Маг и я

С тобою, нежная подруга

И верный друг,

Как цирковые лошади по кругу,

Мы проскакали жизни круг.

А. Мариенгоф

1

      — Ну пожалуйста, я не умею, как ты!       — Ей-богу, как дитя малое, — сказала Тери и взялась за концы галстука-бабочки.       Гирша качнул головой: он прятал дюжину монет между пальцев и в нужный момент доставал их будто из воздуха. С галстуком он бы справился с закрытыми глазами.       — А может, я хочу оставаться ребенком? — Гирша улыбнулся углами рта. — Я бы многое отдал, чтобы по-детски удивляться фокусам.       — Опять за свое? Твоими фокусами очарованы все. — Тери закончила завязывать галстук. Поспешно убрала руки.       Тери собирала в ведра букеты, которые ему несли со всего света, и пряталась с ним после парада-алле, лишь бы незамеченной прошмыгнуть к выходу из цирка. Чужое очарование она хлебала сполна.       — Ревнуешь? Половина лавров твоя. Не отвлекай твои ножки зрителя — сидеть мне в луже…       Тери закатила глаза, и он, улучив момент, полез к ее бедрам. Она вздрогнула, но не отшатнулась, лишь хмуро дала по руке. Однако дальше первой юбки он не пробрался, в гардеробную постучались. В двери показалась голова неугомонного шпрехшталмейстера или, как говорили на Родине, инспектора манежа. Загорелый, квадратная челюсть, не зубы, а клавиши пианино — слепит ими почище Адриано Челентано.       — Фэлл, будьте готовы, через пять минут ваш выход! — сказал шпрех, размахивая руками. Все итальянцы постоянно размахивали руками, словно отгоняли от себя ос.       Тери прощебетала что-то, как она считала, на итальянском. Шпрех беспомощно замотал головой. Сколько Тери ни штудировала местные разговорники, ее никогда никто не понимал.       Гирша отряхнул блестящий цилиндр от невидимой пыли и встал за трюмо, чтобы проверить грим. На какое-то время застыл, разглядывая отражение в свете оголенных гримировальных лампионов. Давняя привычка. В последний момент оглядеть себя и ободрить: «Да, старина, ты им задашь». Молодость уже села на чемоданы: проступающая седина у корней требовала краски, а от глаз поползли морщинки. Работай он другой жанр — попросили бы скоро в билетеры. Иллюзионист же может уйти с манежа и из жизни одновременно. Гирша прочесал пальцами смазанные бриолином кудри.       — Эй, кончай прихорашиваться, все равно будешь в шляпе. — Тери быстро застучала каблуками к двери гардеробной. Гирша надел цилиндр и вздохнул. Пролетевшие годы остались для Тери случайным прохожим. Алая помада и худоба шли любой женщине. Когда-нибудь она это поймет. И перестанет обижаться за то, что он так нещадно ее гоняет.       Несмотря на изматывающую летнюю духоту, за форгангом царило оживление. Прибывший из Римини жокей Жан подтягивал уздечку Бруно — огромному пегому жеребцу с лоснящимся крупом и мохнатыми фризами на ногах. Клоун «Стручок» — на самом деле Андрей Стручковский — худой и скрюченный, под стать гороховому стручку, дул в ажурную золоченую флейту, настраивая инструмент. Жена дрессировщика Михаила — Наташа — с полными руками и грудью, от которой трещал любой корсаж, распахивала дверцы клеток для косолапых подопечных, которые на сегодня отработали. Как только она открыла последнюю клетку, за форганг вбежал запыхавшийся Миша, ведя под руку (а точнее, под лапу) двух медведей, своих любимчиков, Кузю и Чучу. Своим трио они закрывали номер. Медведи возмущенно ревели, пытаясь достать когтистыми лапами до сумки на поясе Миши.       — Какая публика сегодня? — спросил Гирша, потрепав обоих косолапых по холкам.       — Мировая, — сказал Миша и дал медведям по кусочку кураги из сумки. Те сразу притихли и приняли естественное четырехлапое положение. Заковыляли в клетки.       Гирша было подошел к группе ассистентов, толпящихся у форганга, чтобы дать им пару напутствий, но те хором уверили его, что учли замечания с прошлого раза. Неловкой паузы между третьим и четвертым трюком не будет, петли смазали заранее. Что ж. Может, он наконец вышколил этих неучей?..       Заиграл фокстрот. Занавес распахнулся, и шпрех объявил их выход:       — … заслуженный артист РСФСР вместе со своей очаровательной супругой. Эзра и Тери Фэлл.       В воздухе витал сладкий запах сахарной ваты, опилок и лошадиного пота. Куда ни подайся — везде одинаково. СССР, Европа, Штаты или Япония. В любом углу земного шара цирк пользовался одним парфюмом. Да и манеж держал фигуру — всегда в диаметре тринадцать метров.       Разноцветные софиты играли в пятнашки и слепили глаза. Первые ряды, амфитеатр, галерка. Люди теснили друг друга, как в родном Горноуральске за мясом: билеты на советский цирк пропадали из касс, как только в городе появлялась первая реклама.       Публика возбужденно загудела. Гирша вышел за руку с Тери в центр манежа. Отвесив ей шутливый поклон, он в ответ получил столь же комичный книксен.       Униформисты вывезли их затейливую аппаратуру: несколько черных ящиков разных форм и размеров, охапку заточенных сабель, блестящие обручи и три атласных полотна. Но громоздкие аппаратные трюки — это на десерт, для начала он побалует публику санжировкой. Так Гирша достал из воздуха игральную карту. Не давая публике опомниться, он достал еще одну, затем еще. Через мгновение в его руке красовался уже целый веер из карт. Не медля взмахнув им, он подбросил его вверх. Вопреки законам физики, карты не разлетелись в стороны. Ярко вспыхнув голубым пламенем, они исчезли. Зато вместо них в воздухе забил крыльями белый голубь. Пролетев круг над зрительским залом, он вернулся к хозяину и сел на плечо. Тут же полез клювом в волосы наводить порядок: не выносил, когда кудри уложены утюжком и сбрызнуты лаком. Гирша снял нахала на руку и, превратив в белую розу, вручил Тери.       Сухощавый дирижер в красном мундире с золотыми галунами постучал палочкой по пюпитру, и скрипка запела лирическую мелодию. В зале — ни шороха. Представление началось.       Публика всегда дивилась его фокусам. Где еще увидишь столько способов применить жену не по назначению? Гирша обращал Тери в медведицу, поднимал её в воздух, заставлял исчезать и появляться в оркестровой раковине, разрезал, протыкал и единожды, в качестве исключения, топил. Тери в ее канареечно-кричащем платье удачно контрастировала с его иссиня-черным строгим фраком. Вот и теперь она юлой крутилась на публике, сверкая обворожительной улыбкой, пока он за ее спиной приводил в движение потайные механизмы.       Коронный трюк он приберег напоследок. Тери назвала его «Уходящая муза». Гирша развил фокус с исчезательным шкафом, придумав ему историю.       На арене появлялся Художник с картиной и палитрой в руке. Он отставлял картину в сторону, качал головой и рвал картину на клочки. Упав на колени, обхватывал голову руками. Но вдруг Художника посещала прекрасная Муза. Целовала его и забегала за бумажную ширму, изображающую холст. На «холсте», подсвеченном сзади прожектором, появлялся силуэт Музы. Художник подходил к холсту, и силуэт начинал меняться: поднималась-опускалась рука, возникал букет в руке или шляпка на голове. А потом в приступе гнева Художник хватался за гигантский ластик и «стирал» силуэт. Когда холст оставался пустым, Художник откидывал его, но за ним уже никого не было.       Муза исчезла.

2

      Солнечным июньским днем в губернский город N со стороны северо-востока явился подающий надежды цирковой артист. Спрыгнув с подножки вагона на пустующий перрон, он ожидал увидеть типовой цирк в форме фуражки Попова, какие не единожды встречал на просторах необъятной Родины. Типовой цирк, типовая гостиница, типовые люди. Кто бы мог подумать, что этот день разделит жизнь артиста на «до» и «после»?       До нужной станции было еще часа полтора пути, а Саша уже воображал скорую картину прибытия. Он вообще любил воображать всякое: в самом детстве, как все, он покорял космос. Став постарше и постояв в очередях с бабушкой, «приземлился» до директора Елисеевского. Сейчас он желал растянуться на кушетке, чтоб не вдыхать аромат чужих носков с полки напротив. Мечты мельчают, как первая получка. А впереди еще без малого месяц. В вагон-ресторан бы сгонять, перехватить чего — а жаба душит. Вот тебе и взрослая жизнь! Оставалось пялиться в окно плацкарта да сочинять. Большая часть — автобиографична, за малостью деталей.       Во-первых, ехал он в Горноуральск, крупный промышленный город, со слов бабушки еще и «условно» закрытый. «Союзная оружейная», как-никак. Но пушки и реактивные снаряды Сашу интересовали мало. И само название «Горноуральск» — ну, не звучало. Поэтому — город N.       Во-вторых, это была его первая разнарядка. Но гораздо приятнее представить себя не «зеленым», а уже бывалым артистом. Экспозиция готова: плюсы быть рожденным «в опилках» — знаешь всю цирковую кухню наперед.       Мелькнул последний полустанок, и за серыми фермами железнодорожного моста раскинулись переливающиеся на солнце речные просторы: на фоне полноводной Камы родная Москва-река казалась чахлым ручейком.       На перроне «подающего надежды» артиста никто не встретил. Совсем местные экспедиторы расслабились. И как, позвольте спросить, искать нужную гостиницу?.. Что ж, призовем на помощь старую русскую сноровку. Доедет до цирка на автобусе, узнав у местных нужный маршрут. А в цирке уже адрес гостиницы спросит, и начальству сразу покажется.       Старый ЛИАЗ, выжимая последние лошадиные силы, преодолел крутой подъем и высадил Сашу аккурат напротив городского цирка. Фуражка Попова, как Саша и ожидал. Хотя на милицейскую похожа больше. Круглая застекленная громадина с черным козырьком. Гиперболический параболоид — как умничала бабушка.       Совсем рядом, у входа, дремали под полуденным солнцем разодетые в потрепанные плюмажи пони. За десять копеек — можно было покормить животину грязными кусочками морковки из ведра. За тридцать — минуту покатать ребенка. Клиентура, однако, не рвалась в седло.       Над главным входом висела цветастая афиша с изображением ощерившего пасть гиппопотама и с перечнем фамилий снизу.       «Воздушный полет», коллектив супругов Коваленко. Скоро придется перепечатывать: добавить в перечень громкую фамилию династийного артиста. Не будет же Гек довольствоваться строчкой «… и другие артисты советского цирка»? Зритель охотнее платит, когда видит что-то знаменитое: Кио, Филатовы, Дуровы, Кантемировы, Запашные, Геки. Фамилия как знак качества.       Хотя навряд ли Саша задержится в номере Коваленко дольше одного сезона. Трамплин к Москве — не более. А там уже все распланировано, давно и не им.       Вахтер, правда, не стал расшаркиваться перед восходящей звездой арены. На вопрос, где искать директора, лишь неопределенно махнул рукой в сторону лестницы, мол «а дальше дорогу сам найдешь». Ну, конечно, «Спортлото» само себя не послушает.       Директорская встретила закрытой дверью. Спасибо, хоть листочек оставили.       «Ушел на собрание трудового коллектива» — гласил листочек.       Интуиция привела в цирковое фойе при форганге. Вот и стенгазета с анонсом сегодняшнего «мероприятия».       Ага, «сегодня в двенадцать состоится товарищеский суд над пьяницами, дебоширами и морально-бытовыми разложенцами Ващаевым М.О. и Фельдманом Г.Н. Явка обязательна!»       Что-то занимательное!       — Собравшимся объявляется состав суда… — Из-за форганга доносился чей-то зычный голос.       Саша собрался с духом и вышел на манеж. Прямо посреди манежа был установлен стол, за которым сидело трое: двое мужчин и женщина. Собравшиеся слушатели — а их было человек двадцать от силы — расселись в зрительном зале в хаотическом порядке. Наверное, была б их воля, сели бы на самую галерку — заниматься своими делами. Нет, на первых рядах усадили. Слушают.       — Когда уже униформа читать научится? Написано же русским языком — репетиция с двух часов, — повернувшись на центральном стуле, коренастого вида старик вдруг заулыбался — насколько видно было из-за его усов-щетки, — Обознался. Кем будете, молодой человек?       — Гек Александр Павлович, — отрапортовал Саша, машинально приняв строевую стойку, — Направлен на усиление в воздушный полет супругов Коваленко. За отсутствием экспедитора прибыл самостоятельно для дальнейших инструкций.       — Экспедитор вас не встретил? — раскрыл рот старик.       — Похоже, у нас еще один суд намечается, — усмехнулась дама средних лет по правую руку.       — Так… — на ходу соображал старик, — с вами вопрос решим позже в индивидуальном порядке, а пока, если вы не против, можете занять место в зале. Сразу вольетесь в жизнь коллектива, так сказать!       Саша без особого энтузиазма занял место в зале поближе к выходу в фойе. Соседи по креслам тоже не питали интереса к происходящему. Интересно, Коваленко сидят в зале? Неплохо бы сразу тут и пересечься, наладить контакт…       — Доводим до сведения собравшихся, что из отдела милиции по Ленинскому району нам поступил сигнал, — зачитала с листочка начетническим тоном сухопарая дама — общественный обвинитель, безвкусица в одежде и нагрудный значок выдавали в ней партийную сошку, — рапорт лейтенанта милиции Сидорчука: «второго июня не позднее половины восьмого утра неустановленные лица в состоянии алкогольного опьянения были замечены в общественном месте при следующих обстоятельствах. Неустановленные лица, нарядившись в костюмы мушкетеров, ездили верхом по проезжей части, создавая опасную дорожную ситуацию и пугая прохожих. Распевали частушки нецензурного содержания. При виде патрульных оба скрылись в неизвестном направлении. Просьба коллективу Союзгосцирка провести внутреннее расследование и применить к виновным меры общественного воздействия».       — Спасибо, Нина Ивановна, за доклад, — старик поднялся с места (до Саши стало доходить, что он и есть директор цирка), — Естественно, мы не могли не среагировать и провели проверку. В частности, опросили инспектора манежа, который накануне ночью находился в цирке. Так вот, с его слов товарищи Фельдман и Ващаев разбудили его в районе полтретьего ночи и просили опохмелиться. У обоих изо рта чувствовался сильный запах спиртного. Уже утром Георгий Васильевич выявил недостачу ключа от конюшни. Подтверждаете, Георгий Васильевич?       — Чистая правда! — произнес лысый пузырь в первом ряду.       — Далее у нас заявление от нашего берейтора, где написано, цитирую: «двери в денники Звездочки и Фантомаса были раскрыты настежь, лошади были кое-как привязаны поводами за решетку, возбужденно фыркали, хвосты были сплошь в репьях. Чуть поодаль, в сене валялись смятые голубые мантии мушкетеров в количестве двух штук и шляпа, одна штука. Там же валялись ключи от конюшни». Все верно, Аркадий Петрович?       — Да, к сожалению! — раздалось с другого конца зала.       — Также имеется докладная записка от инспектора манежа, что Фельдман и Ващаев в день второго июня на репетицию не явились. Уважительных причин неявки не представлено. На этом все. Сейчас по регламенту мы бы слушали пояснения Фельдмана и Ващаева, но подсудимые, несмотря на извещение, на заседание не явились.       Действительно, только сейчас Саша обратил внимание: два пустых «позорных» стула сиротливо жались друг к другу.       В зале поднялся ропот, быстро перешедший в неприкрытое негодование.       — Для нас, значит, явка обязательная, а эти двое баклуши бьют? Это как?!       — Пускай к ним участковый в гости сходит!       — Да чего вы все всполошились! — подала голос немолодая, но с подтянутой грудью брюнетка, между делом дорисовывая на глазу стрелку, — Ну, набедокурили малость. Обошлось же. Зато какую рекламу цирку дали!       — Советскому цирку такой рекламы не надо! — вскочила с кресла обвинитель. — Ишь, рыцари без страха и упрека нашлись!       — Да, почему от патруля драпанули? — усмехнулся долговязый парень из соседнего сектора. — Лично я ждал схватки с гвардейцами кардинала. Измельчали мушкетеры!       В зале — хохот.       — Зря, зря смеетесь, товарищи! — застучала ручкой по графину с водой общественный обвинитель, — Уже не до смеха! Ни один скандал не обходится без этой сладкой парочки! Или вы уже забыли, как эти двое на первомайской демонстрации генерального уронили?       — Уж не подорвали ли они веру в устойчивость советской власти? — не унимался остряк из соседнего сектора.       Смешки в зале, но уже жиденькие.       — К порядку, товарищи! — разве что не дубасил по графину директор, — Давайте не превращать заседание в цирк… — тут уж сам директор чуть не поперхнулся, — М-да. Что ж, раз подсудимые не явились, предлагаю перейти к выбору меры…       — Товарищ председатель, — отозвалась впервые за суд общественный защитник — робкая девушка с жиденькой косичкой и косынкой на шее. — Прошу отложить заседание, чтобы мои подзащитные могли объясниться и принести извинения перед коллективом.       — Время извинений прошло, — стальным голосом возвестила обвинитель. — Им и так письма нарочным отправили. Нам что, на коленях их умолять прийти?       — Да, Тамара Васильевна, ваше рвение похвально, но извинениями ваши подзащитные в этот раз не отделаются, — со вздохом произнес директор. — Итак, меры воздействия. Обвинитель?       — Что у Ващаева, что у Фельдмана в личном деле по несколько предупреждений. Взять последние: ноябрь прошлого года — заключали пари на разгадку карточного фокуса в парке Горького — предупреждение, январь этого года — неоднократные прогулы — предупреждение, март этого года — потасовка у пивной, опять карточные фокусы — общественное порицание. Практика показала, что предупреждения наши для этих двоих — пустой звук. Прошу суд объявить обоим общественный выговор с лишением тринадцатой зарплаты за текущий год.       — Товарищи судьи, — снова залепетала защитник. — Прошу учесть трудные жизненные обстоятельства, с которыми столкнулся товарищ Фельдман…       — У него уже пять лет эти обстоятельства, — встряла обвинитель. — Браки распадаются, эка невидаль! Что, нам всем теперь опуститься на социальное дно? Нет, человек должен вернуться к нормальной жизни и приносить пользу обществу, и наш долг — помочь ему в этом. У меня все.       «О, тут еще и любовная драма примешена», — отметил Саша. — «Думал, в тихое захолустье попал, а тут вон какие страсти».       — Мнение обвинителя и защитника услышаны, — заключил директор. — А вы что скажете, товарищи? Смелее!       Зал дружно замер, будто играли в «море волнуется раз…»       — Это, конечно, не мое дело, — раздался скрипучий старческий голосок за Сашиной спиной, — но я как своего рода дрессировщик скажу: при должном старании до любой животинки можно достучаться. Вон, гусь, казалось бы, злющая птица, и до того доходит, что шипеть и щипаться на манеже — нельзя. А этим двум все — что с гуся вода, простите за тавтологию. Предлагаю поставить перед Главком вопрос об увольнении Фельдмана и Ващаева.       Саша в числе многих обернулся и смерил взглядом говорившего. Сухонький, скупо лысеющий старичок с семитским профилем и грустными глазами. Обманчивая немощь. Понятно, такой сдаст за милую душу.       Директор, два других члена суда и обвинитель на какое-то время лишились дара речи.       — Уважаемый суд, — первым проклюнулся голос защитника, — что же мы все кнутом действуем? Предупреждение-порицание-выговор-перевод. Андрей Вольфович, вот хоть вы скажите, вы вашего гуся когда дрессируете, стегаете его прутиком?       — Что за варварство! — возмутился тот самый старичок, — Это прошлый век. Подкормка, положительное подкрепление по Дурову…       — Совершенно верно, — закивала защитник, — вот и нам нужно положительное подкрепление.       — Что, премию им предлагаете давать за явку в трезвом виде? — наседала обвинитель.       — Нет, это не решается деньгами, — ух, защитницу понесло! — Тут человеческое участие нужно.       — Сиделку им приставить? — не унималась обвинитель.       — Зачем сиделку, когда есть наши комсомольцы! Даже в нашем нестабильном коллективе много отличных, инициативных ребят. Возьмут их обоих под шефство. У нас имелась успешная практика ведения асоциальных элементов. Я, как второй секретарь нашей комсомольской ячейки, готова взять это под свой контроль.       — А это мысль! — затер подбородок директор и стал о чем-то шушукаться с коллегами по судейству.       — Ну, и кто будут эти смельчаки? — протянул он чуть погодя.       — Давайте меня! — потянул руку шутивший верзила.       — Неплохая попытка, Антон, но нет! — отрезал директор, — Знаем мы тебя. Ты только скрасишь им компанию. Кто еще готов? Давайте поживее! Как там говорится, «партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!»       И пристально в зал смотрит. Как иронизировала Сашина математичка, «лес рук». Челюсти сковала подступившая зевота. Саша поднес руку ко рту, чтобы прикрыться…       — А-а-а, новенький! — воскликнул директор так, что Саша вздрогнул. — Правильно говорят, что московский комсомол самый передовой, идейно-подкованный!       Этого еще не хватало! В памяти всплыли леденящие кровь воспоминания о шефстве (еще в бытность пионером) над дементной старухой. Саше никогда не вытравить из памяти бегавших по ее платью рыжих прусаков размером с бабушкин орден трудового знамени. Наверное, именно этой старухе он обязан патологической тягой к наведению чистоты...       Взгляды всех присутствующих были обращены на Сашу. Брать и отнекиваться как-то не комильфо.       Директор дал отмашку: артисты повскакивали с мест и поспешили за форганг. Саша растерянно остался сидеть. Угораздило же его: и Коваленко не встретил, и алкашей до кучи повесили. Саша уже заочно ненавидел этих мушкетеров. Третьим он точно не заделается.       Запах тухлятины ударил в нос, как под дых. Из сухого саднящего горла вырвался клокочущий звук умирающей скотины. Почему так мокро?..       Гирша медленно разомкнул слипшиеся веки. Пульсирующую голову удалось поднять далеко не сразу.       Стол перед ним напоминал поле после побоища: опрокинутые граненые стаканы, обглоданные куриные крылышки с подтухшей кожицей в склизких лужах рассола, огрызки огурцов и заветревшиеся ошметки скумбрии в крошках — все это вялилось под яркими солнечными лучами и воняло.       Нутро (явно не голова, та совершенно не соображала) чего-то просило. Взгляд Гирши остановился на неопрокинутом стакане, где еще теплились пятьдесят грамм беленькой. Облизнув пересохшие губы, он протянул руку. Оставалось совсем немного до заветной цели, но руку пробила дрожь, и ее повело, как машину на гололеде. Стакан опрокинулся, оросив стол, а не горло. Сердце сжало горечью потери.       — Ну блядь. Ми-и-иша!       Как назло, солнце слепило вовсю. Шторы не защищали и понуро висели на нескольких кольцах: остальные раскатились по полу. Жмурясь и пошатываясь, Гирша встал, чтобы перенести свое тело на смятую постель — в тень.       Из экранчика телевизора сквозь помехи прорывалась передача «В мире животных». Песков с Дроздовым посреди заснеженной тайги горячо спорили о возрасте елки, словно делили женщину, а не дерево.       Гирша почти доплелся до кровати, чтобы наконец рухнуть вниз, но в дверь постучались. Гости? Рановато. Судя по солнцу еще и двух нет, винно-водочные не работают.       — Никого нет, — рявкнул он.       Дверь открылась (он забыл ее запереть?!), и в проеме показалась осунувшаяся физиономия шпреха. Обиженный Жора собственной персоной. И ведь не устал смотреть как на пустое место! Скользнув светлыми глазами по захламленной комнате, скривил губы и вскинул голову. Круглый рыхлый подбородочек с мягкой складочкой синхронно всколыхнулись. Скажи, что этот боров был некогда силовым акробатом — никто не поверит.       — Я же сказал, никого нет, — буркнул Гирша.       — А мне послышалось «войдите», — сказал Жорж, тут же демонстративно заткнув нос. — Боже, у тебя Анфиса сдохла?       — Иди лесом, Жор.       — С удовольствием! Только новенького размещу.       — Новенького?..       — Представь себе! Труппа обновляется! Не все же на старом репертуаре ездить.       За дверью послышалось приближающиеся пыхтение и грохот. Кто-то с трудом тащил пожитки через узкий коридор гостиницы. Там бы и застрял!..       — Прошу любить и жаловать… — На пороге застыл невысокий крепкий парнишка. Лохматая челка топорщилась над слегка заплывшими, точно фисташка в скорлупке, глазами, а вздернутый в веснушку нос наверняка повсюду лез не в свои дела. Карикатурный, рыжий, словно срисованный с мультяшного Антошки — такие даже в старости остаются в мальчишках.       — О-о-о-ой, — протянул рыжий, оглядывая комнату. — Любовью тут даже не пахнет. Товарищи, я тут жить не буду! Георгий Васильевич, ставьте раскладушку к ребятам, я парень компактный. На антресоли залезу. Еще и место останется.       — Разбежался. — Жорж скорчил гримасу и брезгливо переступил через лежащую на полу куртку. — Нам тут нагоняи от Минтруда не нужны. Государство обещало вам условия? Получите.       — Какие-то условные у вас условия!..       После нескольких попыток выставить вещи непрошеного гостя за дверь Гирша перешел к переговорам:       — Жорочка, милый. Прекрати. Поговори с Лазаревичем. Здесь какая-то ошибка.       — Может что-то притупило твою память? — Жорж постучал пальцами по горлу. — Ты уже не первый сюжет. И даже не второй. Никто не станет плясать под твою дудку.       — Да я, да я… — Гирша собрал остатки воли в кулак. — Возьму и на манеж не выйду.       — Прекрасно! — голос Жоржа так и сочился ядом, вот же дрянь злопамятная. — Наконец-то тебя выпнут.       — А я не боюсь увольнения!       — Интересно, на что ты будешь пить? Или снова будешь за деньги показывать тот фокус?.. — спросил Жорж и, будто не слыша горлового клокотания, обратился к рыжему. — Ну что ж, Александр Павлович, располагайтесь со всеми удобствами. А мне пора.       Плюнул в душу и ушел. Рыжий неприкаянно топтался на пороге, опершись задницей о громоздкий новехонький чемодан. Не иначе целая кофра, без остатка вбирающая в себя и гардероб, и реквизит артиста. Тащить такую громадину по лестничным пролетам обратно во двор будет весьма проблематично. Лифт не работал уже с неделю.       — Чего застыл? — спросил Гирша и проковылял обратно к кровати. — Заходи, раз приперся.       Рыжий молча затащил чемодан в комнату. Поставив его у стены, растерянно огляделся, но надолго его взгляд ни на чем не задерживался.       Комната словно пережила Апокалипсис. Гирша не прибирался здесь с того момента, как вернулся с последней разнарядки. На подоконнике скопился серый слой тополиного пуха, пыли и дохлых мух. Замасленные обрывки газет, вчерашний ужин и переполненная пепельница похоронили под собой стол. Пустые пачки от сигарет стопками лежали на стуле. Анфиса грызла остатки наструганной моркови в клетке, но разбросала влажное сено по полу. Из ее невычищенной клетки несло мокрыми опилками, мочой и пометом. Курган из одежды погреб под собой вторую кровать: шкаф пустовал, все пожитки были здесь. Садиться рыжему было решительно некуда, как и ступить.       Гирша достал из-под подушки заначку и закурил. Горький дым поплыл под потолок, который уже давно перестал быть белым.       — Куришь? — спросил он.       — Еще чего, — рыжий упер руки в бока.       — Это хорошо. Все равно не дам. И ел чтобы на кухне. Не хочу нюхать, что ты там ешь.       — Да тут как бы… — рыжий красноречивым взглядом обвел комнату.       — Помолчи. И чтобы никаких девок мне тут.       — Девок?! Да девки сюда ни ногой!       — Вот и славно, — и Гирша сделал глубокую затяжку.       — Вы не волнуйтесь. Как только я подкоплю — тут же съеду из этих клоповников.       Гирша пропустил это мимо ушей. Каждый молодой артист обещает себе три вещи: останавливаться в лучших гостиницах, есть в ресторанах и не выбираться из заграницы. Только сбывается потом не с каждым.       — Ты что кончал?       — ГУЦЭИ, — рыжий приосанился, поправив челку на лбу.       Гирша прикусил сигарету. Как предсказуемо, не так ли? Гирша бегло оценил фигуру рыжего. Мелкий и крепкий, хоть мускулатура и терялась в бесформенной джинсовке. Кожа на руках сухая, с трещинами: такое случается от частого употребления магнезии и свиданий с грифом. Ладони сплошь усыпаны мозолями. Явно из верхних акробатов или вольтижеров.       — Профиль — воздушная гимнастика. Вольтижер. — словно озвучив его мысли, сказал рыжий.       — Закономерно.       — По мне видно?       — Ваши туповатые физиономии видно даже с земли.       Рыжий тут же нахмурился и воинственно сложил руки на груди:       — Ну куда мне до ваших высот. Недосягаемый Фэлл. Пузыри, как и ассистентки, у вас исчезают только так.       — Продолжишь в таком же духе — исчезнешь и ты.       — А я в форточку не пролезу. А на большее, чем форточка, ваши чудеса неспособны.       — На чудеса не способен, говоришь? — гаркнул Гирша, потушив сигарету о стену. — Чудо! Чудо!.. Чудо…       А ведь этот засранец был прав. Он не то что его в форточку не запихнет, но даже не догонит. В похмелье он становился неповоротливым, как цирковой бегемот Биба — их ветеран, которого Лазаревич который год грозился сдать в зоопарк, но мест не было.       — Ну все, я пошел обедать. На кухню. — рыжий глянул на наручные часы и сделал акцент на «кухне». — Чтоб запахом вас не раздражать!       «Тупой и упрямый. Упрямый и тупой», — подумал Гирша и прикрыл глаза ладонью.       Он еще долго лежал после того, как хлопнула дверь. И за что Лазаревич так с ним?! Кто возил этому неблагодарному инвалиду подарки из заграничных гастролей?! Кто в Швейцарии достал его сыну препараты, которые не выпускали в Союзе?! Кто вступился за него в Главке, когда думали, что тот проворовался на десять тысяч?! Все пьяница-Фэлл! И после этого он не заслужил приватной комнатушки в цирковой гостинице?!       Гирша потер налившиеся тяжестью виски. Тери всегда говорила, что это стучится его злоба. Мама же давала ему таблетку под язык, и все проходило. А теперь ни Тери, ни мамы. Все бросили. По-разному, но бросили.       Гирша медленно поднялся и, кряхтя, смел объедки со стола в мусорное ведро. Он даже сделал над собой усилие и подмел пол. На разбор вещей не хватило. Убрал их комом в шкаф, заполонив все полки, но рыжий должен быть ему благодарен и за это.       Гирша мельком взглянул на себя в зеркало. Он напрочь зарос сединой, как дерево накипным лишайником. От былых русых кудрей не осталось и следа. Взгляд, некогда украшавший цирковые афиши, потух, точно бычок в пепельнице. Не человек, не Артист с большой буквы, а обветшавший реквизит, которому самая дорога на свалку.       Гирша попробовал улыбнуться сам себе. Какой-то недоакадемик по телевизору говорил, что даже при деланной улыбке лицевые мышцы посылают мозгу импульс, и тот выдает гормон счастья. Может, мозг и выдал какой-то там гормон, но явно не тот. Ему улыбался потрепанный старик с пожелтевшими от курева зубами и пустыми, несмеющимися глазами. Улыбку перекосило, после чего она перешла в горестную ухмылку. Хмель улетучился из головы окончательно.       Пошатываясь, не снимая сланцев, Гирша подобрал с пола импортную куртку, кожа которой местами затерлась, что не мешало ей оставаться предметом гордости. Рукой нащупал в кармане пять-шесть монет — сдачу, оставшуюся со вчерашнего «банкета». На пару кружек пива хватит, он спасен.