Маг и я

40

      Канун Нового года — время предвкушения. Все ждут подарки. Чего только Саше не дарили — электрическую бритву с плавающими лезвиями, модные кроссовки, пластинки, а потом и аудиокассеты: все, что родители затрофеили в забугорье, а бабушка придерживала до нужной даты. В общем, не жаловался. Но все эти подарки померкли, когда всему коллективу «Золотого теленка» объявили: ваш номер принят в эксплуатацию!       Выступали снова перед Всесоюзной дирекцией в Москве. Как назло, комиссия отсматривала номера подряд, и решение оглашалось только в самом конце. Ожидание было губительным. Как Фэлл изводил себя! Он наматывал восьмерки по фойе, выбегал в одном пиджаке на мороз — покурить, но это не спасало. Саша усадил его на стул, но и там Фэллу не было покоя. Благо, Саша прихватил с собой шарики баодинга — Фэлл взял, и те заиграли в пятнашки в его руке.       Даже когда огласили благую весть, Фэлл не сразу вышел из оцепенения. И только когда у него на руках оказался заверенный печатью акт приема в эксплуатацию, морщины на его лице разгладились.       Времени проставиться не было, первая разнарядка — и сразу в Киев. Первый город республиканского значения на Сашином творческом пути. Неплохой задел, если все не продуть.       Программу «Фильм, фильм, фильм» бросили в самое пекло: в Киеве — самый разгар январских праздников. Народ нагулял первый жирок за новогодним столом и жаждал зрелищ. По словам администратора ожидался аншлаг, чего Фэлл давно не припоминал.       День премьеры. Закулисье, отзывавшееся эхом в пору ночных репетиций, теперь напоминало гудящую очередь. На этот раз стояли за аплодисментами. Саша глянул в узкий, в два пальца, просвет в форганге. Да, переплюнуть номер Багировых «Полосатый рейс» будет непросто! А придется! Их аттракцион закрывал отделение и представление в целом. Права на ошибку нет. Это, кажется, понимал и Фэлл. Не в состоянии устоять на месте и минуты, он суетился, как герой водевиля. Облапал иллюзионную витрину вдоль и поперек, как бы чего не вышло, облапал наряды девиц, проверяя потайные липучки, облапал Стручковского и гусей, ловко перевернув трепыхавшихся птиц на спины, чтобы те враз замерли. Необлапанным остался один Саша.       — Кулек и водку — взял? — спросил Фэлл, и плевать, что Саша держал и то, и другое в руках, — Ничего не забыл?       — Тот же вопрос я хотел адресовать вам, — вздохнул Саша.       — Мне? — Фэлл сделал большие глаза. — Что еще за фокусы?       — Фокусы, которые выкидывает наша память, — Саша кивнул, как бы указывая вниз.       Фэлл оглядел себя, ухватился руками за голову и умчался в гардеробную. Обратно он вернулся в положенных серых брюках. «Полосатый рейс» отправился за форганг, и на манеже уже копошились ковёрные с бутафорскими камерой и нумератором. Оставались считанные минуты до выхода.       Фэлл, провожаемый косыми взглядами со стороны коллектива, встал подле Саши.       — Скажи: я выгляжу дерганым? — прошептал он.       — Есть немного, — и, спохватившись, Саша добавил. — Берите пример с Бендера! Он проваливался, но как эффектно!       — Я б не против эффектного провала, не выступать нам тут еще два-три месяца!       — Ничего, Киев пережил Батыя, Петлюру, Гитлера, и нас, думаю, переживет.       — После озвученных бед киевляне заслужили чего-то получше, — Фэлл со вздохом покачал головой и положил руку Саше на плечо. Сжал. Искал поддержки? Саша с трудом сдержался, чтобы не накрыть его ладонь своей. Вместо этого ободряюще улыбнулся.             Щелчок пульта — и витрина зажглась ожерельем пестрых лампочек.       — Чем не новогодняя елка? — подметил Саша, — А наш аттракцион — лучший подарок?       Он не льстил. Саша видел, сколько сил Фэлл отдал «Золотому теленку». Не ради бюрократов Союзгосцирка и даже не ради публики. Фэлл сам себе самый взыскательный зритель. Сам себя охает и освистает, не переступив бортика манежа. Одно слово может возвысить или похоронить. Саша возвысил.       Мимо пронеслась пыхтящая униформа: уносила последние решетки и тумбы от номера «Полосатый рейс». Не успели утереть пот со лба, как Фэлл дал отмашку выкатывать сияющую лампочками витрину на манеж.       — Итак, лед тронулся, господа-присяжные заседатели! — выйдя из предпремьерного оцепенения, Фэлл повернулся к робеющему коллективу и, окинув всех непроницаемым взглядом из-под козырька бендеровской фуражки, поманил к себе. Все обступили его кольцом, будто заговорщики.       — Стручковский — вы из старой гвардии, к вам не относится.       — Сколько можно называть меня старым… — запричитал Стручковский.       — …все остальные, — продолжил Фэлл, — слушайте меня. В зале будут без малого две тысячи человек. Так вот. Забудьте о них. Их нет. Смотреть только на меня. Нам нужно уложиться в десять минут и ни секундой больше. Саша, грелки готовы? Стручковский, следите, чтоб Гузя не кричал. Девушки… больше улыбайтесь и не мешкайте.       — Новые гуси меня плохо слушаются! — не удержался Стручковский.       — Что ж, начнут гоготать в бочке — я знаю, что будет на моем новогоднем столе. Все, по местам.       Из оркестровой раковины грянула музыка Гладкова из пролога к фильму «Двенадцать стульев». Девушки, еще непривычные к публичным выступлениям, тревожно переглянулись, будто бы их ждал выход на гладиаторскую арену. Но страх остаться за форгангом в компании дерганого Фэлла, видимо, пересилил, и девушки выпорхнули под свет софитов. Уже на арене они мотыльками слетелись к залитой светом витрине. За витриной — манекены, одетые в облегающие платья с откровенными вырезами — все по последней моде. Девушки, используя скромные познания в пантомиме, изображали попеременно то восторг от «фирмы», то досаду от невозможности эту «фирму» достать. Настал выход Саши.       — Ни пуха ни пера, — шепнул Фэлл Саше на ухо. Ухо запылало.       — К черту!       Саша буквально ввалился на залитый светом манеж в замаранной рубашке и с бумажным кулечком для семечек и бутылкой в руках. Он очень боялся, что вода перельется через ограничитель и выльется из газеты. Или что впопыхах он перепутает педаль, и зал увидит зияющую в витрине дыру при воровстве платья — пронесло. Под хохот публики «запретное» содержимое бутылки перекочевывало в газетный кулек и обратно, сбивая с толку шпреха-милиционера. Под удивленные возгласы непроницаемая витрина «прохудилась», когда рука Шуры утянула платье в пайетках. И вот, когда зал уже разогрелся, на манеж вышел, нет выплыл, Фэлл, приподняв фуражку и кокетливо покачав головой. Расплылся в обаятельной улыбке, словно обещал и миллион, и Рио одновременно. Женское население первых рядов аж подалось навстречу. Саше даже стало обидно, что такой актерский талант пропадает на манеже.       Девушки не подкачали, только Глаша замешкалась при быстром переодевании, Саша разглядел топорщившийся краешек серого платья из-под ее нового наряда. Хорошо, что Надя загородила собой растяпу и украдкой оправила ей подол. Кстати, убегать и прятаться от Нади в волшебном шкафу Саше даже понравилось: жаль, что в жизни так не сработает.       Гуси, вопреки причитаниям Стручковского, сидели в бочке смирно и по его команде послушно убежали в переноску. Взрослая публика оценила игру слов с «гусем». Дети же просто порадовались крикливым птицам.       Но, когда имеешь дело не с машиной, а с живой тварью, возможно все. Вот и Гузя, отсчитывая на счетах стоимость Надиных «покупок», в конце вдруг взял и передвинул вправо фишек меньше, чем надо. Казалось бы, катастрофа, провал! Но Стручковский не даром имел пятьдесят лет стажа, нашелся, превратил это в клоунский этюд! Схватившись за голову, запричитал:       — Ты что цену сбиваешь, транжира! Тебе глазки построили — и поплыл… Куда ты поплыл?!       А Гузя и рад побултыхаться в тазу. Успех у шутки был колоссальный.       И все же Саша боялся. Боялся, что грелка с кипящей смесью прохудится и обожжет руку Фэлла. Боялся, что Стручковский замнется и не станет играть на публику «жалкого» Паниковского. В конце концов, боялся просто выбиться с остальными из темпа и запороть этим выступление. За все свои выходы на манеж в качестве вольтижера Саша ни разу так не волновался. Но спасали музыка и стоическое спокойствие Фэлла. Финал. Бендер, Шура и Паниковский спорили над картой СССР: только в отличие от романа ставки подросли. Забуревшие на теневом бизнесе «дети лейтенанта Шмидта» делили Союз на личные вотчины. Бендер положил глаз на солнечный Азербайджан, поближе к корням, как никак, сын турецко-поданного. Шура ухватился за Прибалтику, настоящий рай для фарцовщиков. А Паниковский наложил лапы на Украину, грозясь скупить весь Крещатик и ввести там платные парковки. Каждый тянул карту на себя, и раз! карта порвалась. Злободневный трюк на грани фола.       — Ничего, Советский Союз переживал и не такое. Воссоединим! — сказал Фэлл, тем временем совершая мастерскую подмену разорванной карты на целую.       — Начнем дележку — останутся рога и копыта! — но тут Фэлла прервал пронзительный милицейский свисток. Фэлл отвесил беглый полупоклон и, обронив на ходу «Заседание откладывается! Прошу очистить зал!», скрылся за форгангом. Вслед за ним увязались и Саша с остальными.       Хотя самое страшное осталось уже позади, ноги передвигались с трудом. Саша был даже немного опустошен. Но мучился он недолго. Не успел опомниться, как его заключили в крепкие объятия и закружили, словно на карусели. Когда форганг и закулисное помещение перестали мелькать перед глазами, прижали к себе и поцеловали в губы. Нет, не Надя. Фэлл. Как долго это длилось? Мгновение. Но остановись мгновение, ты прекрасно! Увы, Саша ликовал недолго. Фэлл отнял губы и одарил точно таким же поцелуем Стручковского. Произошла инфляция поцелуев. Когда Стручковский отбился от непрошеных излияний, Фэлл весь сияющий сказал:       — Молодцы. Не подкачали! Уложились секунда в секунду, и, главное, чисто! Такое надо отметить. Айда в ресторан!       В воздухе повисла неловкая пауза. Фэлл на миг даже замешкался, но, хлопнув себя по лбу, поправил себя:       — Я угощаю!       Предложение было принято с единодушным восторгом: еще бы, дармовой ужин! Девчонки наперебой запричитали, что у них нет нарядов, а те, что есть, не налезают, Стручковский сокрушался, что по предписанию врача не может есть после шести, а таблетки благополучно утеряны в поезде.       Сашу одного не заботило что, от чего и за что пить. Он любовался, как Фэлл улыбается и мурлычет под нос мотив танго из двенадцати стульев. Кураж. Его маэстро цвел и благоухал. Будто затылком почувствовав, что за ним наблюдают, Фэлл обернулся и подмигнул.       Сердце совершило кульбит. Маэстро, не надо так. Эта сердечная гимнастика еще ни разу до добра не доводила. Но Саша прислушался к участившемуся сердцебиению как к давнему знакомому. Он слишком соскучился по нему, чтобы злиться за прошлые обиды.       — Разведем монстеру на алкоголь? — спросила Надя и взяла Сашу за руку. Саша не ответил.       Он хотел развести Фэлла на кое-что другое.

41

      В моменты счастья Фэлл проходил метаморфозы, которым позавидовала бы любая бабочка. Лицо его приобретало умиротворенное выражение, словно иконный лик. Глубокие носогубные морщины, избороздившие щеки, разглаживались. Даже глаза, обыкновенно темно-синие, как милицейская форма, светлели.       Вспыльчивость спадала на нет. Фэлл прощал огрехи на репетициях и почти не повышал голос. Девушки вдруг перестали именоваться «болванками», у них, как выяснилось, были имена!       Фэлл не ленился лишний раз снизойти, даже самолично залезть в «волшебный» шкаф, пускай он и не помещался до конца в швеллер боковой стенки. Но ему было мало! Его узенький круг общения, ограниченный, дай бог, их коллективом, вдруг расширился аж до всей труппы. Это раньше он за пределами манежа ни минуты не задерживался на работе. Теперь он спокойно давал закурить любому цирковому, о чем-то толковал с ними за этим делом, травил анекдоты, смысл которых Саша не всегда понимал. И смеялись ведь, и, кажется, искренне! Разительные перемены, если сравнивать с прошлогодней угрюмой пьянью.       Но не все перемены — к лучшему. Сашу и Фэлла отлучили друг от друга. И кого ради? Ради Стручковского! В Главке резко вспомнили, что перед ними два заслуженных, и выделили им номер получше, по статусу: где телевизор и холодильник были не только на бумаге, и в кране значилась горячая вода. Саша пытался договориться полюбовно, потому на следующий же день после заселения явился к Стручковскому с дубовым веником под мышкой и щедрым предложением ежедневно организовывать Гузе водные процедуры.       — Молодой человек, ваше рвение очень похвально, очень! — зашамкал небритыми губами старикан, — Но и вы меня поймите. Ну съеду я в номер без удобств. Это ж мне опять стоять в очереди. А у меня больные ноги, знали бы вы, какие у меня больные ноги!..       Саша посмотрел на выставленную на тумбочке Стручковского медальку с изображением лиры. Дело обреченное. Заслуженный, так заслуженный, чего тут доказывать. И Саша уступил, сделав жест руками, что он все и так понял.       — Тоже мне трагедия, — Стручковский не затыкался. — Ну, увидитесь со своим маэстро только на репетициях и на выступлениях. Тут не горевать, радоваться надо!       И веник взял, сволочь!       Республиканский статус гостиницы оборачивался еще одним плюсом (а для Саши — громадным минусом): при каждом блоке для заслуженных была своя кухонька. И так выходило, что теперь Саша мог встретиться с Фэллом в лучшем случае на лифтовой площадке. И это после месяцев жизни бок о бок в одной квартире! Когда посреди ночи ему, засыпавшему на раскладушке, могла прийти мысль для сценария, и он тут же окликал Фэлла в другой комнате! И тот отвечал! Или вяло ругался — от настроения. А теперь что? Накручивать круги на циферблате и слушать гудки? Записывать на бумажку и ждать момента? Попробуй выцепи его. Прямо как зубр — тоже исчезающий.       Ощущение одиночества усугублялось бодрыми соседями. Сашу поселили вместе с акробатами-прыгунами на досках из номера «Царский переполох» под руководством Цирюка. Ребята адаптировали сцену бегства Бунши и Милославского из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Буншу и Милославского играли верхние акробаты, разъяренных стрельцов, преследующих самозванцев, средние и нижние. Улыбающиеся, молодые и волнующиеся (как-никак первая разнарядка в столь крупный город), они все свободное время пропадали в тренировочном зале, оттачивая трюки. Что хуже всего, вечером, уже полураздетые и в постелях, они продолжали фонтанировать идеями. Добавить в сальто оборот. Прийти на плечи к среднему чисто. Увеличить количество людей в стойке. Избавиться от лонжи… Их энергия била ключом настолько, что прибивала к земле напрочь. А как этот Цирюк достал со своим «чего это из гимнастики ушел?» И почему объяснение «захотелось» вечно никого не устраивает?!       Почему все устроено так неразумно? Всем непременно хочется выбить из тебя «свое мнение», и в то же время всем на это «твое мнение» решительно плевать.       Взять хоть Надю. Каждый божий день начинался принесением присяги. «Ты меня любишь?» — этот вопрос мог застигнуть в любой момент, хоть посреди парада-пролога, хоть в горизонтальной «пятиминутке». «Люблю» — выпаливал Саша. Спрашивать «почему?», «насколько?», «как?» — зачем? Присяга принесена, и ладно.       Нет, конечно, Надя не была слепа, поэтому пыталась его «встряхнуть» и выводила на долгие прогулки по зимнему Киеву. Намотанные на городском катке круги и полная грудь морозного воздуха на короткое время прогоняли хандру, но та отвоевывала свое, едва усталость спадала. Саша пробовал отжиматься и заниматься гантелями — эффект тот же. Отвечал на приставания Нади, иногда не по одному разу за день — беда.       Саша с ужасом понимал, что превращается в физкультурного гомеопата. Вот только как и любая гомеопатия, лечение было бессильно. Дошло до смешного.       Посреди репетиции Саша запорол трюк с «исчезающей водкой» в кульке для семечек.       — Что с тобой сегодня? — по слепоте Фэлл мог тягаться с Паниковским. — Давление? Рановато в твои-то годы.       «Последнее время атмосферный столб давит на меня сильнее, чем на других граждан», — чуть было не выдал Саша, но вовремя спохватился и отделался нелепым извинением. Как бы ни был прекрасен юмор Ильфа и Петрова, эту шутку Фэлл вряд ли оценил бы. Да и Саше смеяться от нее не хотелось.       Чем отвлечь себя? Карьерой? Лить крокодиловы слезы по трапеции было поздно. Саша сделал шаг в иллюзионном жанре и уже не один. «Иногда нужно сделать шаг назад, чтобы сделать два шага вперед» — отговорка для неудачников. Но карьерная лестница в иллюзионе зияла пустыми ступенями. Саша пробовал восполнить пробелы книгами, обшарил крупные букинистические магазины Киева и даже записался в Вернадку. Книги дразнили скупыми описаниями номеров уровня детского утренника (вроде распиливания и протыкания женщин). Как ни крути, иллюзионисты были закрытой кастой, где секреты передаются из уст в уста. Уста Фэлла молчали.       Да, Фэлл обучил его азам манипуляции и работе с массивной аппаратурой. Обучил паре вольтов, тройке форсирований колоды, простейшему пальмированию шарика и сигареты. И на этом все. Аки библейский бог сложил руки и отдыхал, предоставив свое творение самому себе. Коротал вечера, играя в нарды со Стручковским, пускаясь с ним в «преданья старины глубокой», а иногда…       Фэлл — он мужчина видный. Не растерявший густых волос, со статной фигурой, которую не смогли угробить ни систематические возлияния, ни полупостельный режим. Не тело Аполлона, но он и не работал тот жанр, где мышцы растут как на дрожжах. Видимо, понимая это, Фэлл позаимствовал у силового жонглера гирю на двадцать кило — Саша мельком видел ее, прячущуюся за тумбочкой.       — На обрюзгшего Бендера никто не пойдет — бросал Фэлл, приседая с гирей раз пятидесятый. Проклятая гиря! Даже с бездушным куском чугуна Фэлл проводил времени больше, чем с Сашей. Так и хотелось последовать примеру Шуры и утащить эту гирю прочь.       Но теперь Фэлл следил не только за телом, но и за языком. Острая на язык на репетициях, за манежем монстера превращалась в василек, от которого даже извечного «баба» в адрес женщины не услышишь. И уж тем более не зажмет между кофрами, бормоча в ухо: «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен. Чего зря время терять? В полночь жду. Ну как, придёте?»       Для женской половины труппы указанные достоинства не остались незамеченными. А если прибавить к ним жилплощадь и отсутствие спиногрызов от прошлого брака, вывод напрашивался очевидный: надо брать! Решение было принято внеочередным женским съездом в курилке, о чем Надя успешно проболталась Саше.       Да, для женщин Фэлл оказался таким же дефицитом, как люрексовые колготки или кружевные лифчики «Анжелика». Когда такой товар «выбрасывают», он долго не залеживается. Так на Фэлла открыли охоту.       Инночка — эквилибристка на проволоке. Двадцать девять лет — почти старуха для цирка, она решила, что ей пора замуж. А если женщина решила, что пора, кто ее остановит?       Инночка плясала на четырехметровой высоте. В гордом одиночестве, она работала номер по мотивам фильма «Мерри Поппинс, до свидания!», и какое же это было попадание в образ! Широко распахнутые глаза, которым не нужны никакие накладные ресницы, губы бутоном, и грудь, которую не скрывал даже целомудренный наряд няни — словом, мужики говорили ей вслед «вы само совершенство» без тени шутки в голосе. Инночка вертела ими всеми, как черным зонтиком, служившим ей балансиром. И баланс никогда не теряла: принимала как должное подарки и помощь, но едва кто заикался о рандеву — тут же выкручивалась, отшучиваясь в зависимости от возраста кавалера. Тем, кто в возрасте, цитировала Ершова: «...не пойду я за седого, за беззубого такого», молодежи доставалось похлеще: «Женилка-то выросла?» Саша вдоволь наслушался этого от своих соседей по комнате, надо ли говорить, что каждый из них попытал счастья. Но ничего не менялось. Кавалеры отходили, обижались и спустя день-два снова раздевали Инночку глазами. Надеялись, что она, как ее героиня, прилетит к ним, когда совсем плохо? Вряд ли Инночка задумывалась над этим. Инночка садилась на шпагаты, исполняла батманы-рондады и чувствовала себя на проволоке так же вольготно, как и на диване в гардеробной.       В общем, однажды эти прелестные сорок пять килограмм в новехоньком телесном трико, которое отлично подчеркивало изящную фигурку, подошли к Фэллу и попросили подержать лонжу. Очередь из парней, готовых подержать хорошенькой артистке лонжу, выстраивалась еще до того, как та выходила на манеж. А тут, считай, персональное приглашение. Намек весьма прозрачный.       Фэлл, вместо того, чтобы согласиться, возмутился:       — Я вам что, униформа?!       Инночка вопросительно взглянула на Надю, та выразительно посмотрела на Фэлла:       — Самое время желание загадать.       — Простите?       — Падающая звезда — редкость в астрономии. А в цирке — статистика.       Так Фэлл битых два часа стоял и наблюдал за растягиванием Инночки, стиснув в руках страховочный тросс. На его месте Саша бы этот трос за что-нибудь привязал и смылся, но техника безопасности не позволяла. Но когда Фэлл встал страховать Инночку во второй и в третий раз, до Саши дошло: дело не в технике безопасности. Куда это Фэлл так спешит из гардеробной, что аж убежал в «волшебных» штанах? К Инночке. С кем это Фэлл вечером идет под ручку в кино?! С Инночкой. У кого Фэлл задержался в номере допоздна?.. У Инночки.       Саша мелькал перед Фэллом лишь на манеже, исполнял требующиеся трюки, прятался в волшебном шкафу — и исчезал. Исчезал для Фэлла. Да, у Саши была Надя, но какой с нее толк? Он показывал ей простейшее форсирование сбрасыванием, и она не видела подвоха. А это уровень дилетанта. Кто покажет на огрехи? Так Саша будет вечно топтаться на месте и сидеть в пыльном шкафу, пока Фэлл изволит наслаждаться жизнью! Главк дал им парашют без кольца, Фэлл швырнул только отрез полотна — как парашют сошьешь, так и полетишь.       На дворе стоял март-месяц: мужское поголовье стаптывало ботинки в поисках дефицитных гвоздик и мимоз, в воздухе пахло гормонами, и Саша вконец раскис. На такой случай у Саши рецепт был один — звонок бабушке. Сейчас-то он изольет ей душу! Но едва услышал родной голос, передумал. Хватит с нее, натерпелась. Только разволнуется от его слов. А от волнения сахар поползет вверх, и он будет виноват даже за тысячи километров.       — Отличный аттракцион маэстро сделал. Аншлаги, как на Цветном, — Саша потерянно крутил телефонный провод между пальцев и старался звучать повеселее. — Ну, как Фэлл говорит, и я делаю успехи.       — Шурочка, а чего голос такой убитый?       — Ба, да какой убитый? Усталый. Да и я соскучился. Так хочу к тебе.       — То ускакал от меня — пыль столбом, то хочу на ручки, как в детстве. Обидел кто?       — Что за глупости. Двадцать четыре года лбу, какой обижаться. Просто, — Саша ненадолго замолчал, поковыряв ногтем исцарапанную щель для монет. — Вроде новая жизнь, знакомых куча, а все равно одиноко. Хоть волком вой.       — А я тебе говорила идти сдавать экзамен по истории! А ты Ямское Поле с Ленинскими Горами спутал! Сейчас жил бы со мной да не тужил.       — Бабушка, — опять задергался глаз, Саша прикрыл его пальцами. Отпустило. — Мне не история нравилась.       — Знаю. Ну а что Надя?       — Что сразу Надя? — буркнул Саша. Он звонил не за тем, чтоб обсуждать Надю! — Видимся украдкой, гуляем иногда. В разных номерах живем, рассказывать особо нечего.       — Нечего-нечего, а потом вдруг возникнет орущее что-то.       — Ба!       — Не буду, не буду. Мне-то грех жаловаться, ты был прелестным ребенком. Лет с трех, как орать перестал.       — Спасибо! — Саша перевел дух. Может и тему перевести? — Как мама?       Выслушав подробный рассказ о матери, которая рада-радёшенька наконец осесть и не просыпаться на колесах, Саша только порадовался чужому счастью. Отец недолго оплакивал потерю. Вовсю уже репетировал с новым вольтижером в Ленинграде, и о сыне толком и не спрашивал.       — Но это он неправильно, конечно. Мне стыдно за Пашу. Я каждый раз говорю, позвони, болван, сыну, а он ни в какую! А Ваня? Из того же теста. Непутевые у меня сыновья вышли, Сашка.       — Зато внук хороший.       После разговора Саша повесил трубку и побрел из будки обратно в гостиницу. Если повезет, выклянчит тарелку плова у жокеев — и на боковую. Но надо же такому случиться! Столкнулся в дверях с Фэллом. Тот обдал его паром изо рта, поправив ондатровую шапку. И рожа довольная-предовольная. Позади маячила вероятная причина этого довольства, тонконогая Инночка, в кремовом пальто и высоких бежевых сапожках. Ни дать ни взять, Дюймовочка из мультика. Будто только выбралась из ореховой скорлупки и на эти ножки-палочки встала. Пусть только ореховыми глазками наивно не хлопает. Сашу таким не проведешь. На лице ж написано: поматросит она его маэстро, как крота из сказки, да бросит. Люди ж на ошибках не учатся. И ради этого он, Саша, вытаскивал этого крота из запоя на свет божий? Тьфу, противно!       — Мусик? — промурлыкала она. — Чего стоим? Красный?       — Красный-красный, — отозвался Фэлл на нелепое прозвище, оглядывая Сашу с ног до головы, будто с ним что-то не то, — Чего без шапки по улице разгуливаем? Слышал об отите?       — Слышал, — Вот к чему пришли, докопался, как старшина «козырек на два пальца выше бровей!» — Освободите проход, так и зайду.       — А чего такой кислый? Я же вас всех сегодня раньше отпустил, и завтра выходной. Где веселье? Чай у нас не панихида, а совсем наоборот! Я думал, ты с Надей впереди планеты всей …       — Маэстро, — перебил Саша. — Вы, кажется, куда-то торопились?       — Эге-ге. Погоди. — Фэлл положил руку ему на плечо. Почему теперь ее хотелось сбросить? — У меня три контрамарки в оперу образовались. Главк в честь праздника артистов одарил. Стручок не идет, так, может, ты с нами?       — Если б не подвернулся, то и не позвали бы? — с укором в голосе отозвался Саша.       — А кто вас, молодежь, разберет, — фыркнул Фэлл и шепотом добавил, — Я вообще их сбыть собирался, да только…       — Мусик, это не может подождать? — Инночка повисла на руке Фэлла (благо, рост почти позволял) и бросила недвусмысленный взгляд на наручные часы. Фэлл украдкой покосился на Инночку, а потом скосил рот вправо, ясно давая понять, что он в заложниках.       — Идешь? — озвучил он ультиматум.       Что оставалось делать? Только капитулировать. От гостиницы до оперного было минут двадцать ходу. Фэлл аршинными шагами мерил покрытый ледовой коркой тротуар, а Инночка, вцепившись в его руку, скользила в дурацких сапожках рядом. Саша пилил их спины взглядом, накинув капюшон на голову.       «Важная птица, понимаешь. Каблук обыкновенный. По ноздри в мохнатку залез».       Тут же осекался, стыдил себя за дурные мысли, но короткая передышка — и он снова поносил маэстро с Инночкой.       — На что хоть идем? — напомнил о своем существовании Саша.       — «Тоска» Пуччини, — отозвался Фэлл. — Надеюсь, от тоски не умрем!       Инночка зазвенела девичьим смехом. За один этот смех удавить ее мало.       Чем ближе они были к цели, тем сильнее Саша чувствовал себя третьим лишним. Смотреть на то, как эта особа льнет к маэстро банным листом и скалит жемчужные зубки на каждый анекдот — эстетическое удовольствие нулевое.       Саша и так не любил оперу, а теперь и вовсе возненавидит! Потому он решил прекратить мучения разом. Подождал в фойе, пока Инночка, сбросив шмотки на Фэлла, не отлучится «попудрить носик», и сказал в лоб:       — Маэстро, где там ваши контрамарки? Дайте мою, я продам, выручку завтра отдам.       — С чего заднюю дал? — глаза у Фэлла не смеялись.       — Да неудобно мне… в свитере — и в театр…       Саша пытался врать убедительней. Но он не учел одного: для этого он прожил с Фэллом слишком долго.       — Дело ведь не в свитере, правда? — все же Фэлл улыбнулся. Не злорадствуя, не радуясь своей догадке, а с каким-то сочувствием, что ли? — Думаешь, я не вижу, что ты хандрить начал? На выступлениях держишься ни рыба ни мясо. Что-то не так? С Маргаритой Андреевной плохо?       — Все с ней хорошо, только сегодня разговаривал! — И чего под кожу лезет. Почему нельзя просто взять и отдать этот чертов билет! — И не задавайте таких вопросов. Вдруг сглазите.       — Ты мне суеверностью моей не тычь, — Фэлл недвижно навис над Сашей, будто не слыша второй звонок, — Тогда что с тобой? Спрашиваю уже не как руководитель, а как товарищ. В себе не держи, лучше выговориться. Чай не со вчера знакомы, мне хоть военную тайну доверить можешь.       Сашу прошиб холодный пот. Фэлл припер его к стенке. Не говорить ничего — вообразит невесть что, и сказать — никак. Знали бы вы, маэстро, что на свете есть вещи пострашнее военной тайны!       — Ну? — Фэлл начинал терять терпение.       Помощь пришла, откуда не ждали. Инночка в белоснежном платьишке лавиной налетела на Фэлла и потащила вслед за собой — вверх по тонущей в сусальном золоте парадной лестнице. Саша по инерции увлекся за ними.       — Чур я в партер! — пискнула на бегу Инночка. — Крайнее — бельэтаж. Погнула шею на балконе — удовольствия не получила!       Партер, куда Инночка так хотела, был забит битком. Амфитеатр с бельэтажем — без изменений. Задребезжал третий звонок, в проходе поднялась страшная суматоха, посреди этого Содома билетерша чудом материализовала один единственный стул.       — Или так, или на балкон, боковые ложи, — вынесла приговор она.       Саша с Фэллом переглянулись. Фэлл галантно пригласил мечущуюся Инночку на стул:       — Садитесь, Инна. Нам с Александром не привыкать к спартанским условиям, а вы все-таки дама! Мне жалко вашу шею!       Инночка раскрыла разом необъятные глаза и пунцовый рот, вылитая Каркуша из «Спокойной ночи, малыши!». Огоньки в золоченых бра стали потухать, и вместе с ними потухала надежда в ее глазах. Саша уносил ее, уносил далеко — на балкон, на эту проклятую левую сторону, с которой можно разглядеть только правый кусочек сцены. И то, если улечься на обитый бархатом парапет, вытянув шею.       Но Сашу эти неудобства нисколько не беспокоили. Где-то там, на сцене, Тоска выла душераздирающие арии по своему Каварадосси, а Саша упивался одной мыслью о том, как пакостно, наверное, этой серцеедке Инночке оказаться в шкуре ее многочисленных жертв. Если подумать, она была совсем как эта Тоска, чьего Каварадосси дернули прямиком со свидания — будь она, конечно, наделена вокальными данными. Большего Саша из первого действия все равно не извлек.       — Да… — протянул Фэлл, когда гигантская люстра в сотни лампочек прогнала интимный полумрак, и начался великий исход в буфет, — зачем, спрашивается, переводили оперу на русский? Все равно слов не разобрать.       — А я думал, вы любите оперу, — Саша отнял лицо от руки, которую безнадежно отлежал. — Штрум вот говорила, вы в их театре прописались.       Фэлл посмотрел на него с осуждением:       — Выбирать не приходилось, знаешь ли. И потом, с чего ты взял, что раз кто-то ходит в оперный, то сразу на оперу? На балетах я частный гость, это да. Глазу приятней. Увы, в женщинах я больше ценю ноги, а не голос.       — Кстати, о ногах. Инна не будет вас искать?       — Пусть ищет, облегчать задачу я ей не планирую, — от такого цинизма даже Саша остолбенел, — Строго между нами — хотелось немного бы отдохнуть от нее. А то уже забыл, когда последний раз вот так спокойно сидел. Все-таки злоупотребление женщинами, как и чем угодно, пагубно. И потом, в конечном итоге нашу программу расформируют, и наши пути разойдутся — так что пусть не привязывается. Надо сохранять дистанцию. Так будет лучше. Тебе вот повезло — Надя с тобой в одном номере. Считай, в лотерею выиграл!.. Так, о себе я могу говорить сколько угодно. Ты мне так и не ответил, что это такое было?       — Вот вы удачно про дистанцию сказали, — на этот раз Саша был готов, потому говорил складно, будто устав ВЛКСМ твердил. — Что ее нужно сохранять. А сами что? Отдалились от своего ученика, а мне, между прочим, наших уроков очень не хватает. Я вам уже не желторотый, карты из рук больше не сыпятся, а я все водку в кулек переливаю. Надя в этом деле не помощник. Я хочу вас, маэстро.       — Ты точно голову застудил! — усмехнулся Фэлл. — Тебе на репетициях моих нагоняев мало? Ну, если ты у нас такой бесстрашный, будут тебе уроки! Для тебя в моем графике окошко всегда найдется!       — Но где заниматься?       — Задал вопрос, конечно… Думаю, Стручковский это переживет.       Как все разрешилось! Да, не плод мечтаний, но на большее Саша и не надеялся. Главное, что у него будет заветное окошко в графике Фэлла. И черта с два он кому его уступит. Второе отделение Саша смотрел вполсилы. Фэлл продолжал иронизировать над корявыми местами перевода, где наш «великий и могучий» уж слишком нарочито бил обухом изнеженного итальянского собрата.       — Все-таки на какие только глупости люди не идут ради любви, — подытожил он сцену «падения» Тоски, когда та отдалась в руки Скарпии ради спасения Каварадосси.       Подытожил и тут же проиллюстрировал. Личным примером, конечно. Тем вечером Инночка вытрясла из Фэлла компенсацию морального вреда в размере трех пирожных и бокала шампанского из театрального буфета. Баснословно дорогих. Продолжения банкета, правда, не последовало. Что бы Инночка там ни воображала, лимит окошек был исчерпан.