Только шёпотом

Саундтрек Radiohead — Exit music (for a film)

Today... we escape

16.09.2011, пятница Бонт       Я выбрал слишком тихое место. В центральных кварталах, если бы я сумел забраться повыше, проникнуть в чей-нибудь офис или даже добраться до крыши, можно бы было представить, что они — часть городского гула. Пусть один из них повторяет одно и то же. Пусть второй называет меня по имени. Может, я и не услышал бы их, если бы не тишина, разбавляемая только завываниями ветра, проникающего сквозь арки с обеих сторон и свободно гуляющего под сводом. Вой становится почти мистическим, когда потоки воздуха забираются под купол колокола, но и тогда его громкости недостаточно, чтобы заглушить их.       И в этой подвывающей тишине придется наконец признать, что я долбаный сумасшедший. Знал бы, что они заговорят — прихватил бы с собой таблетки.       «Ребята, не переживайте, меня не ждало хорошее будущее». Как и любого сумасшедшего. Убежденный, что адресовать записку некому, тетрадь и ручку я с собой тоже не взял, и вот начинают приходить в голову идеи. На всякий случай я окинул взглядом площадь внизу, перегнувшись через перила — ни души, но кто-нибудь все равно сбежится. Не сейчас, так утром. Неосознанно я откинулся обратно и осмотрел каморку будто в поисках письменных принадлежностей специально для таких, как я.       И почему их должно волновать мое будущее? Мой вид вряд ли вызовет что-то кроме отвращения. Они будут осуждать меня. Они будут переживать не обо мне. Будут переживать о тех, кого я, по их мнению, оставил в приступе слабости и крайнего эгоизма. Подумал о том, что неплохо бы было облегчить этим невольным свидетелям муки, спровоцированные излишней эмпатией. Что бы я тогда написал? «Ребята, не волнуйтесь, у меня никого нет».       Уселся на ограждение, свесив обе ноги, и уперся взглядом в изображение какого-то важного персонажа в жизни прихожан, которые наткнутся на меня утром. Да, осуждения не миновать — выбор места с моей стороны крайне неуважительный. «Ребята, я не имел в виду ничего такого. Ваш храм не охраняется и всегда открыт ночью». Может, голосовое записать?       Никогда не верил в Бога. А если бы… свалил бы все на него? Нашел бы в нем утешение? Они затирали что-то про необходимость и благостность страданий. Неплохое оправдание чужой жестокости.       Да заткнитесь вы уже. Первый раз слышу их одновременно. Отдал бы все, что у меня есть, за последние минуты в тишине.       Чуть не рассмеялся. В моем исполнении такая ставка звучит неубедительно. Что бы я отдал, последнюю упаковку этих чертовых таблеток? Дневник с нытьем и портретами матери и отца? Рисовать у меня получается еще хуже, чем писать, так что ценность сомнительна.       Надо было Мэри нарисовать. Мог бы сейчас, если бы не посчитал, что бумага мне больше не понадобится. Олух последний.       Возможно, если бы не она, я бы так и не заговорил. Она смотрела на меня мамиными глазами и раз за разом терпеливо убеждала меня, что мне ничего не грозит в ее доме. О том, что в ее доме опаснее, чем под каким-нибудь мостом среди наркоманов, я узнал позже, когда уже начал говорить, так что ложь во благо сработала как надо. Впрочем, меня он действительно никогда не трогал. Пока не трогал. Мне бы скоро исполнилось восемнадцать, уверен, именно это сдерживало его. Даже у чудовищ иногда бывают принципы.       Но это все домыслы. Весь его образ — сплошная паутина домыслов. Как удивительна наша способность формировать образы из агрегированных крупиц восприятия. Чудовище Малум в моей голове состоит из звуков. У чудовища тихий вкрадчивый голос. Оно состоит из визгов Мэри — тех, что от страха, потому что от боли она всегда кричала, низко, надрывно, с хрипами. Из грохота мебели и тяжелого дыхания. Из тихого плача по утрам, когда Мэри, вся в кровоподтеках и ссадинах, оставалась на кухне одна.       Могу ли я наречь себя трусом? Пожалуй, да, учитывая цель моей ночной прогулки. Но каждый раз я пытался добраться до нее, неизменно встречая в коридоре того, кто преграждал мне путь. Пытался даже звонить в полицию, но наш адрес не обслуживался. Да, и такое бывает. Оставалось только слушать. Предлагать ей бежать каждое утро. Встречать отказ и ждать, когда история подойдет к логичному финалу.       Я ее понимаю. Если бы я мог, я бы тоже наглотался таблеток, не выбирал бы такой грязный способ. Но от моих таблеток не подохнешь при всем желании — я погуглил, — а больше ничего подходящего в доме не нашел. Да и не хотелось в тех стенах… К тому же, вдруг призраки существуют? Поселиться на века в его доме? Аж передернуло. А площадь ничего, красивая. Блуждающий дух свихнувшегося подростка в храме — это даже романтично.       Папа говорил, что сдаваться — это нормально, признать свои ошибки — проявление силы, а не слабости. Что ж, папа, считай, я послушал тебя и отдался чувствам. Выжить в тот день было ошибкой. Признаю и исправляю.       Новый порыв ветра пробрался сквозь одежду до самого нутра. Сидеть на ограждении неудобно, холодный металл неприятно врезается в ноги, а руки начали замерзать. Покрепче вцепившись в поручень, я наклонился вперед — потрескавшийся асфальт, покрытая рябью лужа. Думал, что станет страшно, но мне будто бы и все равно. Меня всегда пугали только замкнутые пространства, никогда не боялся высоты. Выходит, зря?       Хватит орать, я все равно не слушаю.       Ладошки вспотели. Рановато для выброса адреналина, я же еще ничего не сделал. Организм готов бороться, но что он может против гравитации.       Ладно, сидеть я устал, а за тетрадкой возвращаться все равно не намерен. Ребята, ничего личного и не переживайте обо мне.       *** Наши дни Маль       Предметы во сне можно рушить бесконечно. Руки не сбиваются в кровь, воображаемые стены восстанавливаются раз за разом, возвращая пространство для выплеска энергии.       Не сообразит? Не решится?       Какие еще оправдания можно было придумать, чтобы погреть свой член?!       Не решится на что-то умное, пожалуй.       Как, блядь, можно было упустить, что однажды он уже решился?! Что помешает ему снова принять самое тупое решение, которое может показаться ему весьма заманчивым, если заглянет в новости и сложит два плюс два.       Сука, даже не больно.       Он не вспомнит, он никогда не вспоминает. Придет Саферий и уведет его на хер. Все под контролем. Я предусмотрел все, кроме… кроме Вики.       Ёбаная беспомощность.       *** Вики       Дневной свет, пробивающийся сквозь навязчивую утреннюю полудрему, намекает на то, что уже не пять сорок пять. Неудавшийся солдатик Вики проспала свой третий подъем. С благодарностью приняв первую победу в борьбе с дисциплиной, я намереваюсь вернуться к своим беспечным сновидениям и устраиваюсь поудобнее, нащупав одеяло и натянув его повыше.       Отсрочить новую встречу с суровой реальностью не выходит — из кабинета доносится чей-то голос, и вместе с окончательным пробуждением на меня разом наваливаются воспоминания прошедшего дня. Мечусь между порывом схватить телефон, проверить новости, еще раз попытаться позвонить Мими и желанием отложить второй раунд морального истязания, признав свое бессилие. От мучений выбора меня спасает отсутствие телефона в радиусе видимости.       Прислушиваюсь к звукам за дверью. Это, должно быть, телевизор — надрывные речи голосов пропаганды трудно не узнать, но факт их трансляции в его кабинете настораживает. К голосам добавляются другие звуки: шуршание бумаги, хлопающие ящики. Ладно, глазами эффективнее. Кто бы там ни был, вряд ли я смогу подготовиться к встрече.       Не обнаружив в спальне своей одежды, я наспех привожу себя в порядок в ванной, заворачиваюсь в полотенце и осторожно приоткрываю дверь в кабинет.       Он стоит у рабочего стола, уперевшись в него обеими руками и низко опустив голову. Его глаза закрыты, плечи медленно поднимаются и опускаются от тяжелого дыхания. Его руки дрожат. В одной зажат пистолет.       — Привет… — выдавливаю я из себя, — Бонт.       Он продолжает стоять неподвижно, будто не услышав меня. Телевизор работает слишком громко. Я подхожу к экрану и выключаю звук. Вновь разворачиваюсь к нему, но остаюсь стоять на месте, не решаясь подойти.       — Это… это не я, — шепчет он так тихо, что я скорее понимаю его по губам. Могу только догадываться, о чем он. До того, как я выключила звук, диктор продолжал вещать о террористах, напавших на столицу, изящно избегая производных от слов «мятеж» и «восстание».       — Я знаю, — отвечаю я. Он открывает глаза и поднимает голову. Его глаза влажные, он будто смотрит сквозь меня, погруженный в собственные терзания, но во взгляде мелькает удивление. — Его зовут…       — Маль, — прерывает меня Бонт. — Я вспомнил.       *** Бонт       Сознание отказывается собираться воедино, каждая мышца ноет, голову словно залили бетоном, ускоренный пульс долбит под горло, постель промокла насквозь и липнет к телу, и я уверен, что не могу ничего с этим сделать, потому что не управляю своим телом. Не могу даже разлепить веки.       Но острее всего жажда. Я страшно хочу пить.       Пульс разгоняется сильнее. Уверен, я заперт в своем теле. Я могу умереть от жажды, но ничего с этим не сделаю, потому что не смогу пошевелиться.       Я дышу. Вдох. Второй. Третий. Если я могу дышать, значит, и глаза открою. В темноте едва различаются очертания потолка. Я не дома. Тревога нарастает, пальцы сжимают постель. Руки. Я шевелю руками. Я должен найти таблетки. Дыхание вновь сбивается. Мне нужна вода.       Рядом кто-то есть, я не один. Вдох. Выдох. Охватывает дрожь — от холода и страха. Поворачиваю голову.       — Вики… — пытаюсь прошептать, но лишь шевелю пересохшими губами. Вид ее раскинутых по подушке волос, очертания обнаженного тела, знакомые черты лица помогают приземлиться. Я не должен будить ее, пока не приду в себя — я напугаю ее. Еще несколько вдохов. У меня получится.       Думаю только о том, чтобы не потревожить ее, и сползаю на пол — ударился копчиком, но умудрился не наделать шума. Запрокидываю голову, упираясь в край кровати, вспоминаю о дыхании. Где же я, черт возьми…       Я должен сосредоточиться. Поставлю цель — и станет легче. Осматриваюсь. Одежда? Телефон? Таблетки? Вода? Слишком темно.       Нахожу глазами дверь. Поднимаюсь на ноги, добредаю до нее, нащупываю выключатель — свет больно режет, приходится зажмуриться. Ванная. Звон в ушах от спазмов в голове перерастает в сплошной шелест. Пока я продолжаю жмуриться, упершись руками в раковину, шелест становится неразборчивым шепотом. Я не хочу его слышать. Мне нужны мои таблетки.       Едва не опрокидываю шкаф, пошатываясь. Не нахожу ничего, кроме кеторола, принимаю его — боль и тошнота не стихают. Вода. Поднимаю взгляд на свое отражение, фокусируюсь с трудом. Шепот формируется в слова, нет, слово, которое он все время повторяет. Выгляжу, как дерьмо. Что, черт возьми, со мной произошло? После скачков я всегда не в себе, но такого похмелья я не испытывал, кажется, ни разу в жизни.       Ледяная струя из крана растекается от затылка, стекает по лбу, по ушам, по шее, но не может заглушить его. «Уходи, уходи, уходи, уходи». Я не умею приходить в себя без препаратов. Трясет так, что зубы друг о друга ударяются. Жажда не прекращается, жадно глотаю воду прямо из крана.       Вернувшись в комнату, впервые замечаю большое окно — светает. Нужно найти одежду и выйти отсюда. Добираюсь до шкафа. Первая попавшаяся футболка подходит по размеру. Найденные следом брюки подходят даже по росту. Совпадение?       В соседнем помещении ни души, это какой-то кабинет, и он выглядит знакомым.       Стало еще светлее, отчетливо различаются соседние дома, но я не узнаю даже район города. Подхожу ближе, выглядываю вниз — это воинская часть. Какого хера я делаю в воинской части? Какого хера Вики делает в воинской части? «Уходи, уходи, уходи, уходи». Пытаюсь вспомнить все воинские части города, но голова гудит.       Возле мониторов нахожу чей-то телефон. Активирую экран — пятое ноября. Дрожь усиливается, телефон выскальзывает из рук и ударяется о стол, обессиленно падаю в кресло позади. Пятое ноября.       Пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь. Я точно был дома. Октябрь… Двадцать шестое? Двадцать седьмое? Я никогда не терял так много времени. Я никогда не просыпался не в своей постели после скачков.       Если рядом Вики, если в шкафу одежда моего размера, значит, я мог взять с собой таблетки. Я должен поискать.       Жадно выпиваю еще два стакана воды.       Чужой телефон не реагирует на мое лицо и не принимает мой пароль, но проверить стоило. В одном из карманов разбросанной по полу одежды обнаруживаю телефон Вики. Одежда на полу и на мне — это какая-то униформа. Что, черт возьми, происходит?       «Уходи, уходи, уходи, уходи, уходи, уходи, уходи».       Я мог бы подумать даже в таком состоянии, если бы он заткнулся хотя бы на минуту. Препараты всегда справлялись.       Ящики, стеллаж, карманы. Нахожу какие-то таблетки, но на контейнере нет названия — рисковать не буду. Стакан воды. Падаю на диван. Головная боль прошла — немного легче. Случайно нащупываю пульт. Включаю телевизор, чтобы хоть немного заглушить шепот, чтобы не было так чертовски страшно. Я должен дышать. Вдох. Выдох. Новости.       ***       Восемь тридцать. Рассвело.       Триста пятнадцать.       Террористы носят черную форму. Такую, что сейчас на мне. Начинаю соглашаться с шепотом в голове: нужно уйти, а лучше убежать. Но… Вики.       Непрерывный шепот и полуобморочное состояние искажают реальность, и чувство дежавю становится навязчивым. Воображаю, что сбоку длинного стола есть панель, нажав на которую, я могу активировать голографический экран. Тревога усиливается, и я возвращаю внимание к экрану телевизора. Разрушенный дом. Спасатели. Военные. В стране началась война. Я пропустил начало войны.       Они показывают кадр из видеозаписи, которую террористы транслировали по всем экранам. Это только силуэт, и они налепили на него какие-то кадры и буквы, но я не могу не подумать о том, что этот силуэт похож на… Я не в себе.       Я упускаю что-то важное.       Поднимаюсь на ноги. Тело до сих пор бьет в ознобе, но без боли шаги даются немного легче. Подхожу к окну.       Они сказали, что террористы захватили Нортхейвен. Улицы за окном больше похожи на него, чем на столицу. Внизу начинают выстраиваться солдаты в черной форме. Террористы носят черную форму. Время позднее, но в кабинет до сих пор никто не заявился.       Вздрагиваю от громкого хлопка. Звук выстрела? Резко оборачиваюсь — никого.       Упираюсь в стекло обеими ладонями, опускаю голову. Дышать так же трудно, как и думать, и снова становится тяжело стоять. Цепляюсь взглядом за доски паркета.       Здесь была лужа крови. Я видел, как она медленно растекается. Не хотел запачкать обувь и шагнул в сторону, оставаясь у окна. Хотел полюбоваться видом. Ночные огни преображали город, я оценил эту перемену — на первый взгляд город показался мне серым и мрачным.       Почему я подумал об этом? Я уже был в Нортхейвене.       Смещаю взгляд в сторону. А здесь было тело. Мужчина, седой и грузный, в расстегнутой рубашке, покрытой багровыми подтеками, и зеленых брюках, тоже местами влажных и потемневших. Первая пуля вошла в центр груди. Вторая тоже куда-то вошла… я уже не смотрел.       «Уходи, уходи, уходи, уходи».       Я что-то упускаю, я упускаю что-то важное.       Возвращаюсь к столу, снова проверяю ящики. Пистолет. Я знаю, какой звук он производит при выстреле. Знаю, какой звук издал тот человек, когда первая пуля попала в него. Сжимаю пистолет в руке. Я должен вспомнить. Я обещал себе не забывать. Когда и где я это пообещал?       «Генерал, я могу войти?» — мой голос был холодным и учтивым.       «Конечно, конечно», — со стаканом виски, в распахнутой рубашке, с выпирающим животом, покрытым седыми волосами, человек, который окажется на полу с пулевым отверстием в груди, был рад меня видеть. — «Маль, верно?»       Маль. Его зовут Маль. Маль, я помню. Я не должен забывать, что я не один. Его зовут Маль.       «Вы запомнили», — я улыбался. Знаю, что на мне была черная рубашка. Знаю, что пистолет, который я сейчас сжимаю в руке, тогда был в заднем кармане джинсов. Я чувствовал, как он упирается мне в задницу. Мне не терпелось достать его. Я испытывал почти нестерпимое отвращение к тому генералу.       Его зовут Маль. Я не один. Есть второй, и он украл мою жизнь.       — Привет… Бонт, — слышу голос Вики.       Он украл мою жизнь. Он убил того генерала. Он… занял его кабинет? Его место? Как это, блядь, возможно?       — Это… это не я.       — Я знаю, — отвечает Вики, и я поднимаю взгляд на нее. Все еще обнаженная, обернулась полотенцем и говорит о том, что она знает. Что, черт возьми, она знает?! Она в оппозиции, выходит, и я… он. Он — глава оппозиции? Кто-то в управлении?       — Его зовут… — продолжает Вики.       — Маль. Я вспомнил.       Она знает. Знает больше, чем я.       — Бонт, зачем тебе пистолет в руке?       «Уходи, уходи, уходи, уходи». Заткнись хотя бы ты. *** Вики       Я вижу, как белеют костяшки на его руке. Он опускает взгляд на пистолет, словно вспоминая о нем, но только крепче сжимает его. Маль говорил, что он никогда не вспоминает. Говорил, что Бонт не знает о нем.       — Триста пятнадцать жертв. Ты знала? — шепчет он.       А ты знаешь? Не рискую спрашивать, не свожу взгляда с его руки. Если знает, может ли…       — Это он начал войну? — не дожидаясь ответа, он задает второй вопрос. Я делаю несколько шагов к нему, но останавливаюсь на полпути.       — Да, Бонт. Он — глава Шепота и организатор восстания. Все, что ты видел, — я киваю в сторону телевизора, — наша ответственность.       Думаю о том, что хотя бы для человека с оружием в руке стоило бы поучиться подбирать слова. Но он не реагирует на мои слова.       — Бонт, убери пистолет. Мне страшно, — мой голос дрожит, и я делаю еще один шаг к нему навстречу.       — Ты знаешь, чей это кабинет? — он снова смотрит на меня. В его черных глазах такая пустота, что мне хочется плакать от бессилия. Я хочу поддержать, найти нужные слова, убедить его, утешить, успокоить — но тону в этой пустоте, не зная, за что ухватиться. Он растерян и сломлен. Он не знает, как справиться с этим. Он не умеет справляться. Он все отдал Малю.       — Это твой кабинет.       Он мотает головой.       — До того, как он… занял его, кому он принадлежал?       — Здесь была обычная воинская часть. В этом кабинете работал генерал.       — Ты знаешь, что с ним?       — Он… убит. Все, кто пытался сопротивляться при взятии части, были убиты.       — Он не пытался сопротивляться.       — Бонт, я не знаю, что произошло. Расскажи мне, что знаешь, только… убери пистолет. Ты пугаешь меня.       Он не убирает пистолет, закрывает глаза, снова опустив голову, и начинает говорить, вполголоса, сбиваясь и делая паузы. Он рассказывает, как Маль вошел в кабинет, как генерал ждал его в неформальной обстановке. Рассказывает, как он пристрелил генерала, как лужа крови растекалась в том самом месте, на которое я смотрю прямо сейчас, вспоминая о первой встрече с Малем здесь. Меня начинает подташнивать, пульс барабанит в висках, в полотенце становится некомфортно. Хочется одеться.       — Все… не так просто, Бонт. Пообещай выслушать меня.       — Это случилось на самом деле?       — Вероятно. Я не знаю. Это война. На войне убивают. Генерал был частью системы.       — Триста пятнадцать жертв. Каждая из них… — он разглядывает свои руки, в одной из которых по-прежнему зажат пистолет, — на моих руках? Как я должен с этим жить, Вики? Ты знала, что жилые дома пострадали?       — Бонт…       — Ты знала?       — Да.       — КАК Я ДОЛЖЕН ЖИТЬ С ЭТИМ, ВИКИ?! — заорал он, и я вздрогнула.       — А что ты предлагаешь, Бонт?! — повышаю голос, но вовремя вспоминаю о посте за дверью и беру себя в руки. — Разыграем эпичную финалочку дешевого боевика? Мы итак в гребаном цирке, и если ты собираешься сделать то, о чем я подумала — это самая тупая идея из всех возможных!       Он продолжает смотреть на пистолет, зажатый в руке.       — Ты хоть знаешь, как им пользоваться? — бросаю я, не подумав.       Он поднимает на меня взгляд, и я затыкаюсь. Понимаю, что стрелять он не собирался, но попытки иронизировать оценить не сможет. Понимаю, что он почти не слушает.       — Думаешь, я мечтала о войне?! Думаешь, так я себе представляла нашу революцию?! Моя мать министр, и я понятия не имею, выживет ли она! Что ты предлагаешь, сбежать?! Пустить себе пулю в висок?!       Его зрачки почти не двигаются, но я продолжаю говорить, надеясь, что он слушает.       — Он… — я понизила голос, — Маль не чудовище. Ему не нужны бесконечные жертвы. У него есть все средства, чтобы победить эту войну. Это то, чего мы хотели. За победу придется заплатить цену, но… я верю ему, — я замолкаю и думаю о том, что не произносила эти слова даже в мыслях.       Пустоту в его взгляде впервые сменяет осмысленность. Он смотрит мне в глаза так долго, будто пытается отыскать в них то, что всегда находил, за что он мог бы зацепиться, но никак не может поймать и вязнет в собственной ментальной трясине.       — Что насчет тебя, Вики? Ты, как дочь министра, тоже часть системы? Если тебя заподозрят в чем-то — ты тоже станешь ценой победы?       — Я в безопасности здесь, — сразу отвечаю я.       Он скользит взглядом по моему телу, и я неосознанно обхватываю себя руками, поправляя края полотенца. В его глазах больше не видно эмоций; только пустота возвращается, становясь мрачнее и глубже. Внезапно его губы вытягиваются в улыбке, он отводит взгляд и смеется, и от его смеха пробегает холодок по спине. Его глаза остаются стеклянными, и из-за этого его улыбка похожа на истеричную гримасу.       — Я вспомнил, — выдавливает он сквозь смех. — С ним ты тоже трахалась.       Стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. Черт.       Не хотелось бы прерывать развернувшуюся драму, но надо думать. Быстро.       Он говорил о троих, кто знает о Бонте. Военный, с которым он говорил вчера, перед уходом сказал, что Малю надо поспать. С чего бы? Значит, раз. Он ответил, что Саферий позаботится об этом. Два. Кто третий? Ладно, придется рискнуть.       Собираю свою одежду с пола, подхожу к Бонту, сжимаю его руку. Он стирает с лица эту жуткую улыбку и вновь смотрит на меня своей пустотой.       — Трахалась. Бонт, седой с модной прической — генерал, не помню, как его, невысокий азиат — капитан Саферий, твой адъютант. Ты — главнокомандующий ополчения, они оба тебе подчиняются. Если не хочешь провести все свое время взаперти, собери яйца в кулак и отошли их подальше. К этим двоим обратись по имени или званию, про вторую личность они в курсе. Скажут, что надо поспать — говори, что поспал, и отсылай. И взгляд пожестче. Иначе мы не поговорим.       Отхожу к двери в спальню, оборачиваюсь и добавляю:       — И пистолет спрячь обратно. Выглядишь, как псих.       Скрываюсь в спальне, прижимаюсь спиной к двери. Давай, зверь, возьми себя в руки.       Трясет так, будто током шибануло. Искры, блядь, летят. Что дальше? Даже если Саферий или генерал купятся, что, черт возьми, дальше?       Расправляю зажатую в руках одежду и наконец избавляюсь от проклятого полотенца. Обнаружив отсутствие пуговиц на рубашке, лезу в шкаф за заменой и натягиваю на себя футболку Маля.       Нахожу в кармане брюк свой телефон. Отец звонил. Прости, папа, пока не до тебя. «Пап, все в порядке, я перезвоню», — печатаю второпях.       Голоса в кабинете быстро смолкают, и я чуть не подскакиваю от стука в дверь прямо за спиной. Распахиваю ее и выдыхаю с облегчением.       — Все нормально?       Выглядит он все так же дерьмово, но без пистолета в руке нравится мне больше.       — Помоги мне уехать отсюда, — говорит он, а я давно не видела эти глаза такими чистыми и искренними.       — Бонт, я…       — Всего на день. Я понимаю, что не могу сбежать сам от себя. Просто… помоги мне уехать из этой части.       Смотрит так, будто я — единственная, кто может спасти его. А что я могу? От чего спасти? Вздыхаю, не могу отвести взгляд. Это ведь он, это Бонт… Я представила, что он может испытывать, и грудь сдавило от сочувствия. Он никогда ни о чем не просил меня, и под этим взглядом я теряю все аргументы.       ***

Саундтрек Birdy — Strange Birds

I walk the halls invisibly

I climb the walls, no one sees me

No one but you

      — Эти зеркала они явно для красоты налепили, ни черта же не видно, — проворчала я, паркуясь. Дорогу мы провели в тишине, которая впервые рядом с ним давалась мне тяжело. Я пыталась заговорить, но он попросил немного времени.       — Я соврал, это не моя машина. Я сел в нее в первый раз, когда забирал тебя из участка, — его голос звучал бесцветно, но я порадовалась, что он сказал хотя бы что-то.       — В документах твое имя, так что не соврал. Пойдем.       — Куда?       — Не знаю. В какой-то отель. Не в тачке же сидеть, а из города я тебя не повезу.       — Почему?       — По периметру посты. Возникнут вопросы, куда главнокомандующего понесло. Дойдет до Саферия — он со скрипом, но сообразит, что ты с войны сваливаешь.       Отель оказался достаточно старым, чтобы не иметь видеокамер в номерах, и по какой-то причине это меня успокоило. Старые привычки? Наверняка у правительства больше нет доступа к камерам Нортхейвена, но чувство надзора никуда не ушло.       Воздух в комнате казался спертым, тяжелые бордовые шторы еле пропускали солнечный свет. Я обернулась к Бонту — он закрыл за собой дверь и навалился на стену, прикрыв глаза. Даже красноватый полумрак не делал его лицо более живым. Захотелось приложить ладонь к его лбу, но я снова не решилась, только коснулась его руки, слегка дернув кончиками пальцев: не ожидала, что она окажется такой ледяной.       — Ложись, ты еле стоишь, — сказала я мягко. — Я принесу, что нужно. Лекарства? Поесть?       — Мои таблетки не продадут без рецепта, к тому же, кажется… мне уже лучше. — Его голос доказывал обратное, но я не стала спорить. Он открыл глаза и попросил: — Не уходи.       Я не смогла бы возразить, даже если бы собиралась уходить. Вздохнув, я отпустила его руку и отошла к окну.       — Если тебе интересно, почему тебе так херово, то ты не меньше недели на наркоте сидел, — сказала я, распахивая шторы.       Он не ответил, и я бросила на него взгляд через плечо. Он продолжал стоять у порога, прислонившись к стене, и смотрел на меня. Мне показалось, что взгляд его стал тяжелым, что он ждет от меня каких-то слов, но у меня их не было — зато появилось непонятно откуда взявшееся раздражение.       — Что?! Что ты так смотришь? — воскликнула я. — Я не знаю! — Отвернувшись, я задала себе вопрос, чем он заслужил такую интонацию, и добавила негромко: — Прости.       Я ждала, что он скажет хоть что-нибудь, но услышала только шаги. Я снова обернулась и на мгновение перестала дышать — он оказался неожиданно близко, на расстоянии вытянутой руки. В его глазах впервые проскользнула знакомая эмоция, когда он сказал, тихо и просто:       — Я скучал.       Зажмурившись, я попыталась взять под контроль разбушевавшуюся кровеносную систему и сбившееся дыхание. Он скучал. Что я вообще могла ответить?! Нет, я не скучала, потому что твое альтер эго все это время было рядом!       Я шумно выдохнула, не открывая глаз, и подумала, что мой голос наверняка будет дрожать, если заговорю прямо сейчас.       Но ведь это он, это Бонт… Он уже слышал и мой дрожащий голос, и мои крики десятки раз: на него, на окружающих, на машину, на погоду. Может, он видел и мои слезы, хоть я и не припомню поводов. И он всегда встречал любую мою эмоцию таким же открытым взглядом, как сейчас, смягчал и сглаживал своим спокойствием.       Я распахнула глаза. Он все еще стоял напротив и смотрел на меня. Он был растерян и разбит побольше моего, но я не видела в нем злости и обиды — только бесконечную печаль.       — Не отвечай, — сказал он, и уголки его губ слегка приподнялись — еще не улыбка, но уже не пустота. — Я… понимаю, пытаюсь понять. — Он усмехнулся так, что душу защемило, и добавил: — Просто… позволь прикоснуться к тебе.       Он сделал небольшой шаг навстречу и протянул руку к моим волосам, но замер и спросил:       — Ты позволишь?       Я забывала моргать и, скорее всего, смотрела на него, как на восставшего из мертвых. Я кивнула, и он зарылся ладонью в мои волосы. Провел рукой по локонам, неспешно и, кажется, задержав дыхание.       — Спасибо, что вытащила меня оттуда. Ты не должна была, я понимаю. У тебя будут проблемы из-за меня?       — Не знаю, — ответила я честно. — Я уехала с главнокомандующим, это должно меня оправдать.       Его взгляд застыл где-то в районе моей макушки. Мне впервые захотелось спросить, о чем он думает. Он слегка сощурился, взгляд стал жестче.       — Бонт?       Он снова заглянул в мои глаза, и его голос прозвучал внезапно твердо:       — Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже со своим… с ним.       Я нервно сглотнула, а он продолжал гладить меня по волосам. Его ладонь замерла возле моей щеки, он нежно провел большим пальцем по скуле и подался слегка вперед. Опустил взгляд и сказал с горечью:       — Теперь я жду ответа.       — Ты ничего не спрашивал, — ответила я растерянно.       — Тем не менее.       — Что я могу ответить? — Я снова повысила голос. — Что ты ждешь от меня? Поделить вас на двоих людей? — Я замялась и задала последний вопрос почти беззвучно: — Выбрать одного?       Все мои слова в очередной раз потонули в черных грустных омутах, а он, очевидно, так и ждал ответа на свой незаданный вопрос, продолжая гладить меня по щеке.       — Я влюблена в тебя чуть ли не со дня знакомства, Бонт.       — Ты ничего не знала обо мне.       — Я и сейчас знаю немногое.       — Если ты была влюблена в меня, не переговорившись со мной ни словом, откуда ты знаешь, что не была влюблена в него с самого начала?       Я дернула головой, скинув его руку со своего лица, и отвернулась. Кислорода все еще не хватало, я потянулась к ручке окна и приоткрыла его. Холодный воздух ударил в лицо, и дышать стало легче. Бонт не двигался и ничего не говорил, но и не отходил — я чувствовала его близость.       — Чего ты ждешь? Думаешь, я собираюсь что-то сказать? — спросила я, снова раздраженно и вновь не находя причин для этого.       — Да. Думаю, собираешься. Ты всегда что-то говоришь.       Я усмехнулась.       — Тебе плохо, — бросила я, все еще напряженно. — Ты сейчас в обморок свалишься.       — Я в порядке. Повернись ко мне.       — Зачем?       — Я хочу поцеловать тебя.       Я повернулась так резко, что на секунду закружилась голова. Он улыбнулся.       — Ты улыбаешься по-другому, — подумала и сказала я одновременно, чтобы не передумать. — Оттуда и знаю.       Улыбнувшись еще шире, он вновь коснулся подушечками пальцев моего лица и затронул уголок губ. Слегка опустил глаза, почти осязаемо лаская взглядом мою переносицу, нос, остановился на губах, и я непроизвольно приоткрыла их.       — Ты сказал, что не хочешь делить меня. Его я тоже целовала.       — Когда ты узнала, что нас двое? — спросил он у моих губ и все еще улыбался. Ненормальный.       — Когда я приехала сюда, меня сразу заперли. Он пришел ко мне, и я поцеловала его — думала, что это ты. Тогда он сказал мне. До того момента я считала, что у тебя биполярка.       — Он похож на меня?       — Нет. Иногда он пугает меня.       — Но?       — Я сказала все, что собиралась.       — Нет.       Я раздраженно втянула воздух, подбирала колкость, которая выразит, насколько лучше я знаю то, что собиралась сказать, но мой сердитый взгляд только спровоцировал у него очередную улыбку, и злость куда-то делась.       — Он может быть жестоким, — подумав немного, сказала я. — Знаю, что может. Не сомневаюсь, что он правда убил того генерала, а еще я не сомневаюсь, что тот генерал был не первым. Но он… я…       — Влюблена в него не меньше?       — Я не это собиралась сказать. Я хотела сказать, что он — это…       — Т-ш-ш, — прервал меня Бонт, и я вздрогнула от того, как он произнес это. — Не хочу слышать, — признался он, усмехаясь собственному противоречию.       Руки начали подрагивать, и я вцепилась ими в края подоконника, чтобы немного успокоить. Сглотнула и снова приоткрыла губы, поймала себя на этом и сомкнула их обратно, слегка поджав.       Он подался вперед, но внезапно тихо засмеялся, прикрыл глаза и уперся рукой в подоконник, едва не касаясь моей руки. Не переставая смеяться, он пошатнулся, и я рефлекторно вцепилась в его плечи.       — Бонт, тебе лучше лечь, — сказала я, не отпуская его.       — Знаешь, как я узнал, что ты спала с ним?       Я была голой в его постели? Предположения высказывать я не стала и просто помотала головой.       — Я еще кое-что вспомнил там, в кабинете. — Он замолк, дождался, когда я подниму глаза, поймал мой взгляд и только тогда добавил: — Иногда я слышал тебя. Наверное, это происходит в самые эмоциональные моменты, искаженно, нереально, но я знал, что это ты.       Испытывая смутно знакомое парализующее чувство, я не могла отвести взгляд. Мне хотелось спросить, почему он вообще вспоминает все это, почему именно сейчас, но даже в моей голове эти вопросы звучали… «Бонт, ты же не должен был знать о Мале, почему ты вспомнил именно тогда, когда…» Звучали мерзко. Мы продолжали молчать, мои ладони так и лежали на его плечах, он все еще упирался в подоконник рядом со мной, все еще смотрел мне в глаза, и в мыслях начали мелькать новые вопросы. Звучали они не так мерзко, но были адресованы не ему, а мне самой.       — Ты должна кое-что узнать прежде, чем я поцелую тебя. — Он снова улыбнулся. — Иногда я слышу голоса, это началось еще в детстве. Я думал, что это слуховые галлюцинации, внутренний голос… Таблетки, которые я принимаю, всегда подавляли эти симптомы, и это не становилось проблемой.       — На самом деле это его голос?       Бонт кивнул, не переставая улыбаться.       — Я хочу, чтобы ты узнала две вещи прежде, чем я поцелую тебя.       Он приблизился к моему лицу, так, что задел мой кончик носа своим.       — Я люблю тебя, Вики.       Первое.       Он слегка наклонил голову и приблизился еще немного, так, что я почти ощутила касание его губ.       — Он говорит прямо сейчас. Как думаешь, что он говорит?       Второе.       И он поцеловал меня, больше не спрашивая разрешения. Его движения были нежными, он всегда был нежен со мной, но в этот раз они казались настойчивыми, ревностными. Я вцепилась в него пальцами, которые до сих пор лежали на его плечах, не имея понятия, отталкиваю ли я его или прижимаю ближе. Он целовал меня так мягко и сладко, одними губами, но мне все равно казалось, что попытаюсь отстраниться — и он не позволит.       Может, вы похожи больше, чем я думала.       Он перехватил мои руки и сместил их так, чтобы я обвила его шею. Запустил руку в мои волосы, второй обнял меня за талию, тоже нежно и почти целомудренно. Я сдалась первой и коснулась его языком. Его дыхание сорвалось, поцелуй стал глубже, а рука сильнее сжала мою талию.       Мы замерли, я тяжело дышала и не хотела открывать глаза. Уперлась лбом в его ключицу, скрестив запястья за его спиной, и думала над его последним вопросом, ответ на который не надеялась получить.       — Я рад, что ты оказалась рядом, — сказал он полушепотом. — Если бы не ты… не знаю, как бы я справлялся с этим.       Если бы не я, ты бы очнулся на гауптвахте.       — Зачем ты взял тот пистолет? Ты правда собирался…       — Нет, я не собирался убивать себя. Даже половина жизни лучше ее отсутствия, а спасло бы это кого бы то ни было — слишком спорно для таких решений.       Я убрала руки с его шеи и отстранилась, а Бонт наконец признал свою слабость и полулег на кровать, опершись об изголовье. Я принесла ему стакан воды и села рядом. Он смотрел на пустой стакан, вертел его в руках, а сам погрузился в размышления. О чем ты думаешь, Бонт? О войне, о ее жертвах? Пытаешься осознать свою идентичность? Может, ты вспоминаешь свое прошлое? Наверняка Маль своим существованием ответил на многие вопросы, которые ты задавал себе большую часть жизни. Знаешь ли ты, что делать дальше? Что ты думаешь обо мне? Почему ты сказал, что любишь меня, ведь ты тоже почти меня не знаешь? Скажи мне хоть что-нибудь, Бонт, меня разорвет на куски прямо здесь и сейчас, неужели ты не видишь? Ты слышишь его, слышишь прямо сейчас? Что он говорит тебе?       — Однажды я правда попытался покончить с собой, — наконец сказал он, и я еле сдержалась, чтобы не простонать облегченно от того, что он заговорил. — Я не знал о нем, ни разу не вспоминал моменты отключки до сегодняшнего дня.       — Из-за чего ты вспомнил?       — Не знаю. Может, из-за отсутствия таблеток, может, из-за эмоций, может, из-за тебя… Не знаю, что изменилось сегодня. Но тогда я не догадывался о том, что происходит, и мне было страшно. Мне казалось, еще немного — и я свихнусь окончательно, стану одним из тех психов на улицах. Однажды я признался в этом своей тете, я жил с ней после того, как родители умерли… Не мог довериться врачу, но доверился ей. Она пообещала помочь мне, но… и она умерла. На следующий день.       Глаза защипало, но я сдержала слезы. Мне казалось, я не имею на них никакого права. Сколько ты пережил, Бонт? Сколько человек вообще способен пережить?       — Сколько лет тебе было, когда умерла тетя?       — Шестнадцать. Тот, с кем я должен был остаться один на один после ее смерти… был настоящим чудовищем.       — Что было дальше?       — Я поддался страху. Запланировал, выбрал место… я помню, как почти сделал шаг, но… случился очередной провал в памяти. — Он усмехнулся и изучил стакан еще немного. — Тот год я доучился в старшей школе, Малум делал вид, что меня не существует, и меня это устраивало. Потом я поступил в колледж. Когда вернулся летом, оказалось, что дом больше не принадлежит Малуму, моих вещей в нем тоже нет, а сам он бежал за границу. Новые хозяева дома тактично выставили меня на улицу, но я обнаружил на своем счету достаточно денег, чтобы купить себе жилье в столице. Жить стало немного легче, но я так и не решился признаться врачу во всех симптомах. Может, если бы решился… я бы уже знал. Я боялся врачей с детства. Когда родители умерли, я провел больше двух недель в психиатрической больнице, и это было… — Он долго подбирал следующее слово, и я думала, что он не будет продолжать, но он добавил: — Это было страшно.       — Ты знаешь, что случилось с твоими родителями?       — Их убили. Я знаю, что был с ними, но ничего не помню. — Он нахмурился, посмотрел на меня странным взглядом и спросил: — А ты знаешь?       Сердце начало… продолжило трескаться пополам с характерным звуком, но я не могла обманывать и кивнула. Я понимала, что должна рассказать ему, но забыла, как говорить. Он ничего не спрашивал и снова погрузился в свои мысли, надолго. Захотелось сходить за завтраком. Сходить куда-нибудь.       — Я думаю, что должен остановить его, — сказал Бонт, когда я уже почти решилась отправиться в поисках еды, но забыла, как двигаться. Его слова добили и так, но он посмотрел на меня своим чистым и открытым взглядом, таким, после которого я потащила его из части, рискуя всем, чем можно, понимая прекрасно, что об этом узнает Маль, и это может обернуться мне тем, что меня снова запрут или выгонят из ополчения. — Помоги мне, — попросил он прямо, а мне на секунду захотелось закатить глаза. — Я могу уехать сам, попробовать сбежать, запереться где-нибудь, но… тогда ты не найдешь меня. Прошу тебя, давай придумаем что-нибудь. Пойми меня, Вики, прошу… я не могу участвовать в этом, я не должен.       — Что я могу, Бонт? Я — одна из них, я в ополчении. Я не хочу сбегать.       — Я не знаю! Арендуй какой нибудь дом, оставь мне еды, запри меня в подвале, мне все равно. Я должен остановить его, пусть это бесполезно и не остановит войну, но… не моими руками. Я не могу, Вики. Я не могу.       Хотелось ли мне помочь ему? Черт, конечно, я хотела помочь ему! Самый искренний, спокойный, нежный и внимательный человек, которого я встречала, пережил в своей жизни столько дерьма и совсем не заслужил проснуться однажды в главной роли театра военных действий. Причем театр кукольный, и он в нем далеко не актер.       А еще мне хотелось помочь своим близким, запертым в столице. Хотелось помочь Мими пережить все, что на нее обрушилось. Уговорить мать отказаться от своей извечной борьбы за место под солнцем. Вернуть Дино с войны.       А еще сильнее мне хотелось помочь мятежникам достичь того, о чем мы всегда мечтали.       Они говорили, что для составления плана действий достаточно поставить четкую цель. Ну, давайте, умники, какая у меня цель? Люцифер был прав. И Ребекка, и Маль, и папа… Надо было валить и не лезть.       — Я обещаю подумать над этим, — сказала я. — Давай я все-таки схожу за едой? Я голодна, и у меня сейчас голова взорвется. Говорят, жевать и переживать одновременно невозможно, вот и проверим. А потом вместе успокоимся и обсудим, чем тебе так революция не угодила.       — Я пойду с тобой.       — Полежи лучше. Приходи в себя. Я никуда не уеду, обещаю. Я дойду до местной забегаловки. Десять минут.       ***       Я возвращаюсь через десять минут, как и обещала, с коробкой пиццы, каким-то салатом и двумя стаканчиками кофе. Закрыть дверь не хватает рук, и я подхожу к столику, чтобы освободить те, что есть.       Бонт выглядит не лучше, но улыбается мне, и я замечаю, что от его улыбки мне снова становится теплее и легче. Я скучала по твоей улыбке, Бонт.       — Рядовой Уокер, — неприятный голос за спиной.       Бонт подскакивает на ноги и сразу подходит ко мне. Я мотаю головой.       — Клянусь тебе, Бонт, я не звала его, — шепчу я.       — Уокер, мне нужно увести нашего главнокомандующего, а тебе — не задавать лишних вопросов.       Он просил у меня всего один день… Я должна была хотя бы подыскать укрытие получше. Тянусь к нему рукой и сжимаю его ладонь.       — Есть, капитан Саферий, — отвечаю, все еще не сводя глаз с Бонта. Скорее всего, он ненавидит меня, скорее всего, не верит ни одному моему слову, но не убирает руку. — Есть без лишних вопросов.       Саферий заходит в номер и достает наручники. Останавливается в шаге и спрашивает:       — Командир?       Бонт не отвечает, а Саферий хотя бы не выглядит довольным от того, что делает.       — Без наручников никак? — спрашиваю я.       — Без лишних вопросов, Уокер, — напоминает он и надевает наручники. Бонт не сопротивляется. — И вообще помалкивай об этом. Будешь болтать — пожалеешь.       — Я обещаю подумать, — шепчу я Бонту.       — Идем, Уокер. Тебе тоже руки связать? — ворчит Саферий.       — Нет, капитан.       ***       В этот раз мне досталась соседняя камера, и она оказалась не такой комфортной — видимо, люкс изначально предназначался Бонту. Но я знала, что этот люкс прямо за стеной.       — Бонт? — крикнула я.       Нет ответа.       Я прошлась вдоль стены, постучала по ней.       — Бонт? — снова выкрикнула я.       — Я слышу тебя, Вики, — ответил он. Его голос звучал приглушенно, но он не кричал. Я села на пол, наплевав на степень его чистоты, и прислонилась к стене спиной. С моего последнего визита, должно быть, прибавили отопление — помещение оказалось достаточно теплым.       — Хочешь, поговорим? — спросила я.       Тишина. Наверное, на его месте я бы не очень хотела говорить, но сдаваться я не собиралась.       — Конечно, — вдруг ответил он, и его голос прозвучал отчетливее. Я вообразила, что он тоже сел на пол, где-то совсем близко. — Как и всегда.       — Почему ты хочешь остановить его? — спросила я достаточно громко, чтобы он услышал, и не особо заботилась о том, греет ли Саферий свои неприятные уши. — Неужели ты никогда не хотел перемен? Неужели тебя устраивает то, что происходило с нами? С каждым годом они пришивали к нам по одной новой ниточке. Начали казнить тех, кому ниточки не подходили. Они забрали у нас право голоса, право самоопределения, контролировали каждое движение и вычленяли неугодных. Они собирали наши деньги и вбрасывали их сразу в три военных конфликта за пределами страны. Там ведь тоже кровь и разрушения, разве нет? Те, кого они называют врагами, они ведь тоже не так себе видели светлое будущее? Теперь и я их официальный враг, Бонт. Ты сказал, что любишь меня… Если Маль проиграет эту войну, они убьют меня, мать не всесильна.       Бонт не отвечал.       — Бонт?       — Я слышу тебя, Вики.       — Я устала бояться, Бонт. Пусть сейчас еще страшнее, но если представить… если представить, что все это куда-то приведет, и когда-то не станет страшно… Может, оно того стоит?       Я не ждала ответа, но он заговорил:       — Успех переворота возможен при хорошей подготовке, но исход один. Корпорации и олигархи у власти, население под контролем. Вопрос только в степени контроля и уровне опосредованности.       Сердце защемило, но я улыбнулась. Он говорил со мной. Говорил совсем не то, что я бы хотела услышать от него, от его унылых рассуждений хотелось кричать и спорить, но он говорил.       — Но если вовлечь людей, — ответила я с готовностью. — Если они увидят, что способны что-то изменить? Если они сами станут свидетелями перемен, неужели они позволят поместить себя под очередной колпак?       — Людям удобно, когда ими управляют. Люди любят насилие. Люди жаждут хлеба и зрелищ, и ничего за тысячелетия не изменилось и не изменится. Шепфорд выбрал идеальную стратегию: сытые животы и демонстрация насилия. Население накормлено. Неугодные умирают, а они смотрят и… чувствуют себя живыми. Принимают правила: не говори лишнего и не окажешься на виселице. Скажи то, что просят, и будешь накормлен еще лучше. Ну и какой элемент в этой системе вы собрались менять?       — Если бы ты был прав, в мире не было бы примеров успешного свержения тоталитарных режимов.       — Ты знаешь, кто стоит за этой революцией? Я видел свои счета и скажу тебе наверняка, что Малум не оставил мне в наследство денег, достаточных на…       Он вдруг замолчал.       — Бонт?       Я ждала, когда он продолжит, но он молчал, настолько долго, что я собралась возвращаться в койку, поверив, что он уснул. Но он заговорил, тише, чем раньше, так, что мне пришлось переспросить.       — Если он стоит за революцией… лучше ей не случаться. Подумай, Вики, прошу тебя. Это возможно… Были времена, когда Малума считали теневым правителем.       — Того, с кем ты жил?       — Да. Он чудовище. У него нет ничего общего с вашими идеями. Ему плевать на права человека и на будущее страны. Я ничего не знаю о нем, надеялся, что он сдох, но теоретически… это возможно.       Мысли унесли меня очень далеко, и Бонт молчал.       — Кто бы ни стоял за этим… — наконец сказала я, — революцию устроит не он. Оружие в руках людей, таких же, как я, с теми же идеями… Кто бы ни стоял за этим, они используют идею, и эта идея может стать сильнее их. Если я перестану верить в это, Бонт, я… не знаю, что делать дальше.       — Что ты думаешь о нем? О Мале? Им движет эта идея?       К правильному ответу на вопрос со звездочкой пришлось бы подготовиться более основательно, но я думала об этом слишком много последние дни, крутила одни и те же мысли раз за разом, сбивалась на эмоции, терялась, начинала сначала, но… это же он, это Бонт… ему я могла просто сказать все, что думаю, всегда могла.       — Мы много лет ждали такого, как он… сильного, молодого лидера, за которым мы сможем пойти, под чьим руководством начнем строить будущее. Он пришел, а я… испугалась. Потому что герой оказался человеком. Таким, которому сложно верить, потому что скрывает многое. Потому что не в ладах с головой. Потому что… потому что вчера, после всех этих разрушений, его глаза горели азартным огнем. Вчера я видела сожаление в глазах Ади… Он сказал, что понимает, происходят ужасные вещи, но он верит, что так надо. В моем взводе есть девушка, ее зовут Джейн… Она тоже много лет в Шепоте, такая суровая, матерая, оружием с детства увлекается. Но и она призналась, что ей неуютно от того… как они взяли эту часть. Она даже попыталась оправдаться тем, что им свободу предлагали. А Маль… он не пытался оправдаться и не чувствовал сожаления. Думаю, что он сожалел только о том, что не разбомбил весь город до основания раньше, чем их штаб накрыла ракета.       Голос стал сипловатым, я прокашлялась и замолчала — не привыкла говорить громко и подолгу. Тишина, наступившая после моего монолога, затянулась.       — Бонт?       Больше он ничего не сказал, и я так и не узнала, слышал ли он меня. Но… стало еще немного легче, а впереди были по меньшей мере остаток дня и целая ночь, чтобы несколько десятков раз погонять в голове одни и те же мысли.       ***

Саундтрек Fleur — Сегодня

Гаснет звон последнего слога

И шкатулка вопросов пуста

      Больше со мной никто не говорил. Саферий приносил еду, снова лично, а я ограничивалась словами благодарности, не задавая лишних вопросов, как и обещала. В этот раз он даже не забрал мой телефон. Новости не становились ужаснее, Мими на каждую попытку связаться с ней отвечала коротким «Я жива», и оставшиеся пять часов работы аккумулятора я потратила на онлайн игру.       Когда дверь открылась утром, я сидела на самой неудобной в моей жизни койке, оперевшись спиной о стену, и вертела в руках разряженный телефон. Я увидела, что это он, но не повернула голову ко входу, а он не окликнул. Прошел и сел рядом.       — Я матери звонила, — сказала я.       — Я знаю.       — Откуда?       — Кэмерон рассказал.       — Ненавижу его.       — Ты всех ненавидишь. Шпионить будешь?       — Нет.       Он помолчал еще немного. И еще. Я не выдержала:       — Веришь?       — Зачем верить, если можно контролировать.       — Из тебя бы вышел отвратительный бойфренд.       Он хмыкнул. Через какое-то время малоприятного молчания сказал неожиданное:       — Спасибо.       — За отвратительного бойфренда?       — За Бонта.       — Он не поменял своего мнения.       — Поменяет.       — Откуда ты знаешь?       — Говорил с ним.       Я не сдержалась и прыснула, наконец повернув голову к нему. Веселья он моего не разделил и посмотрел на меня скептически.       — Никогда не привыкну, — попыталась оправдаться.       Горячая ладонь накрыла мою и сжала.       — Что дальше? — спросила я.       Маль пожал плечами и ответил:       — Темпы производства мы наладили, позиции на фронте укрепили. Кроме запасов на захваченной территории, мы рассчитываем на планируемые поставки от союзников. Быстро не получилось, но мы выиграем эту войну.       Я вздохнула и промолчала, снова отвернувшись.       — Ты спрашивала не об этом?       — Не об этом.       — Тогда мне нечего ответить.       Я развернула свою руку ладонью вверх и переплела пальцы с ним. Положила голову ему на плечо.       — Я придумал тебе роль.       — Надеюсь, не в наших странных отношениях.       — Нет. Война быстро не закончится, и мы запускаем несколько проектов по работе с населением.       — Работа с населением — это…       Он дал мне додумать самой.       — Ты предлагаешь мне… стать лицом пропаганды?!       — Да. Одной из. Ты популярна, умеешь располагать к себе людей, у тебя миллионный блог. Открой лицо, начни показывать революцию изнутри. Нам нужны сторонники и поддержка среди населения. По мере развития проектов втянем тебя в более серьезные.       Я задумалась, нахмурившись.       — Ты не этого хотела?       — Кажется, именно этого, но в моей голове это звучало по-другому. В пять сорок пять можно больше не вставать?       — Ты можешь жить там, где тебе комфортно. Можешь посещать тренировки, которые считаешь нужными.       — А если…       — В спальне бывшего генерала тоже можешь жить, если слухи тебя больше не волнуют.       — Все и так знают. Джейн из моего взвода вчера весь день на это намекала.       — Я лично просил ее приглядывать за тобой. Она не будет болтать, никто ничего не знает.       — Вчера точно узнали, когда мы с Бонтом уезжали из части.       Он не ответил, но будто чуть крепче сжал мою ладонь. Возможно, если бы я повернулась к нему, я бы встретилась с тяжелым взглядом, но я не повернулась, а прикрыла глаза, продолжая упираться виском в его плечо.       — Мой отец не отвечает уже сутки. Могу я попросить тебя о помощи?       — Конечно. Я выясню все, что смогу. Возможны перебои со связью.       — Все-таки супергерой, а не суперзлодей? — усмехнулась я.       — Субъективно.       — Я всегда буду субъективна в твоей оценке… в вашей оценке.       — Не надо.       — Что?       — Мы разные люди. Не надо так.       — Тогда я чувствую себя мерзко.       — Бывает.       От такого ответа должен был возникнуть порыв выдернуть свою руку, я должна бы была обернуться к нему и прокричать что-нибудь о том, что вообще-то это он виноват во всем этом, а еще о том, что ему бы тоже не помешало иногда чувствовать себя мерзко, но все это было неправдой, а руку я убирать не хотела.       — Тебя тоже ненавижу, — все-таки сказала я, чтобы ему не показалось, что он прав.       — Ты всех ненавидишь.       Я повернула голову и уткнулась носом в его плечо. Свежевыстиранная форма вкусно пахла, а его тело снова было горячим.       — Ты опять что-то принимаешь?       — Нет. Больше нет необходимости.       — Горячий.       — Я всегда такой.       Рядом с ним так спокойно, до сих пор спокойно, до сих пор кажется, что никто в мире не сможет навредить мне, когда я рядом с ним. Но… теперь я знаю, что он действительно не один.       Знаю, что он может слышать меня прямо в эту минуту. Знаю, что он верит мне, несмотря ни на что. Знаю, что больше никто не поможет ему. Чувствую бессилие и тоску от того, что и я не помогу, потому что этой ночью я разобралась в своих мыслях, но… я скучаю по его улыбке.       Запри дверь, Саферий. Запри и не открывай никогда.       — На гауптвахте не так уж и плохо, — сказала я, усмехнувшись.       — Согласен.       — Не хочу войну.       — Поздно. Хочешь уехать? Я помогу.       — Нет. Хочу пожаловаться.       — Хорошо.       — Ты идеальный.       — Нет. Ты говоришь, не подумав.       — Я и делаю, не подумав.       — Признать наличие проблемы — половина пути к ее решению.       Мой смех получился таким горьким, что на глаза навернулись слезы. Я почувствовала, как его подбородок опустился на мою макушку, а затем ощутила касание губ в волосах. Сердце все же выпрыгнуло из груди прямо к нему на колени. Украл, теперь точно украл.