выпустить Сашу не то что на волю, а в самый лютый рассадник капитализма, но подполковник милиции, сурового вида служака с головой гладкой, как болван для париков, считал иначе.       Пролистав блестящее досье их «подзащитного», он со вздохом отодвинул папку на край заваленного «текучкой» стола.       — Маргарита Андреевна, я охотно вам верю, что ваш внук прилежный комсомолец и первоклассный артист. Это не отнять. Но помимо этих заслуг вашего внука у меня на столе лежит рапорт лейтенанта Стриженова, согласно которому ваш внук, Гек Александр Павлович, не ранее девяти часов вечера и не позднее десяти находился в сквере Большого театра, где имел встречу с неким Л, находящимся у нас в разработке. После продолжительной беседы ваш внук и Л вместе направились в помещение общественного туалета, где и были задержаны по подозрению в совершении полового сношения… Как мне с этим быть?       Казенное «половое сношение» ударило по голове обухом. Половое сношение? Причем с мужчиной? Саша?       К его удивлению, Маргариту Андреевну волновал другой вопрос:       — Что это за некий Л? — с плохо скрываемым волнением спросила Маргарита Андреевна, — Что за тайны?       — Тайна следствия, Маргарита Андреевна. Держите себя в руках.       Гирша дотронулся до ее сморщенной руки, дескать, «я все улажу сам», и выступил на правах руководителя номера.       Кем-кем, а адвокатом быть Гирше еще не доводилось. Да что там, «разговорником» в номере был не столько он, сколько Тери. Потом Саша. Но он употребил все свое красноречие! Тщательно обходя стороной «половой вопрос», он посвятил подполковника в их с Сашей аттракцион, как бы невзначай проговорился, что они со дня на день пакуют чемоданы и едут в Одессу, а дальше на теплоходе "Латвия" — в Турецкую республику. Подчеркнул, что Саша — незаменимый член их цирковой семьи, и его, безусловно, необоснованное задержание сорвет гастроли не только ему, Гирше, но и всей труппе Советского союза. И это — в год, объявленный президентом Турецкой республики «Годом советской культуры».       — Подобное было бы в высшей мере некорректно с политической точки зрения! — подытожил он свою речь.       И чего ради? До чего неблагодарная публика! Хоть бы один мускул дрогнул на лице подполковника!       — Это удачно, Гирша Натанович, что вы про политику вспомнили, — наконец сказал подполковник. — Нам из Центра поступают сигналы. Мы на эти сигналы отвечаем. Вот сейчас поступил сигнал усилить борьбу с антисоветским элементом, а конкретнее — с педерастами. Так получилось, что вашему протеже не посчастливилось оказаться рядом с товарищем Л, да еще и на главной городской плешке. Да вы не переживайте! По закону еще сутки Александр «погостит» у нас, и, если подозрения не подтвердятся, поедете вы преспокойно в вашу Турцию.       — Какое у вас завидное гостеприимство: даже отпускать не хотите, — даже сейчас Маргарита Андреевна шутила, но только с какой-то горечью в голосе. Она опрокинула в себя остатки предложенной воды, но это явно не помогало. Она снова вся как-то обмякла, на лбу выступила та самая нездоровая испарина.       — Ой, что-то расклеилась я вся, Кузя, — пролепетала она. — Пришла пора склеивать ласты.       Подполковник стал судорожно накручивать циферблат телефона, но Гиршу это только вывело из себя:       — Вы что, серьезно надеетесь, что у вашего медика чудом завалялся инсулин?!       — И что же мне делать! — подполковник ударил кулаком по столу, отчего телефонный аппарат подскочил и жалобно звякнул.       — Я бы вам сказал, да у вас КПЗ и так забиты, — Гирша, не раздумывая, достал спрятанный в кармане шприц с ампулой.       — Какого… — еле сдержался подполковник.       — Вы же на сигналы отвечаете, — Гирша надел иглу. — Считайте, это мой сигнал вам, — сломал головку ампулы. — Спирта хоть дадите?       Спирт, в отличие от инсулина, у подполковника был. Пятизвездочный, армянский. От полузабытого аромата защекотало ноздри. Но Гирша только обработал руку и отставил бутылку.       — Какой-то проходимец заявляется на режимный объект! — Пальцы немного трясло — с непривычки, но, слава богу, инсулин колется в складку кожи, а не в вену, — …и проносит мимо вашей бдительной охраны шприц и ампулу с непонятным содержимым. Интересное кино, не правда ли? — Гирша выкинул шприц и ампулу в урну рядом и стал на пару с подполковником обмахивать Маргариту Андреевну потрепанными кодексами. — Считайте, вам повезло, что этим проходимцем оказался я. Если мне и придет в голову кого травить, то только себя паленкой. Не за теми гоняетесь. Антисоветчина начинается с бардака.       Подполковник распрямился в спине — а он был на полголовы выше Гирши — и в его ястребиных глазах читалось многое: правда, большей частью, непечатное.       — У-у-ух, ну и представление я закатила, — Маргарита Андреевна крайне вовремя вышла из полуобморочного состояния.       — Напугали вы нас изрядно, — выправился подполковник. — Вы уж нам больше таких смертельных номеров не исполняйте, ладно?       Маргарита Андреевна еще выждала с минуту, потом встала со словами:       — Засиделись мы тут, Гирша Натанович. Пойдем. Не будем человека задерживать.       Гирша забрал бесполезную папку со стола. Уже на ходу прикидывал, какие расценки в ходу у столичных адвокатов, как вдруг его остановили:       — Погодите. Сядьте.       — Мы лучше постоим.       Подполковник с задумчивым видом достал шприц из мусорного ведра и теперь вертел его в одной руке, а другой снова крутил потертый циферблат телефона:       — Ало, оперчасть? У вас числится некий Гек, Александр Павлович. Выпускайте. Да, выпускайте. Что? Нет, этого не выпускать! Гека только выпускать, русским языком сказано, еб… до связи!       Гирше чуть не потребовалось хряпнуть на радостях коньяку, а Маргарите Андреевне — новой порции инсулина.       — Просто отпускаете? Даже без протокола? — на всякий случай переспросил Гирша.       — Считайте, что вам повезло, — передразнил его подполковник. — Гастролируйте на здоровье, чтоб иностранцы там обзавидовались. Н-да… театралу вашему передайте, чтоб берег себя. Сегодня так, а завтра не поймешь, как обернется. А теперь прошу извинить — дела. Бардак надо устранять.       Уже за захлопнувшимися дверьми вновь послышался треск вращающегося циферблата.       — Ало? Дежурный? Ко мне в кабинет. Живо!

49

      — …интересно, как много потеряла бы мировая музыка, загреми Чайковский за свои любовные вольности в условные «Кресты»?       Это был любимый формат преподавания Лурье. Он очень гордился своими лекциями-дискуссиями. Правда, среди преподавательского состава школы он был одинок в своем мнении. Вопросы, которыми он засыпал учащихся, были либо риторическими, либо граничили с софизмом. Как итог учащиеся покидали уроки с ценным знанием, что слово «шарамыги» обязано появлением пленным солдатам наполеоновской армии, которые по старой памяти на чужбине обращались ко всем «cher amie», а школьный курс оставался для них дремучим лесом. Но это Саша осознал потом, а тогда он слушал Лурье, развесив уши. Человек может нести лютую околесицу, но если он делает это с любовью — его речь скрасит любое времяпрепровождение. Особенно если сутки сидишь на жесткой скамье в удушающей камере два на три...       Поначалу эту конуру с ними делил резидент плешки — та самая Анна Павлова. Но проведенная на сквозняке ночь под аккомпанемент пьяных завываний из соседней камеры надломила приму. Анна Павлова подалась в диссиденты. Горланила: «Произвол! При Брежневе такой херни не было! Я в «Хельсинкскую группу» писать буду!» Бунтаря перевели в другую камеру, и снова наступила тишь да благодать. Поход с конвойным в туалет — уже захватывающее приключение. Кроме серой овсянки-размазни с ломтем хлеба во рту с утра не было ни соринки.       — Да что вы свою старую пластинку включили, Лев Николаевич, — вздохнул Саша, — Слышали. А я не поленился, сходил в библиотеку и почитал письма. Нет там ничего такого.       Лурье посмотрел на него с укоризной, будто Саша не выучил предмет:       — Не побоюсь спросить, ты не первоисточник читал?       — Нет, издание писем.       — Наверняка шестьдесят первого года, Рабинович?       — Ну да… — Саша недоумевал: его что, экзаменуют?       — Понятно.       — Мне — нет.       — Плохой из меня преподаватель, — печально улыбнулся Лурье.       — Почему?       — Таким азам, как источниковедение, не научил. Любое издание — потенциально искаженный источник. Про издание Рабиновича вообще молчу — оно кастрировано напрочь. Жданов, не смотри что сталинец, и то так не лютовал. Но я изданием Жданова не ограничился, раскопал оригиналы писем в библиотеке Салтыкова-Щедрина. Страсти там кипят такие — Шекспир отдыхает. И неразделенная любовь с кучером Ванечкой, и душевные муки при мысли о женитьбе. Много чего. При случае обязательно почитай.       — Думаю, случай этот представится нескоро. — Тень, отбрасываемая оконной решеткой, успела доползти до носка Сашиного кеда. — И вряд ли в тюремной библиотеке будет архив писем Чайковского.       Сашиной руки коснулись. Хорошо, что дежурный по части проявлял мало интереса к их историческим диспутам и ушел покурить. Потому отдергивать руки и отсаживаться Саша не стал. Да и некуда было.       — Все будет хорошо, — Прозвучало наивно, почти как молитва, но теперь, в тяжелую минуту Саше был благодарен и за эти слова. — Это я социальный лишенец, а за тебя вступятся. Не родня, так Фэлл твой.       — Если не станет — я не обижусь. — Саша держался спокойно, но глаз предательски дернулся. — Его достаточно разочаровывали, а тут еще такое. И потом, он иллюзионист, а не волшебник.       Стало совсем паршиво. Саша уже готов был открыться Лурье. Каким бы мерзавцем он ни был, но на тот момент он был единственным, кто мог его выслушать и, что главное, понять.       Вдруг из глубины коридора донеслись шаги. Показался конвойный. Забряцала увесистая связка ключей. Взвизгнули несмазанные петли решетчатой камерной двери.       — Задержанный Гек — на выход!       — Я требую адвоката! — Сколько Саша ни репетировал эту фразу, нелепости она не потеряла.       — Не нужен вам адвокат. Забирайте ваши вещи в дежурке да поживей. Вас уже ждут.       Саша ущипнул себя за ляжку: проверить, не снится ли ему это. Нет, не снится.       — А ты еще говорил, что он у тебя не волшебник! — Лурье похлопал Сашу по руке.       — Ура! — Саша, не понимая как, в ответ обнял Лурье за костлявые плечи. — Давайте выбираться скорей отсюда.       — Куда? — Рукой отстранил их друг от друга конвойный. — Вы один выходите, насчет второго распоряжения не было!       Саша только крепче взял Лурье под руку. Для надежности уперся ногой в решетку:       — Слушайте, либо нас отсюда выпускают вместе, либо не выпускают вообще!       Конвойный схватил его за локоть и дернул на себя. Не тут то было. Не растерял пока гимнастическую форму.       — Меня предупреждали, что вы из цирка, но чтоб такое… — Потерпев фиаско, конвойный упер руки в бока. Выжидал.       Саша тоже застыл напротив железобетонным изваянием.       — Саша, — Лурье говорил в полголоса. — Не дури. Зачем тут стояние на реке Угре устраивать? Ступай.       — Я вас тут не брошу, — отчеканил Саша.       — Да отпустят меня, куда они денутся. Только позже. А если нет — с моим диагнозом уже не сажают. Повторяю — не дури. Или ты хочешь, чтобы я краснел за своего ученика?..       Саша получил на руки ремень, шнурки от кед, кошелек с еще торчащим проездным и уже направлялся к выходу. Но ожидаемой легкости не было. Хуже — он чувствовал себя предателем. Это ощущение не отпустило даже тогда, когда бабушка притянула его к земле своими цепкими объятиями. Явление исключительное. На Фэлла Саша даже не взглянул. Всю дорогу ехал молча, пряча натертые наручниками запястья между ног. Ну почему он в футболке, а не в рубашке с длинным рукавом!       С порога — опрометью в душ: смыть казенную пыль КПЗ, а оттуда, не давая никаких комментариев, в свою комнату. Будто сон доказанно излечивает от чувства бессилия и стыда.

50

      На столе остывала нетронутая порция кабачковых оладьев. А на плите уже поспевало пополнение. Там же сипел носиком пузатый эмалированный чайник. Маргарита Андреевна хлопотала на кухне с самого их возвращения. Сколько Гирша ни вызывался добровольцем — бесполезно. Единственное, что ему дозволили — открыть неумолимую банку с черной икрой. Впрочем, Гирша не протестовал. Хочет Маргарита Андреевна так отблагодарить его за высвобождение внука — пускай. Он даже пару оладьев съест, хотя аппетита не было даже в прогнозе.       Наконец и хозяйка сбросила фартук на ручку духовки, чуть приглушила Кобзона на радио и села напротив.       — Ну и денек, правда? — сказала она, разливая настоявшийся чай по миниатюрным чашечкам. — Я б охотно пропустила с вами по рюмашке, но доктор меня убьет! Если вам надо, мало ли…       Гирша отрицательно махнул ладонью:       — Для разговора с красивой женщиной алкоголь не нужен.       — Ну и пошляк же вы, Гирша Натанович! — а сама стала поправлять воротничок сорочки, окаймлявший вытянутую шею и завершающийся целомудренным декольте. Из-под него выглядывала белесая ниточка рубца — видно, тот самый «автограф», оставленный Кузьмой. Зеленые глаза, оценивающе скользившие по Гирше поверх оправы очков, наверняка в свое время кружили голову не одному мужчине. Волосы, белоснежно белые, эффектной волной завершали овал лица, и это без предварительной укладки!       — Вы ешьте бутерброды, — опомнилась она, — В первый раз вижу, чтобы дефицит заветривался.       — А Саша к нам не присоединится? — Гирша глянул в коридор, утопавший в темноте.       — Думаю, он будет отшельничать до утра. Такое переболеть надо, иного рецепта нет.       — Не хочу бередить раны…       — Не церемоньтесь, я вся перекусанная.       — Там, в отделении, в разговоре проскочило такое слово…       — Плешка? — Маргарита Андреевна невозмутимо потягивала чай. — Как бы помягче сказать… Клуб искателей приключений на пятую точку. То, что вы из рапорта услышали, не так уж далеко от правды. Вы не подумайте, Саша обычно по притонам не шастает. Напротив, со мной всех возможных специалистов обошел, справок собрали целую папку — не ту, другую, разумеется. КПД правда от них — околонулевой. Но жили тихо-мирно. Все из-за сволочи этой — Лурье.       — Стоп, Лурье — это случайно не тот товарищ Л?       — Да уж наверное, — процедила Маргарита Андреевна. — И если это так, то ему лучше гнить в камере. Для такого и пяти лет мало.       — Круто вы с ним. Чем он так насолил?       — Тем, что голову Саше весь выпускной класс морочил. Учитель истории еще. Правильно делаете большие глаза. Саша аж на исторфак МГУ метил, он вам не говорил? Откуда я знала, чем они там на самом деле на факультативах занимаются. Кончилось все плохо. До того дошло, что Саша школу едва не забросил, еле аттестат получили. Какого горя я тогда хапнула — страх. Ой, все, хватит о засранцах, скачков сахара на сегодня достаточно. Давайте лучше о вас. Я ведь ходила на вас — какого артиста вы из Саши вылепили, гляжу — не нарадуюсь! Я дома как к нему не зайду, так застану его за картами или балансирующим шары. Он гимнастикой так не увлекался, хотя четыре курса за плечами. Я возлагаю на вас большие надежды, так и знайте!       — Маргарита Андреевна, вы мне льстите.       — Да какой там! Другой, узнав такую правду, выскочил бы из того отделения пробкой от шампанского. Но не вы. Вы — человек деликатный. Я Пашке, сыну, такую тайну не доверяю, а вам — да! Саша — мое сокровище, и кроме вас доверить мне его некому. Будете моим информатором?       — Для вас я буду кем угодно, — улыбнулся Гирша, хотя втайне хотел схватиться за голову: столько на него за один день давно не наваливалось.       — Скажите тогда, эта девушка, Надя, у них все серьезно?       — Я стараюсь в дела молодых не лезть. Если судить по тому, что видел я — серьезно. Сейчас ведь другое поколение, на второй месяц никто в ЗАГС не бежит.       — Это вы верно подметили. Хоть бы у них все срослось… Одного не пойму: чего он на плешку подался? Скажите мне, вы видите его чаще меня: он накануне себя как-то странно не вел?       — Да нет, отрепетировали по плану…       Гирша надеялся, что ему дадут спокойно дожевать бутерброд с икрой, но был жестоко разочарован.       — …Простите, я, видимо, неясно выразилась. Вам как никак все это в новинку. Я спрашиваю, не увязался ли еще кто из вашей труппы за Сашей. Ну, или наоборот?..       — Вы не о девочках спрашиваете, надо полагать?       — Высокий, опрятный, да еще проницательный! Вы мне нравитесь все больше и больше.       Только вот Гирше происходящее совсем не нравилось. Вопросы Маргарита Андреевна задавала ох какие щекотливые, а Гирша щекотку с детства не переносил.       — Порадую вас или огорчу, но Саша у меня не под круглосуточным наблюдением.       Гирша врал. Еще как под круглосуточным. Если не считать их краткой «размолвки» в Киеве, Саша был у него на виду практически постоянно. Неважно, после репетиции или после представления Саша ошивался у них в номере. Из любви к фокусам — твердил себе Гирша. Только теперь задумался: а к фокусам ли?.. Историю, вон, тоже штудировал не из научного интереса.       «Это еще ничего не доказывает!» — Приходил на выручку внутренний голос. — «Эдак любого прилежного ученика в воздыхатели переводить? Да бред! Почудится же такое!»       И все бы хорошо: все бы ладно да складно, если бы не тот чертов разговор! Набирался убийственный сет. Что Гирша знал достоверно? Три вещи.       У Саши нет никого на стороне — раз.       Это двусмысленное: «если я когда-нибудь и признаюсь, вы узнаете это первым» — два.       Необдуманный, и потому странный для Саши поступок — взять и сунуться в содомский вертеп — три.       Бессмысленные порознь, вместе эти доводы рушили хрупкую иллюзию благополучия, которую Гирша, казалось, выстроил. Ни дать ни взять — роковые три карты из «Пиковой дамы». И крыть их Гирше было нечем. Если только не пойти ва-банк и не выспросить крайне деликатно все у Саши лично. Жестоко, но в противном случае он этой ночью не сомкнет глаз. И тогда завтра жестоко страдать будут все.       Потому, когда Маргарита Андреевна было взялась его провожать до двери, Гирша направился в противоположном направлении:       — Вы не беспокойтесь, скажите мне, во сколько там у вас репетиция, и я приведу его в божеский вид.       — И все же, позвольте, я сообщу ему сам! — И, пока Маргарита Андреевна не нашлась, как его остановить, Гирша приличия ради два раза постучался, толкнул бедром дверь и шагнул в комнату, оставив Маргариту Андреевну с ее вопросами за порогом.       Глаза не сразу привыкли к окружавшей полутьме: маленькое зажженное бра на всю комнату — вот и все освещение. Вернее, то была не комната, а комнатушка: до того Гирше было трудно там развернуться. Детская, которую ее владелец сильно перерос. Кровать, шкаф, письменный стол вжимались в стены, а то немногое, что оставалось, занимали гимнастические снаряды, мяч и венцом — громоздкое пианино «Гамма». А стены — не стены, а настоящие памятники наскальной живописи: настолько была видна эволюция обитателя комнаты. Там сошлись в неравной борьбе постеры с ансамблями вроде «Верасы» и «Песняры» и (гораздо посвежее) Modern talking и ABBA. Прическа темноволосого (Томас Андерс — щурясь, Гирша прочел на постере) парнишки была копией Сашиной. Ну и цирк, куда ж без него. Гирша остановил взгляд на «доске почета». Фотокарточки полетчиков напрочь облепили стену над кроватью.       Здесь висели Евгений Морус с Доней Донато. Два сводных брата — вольтижер и ловитор. Если Морус щеголял холеной красотой Апполона, то его брат — лысоватый, тучный, с приплюснутой, будто бульдожьей мордой, — казался на его фоне грубым типом из американского боевика. Но Донато и не нужно было быть красивым. Достаточно того, что он был выдающимся ловитором — мог поймать вольтижера за одну руку или под мышку. Морус крутил тройное сальто мортале и пируэт, которой переходил в два с половиной сальто-мортале — трюк, не уступающий по сложности первому.       Коллектив воздушного полета «Галактика» под руководством Мандыча и коллектив «Мечтатели» Лозовика. Бредо, Дашевский, Сухов, Винкин. Ну и конечно отец, Павел Гек, собственной персоной. Не улыбающийся даже с фотографии, зато ряженый в кольчугу из медалей.       Сам творец доски почета лежал неподвижным тюком на кровати, лицом к стене, по-прежнему одетый в уличное. Он даже не обернулся на скрип двери. Гирша пододвинул к себе заваленный одеждой стул и сел перед Сашиной кроватью.       — А если бы я спал? — Наконец-то отозвался Саша, не меняя положения тела. — Все равно б вошли?       — Посчитаем, что у меня сильно развита интуиция.       — Я всегда хотел щеколду на дверь, но бабушка не разрешала. Спасибо, что хоть постучались.       — А у тебя тут битком.       — Ничего, не жалуемся. Точно просторнее, чем в камере.       — Прости.       — Спасибо. Что бабушку одну не бросили. А то у нее сахар…       — Да я уже понял, что жизнь у нее — не сахар, — попробовал разрядить обстановку Гирша. — Но все обошлось.       — Еще раз спасибо, — все так же в стену сказал Саша. — Вы это, не обращайте внимания, что я злюсь. Перебешусь и успокоюсь. Только время дайте.       — На кого злишься? На них, угадал?       — Да на все сразу. Что вы узнали о моей… как бы сказать, тайной стороне — вот так. Будь моя воля — и не узнали бы никогда. Но случилось, что случилось.       — Ты чего такого на этой плешке искал? — наконец собрался с духом Гирша, чтобы тронуть одну из трех карт.       — Того, что вы мне дать не в состоянии, — В голосе Саши не было обиды или злобы. Только меланхолия.       — Блядь, — Гирша пытался, но нервы к концу тяжелого дня были совсем ни к черту.       Саша повернулся к нему в пол-оборота. Хочет видеть его смятенное лицо?       — Хм, попали с третьей попытки! В одном я, маэстро, с вами не соглашусь: интуиция у вас паршивая.       — С третьей?       — Первая — Киев, оперный театр, — Саша загибал пальцы. — Моему тупому оправданию поверил бы только школьник. Вторая — день назад. Ну и эта. Маэстро, да вы бледнее простыни!       — Слишком много сыпется на голову. Переваривать не успеваешь! Ты — голубой, ладно, бог с тобой. Но такое…       — Да не берите в голову, — Саша привстал на локтях и толкнул Гиршу кулаком в плечо, но теперь этот жест казался фальшивым, наигранным, — Проехали. Главное, ваш ответ я уже знаю. Очень меткое междометие. Спасибо за искренность.       — Да это машинально вырвалось! — Гирша не скрывал раздражения в голосе. На этот раз пришел черед злиться ему. Уже на себя. Не так он представлял себе этот разговор, ох не так! — Что, и ругнуться нельзя?! А ты сразу надумывать…       — Да ничего я уже не думаю, — Саша снова уставился в невидимую точку. — Лучше вот что скажите: что делать будем? Я со скрипом, но могу вернуться на трапецию. К отцу. Номер, конечно, жалко, но раз такие дела…       — Ты что, сдурел?! — Гирша вскочил со стула так, что тот с грохотом упал на пол. Он говорил уже во весь голос, не задумываясь, что их могут услышать непосвященные. — Я за тебя, значит, себя на британский флаг чуть не порвал — и тут такое? Хороша благодарность! Мало ли что у тебя там! — Гирша постучал себе в зоне сердца. — Любовь приходит и уходит или вообще бежит к черту в Италию, а этот номер, он такой же твой, как и мой, останется навсегда. Ты, конечно, волен делать, что хочешь, бежать хоть до канадской границы, но знай: я как твой руководитель, как твой друг — против. Без тебя этому номеру не жить. Кто-то умный сказал: кадры решают все.       Саша оглядел Гиршу как-то по-новому. Оценивающе, что ли:       — Хорошая речь, а еще притворяетесь, что вы не разговорник. Только одного не понял, кто я вам в конце концов: друг или кадр?       — Так, все, понабивал себе цену — и хватит. У меня и так Стручковский со своим артрозом в печенках сидит. Ортопедические туфли ему достань! Короче, чтоб завтра в десять был как штык! Хоть на Лубянку отвезут — чтоб пришел!       — Слушаюсь! — откозырял Саша. — А что Надя?       — Что Надя? Какая Надя? Ах, да… — Гирша и забыл про алеющие следы от наручников, опоясавшие Сашины запястья, — Какую бы легенду тебе сочинить? Ой. Да скажи, что на митинг сдуру пошел и попался под горячую руку. Нынче это модно-молодежно.       — Может и поверит, — пожал плечами Саша, уже окончательно принявший сидячее положение. Что ж, не свалился в хандру, как Илья Муромец, на тридцать три года — уже хорошо.       Гирша собирался ехать в гостиницу уже крепко за полночь, измотанный и телесно и духовно.       — Маэстро! — задержал его в дверях Саша. — Бабушка вам наверняка много наговорила про моего историка. В общем, он не такой урод, как она думает. Я правда шел на плешку. Он остановил. Я на свободе, а он сидит.       — Замечательно, к чему это все? — Усталость уже брала свое. Гирша едва уловил половину сказанного.       — Вот бабушка мне Надю сватает. Мол, слюбится. Лёва женат был, пара детей, а не слюбилось. Итог: живет теперь один в коммуналке. Как бы со мной так не было.       — Мы рождаемся одинокими и умираем одинокими, — зевая, пробормотал Гирша. — Не бери себе в голову. Завтра в десять!       И поспешил скорее вниз — пока счетчик такси не насчитал ценник как до Владивостока. Напрасно: таксист все равно содрал с него втридорога.