Маг и я

46

      Отгремели последние представления в цирке на Вернадского, и цирковая программа получила короткую передышку. Но, если в первые дни лета цирк и его артисты отсыпались после ударного труда, остальную Москву лихорадило. Политика выплеснулась из душных кабинетов на столичные улицы. Хочешь не хочешь, она следовала по пятам.       На огромных уличных экранах в реальном времени транслировались заседания первого съезда народных депутатов, где ветхий академик Сахаров, захватив кафедру, спроваживал КПСС с политического пьедестала под колыбельные Горбачева. На Арбате, как грибы после дождя, вырастали пикетчики с плакатами а-ля «Даешь туркам-месхетинцам дорогу в родную гавань!» и «Руки прочь от Нагорного Карабаха!» Поляну близ Лужников на несколько дней оккупировала стотысячная толпа сторонников демократии. В её центре, точно пародия Ленина на броневике, взобравшийся на грузовик Ельцин сотрясал воздух призывами отдать власть улице: она же лучше знает, когда, где и как спасать катящееся в тартарары Отечество, чем дядьки в галстуках.       Эхо лужниковских скопищ не доносилось до Воробьевых гор. На репетиционном манеже Большого московского сохранялась здоровая атмосфера безразличного ничегонеделания. Политинформатор, специалист по идеологической работе от Союзгосцирка, вылитый товарищ Огурцов из «Карнавальной ночи», зачитывал последний выпуск газеты «Известия», освещавший ход Первого съезда народных депутатов.       — …выборы показали, что перестройка стала общенародным делом. Советские люди высказались за дальнейшее углубление…       — Да сколько еще углублять, будто выгребную яму роем, — полушепотом отметил Фэлл.       Вряд ли политинформатор услышал колкое замечание: Саша с Фэллом загодя заняли места на самой галерке. Самое то, чтобы порезаться в очко. Фэлл в шутку предлагал играть на деньги, но Саша благоразумно отказался. Пускай Саша разобрался в основных ложных тасовках, пускай он видел, как Фэлл выводит нужную карту на верх колоды, он все равно не мог объяснить, как в руках Фэлла всякий раз складывалась выигрышная комбинация. Вместо денег поставили на кон время. Часы стояния у плиты. Азарта было не меньше, если не больше. Сидевший подле них Стручковский не без зависти поглядывал на их тихую схватку.       — Сколько ни хожу на эти беседы-лекции, ничего нового не говорят, — покачал головой Фэлл, выкладывая на обивку стула свой расклад: семерка, десятка, валет, туз.       — Двадцать, — констатировал Фэлл, собирая все карты обратно в колоду.       — Стоп, у вас же туз! Кого вы обмануть пытаетесь?! Тридцать. Перебор! Фартук вам к лицу.       — А мы разве не договаривались, что туз — одно очко при переборе? — усмехнулся Фэлл, хрустя колодой. — Ладно, у меня сегодня хорошее настроение.       — Туз при переборе идет за одно? — спохватился Саша.       — Идет-идет. Если это тебе, конечно, поможет!       Строго говоря в тот день у них намечалась утренняя репетиция, но политика внесла свои коррективы. Всех, кого удалось застать, созвали на беседу с политинформатором. Подобные мероприятия добровольно-принудительного характера Саша заставал и раньше, и, в отличие от представлений, аншлагов там не наблюдалось от слова совсем. Да и не могло быть иначе: артисты являлись на репетиции в разное время, и никакая сила, даже партия, не могла собрать всех воедино ради чтения «Известий».       — …выборы подтвердили, что народ видит в партии Ленина силу сплотить советское общество. Советская демократия вышла на новый уровень...       — Куда смотрит православная церковь? Такой пономарь пропадает, — Стручковский якобы говорил сам с собой, но это больше походило на попытку встрять в их с Фэллом оживленный междусобойчик. Фига ему, пусть своего Гузю играть в карты учит!       — … выборы проводились на альтернативной основе. Миллионы избирателей только сейчас ощутили, что их голос много значит…       — Если наш голос что-то значит, можно мы пойдем домой? — отзывался Стручковский.       Когда доклад был окончен, все присутствующие повставали с кресел, но политинформатор их быстро осадил:       — Стойте, товарищи, не так быстро. По плану у нас впереди еще беседа…       — Как, разве беседа не состоялась? — Стручковский вошел в раж. — Вы поговорили, мы помолчали — чудная вышла беседа.       — Юрий Владимирович настоятельно попросил обсудить с вами пару вопросов.       — О, значит еще на час тут застряли, — со стоном Надя шлепнулась назад в кресло и раскрыла залистанный журнал «Бурда».       Политинформатор, не потеряв самообладания, невозмутимо продолжил:       — Как вам известно, в апреле в нашем цирке провели партсобрание. Помимо всего прочего было принято решение разъяснить артистам правила поведения на зарубежных гастролях.       — Ух ты, неспроста завели эту шарманку, неспроста, — подмигнул Стручковский, и Надя даже оторвалась от журнала.       — По итогам прошлых гастролей в Новой Зеландии были выявлены возмутительные факты умышленного увеличения артистами норм отгрузки кормов для животных. Делалось это безобразие с целью дальнейшей перепродажи излишков на местных рынках и получения валюты. Повторяю первый и последний раз: любые махинации с иностранной валютой преследуются по закону и строго караются. Хуже того, уличенные в подобном на следующие зарубежные гастроли могут не рассчитывать!       — Ну вот с этого и надо было начинать, а то «демократия», «выборы»! — покачал головой Стручковский.       — Помимо этого, — продолжал политинформатор, — особое внимание было уделено моральному облику советского артиста за рубежом. Многократно увеличились случаи пьянства, вплоть до появления в нетрезвом виде накануне представления. Так вот, товарищи, мы такого не потерпим! Один раз — так и быть, ограничимся собранием коллектива, а если повторится — без всяких разговоров строгий выговор с занесением в учетную карточку. Это особенно важно! Курс партии взят на повсеместное искоренение пьянства!       — На родине пить нельзя, за границей — нельзя, хоть на Марс лети, может там нальют, — снова сострил Стручковский.       — И помните, — воздел палец к небу политинформатор, — находясь за границей, вы поддерживаете престиж Советского союза в это непростое время. Это требует от вас не только безупречного личного поведения, но и политической бдительности. Зарубежная разведка с целью получения интересующих ее сведений может пойти на любые средства. Не давайте себя компрометировать, будьте бдительны, общаясь с персоналом гостиниц и кафе. При малейшем подозрении на провокацию со стороны спецслужб незамедлительно сообщать руководителю гастролей. Любая ваша слабость, пристрастие к азартным играм, спиртным напиткам или… кхм, женщинам, могут быть использованы против вас.       — Н-да, кажется, мы проигрываем по всем позициям, — усмехнулся Фэлл, убирая карты в нагрудный кармашек.       — Не бойтесь, маэстро! — Саша похлопал Фэлла по коленке. — От алкоголя я вас уже отучил, дело за малым.       Саша оставил без внимания полный недоумения взгляд Фэлла. Больше его удивила едва не подпрыгивавшая на стуле Надя. Будто отличница просилась к доске.       — Товарищ…       — Заугольных моя фамилия! — Красота и юность Нади смягчили иссушенное административной работой лицо политинформатора.       — Товарищ Заугольных, простите за нескромный вопрос, но куда мы едем? — не своим голосом прощебетала Надя.       — Какая прозорливая молодая особа! — расплылся в улыбке политинформатор. — Еще контракта на бумаге нет, а все знаете! Скорее всего, в Турецкую народную республику. Но я вам ничего не говорил!       И, игриво приложив указательный палец к губам, политинформатор поковылял к выходу, оставив всех в возбужденном недоумении.       Новость о заграничных гастролях, и не куда-нибудь, а в капстрану, да еще омываемую теплыми морями, облетела цирковой коллектив с быстротой молнии. Надя ломала голову, где бы раздобыть раздельный купальник, Стручковский причитал, что его гусь не вынесет турецкой жары, Глаша и Настя ударились в изучение русско-турецкого разговорника, но более всех остальных предстоящей поездкой был озабочен Фэлл. И это сбивало с толку.              Казалось бы, после всего, что они прошли вместе, зарубежные гастроли — заслуженный триумф. Мифическая заграница, которая казалась Бендеру неосуществимой мечтой, стала такой близкой, такой настоящей, почти осязаемой. Однако Фэлл отказывался даже обсуждать предстоящую поездку, буднично прогоняя на репетициях заученные всеми трюки. Сам же демонстрировал чудеса рассеянности. Когда он в очередной раз обжегся о химическую грелку, она улетела уже в зал. Второй бокал боржоми привел Фэлла в чувство, но репетицию было уже не спасти: пришлось распустить всех по домам. Саша не выдержал и спросил в лоб:       — Маэстро, я вас не узнаю! Это все из-за гастролей, что ли? Я понимаю, для девушек это все равно что полет на Луну, а у вас-то сколько таких за плечами!.. Вон, полглобуса объехали.       — Последние мои гастроли закончились предательством Родины и персонально меня! — Саша хватился, что наступил Фэллу на старую мозоль, но тот уже выработал свой запас желчи и говорил голосом диктора по радио. — Начнешь тут переживать. В мое время за такое партком фигу показал бы, а не характеристику. А без нее, как понимаешь, визы не светит.       — Как не светит? Вы же не жулик какой…       — Еще какой! — хмыкнул Фэлл. — Я бы даже сказал, рецидивист! Двойная халатность: во-первых, виновен как руководитель номера, во-вторых, как муж. Мол, не следил за ее моральным обликом, дал растлить супругу буржуазными ценностями.       — Растлевают обычно детей малых, — махнул рукой Саша, — А за моральный облик наш можете не беспокоиться.       — Какой облик? Чей? Да я вообще не об этом. Сейчас визу вообще без всякой характеристики дают. Хоть какой-то прок от этой Перестройки.       — Я вас не понимаю. Раз вы не из-за гастролей убиваетесь, из-за чего тогда?       — Из-за гастролей, все ты правильно понимаешь. Хочешь верь, хочешь нет, я бы лучше остался. Ага, остался-остался! Наездился в свои годы, и поверь, это не легкая прогулка. Наслаждаться будешь только на палубе теплохода, а, как только причалим в Стамбуле, конец веселью. Мы едем не по экскурсиям рассекать, а пахать. И это не фигура речи. План есть план. Чем больше мы выступлений дадим, тем больше валюты получит страна. А за валюту мы, простите, хлеб за бугром покупаем. Так что, считай, мы даем и хлеб, и зрелище. Тебе такого на встрече политинформатор не скажет.       — Да ладно, маэстро, вы ли это? — Что-то тут не клеилось. — Вы ночами напролет гоняли нас по манежу, когда вас пугали переработки? Быть может, вы её боитесь встретить?       — Тери? Я боюсь?! Придумай что-нибудь посмешнее. Она накрепко осела в Италии, какой ей резон колесить по странам востока? Если только она не один из тех завербованных шпионов, которыми нас запугивали на политинформации. Тогда в самом деле стоит бояться.       — Послушать вас, женскому коварству нет предела.       — Кстати, как твоя Надя?       — С чего это она моя? — Саша упер руки в бока.       — Ну хорошо, ты — ее. Смотри, распишетесь накануне поездки, вам, глядишь, номер совместный выделят, с удобствами.       «Никакие удобства этого не стоят» — подумал Саша.       — Что? Так от ЗАГСа бегать и будешь? — Тут пришел черед Фэлла удивляться.       — Надя — отличная девчонка. И, как только меня отпустит, я тотчас туда, — Саша сел на бортик.       — Отпустит?.. — Фэлл сел рядом, вытянув длинные ноги.       — Вакантное место занято, — проворчал Саша и искоса взглянул на Фэлла.       — Неужели в городах кого-то охмурил?!       — Что вы!       — Она цирковая?       — Не будем играть в угадайку. Если я когда-нибудь признаюсь, клянусь, — Саша позволил себе усмехнуться. — Вы узнаете об этом первым.       Это было признание. Его манифест. Но, как и манифест об отмене крепостного права, половинчатый и робкий. Фэлл и уставился на Сашу глазами дремучего землепашца. Какое там раскрепощение.       — Больно мне надо знать ее фамилию! — Как прекрасны люди в неведении! И до чего погано от этого на душе. — Но ты смотри, не увлекайся! У нас многоженство покамест не разрешили. Беда! Хоть в Лигу сексуальных реформ пиши.       Фэлл потряс Сашу за плечо, но сделал этим только хуже.       — Несмешно, — буркнул Саша и покачал головой, которая, точно пудовая, оттягивала ему шею, — Роняете планку.       Поднялся, перекинул пиджак через плечо и поплелся, не разбирая дороги — куда-то вперед.       — Завтра заглядывай до репетиции, азы ментализма преподам! — Как ни в чем ни бывало крикнул Фэлл вдогонку.       Саша сделал неопределенный жест рукой. Оборачиваться не было сил. Он обознался. В который раз. Но этот был самым болезненным.       С другой стороны, чего он ждал? Его чувство — абсурд, парадокс природы. Его вроде и нет, и оно повсюду. О нем не отыщешь даже скромного очерка в «Науке и жизни», но на каждом заборе найдется упоминание, хоть и очень далекое от научного языка. При таких вводных трудно упрекнуть Фэлла в неведении. И потом, Фэлл никогда не скрывал: он не Вольф Мессинг и мыслей не читает. Считать лицевую сторону карты по коду из специального блокнотика — это пожалуйста. А тут все пошло иначе: то ли Сашин код был слишком сложен, то ли Фэлл растерял былую форму. Плюнуть на все и расшифровать? Бред. Саша вообразил, как будет выглядеть такое словесное препарирование. Его едва не стошнило на тротуар.       Нет. Это недопризнание — его предел. Как любая заводская деталь: выйдешь за предел прочности — сломается. С людьми, похоже, так же. Все. Довольно страданий и разочарований! Баста!       Саша болтался в бесцветном вагоне метро, вцепившись в истертый поручень. Он поминутно рисковал либо отдавить ногу пареньку криминальной наружности, либо толкнуть авоську бабушки-божий-одуванчик, которая его самого сдует, если он раскокает ее бесчисленные банки с соленьями.       Безжизненный, точно из него чеснокодавкой выдавили все эмоции, голос обьявил: «остановка Лубянка. Следующая остановка — Чистые пруды. Переход на шестую и десятую линии».       Сейчас перейдет на Чистых прудах на шестую, еще потрясется три остановки в автобусе — и его встретят лающая Клёпа и разбуженная ею бабушка. Его усадят за стол, накормят диабетической колбасой с гречкой, пусть даже и против воли…       Но Саша до Чистых прудов в ту ночь так и не доехал.

47

      В сквере Большого театра всегда было людно. Иностранная речь звучала там чаще, чем русская. Вот и этим вечером сквер пучился народом, стекавшимся поглазеть на нетленную классику. Можно было подумать, что и Саша заделался в заядлые театралы, но, увы, он пришел в театральный сквер не за «разумным, добрым, вечным». Нет, ноги вели его в противоположном от мраморной колоннады направлении, к источнику удовлетворения более приземленных потребностей. К общественному туалету.       Несмотря на свое внешне неприглядное назначение, постройка эта приобрела воистину легендарный статус в узких кругах. Эти же «узкие круги» в свое время доходчиво объяснили Саше, что туалет этот давно не используется по прямому назначению, превратившись в эдакое «Бюро знакомств» для таких же изгоев, как он.       Раньше Саша услугами данного «бюро» не пользовался и обходил злачное место стороной. Но теперь, когда душа — что опрокинутый стакан, слабоумие пересилило страх.       Гранитная крошка хрустела под ногами. Саша решительно сокращал расстояние между собой и «бюро». Он уже видел группку мужчин у входа: из огоньков от их тлевших в полумраке сигарет можно было составить причудливое созвездие. Вот-вот и он станет его частью…       — Саша? Ты?! — от неожиданности Саша отпрыгнул с дорожки на газон. Голос был болезненно ему знаком. Причем «болезненно» в буквальном смысле.       — Лё… Лев Николаевич, вы здесь откуда?! — Да. Его историк. Как ни в чем ни бывало сидел, закинув ногу на ногу, и потягивал тархун.       — Что, коренному москвичу и посидеть в оперном нельзя?       — В оперном приезжие сидят. А все коренные, как приличные люди, телевизор дома смотрят.       — Ты же знаешь, телевизор мне противопоказан. От него умирает больше клеток мозга, чем от курения и выпивки вместе взятых. Ой, что это я. Ты садись! — И Лурье разложил газету на скамейке, прикрыв следы бурной голубиной жизнедеятельности.       Саша бросил взгляд в сторону туалета. Созвездие куда-то разбрелось. С неохотой он сел рядом.       — Саша, ты понимаешь, что своим появлением обрушил всю концепцию метафизического натурализма?       — Зато вы — подтверждаете, — огрызнулся Саша.       — Зачем так сурово! — Лурье закатил глаза. — Давай зароем топор войны.       — В одном кургане с вашей совестью?..       Вот так просто. Как будто не было истерик в телефонную трубку, ежедневного караула после школы, дополнительных занятий на квартире, пока жена с детьми гостила у матери.       — О, Артур… Если тебя это утешит, вместе с совестью я зарыл там лучшие годы. О таком не сложат ни баллад, ни былин, ни даже поговорки. А ты возмужал! Слышал, в цирке закрепился?       — Да, хотя «закрепился» — не то слово. Был гимнастом — подался в иллюзионисты. А теперь, может, и вовсе уйду… да хоть на завод!       — Не уходи из цирка! — взмолился Лурье. — Такое тело не должно кривить спину над станком.       — А комплименты у вас все такие же. Вы тоже… изменились! — Саше приходилось подбирать слова. Лурье никогда не славился спортивным телосложением, но то, что сидело подле Саши, скорее напоминало сухофрукт. Он весь как-то осунулся: щеки впали, глаза чуть ввалились, рубашка висела мешком на покатых плечах, которые Саша так любил когда-то сжимать.       — Если ты подумал, что я тут сыроедением увлекся, это не так, — говорил Лурье так же с трудом, сдабривая каждое предложение мелким глотком тархуна. — Скверная диета. Очень скверная. Не советую.       — Заболели чем-то, что ли?       — В больнице сказали, что ВИЧ. Или СПИД? Я так и не понял разницы. Да не делай такие глаза! Это по воздуху не передается.       На память пришли скупые газетные статьи о вспышке эпидемии в Элисте. Кажется, раньше еще была пара заметок про СПИД в газете ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов? Тот еще абсурд: не пожимайте руки иностранцам, не распутствуйте.       — Этой же гадостью вроде только наркоманы и проститутки болеют? — Саша не успел подумать, насколько бестактным был его вопрос.       — Наверное, в четырнадцатом веке папа Римский с его епископами тоже все на шлюх пытались списать. Получилось так себе. Нашего брата эта зараза косит стахановскими темпами.       К туалету подошел рослый мужчина в широкополой шляпе. Его приветствовал другой, коренастого вида с удивительно тонким голосом:       — Анна Павлова, а мы переживали, что вы уж не придете!       — Мотя, дорогая, когда я избегал встреч с вами?       — Уже побывали в телевизоре?       — Нет, все еще жду ангажемента. Там Уланова минут десять как премьеру дает.       — Что это они? — Саша кивнул в сторону говоривших. — В шутку что ли?       — Ты про клички? Ну, так место обязывает. Ты не смотри, что в туалет загнали, публика культурная. Насмотрятся балет и несут сюда свою культуру. Если б культура была заразней… Сам-то я уже год как ангажементов не имею. В телевизоре меня больше не видят.       — Какой еще телевизор?!       — О, а ты и впрямь тут в первый раз? Кабинка в туалете с дыркой в перегородке. Известно для чего.       Саша вздрогнул.       «Хорошо, что Фэлл не слышит. После такого выбросил бы телевизор вместе с пультом на свалку».       — Стоп, — поинтересовался Саша, — если вы сюда приходите не за «этим», то… за чем тогда?       — Саш, я больной разведенный дурак в коммуналке, где одна половина — идейные мещане, а вторая — верующие коммунисты. Я хожу сюда посмотреть на людей. Иногда подсядет кто — поговорит со мной.       Лурье вдруг закашлялся, Саша достал ему свой платок. Лурье трясло от кашля еще с минуту. Когда отнял от лица платок, тот уже потемнел от крови:       — Полюбуйся!       Саша как под гипнозом смотрел на растекшиеся красные гроздья. Лёва. Что ты с собой сделал?!       — Сашка, топай давай отсюда. А то как я, дурак, платков не напасешься. А ты такой молодой, красивый. В этом мире так мало красоты.       Саша много раз корил Лурье. И было за что. Это была все та же похотливая лицемерная сволочь, из-за которой он все глаза выплакал. Которая наглаживала его при любой свободной минуте и шептала нежности, а потом бросила перед выпускными экзаменами, потому что: «Сашка, сейчас мы в точке бифуркации, давай дальше сам». Знал Саша, что это «за точка бифуркации» такая. Лурье приметил себе нового «любимчика». Но, если в начале беседы скамейка жгла Сашину задницу сквозь газету, то теперь он не спешил уходить. Наоборот.       Они поговорили еще немного. Лурье засыпал вопросами про цирк: заставил вспоминать все байки и курьезы. Все три «примы балета» успели побывать в телевизоре, когда Лурье все-таки поднялся.       — Я вас провожу, — безапелляционно заявил Саша и встал следом.       — Хорошо-хорошо, только сначала в туалет зайдем.       — Лев Николаевич, и это после всего!.. — У Саши дернулся глаз: даже сейчас готов насадить?..       — Да мне на самом деле в туалет надо! — шепнул Лурье. — Тархун дает о себе знать!       «Надо же, хоть кто-то воспользуется туалетом по прямому назначению», — пронеслось в голове у Саши, пока он дожидался Лурье у кабинки. Тот снова зашелся страшным кашлем. Саша открыл дверь кабинки — мало ли чего.       — Всем стоять на месте! Не двигаться!       Приказной тон и синяя милицейская форма входящего сулили очень интересное продолжение вечера.