Только шёпотом

Маль       До оперштаба оставалось полчаса лета, генерал Фенцио докладывал о стадии подготовки, а мне вспомнился две тысячи девятый.       В те дни я много думал о смерти. В основном, о том, как ее предотвратить, потому что волновал положительный исход, похоже, только меня. Возможно, тетка бы тоже моей судьбой озаботилась, но она, конечно, ни о чем не подозревала. Любые подозрения напрочь рассеивались после второго бокала вина, без которого не обходился каждый вечер. И без третьего не обходился. К тому дню, когда телохранитель нашел ее уже посиневшей и обосравшейся, в свои бокалы она начала добавлять бренди. В свой последний бокал, видимо, добавила что-то покрепче, но причиной смерти я не интересовался. Может, извращенец перестарался.       Первые разы я боялся, что не очнусь после очередной отключки. По глазам извращенца я понимал, что ему по большей части наплевать, очнусь я или нет: максимум, что ему грозило — укол сожаления о впустую потраченном времени. Но я подыхать не собирался, не после всего, что было. Так появилась мотивация тренироваться.       Возможностей было много. Для тренировок — с лучшими бойцами этого города, для образования — в свободное от плевания кровью время, которое в моем случае и без того было урезано вдвое, для моих технических увлечений — отсутствие ограничения в финансах весомо расширило границы. И еженедельный экзамен с одним из его громил. Размер кабанов рос с каждым месяцем, что можно было считать комплиментом в мой адрес от извращенца.       Отключки случались все реже, и бояться смерти я перестал, но стал ее частым свидетелем. Моральным уродом я себя не считаю, поэтому задумываться о смерти не перестал. Задавался вопросами, кем были те люди и заслужили ли они такой конец. В большинстве случаев приходил к выводу, что да, но больше всего такой конец заслуживал извращенец. К несчастью, природа наградила его не только удачей и жестокостью, поэтому его кончину оставалось только воображать перед сном. Так и не избавился от этой привычки.       Это был мой пятнадцатый день рождения. Торт со свечами я пропустил — эта часть праздника всегда доставалась Бонту, зато в тот год меня пригласили на эксклюзивную афтепати. Праздничное избиение.       Бои проходили в его кабинете, а чтобы я не скучал, он развлекал меня речами. Слушателем я всегда был хорошим, и с многозадачностью справлялся, поэтому мордобой меня не сильно отвлекал. Пересказывать его индоктринации я не собираюсь, потому что все они сводились к тому, что Шепфорд мудак. Затирать об экономике, правосудии, справедливости и войне у него получалось складно, но цель этих речей ему предстояло обозначить только через несколько лет. Но я кормил свое самолюбие уже тогда, убеждаясь, что он готовит из меня преемника в свою подпольную империю. Я даже начал фантазировать о планах на его империю и каждого ее участника, но очень быстро выяснил, что она подыхала и без моего вмешательства. Стараниями мудака Шепфорда, иронично.       Праздничное избиение в тот вечер не удалось: очередной громила оказался туповатым неудачником. Извращенца это только порадовало, и он, то ли на радостях, то ли в качестве подарка на мой день рождения, наконец вернулся к разговору о моем расследовании. Разговор получился не слишком длинным: он предоставил мне доказательства моих предположений и виновника последнего рецидива гниды. Последнего предоставил лично, во плоти.       Виновником рецидива гниды оказался его сослуживец. Давясь соплями, он рассказывал мне, как уговаривал его остановиться и бежать из страны, и я впервые пожалел, что был хорошим слушателем: предпочел бы пропустить мимо ушей и сразу перейти к делу. Но природный такт не позволил перебивать.       Облегчения чувство отмщения не принесло, но было приятно.       ***

Саундтрек Eitan Epstein Music – Winds of Apocalypse

Мими       Страх вытеснил остальные чувства, сковал тело, спутал мысли, заставил ссутулиться, вцепившись в края сиденья офисного стула до боли под ногтями. Пронзительный сигнал сообщал о том, что надо бежать, но мышцы отказывались подчиняться. «Дино», — снова пронеслось в голове. Она подняла глаза к окну и попыталась представить, где он может находиться. Всеобщее волнение и нагнетающий звук сгустили страх, превратили его в вязкую, парализующую панику. На столицу напали.       Вчера она впервые в жизни видела слезы своего мужа. Он собрал вещи, попрощался с ней и ушел. Через два часа он перестал выходить на связь. Возможно, он уже мертв.       Он жив, пока она не узнает обратное. Он жив. Жив.       Кто-то из коллег окликнул ее. Она продолжала смотреть в окно и представила, как что-то летит прямо на нее, раздается грохот, разлетаются вдребезги стекла, кабинет охватывают языки пламени, и тогда больше не придется бояться. Настойчивый неравнодушный все же подбежал к ней, схватил за запястье и заставил подняться. Грязно выругался, перекинул ее через плечо и потащил, как безвольное тело, коим она и являлась. Ей было все равно. Она желала умереть раньше, чем узнает о его смерти, потому что иначе больнее.       Взрыв прогремел до того, как они спустились в подвал, но где-то вдалеке, даже вибрация была еле ощутимой. Пока ее миниатюрная фигура болталась на плече коллеги, она насчитала еще два взрыва, а потом они вошли в подвал. Отыскав безвольным телом ближайшую стену, она сползла по ней вниз и поджала колени к груди. В тесном помещении было слишком людно и душно. Среди растерянных и напуганных служащих городской администрации не было Дино.       Вибрация в кармане вывела ее из ступора. Трясущимися руками она достала телефон и зажмурилась от разочарования. Это не был Дино. Он на войне.       «Мими, как ты?» — написала Вики.       Мими не хотела отвечать. Отложив телефон в сторону, она утонула в своем страхе.       Звуки сирены смолкли, и коллеги начали выходить. Мими осталась. Тот, кто притащил ее сюда, снова попытался применить силу, но в этот раз встретил сопротивление и оставил ее в покое. Еще один коллега предложил отвезти ее домой, но Мими не хотела домой. Мими хотела умереть.       Когда она осталась в одиночестве, попыталась зацепиться за мысль о давней подруге, чтобы вернуться хотя бы к существованию. В эти часы мир вращался вокруг ее горя, но в этом круговороте она была не одна. Страшно было всем. Мими потянулась к телефону, чтобы попытаться разделить свой страх с подругой.       Звонить не стала. Скорее всего, Мими не могла говорить, но она и не пыталась с тех пор, как Дино перешагнул порог их дома. Еле попадая пальцами по буквам, она напечатала: «Родители уехали из столицы, Дино призвали. Мне страшно. Давай встретимся?»       Сбросила звонок, отправив: «Не могу говорить».       Вики печатала очень долго. Наконец высветилось короткое сообщение с предательским троеточием в конце: «Мими…».       Объяснений не требовалось. Мими знала свою подругу. Но следующее сообщение высветилось на экране тремя контрольными в голову: «Я не могу встретиться. Я в Нортхейвене. Я на стороне повстанцев».       Мими открыла рот, пытаясь закричать, но беззвучно заплакала. За несколько дней жизнь стала адом.       *** Бонт       Свежие воспоминания — единственное, в чем я могу быть относительно уверен. Перед тем, как уснуть, я опрокинул зеркало. Оно разбилось вдребезги, и голоса наконец стихли. В той вязкой тишине почти болезненно сдавило сердце. Я не выдержал своих мыслей и провалился в сон.       Времени больше не существует, но я знаю, что проспал долго. Не хочу открывать глаза, потому что сквозь веки пробивается яркий свет, но он не должен быть таким ярким — окно за спиной.       Гладкая поверхность жестоко встречает меня своим мертвым взором. Отражает окно, но не отражает меня. Зеркало не разбито.       Я не помню, как оказался в этой комнате. Воспоминания о реальности начинают искажаться. Помню, как вернулся домой из редакции. Вечер был ранним, даже солнце не село, но я чувствовал себя изможденным до крайности и рухнул в кровать, не раздеваясь. Я не виделся с Вики несколько дней и собирался позвонить ей, чтобы извиниться за свое отсутствие. Успел ли я набрать номер? Услышал ли ее голос? В какой момент игры моего разума утянули меня в ментальную клетку и украли мою реальность? Почему я в этой комнате? Что за этой дверью? Почему она не открывается? Почему за окном только белый свет? Почему зеркало не разбито?       Подсознанию не обмануть меня.       Вскакиваю с кровати и подбегаю к зеркалу. Я точно разбил его и знаю наверняка, почему. Маль. Его зовут Маль.       Я должен запомнить. Его зовут Маль. Он выглядит так же, как я. Это не игры разума, это он украл мою реальность. Он живет мою жизнь.       Его зовут Маль. Маль. Маль. Маль.       ***       Лежа в кровати, упрямо продолжаю повторять его имя. Невозможно забыть того, о ком думаешь.       Внезапная вспышка боли заставляет меня согнуться пополам и застонать. Зародившись в висках, она моментально охватывает все тело. Низкий монотонный гул заполняет сознание. Больно. Грудь и живот сдавливает тугим узлом, каждый вдох словно разрывает изнутри. Почему так больно?       ***

Саундтрек Gesaffelstein - Trauma

      Эрагон механически смахнул пылинку с белоснежного костюма и раздраженно дернул головой, жестом убавляя громкость скрипучего голоса генерала в наушнике. Наступление на столицу началось два часа назад, но даже это не стало поводом для отмены утреннего мероприятия. Его проведение было столь же важным для обороны и подавления восстания, как и военная техника, выстроенная в кварталах города и за его пределами, готовая встречать террористов с почестями.       По доброй традиции министры, отвечающие за внешнюю и внутреннюю безопасность, лично присутствовали на столичных публичных казнях. Благодаря этому удавалось поддерживать интерес публики к мероприятию.       Стеклянные двери за спиной разъехались в стороны, и помощник с некоторым трепетом вынес его пальто. Министр обороны имел звание генерала, но пользовался привилегией и не носил форму на подобных мероприятиях. До последних событий излишний милитаризм среди публичных лиц не приветствовался. Эрагон жестом остановил помощника:       — Не нужно, Хэйл. День сегодня отличный, — губы министра тронула легкая улыбка, но глаза оставались ледяными. Оценив количество осужденных, он добавил: — Но не уноси далеко.       Его коллега уже восседал на трибунах. Завидев Эрагона, он поднялся на ноги и протянул ладонь для рукопожатия. Самаэль Морнингстар надевал бордовую форму крайне редко, также отдавая предпочтение дорогим классическим костюмам — и сегодняшнее утро не было исключением.       Этим утром зрителей на площади скопилось немного — с восьми утра заработали сирены, вынуждая горожан прятаться в укрытиях. Но репортеры были на месте, и у жителей города, особенно у обладателей государственных смартфонов, не было возможности забыть о существовании мероприятия. Управление лояльностью партия оставила для долгой войны, если та будет иметь место, и целиком сместила фокус на управление страхом. Граждане имели все необходимые свободы, но у государства в готовности были средства, чтобы эти свободы ограничить и контролировать. В условиях войны они постепенно пускались в ход.       Инспектор поднялся на помост и невнятно зачитал в микрофон список фамилий и номера статей. Преступления отличались разнообразием — последняя поправка в закон позволила сильнее диверсифицировать образ преступника. Если население убеждено, что государство пытается их запугать, эффективность управления страхом снижается, особенно в условиях окрепшего революционного движения. Среди осужденных «организаторов восстания» оказалось немного. Этим утром казнили, в основном, насильников, мошенников, наркоторговцев и коррупционеров. Немногие знали, что людей в очереди перед эшафотом объединяло большее, чем дата исполнения наказания — каждый из них имел рейтинг лояльности меньше двух. Немногие знали, что такое рейтинг лояльности.       Прикинув время завершения мероприятия, он щелкнул пальцем по наушнику, переключил канал и проговорил лениво: “Амикус, свяжись с администрацией, я буду на совете через сорок минут”.       Вновь взвыла городская сирена, весьма кстати заглушив рой голосов осужденных: надрывные рыдания, истеричные выкрики и громкие заявления на пустой площади производили нежелательный эффект — без гула толпы отдельные слова долетали до микрофонов репортеров и могли быть по-своему истолкованы зрителями.       Голос генерала в наушнике повторил, что площадь в безопасности и прерывать мероприятие нет необходимости. Эрагон кивнул Морнингстару, и тот, как всегда, лично и не без удовольствия объявил начало казни. Эту традицию Морнингстар завел сам. Он управлял внутренней безопасностью почти с самого начала правления Шепфорда, и не было и года, в который он бы не требовал возрождения этой меры наказания. Возможность лично объявлять начало казни он воспринимал как оказанную честь и награду за годы стараний. Эрагон также не исключал, что министр всего лишь кормил внутреннего зверя, воображая, что своим коротким “приступайте” он присваивает себе этих жертв.       Эрагон не получал наслаждения от подобных зрелищ: он не любил наблюдать за смертью, которая, помимо прочего, всегда сопровождалась вонью, что при неудачном направлении ветра долетала и до трибун. Но, в целом, это была не самая неприятная часть его работы. То, что ждало его в зале совещаний через сорок минут, доставляло ему куда большее неудовольствие.       Исполнитель подошел к блоку управления. Завывания осужденных и малочисленных зрителей не прекращались и слились в общий фоновый гул, пока исполнитель не привел устройство в действие, и после очередного механического скрипа разъезжающегося пола визгливый крик не наполнил площадь, такой пронзительный, что даже долетев до трибун, он резанул вибрацией по барабанным перепонкам. Полицейские стояли наготове, положив руки на автоматы, но к расшумевшимся зрителям не подходили. Скорбь не была под запретом.       ***       Полупрозрачная голова главы партии делала вид, что понимает, о чем докладывал Эрагон. Экономист по профессии, за тридцать лет Шепфорд так и не начал разбираться в военной стратегии, зато хорошо разбирался в людях, которым эти вопросы делегировал. В малый совет входили только пять министров: Эрагон, Морнингстар, Уокер, Торендо и Кроули.       Эрагон заверил Шепфорда, что попытка осады столицы будет пресечена, и обозначил эту цель приоритетной и пессимистичной. Оптимистичной целью стало не допустить формирования линии фронта и откинуть террористов обратно на уже захваченные территории. Реалистичной – установить наиболее выгодную для столицы линию фронта, которую министр обороны начертил на карте.       Министр внешних связей порадовал главу партии новостью — соседнее государство пошло на контакт, и к вечеру у столицы будет возможность выполнить несколько прицельных выстрелов. До Нортхейвена не долетит, но министр предложил попытать шанс с оперативным центром принятия решений террористов.       У оптимистичных планов не разбирающихся в военном деле коллег был один недостаток. Возможно, они не подозревали, но для того, чтобы оружие достигло цели, она должна быть задана в координатах, а не фамилиями и должностями, коими, к слову, они тоже не располагали.       Если бы Эрагон не обладал столь утонченной натурой, пришел бы к выводу, что страна находится в глубокой заднице, а они зажрались у власти и ситуацию бездарно проебали, но он предпочел сосредоточиться на ближайшей цели: не допустить осады столицы и обеспечить пути поставки техники из глубин государства.       Уже собираясь уходить, Эрагон вдруг остановился возле двери и развернулся к Ребекке, учтиво поинтересовавшись, как поживает ее дочь. Ответ его не удовлетворил скорее интуитивно, и он пообещал себе вернуться к этим мыслям после завершения первого наступления террористов. В данный момент его больше всего интересовали координаты оперативного штаба.       ***

Саундтрек Hozier - Arsonist’s Lullabye

But my peace has always depended

On all the ashes in my way

Вики       За сорок минут до подъема я услышала звук вертолета. Сердце сжалось, потому что я знала, что в том вертолете он летит в столицу. Челюсти сжались, потому что я не понимала, кто «он». Кусочки пазла рассыпались, так и не показав сознанию красивую картинку: они подошли друг к другу по случайности и, кажется, выпали из разных наборов.       Если мой ласковый Бонт и мой горячий Маль не были интересными сторонами одной личности, означало ли это, что в эту минуту моего ласкового Бонта против воли везут на войну? Что еще это могло означать?       Впервые пожалела, что нет государственного смартфона — тогда бы мне не пришлось ждать тридцати минут личного времени после завтрака, чтобы воспользоваться телефоном и с помощью скроллинга новостей заставить мозг обрабатывать информацию. Вернуть себе иллюзию контроля. То, что подкидывала фантазия, было хуже.       После вчерашнего дежурства вид умывальной комнаты вызвал легкую волну озноба по спине. Я должна была признать два факта. Первый — в этой части произошло что-то жестокое, и было бы странным совпадением, если это не связано с ее захватом. Второй — факт жестокости не пытались скрыть. И если в воинской части видимых разрушений не наблюдается, вероятно, жестокость была односторонней. А после того, как я признаю два этих факта, я должна подготовиться к знакомству с истинным лицом оппозиции, о котором Ребекка предупреждала меня. И когда-нибудь я признаю и тот факт, что моя мать при всей своей сомнительной натуре едва ли хоть раз обманывала меня.       Брутальная куколка Джейн заняла соседнюю раковину, и я не сомневалась, что неспроста.       — Привет, — бросила я, не поворачиваясь к ней.       — Привет, — ответила она, пожалуй, равнодушно. — В город не хочешь сегодня?       — А можно? — удивилась я.       — В свободные часы можно, если не провинилась.       Я хмыкнула.       — В твоем случае — если не попалась, — усмехнулась Джейн.       Я повернулась спиной к раковине, прислонившись к краю и, растерянно ведя полотенцем по шее, невольно опустила взгляд на светлую плитку с потемневшей затиркой.       — Заметила? — Джейн слегка понизила голос. — Мне тоже не по себе, когда умываюсь.       — Ты знаешь Ади Кэмерона? — спросила я, не стерпев потребности сменить тему.       — Второй взвод, если найти хочешь. А так да, знакома, я давно в Шепоте.       — Я думала, что тоже, — не сдержалась я. Развернулась обратно к зеркалу, собрала волосы в хвост. Подняла брови, опустила их, затем свела до образования морщинки на переносице. Менее жалкой не стала. Надеюсь, из-за бессонной ночи.       — Чем занималась-то в Шепоте? Не помню тебя, — во время завтрака Джейн тоже заняла соседнее место и решила продолжить беседу. Я могла бы обрадоваться: дружелюбие всегда подбадривало меня, но сегодня внутри была пустота, разбавленная только непреодолимым желанием закончить завтрак и добраться до телефона.       — Херней занималась, — ответила я, ничуть не соврав. — Не знаешь новости? Наступление началось?       Джейн хохотнула невесело:       — А ты, смотрю, в курсе обстановки. По ночам в разведку ползаешь? — она лукаво прищурилась, и я поняла, что мое отсутствие не осталось незамеченным. Я мирно улыбнулась, прощупывая реакцию, но на полпути опомнилась и отвернулась, вспомнив, что по хер. — В этом плане мы с тобой тут на равных, в телефоны после завтрака будем смотреть, — добавила она, скорее всего, придя к выводу, что с чувством юмора у меня проблемы.       — Что произошло в умывальных? — выпалила я, не поднимая на нее глаз.       — Это не секрет, я могу рассказать, — произнесла она не сразу, но увиливать не пыталась, а будто предупреждала. Я кивнула, так и не переключив внимание с тарелки, а Джейн продолжила: — Нортхейвен мы брали подготовленными, обошлось почти без крови. Всякие заводы и склады совсем по-тихому перешли: за годы подготовки мы сместили почти весь персонал. С воинскими частями так бы не получилось: они были под жестким контролем из центра. Процентов пятьдесят наших, тридцать — распределенных сюда новобранцев, остальные — обычные военные, в основном, со званиями. Обращение в этой части не транслировали. Когда командир прибыл, все наши взяли оружие и направили его на тех, кто не за нас. Озвучили условия. Тех, кто сдался без боя, отпустили. Тех, кто принял решение соблюдать устав ценой жизни, расстреляли. Перед этим загнали в умывальные, чтобы кровь отмывать легче было.       Я рассеянно поджала губы и пару раз кивнула невпопад, не имея представления, куда себя деть. Вспомнилась безлюдная гауптвахта. Пустота внутри начала заполняться чем-то горьким и свербящим.       — Мы знали, на что шли, куколка… — Джейн запнулась и поправила: — Вики. Должна была и ты знать, чем люди на войне занимаются. Они военные, а значит, враги. Мы ведь им даже не плен взамен предлагали, а свободу.       Я подняла на нее глаза и встретилась с сочувствием. А мне-то зачем сочувствовать, мою кровь в слив на полу не смывали. Горечь доползла до горла и начала отравлять.       — Если сегодняшнее наступление не удастся, впереди и нас, скорее всего, сражения ждут. — Джейн не переставала жевать, когда говорила это. — Подготовиться к такому нельзя, но можно настроиться. Бери себя в руки, пути назад нет. Знаешь же, что на виселицу уже заработала.       — Знаю, но не скажу, что пришлось прям стараться, — усмехнулась я с той же горечью, которая добралась до корня языка и стала противной.       Джейн рассмеялась, грубо и заразительно:       — А я уж думала, что ошиблась на твой счет.       Не представляя, чем я ей так угодила, решила воспользоваться расположением:       — Ты говоришь, нас ждут сражения. Шансов на успех этого наступления не много?       — Никто не верит в чудеса, — сразу ответила Джейн. — Для Эрагона с Морнингстаром восстание тоже не то чтобы сюрпризом было. Будем наблюдать. Думаю, его реальная цель — осадить столицу. Если бы он знал, что способен взять дворец сразу, не тратил бы столько сил на обучение новобранцев. А еще он бы взял с собой нас, а из этой части никого не отправили. Мы тут самые ценные собрались, многие даже приближенные.       Скрывать своего удивления я не стала и продолжила пользоваться ее болтливостью:       — Элита? Значит, с командиром знакома? Что про него сказать можешь?       Джейн снова заржала.       — Понравился, куколка?       Я закатила глаза, но врать не стала:       — Я не об этом. Откуда он взялся, что за человек, кто за ним стоит? Молодой слишком.       — Да хрен его знает, я в Шепоте восемь лет, и он все это время был во главе, хотя тогда он совсем сопляком был. Мы больше походили на подпольную шайку. Нас человек двести было от силы. Я всегда оружием занималась, но хакеров было — обосраться. Командиром его тогда еще никто не звал.       — А как звали?       — Да просто по имени. Маль его зовут. Ну ты, наверное, знаешь, — в этот раз она улыбку успешно сдержала.       — Как ты попала в Шепот?       — Мой друг, тоже на оружии сдвинутый, привел меня. Мы с ним много о политике трындели. С учетом моих талантов, я для них просто жемчужина.       — И как ты среди солдат оказалась с такой историей?       — Я так-то сержант, — шлепнула по нашивке. — А ты что ждала, куколка, что приближенных по дворцам расселят, как у Шепфорда? Мы все здесь с одной целью, все воевать хотим, за свободу бороться. В этой части почти все приближенные, не знаю уж, каким ветром тебя сюда занесло, но догадываюсь, — снова загоготала заливисто. — Куда ночью бегала?       — Покурить.       — Шесть часов курила?       Я снова решила не врать, поэтому отвечать не стала.       — Никакого осуждения, — Джейн снова посмеялась и примирительно подняла ладони. — Тебя только слепая не поймет.       Прогнав в голове, чем я могла выдать связь с командиром, я пришла к выводу, что репутации подстилки я боялась несвоевременно: слухи расползлись без моего участия. Заодно наметилась вероятная причина расположения Джейн, хотя вешать ярлыки я не любила. В целом, вопрос репутации меня мало волновал, меня волновал только телефон, который ждал меня в казарме через десять минут.       — Но ты осторожнее, куколка, — прервала мои мысли Джейн, и из ее голоса внезапно стерлись все глумливые нотки. — Маль — жесткий тип. Не знаю, какой он в постели, но я видела, как он убивает.       ***       Руки тряслись, я едва соображала, но упрямо, одно за другим, просматривала видео. Заставила себя включить звук в наушнике, заставила себя рассматривать эти кадры, заставила себя слушать эти крики. Первый удар артиллерии пришелся по одному из административных зданий. Возможно, нацеленный, возможно, случайный — у меня, скорее всего, будет возможность узнать правду, но не из новостей.       Я не смогла заставить себя вернуть телефон в шкаф и взяла его с собой. Меня ждали новые километры бега, новые тренировки, ручьи пота, стекающие по лицу, ломота в мышцах, натертые мозоли, а в качестве мотивации — демонстрация разрушений, ради которых я во все это ввязалась.       Новые кадры. Новые цифры. Гневные речи. Скорбные крики.       Новые километры. Новые приступы одышки. Поддержка от грубоватой незнакомки, которая вдруг оказалась единственным плотом в безбрежном водоеме усталости, непонимания, страха и глубокой тоски.       Я так хотела домой.       Но дом под обстрелами, а я теперь соучастник. Или военный преступник? Террорист?       Несвязный бред. Это восстание. Я борюсь за будущее, как и хотела.       Расскажешь это Мими и Дино, если борьба за будущее не превратит каждого из нас в груду гниющих костей.       Я запуталась.       Новостей слишком много. Мозг перегружен кадрами.       Оказалось, что чистка и сборка оружия успокаивает, а физические нагрузки только увеличивают тревогу.       Долгожданный перерыв. Хотела в город, но чувствую себя мотком грязного тряпья, пришибленного к берегу жестокой бурей. Тряпье считало себя военной формой, но расслоилось по волокнам от случайно капнувшей капли крови.       На хера. Я. Сюда. Приехала.       Ади встретил меня у пропускного пункта. Я бросилась ему на шею, он обвил мою талию руками, и стало легче.       — По-другому никак, дьяволица, — сказал он мне тихо, не разрывая объятий и не спрашивая причин моего состояния. — Только так. Мы станем свободными, но только так.       Я не могла заставить себя отстраниться, потому что стало легче впервые после того, как за несколько часов до рассвета мои руки перестали обвивать другую шею.       — Поехали к Сэми. Мы разрешим тебе поплакать и дадим выпить.       — Что выпить? Меня опять в наряд отправят.       — В смысле опять?! Ты здесь и два дня не пробыла.       Смешно, наверное. Получается, многое успела.       Вытряхиваем гребаные пазлы из черепной коробки, соскребаем со стенок оставшуюся гущу, тщательно вымешиваем и формируем нечто напоминающее человеческий мозг. Торопиться не будем, потому что человечек должен получиться с характером. Отжимаем тряпку, тридцать раз от пола, закрываем новостную ленту, представляем человечка умным и сильным и успешно убеждаем себя, что так и есть. Любой человечек, даже слепленный из гущи иллюзорных идей, с теплой золотой жопкой и карточкой заботливой мамочки, имеет одну природную способность — адаптироваться.       Нортхейвен — столица ополчения. Солдатик Вики — новоиспеченный мятежник. Солдатику Вики скажут бежать и стрелять, солдатик Вики будет бежать и стрелять. А если солдатик Вики с этим не согласна, солдатик Вики может продолжать скрести по своей черепной коробке, пока не докопается до истины в первой инстанции и вселенской справедливости.       ***       Попросила притормозить у торгового центра. Оставила свой телефон в машине. Нашла лавку художника и попросила паренька о помощи. Паренек не отказал — фанат все-таки. Надеюсь, не подставлю его своим звонком.       Позвонила. Десять цифр, запоминающаяся комбинация — достаточно было услышать один раз в автобусе на пути в Нортхейвен, а до сих пор не забыла.       Это ничего не значит. Я только хочу знать, что с ней все в порядке, и не хочу подставлять ни тех, ни других возможностью прослушки и определения местоположения.       — Мам, это я.       Я спрашивала о личном, интересовалась ее безопасностью, надеялась, что она улетела туда же, куда и Люцифер, но знала, что не улетит. Мать была не из тех, кто бежит от проблем. Мать слишком любила власть и готова была бороться за нее. Мать не металась между добром и злом, не искала справедливости и вряд ли боялась смерти.       Она спрашивала, где я устроилась, присоединилась ли к повстанцам. Спрашивала о моих планах и сходу накидала пару вариантов по моему устройству в ополчение. Предложила организовать мне новые документы, чтобы скрыть наше родство. Сообщила, что увеличила лимит на счете, но напомнила об осторожности.       — Чем я смогу быть полезной? — спросила я механически, ища понимания, а не предлагая участие.       — Любая информация ценна. Координаты центров принятия решений, имена, даже описания внешности. Пустят в воинские части — получишь представление о вооружении и подготовке. Пробьешься дальше — сможешь узнать планы.       Пробилась, спасибо. Ты бы мной гордилась, мама.       *** Маль       Ковровые дорожки все-таки расстелили, но так даже интереснее.       — Не видно ни хера, ты каким местом технику проверял? — спрашиваю Фенцио.       — Виноват, командир, исправим.       Распоряжается организовать шторы поплотнее, блядь.       Изображение для удобства вывели на обшарпанную стену. В пятидесяти километрах отсюда было подходящее здание с оснащением получше, но генерал убедил меня разместить штаб дальше от предполагаемой линии сопротивления. Безопасность центра управления на этом этапе важнее успеха операции, поэтому штаб одной из самых технологичных армий последнего столетия расположился в этом забытом Шепфордом месте.       Фенцио продолжает напряженно наблюдать за мониторами с артиллерией, я не свожу взгляда с записей дронов.       — Есть первое попадание, — сухо докладывает он.       Генерал выводит на экран последнюю запись разорвавшегося снаряда, и я с удовлетворением прослеживаю за его траекторией, уголок рта сам собой вытягивается. Сегодня, в основном, прощупываем. То, что к вечеру станет линией фронта, мы начали обустраивать днями ранее. Но после увиденного появляется тень надежды, что сразу удастся осадить. Отрежем поставки от границы до границы — и война завершится за несколько дней, если соседи не влезут. О соседях Малум после последней разведки отзывался настороженно, так что и такой вариант не исключаем. Но возросшая вероятность успеха подняла с глубин нутра жажду победы, граничащую с одержимостью. Годы научили меня бороться с этим чувством, и Фенцио за мониторами не просто так, но с волной вдохновения ничего поделать не могу. Захотелось быть поближе к фронту, до этой глуши даже отголоски разрывов не долетают.       — Им пора выдвигаться, — говорит Фенцио, и я не могу не согласиться. Давно пора. Пульс учащается.       Трансляции с дронов сдвигаются в сторону, центральные позиции рядом с мониторами локации занимают записи с бронетехники. Второй генерал подходит ближе к экрану и выходит на связь с локальным командованием.       Начинаю нетерпеливо барабанить подушечками пальцев по поверхности стола. Первый раунд. Я ждал, долго ждал, и чем ближе к кульминации, тем сложнее сдерживаться.       — Командир, — обращается Фенцио. Судя по озадаченному выражению лица, от него не ускользают изменения в моем поведении. — Сколько у нас есть времени?       — Сутки максимум, — отвечаю честно, потому что последние несколько часов мир играет новыми красками, к основным веществам добавились дозы анальгетиков, потому что с болью, я, конечно, подружился, но непрекращающаяся пульсация почти блокирует мыслительный процесс.       Фенцио кивает.       — Если будем захватывать, я справлюсь, — заверяет генерал. — На сколько отлучитесь?       — День или два, не больше. Но новых марафонов не выдержу. Здесь подготовили все необходимое? Мне понадобится Саферий.       — Да, командир. Вызвать его?       Размышляю минуту, глядя на мониторы. Хочется, нестерпимо хочется, но главные враги на фронте — кроме командующего в неадеквате, конечно — это поспешная самоуверенность, неуместная спешка и недооценивание противника.       — Не будем спешить, пока по плану.       ***       Стемнело. Пора, мне уже давно пора, но всеобщее настроение приподнято — то ли мой азарт оказался заразным, то ли команду я подобрал под стать. Успех продвижения превосходит ожидания, и, переглянувшись с Фенцио, я готовлюсь принять решение начать осаду. Чувствую, что пропущу самое интересное, но такую возможность упускать не имею права.       — Генерал Далтон… — начинаю, но бросаю взгляд на монитор локации.       Какого… такой дальности не должны были…       — Эту не перехватят… — бормочет оператор.       Выкрикиваю одновременно с оператором:       — На выход! Быстро!       — Покинуть здание!       Сколько там было? Секунд тридцать, должно хватить.       Откуда у мразей эти ракеты?       Вспышка острой боли в голове. Секунда оглушающей тишины, затем — низкий монотонный гул. Боль охватывает все тело.       *** Вики       Дежурила Джейн, поэтому никто не помешал мне после отбоя сидеть на подоконнике с сигаретой в зубах и настойчивым взглядом рисовать на свинцовом небе вертолет. Трясло так, что пепел падал на колени.       Оказалось, что остановиться читать новости — это недостаточная мера для того, чтобы перестать их получать. О том, что подорвали оперштаб, знала вся часть. Шепфорд заявил, что центр командования террористов уничтожен, а враг отброшен на сотни километров от столицы. Верить не хотелось, но картинки мне тоже показали. Я не просила, но показали.       Телефон Маля не отвечал. Телефон Бонта тоже. Ади ничего не знал.       В очередной раз наплевав на дисциплину, я сбе́гала из казармы в центральный корпус, но военные на посту тоже ничего не знали.       Трясло так, что дыхание сбивалось.              Предварительное количество жертв мне тоже сообщили. Разрушения были не повсеместными, но было несколько прилетов, а часть боев прошла в черте города.       Жизнь превратилась в чертов ад. На котором из кругов мы найдем лестницу к свободе? Дрожь не унималась, и я подожгла последнюю сигарету.       “Бунтарка из тебя смешная”. Я оценила твою иронию сполна, мой ласковый и депрессивный зверь. А из тебя писатель смешной.       “Ты сумасшедшая”. Ха, непременно напомню тебе о твоем комплименте.       Напомню, если вернешься.       Я ненавижу тебя, Бонт. Ненавижу всем сердцем. Ненавижу за то, что явился в мою жизнь со своей искренней улыбкой. Ненавижу за то, что стал для меня таким важным, но не оказался рядом, чтобы остановить меня. Ненавижу за то, что ты в опасности. Ненавижу за то, что не вздохнуть от страха.       И совсем другой голос: “Он до сих пор там, в том шкафу”. Во что превратится гипотетическая страна, если сознание человека, развязавшего в ней гипотетическую войну, само поделено на два фронта без намека на возможное примирение?       Если война уже не кончилась. Невыносимо.       “Истекают кровью все”. Даже ты?       Крыша, кофе и промозглый ветер. Я должна была испугаться его. Он казался таким… уверенным, спокойным, расслабленным… настоящим. Он просто был рядом… или позволил быть рядом мне, а я впервые после начала войны ощутила себя в безопасности. И присвоил меня себе первым требовательным касанием, подавляя намеки на бунт властным полушепотом и возбужденным, но от того не менее повелительным, взглядом.       Я бросила сигарету из приоткрытого окна и откинула голову назад, уперевшись затылком в откос. Тело отреагировало на воспоминание зарождающимся в животе теплом, обреченным не пережить встречу со скукоженным сердцем и ледяными дрожащими ладонями. Лучше бы я не встречала тебя, Бонт Моран. Было бы легче в эту минуту?       “Не переживай, бунтарка. Им не победить меня”. Где же тогда твой чертов вертолет, главный революционер?       ***       Пульс обозначился где-то под горлом, дрожь и озноб сменились внезапным жаром, когда я сорвалась с подоконника и рванула к выходу, не особо заботясь об осторожности. Встретилась умоляющим взглядом с Джейн, та кивнула без улыбки, и я пронеслась мимо нее.       Не задумавшись о том, что я собираюсь говорить солдатам на посту, я ворвалась в центральный корпус и впервые обрадовалась, встретившись с недовольным взглядом адъютанта.       — Саферий, — выдохнула я. — Он вернулся?       — Кто «он», рядовой Уокер? — сморщил нос неприятный адъютант. — Тебя к старшим по званию еще не научили обращаться?       — Да назначь мне хоть десять ваших нарядов, просто ответь!       На неприятном лице впервые промелькнула приятная эмоция. Если выглядела я еще хуже, чем утром в зеркале, я бы поняла сочувствие даже в глазах моей мамочки.       — За мной, рядовой, — гаркнул он и развернулся. — Если командир тебя вышвырнет, я хочу быть в первых рядах.       Козел недотраханный.       — Спасибо, — пробормотала я, проходя мимо постовых и бросив на них растерянный взгляд.       Лишив меня возможности услышать, как он доложил обо мне, Саферий распахнул дверь и с ехидной улыбкой кивнул в сторону кабинета, приглашая войти.       Живой. Невредимый, кажется, но вполне бы мог составить мне конкуренцию в кастинге на роль ходячего мертвеца. Даже головой не дернул, когда я вошла, стоя возле длинного стола и переговариваясь с седовласым военным.       Я счастлива, что он жив, но…       В ожидании аудиенции я скользнула взглядом по рабочему столу, по стеллажам с документами и почему-то подумала, что даже если я соглашусь делить с ним постель и получу беспрепятственный доступ к кабинету, до его данных я вряд ли доберусь: за время нашего знакомства я пришла к выводу, что высокотехнологичными тенденциями Шепот был во многом обязан своему основателю. Зачем-то прикинула, что если он зайдет еще дальше, чем зашел сегодня, и я пойму, что должна остановить его, то не представляю, что я могу на самом деле сделать. Слушать? Запоминать? А если он зайдет так далеко, что… что?       Мое дыхание становится тяжелее. Я счастлива, что он жив, но…       — Фенцио, оставь нас, — внезапно прерывает он военного, на что тот удивленно вскидывает брови и поворачивает голову ко мне, впервые заметив мое присутствие.       — Командир, вам нужно поспать, — отвечает седовласый. — Вы отказались от врача, но…       — Ты свободен на сегодня. Саферий позаботится об этом.       Фенцио кивнул и прошел мимо меня и Саферия, взглянув на меня с нескрываемой неприязнью. Серьезно? Я впервые вижу тебя, дядя, тебе Саферий обо мне рассказывал, что ли?       Маль оборачивается, и я пропускаю вдох. Кажется, в порядке. И я счастлива, что он жив, но…       Он награждает Саферия взглядом, который тот заслуживает, и адъютант, буркнув что-то похожее на “простите, командир”, выходит, разочарованно скрипнув за собой дверью.       Живой и невредимый. Развязавший войну и разрушивший мой город. Он водил фигурками по этой самой карте, которая появится над столом, если нажать волшебную кнопочку, и сочинял приказы, по которым… случилось то, от чего моя психика едва не сломалась сегодня, пытаясь обработать эти крики, разрушения. Мои любимые улицы. Стена здания, на котором я рисовала плохие слова. Люди… Люди, которым я смотрела в глаза в поисках живого огонька и признаков несогласия. Летящие обломки не проверяли на наличие огонька. Мими… Дино… Мать.       И час назад в моей голове аргументов было достаточно, я договорилась с собой и приняла свой выбор. Но когда я увидела его… все, что терзало меня сегодня, соединилось в его глазах. Он взял на себя эту ответственность, и я охотно возложила ее на него, потому что человечки, даже слепленные из гущи иллюзорных идей, склонны искать виноватых.       — Возвращайся в казарму, Вики, — сказал Маль, и от его тона мои плечи непроизвольно дернулись.       Я счастлива, что ты жив. Но…       — Ты разрушил мой город.       Он смотрел неотрывно. Если лед способен прожигать, то я уже была обугленный скелетом. И я все еще была счастлива видеть его, но эмоции достигли апогея и в перешли в полную боевую готовность.       — Возвращайся в казарму, — по опыту предыдущих встреч, после этого взгляда я обычно останавливалась, интуитивно не желая узнавать, что случается после него.       Боевая готовность и соответствующая интонация:       — Я никуда не уйду, пока…       — Вики, мы поговорим обо всем завтра! Возвращайся в казарму!! — прервал он меня, его приказ был на грани крика, а в черных глазах не опасные искорки, в черных глазах — смерть, дымящиеся обломки и полыхающие города.       Детонация.       Я подорвалась в его сторону, слабо представляя, каким образом мне предстояло обрушить на него разорвавшийся внутри меня вулкан, но успела сделать только короткий шаг: он опередил, в долю секунды оказался возле меня, схватил за плечо и впечатал в дверь позади меня с такой силой, что затылок больно ударился о деревянную поверхность. Промелькнула мысль, что он способен придушить меня только потому, что я невовремя пришла.       Его цепкая хватка причиняла боль выше локтя, второй ладонью он обхватил мое горло и неприятно надавил, и я, переборов желание двинуть коленом по яйцам за такие жесты, проговорила на удивление спокойно, хотя сердце долбило в уши: Маль       — Отпусти меня.       Она не требует — просит. Не могу не спросить:       — Ты правда этого хочешь?       Не убирая ладонь с ее шеи, я упираюсь лбом в дверь позади нее и зажмуриваюсь, взмолившись, чтобы ответила отрицательно. Потому что я не отпущу. Потому что день был сложным. Потому что я ненавижу поражения. Потому что она тут ни при чем и этого не заслужила.       — Десятки человек погибли, сотни раненых, город, мой город, в крови и обломках! Я знала, что такое война, я должна была представлять все это, когда выбирала, когда ехала сюда… но это мой город, и я не знаю, как жить с этим! Я смотрю на тебя и вижу огонь, руины, ракеты, кровь, слышу эти крики… Представляю, как ты отдавал приказы, как планировал все это, как прикидывал, чем и кем готов пожертвовать. Я не могу, Маль! Я не могу…       Она тараторит бессвязно все, что приходит в ее голову, но это не положительный ответ на мой вопрос. Я не спал неделю, из-за ударной волны того снаряда и отходняков голова все еще раскалывается, в ушах звенит, тело бьется в ознобе, во рту пересохло, и я должен уходить, я должен запереть Бонта, чтобы сохранить контроль. Она снова просит отпустить, и я знаю, что вполне способен убрать ладонь с ее горла и отослать ее подальше, потому что сейчас не до нее, и мне надо поспать. Я знаю, что как никто способен не идти на поводу у чувств. Я также знаю, что пытаюсь обмануть самого себя, потому что не было у меня никогда никаких чувств.       А она все еще здесь. Начинает вырываться, но не может, а я даже усилий не прикладываю. Повторяю свой вопрос, надеясь, что скажет “нет”:       — Правда хочешь, чтобы я отпустил тебя?       Она выкрикивает, что хочет, орет, что я гребаный сумасшедший, а я все еще упираюсь лбом в дверь. Я не отпущу тебя. Прошу, скажи, что не хочешь, чтобы отпускал. Это важно, это чертовски важно. Потому что я не отпущу, даже если ты этого не скажешь.       Я почти не удерживаю ее шею, она могла бы постараться и вырваться, но вместо этого вцепилась ногтями в мою руку и что-то орет. Я всегда считал себя хорошим слушателем, но сейчас считаю пульсации артерии под большим пальцем. На пятидесятом отпущу.       Ее слова заканчиваются, а мне все еще так дерьмово, что я не могу даже оторвать свой лоб от проклятой двери, чтобы встретиться со злыми и дерзкими голубыми глазами. Не боится последствий, не боится боли, не боится смерти, не боится меня. С чертовой бунтаркой явно что-то не так, и полное отсутствие чувства самосохранения — ключевой симптом. Она просит отпустить в очередной раз, теперь уже с угрозой в голосе, и до сих пор без тени страха. Семьдесят два, а я думаю о том, что хотел бы позволить Бонту взять контроль, но не знаю, как. Он бы отпустил.       Восемьдесят девять, и я отрываю свою больную голову от двери и встречаюсь с ее голубыми глазами, которые от слез стали еще ярче. Не злые и не дерзкие. Я вижу в них мольбу. Может, они молят меня отпустить, а может, не отпускать — исход один.       — Отпустить тебя? — шепчу в последний раз, не отрываясь от молящих глаз. Может, они просят быть любимыми и нужными.       Размазывает слезу по щеке и отрицательно мотает головой, а я выдыхаю с облегчением.       Закрываю глаза и рвано прижимаюсь к ее губам, соленым, мягким и податливым. Не сомневался, что прижмусь к ним снова, но излишняя уверенность чуть не убила нас сегодня.       Может, в молящих глазах была спрятана жажда доказать, чего она стоит.       А сто́ишь ты всего мира, чертова бунтарка. Красивая, горячая до умопомрачения, смелая, талантливая, яркая. Въелась в подкорку еще до того, как увидел тебя, когда смотрел твои соцсети и думал о том, что может быть в мозгах у женщины, которая рисует такое. Прочно засела в голове, когда выстанывала чужое имя в моих объятиях. Прогрызла сердце, когда оказалась здесь вопреки всему. Поступила глупо и безрассудно, рванув сюда. С огнем в глазах, который прожигает любую стену и горит в унисон с моим.       Наконец отпускаю ее шею, хватаюсь за края ее черной рубашки и дергаю в стороны, срывая пуговицы. Рывком задираю ее майку в поисках кожи.       Твои идеальные формы словно созданы для моих касаний. Твой бунтарский дух ищет справедливости и почти отражает то, что внутри меня. Но ты чиста, а я в крови по горло. Ты жаждешь справедливости, не разобравшись в ее сути. И рядом со мной ты больше не останешься чистой, увязнешь в крови, которую я пролил. И хрена с два меня это остановит. Будешь моей, потому что ты — первая, кого я по-настоящему захотел. Захотел, пожалуй, больше, чем смерти всех этих мразей. Захотел так, что член, которым я сейчас думаю, почти до боли упирается в ткань брюк, так, что плохеет от одной мысли о необходимости развернуться и уйти на гауптвахту, воспользоваться последним шансом вернуть остатки контроля и не похерить все, к чему шел, из-за невыносимого стояка.       Ты стонешь так, что в груди сдавливает, пульс ускоряется, и начинает казаться, что не только член, а все мое тело в сговоре против здравого смысла и тянется в твои объятия. Да ни черта ты не первая, кого я захотел, мне же не пятнадцать. Ты первая, от близости с которой бесповоротно херятся остатки рассудка, который всегда был на первом месте.       Моим пальцам уже тепло и влажно, ее мышцы сжимают их так, что я невольно прикусываю кожу ее шеи. Она спасает мой член, высвобождая его из тисков одежды.       — Диван или стол? — стону ей в шею, и у нее есть три секунды на ответ, чтобы не долбиться спиной в дверь на зависть Саферию.       Ей хватает полторы секунды для решения, что взять ее я должен прямо на столе, над которым принял половину решений, о которых только что орала. Стол так стол.       Ложится на спину. Ее брюки летят на пол; я обхватываю ее ноги над коленями и развожу их в стороны, снова охреневая от вида. Одним движением погружаюсь, подрагивая от нахлынувших ощущений. С ней по-другому. Мысли, чувства, восприятие, даже физиология — как в первый раз. В груди давит, и пересохшее горло стягивает.       Моя ладонь ложится на мягкую кожу ее живота; любое касание готово крышу сорвать, а я не хочу быть грубым, не хочу пугать, она этого не заслуживает. Сегодняшний день провоцирует, рвет наружу то, что не хочу вырывать; она сто́ит всего мира и заслуживает, чтобы я был аккуратным.       Чертова бунтарка, лишенная чувства самосохранения.       Чертовой бунтарке мало моей заботы, чертова бунтарка хочет в огонь, не подозревая, что обгорит рано или поздно. Чертова бунтарка хватает мою руку и переносит с живота к своему лицу; вбирает в рот два моих пальца и прикусывает до острой боли.       Опасаюсь закрыть глаза, чтобы не улететь и не сорваться, но вид ее пухлых губ, обхвативших мои пальцы, срывает покрепче. Склоняюсь ниже, упираясь свободной рукой в поверхность стола рядом с ее лицом, закидываю свое колено поближе к ее бедру, и даю ей то, что просит. Жестко, глубоко, не задумываясь и не жалея, срывая стоны до хрипов, так, что глаза слезятся. Рука тоже просится на волю, и чертовой бунтарке повезло, что во рту у нее так влажно и приятно, потому что рука хочет сдавить до синяков, оставить отметины, перекрыть кислород, оттянуть до боли, овладеть каждой клеточкой, ухватиться прямо за душу и взять ее под контроль.       Она на мгновение затихает, и я держу темп, сам готовый сорваться еще с первых толчков. Тугие мышцы сжимают мой член, и я склоняюсь к ее губам, сменяя пальцы языком. Ловлю ртом вибрацию ее стона и кончаю вместе с ней.       ***       Облегчение испытываю хотя бы от того, что это не произошло во время секса, как в случае со мной. Еще есть шанс не просрать все окончательно.       Я должен идти, но она не заслуживает неловких сборов посреди кабинета. Она заслуживает, чтобы я подхватил ее на руки, отнес в спальню и положил в кровать. Она заслуживает горячего душа в отдельной ванной после того, как восстановит силы.       Я пытаюсь представить, на что может быть способен Бонт, если я вырублюсь прямо здесь, и прихожу к выводу, что пострадать может только моя репутация: для решительных действий сначала нужно сообразить, а потом на них решиться. Но это не отменяет необходимости держать его под контролем до конца войны.       — Я должен идти, — говорю я, осознав, что сознание утягивает меня в вязкие размышления и стремится взять свое.       — Останься хотя бы на пару минут, — отвечает лениво и так нежно, словно, глядя на меня, огонь, обломки и кровь она видеть все-таки перестала. Усмехаюсь про себя — а думал, что не слушал.       В груди разливается тепло, и теперь член точно ни при чем.       — Я не дам тебе увидеться с Бонтом, — говорю я, но Вики не слышит, потому что уже уснула.       И я уже иду, куда должен, но она красивая чертовски, а я какого-то дьявола в постели, ее голова лежит на моем плече, мягкие волосы раскинулись по руке. Мое сердце бьется так часто, хотя вещество уже давно не действует. Красивая. Чертовски красивая.       Башня. Блядь.