Только шёпотом

Саундтрек The Score — Fire

The river’s flowing in denial

Бонт       Шаг. Еще один. И еще. Я спускаюсь, я точно спускаюсь. В этот раз я не перестану думать о лестнице, и все получится. Ступеням нет конца, но и башня, должно быть, высокая: вид из окна непостоянен, но земля неизменно далеко.       Шаг. Еще один. Лестница так лихо закручена, что через пару сотен ступеней спуска начинает кружиться голова, и держать счет становится невозможным.       Шаг. Еще один. Вижу конец лестницы. Две ступеньки. Поднимаюсь. Дверь. Я на вершине башни.       В очередной раз поворачиваю ручку, пересекаю комнату, подхожу к окну. Я даже не расстроен. Пожалуй, стоит прекратить попытки. Я почти уверен, что реальный мир за зеркалом, а не за пределами башни.       Эта комната похожа на плохо прорисованную декорацию. Большая кровать, что всегда застелена и не сминается. Серые стены уходят далеко вверх и теряются в густой тени высокого свода. Рельеф каменного пола виден глазами, но не ощущается при ходьбе. Из узких вытянутых окон всегда льется яркий свет. Ни намека на смену дня и ночи. Ни намека на жизнь.       Я много сплю, но когда открываю глаза, не чувствую, что проснулся. Время тянется бесконечно, а реальность остается условностью. Я вроде как существую: меняю положение тела, привычным движением откидываю прядь волос со лба, задумчиво почесываю шею. В то же время, я не чувствую усталости, даже когда подолгу хожу по комнате. Не ощущаю тепла, холода, не хочу пить. Словно я есть, но меня нет.       Я часто смотрю в окно, и каждый раз мне открывается новый вид, будто я в ходячем замке. Вчера там была война. Сотни мужчин пронзали друг друга мечами, рубили головы, отсекали конечности, заливая сухую землю своими внутренностями, застилая ее ковром изувеченных тел. Жестокими фильмами я никогда не увлекался и не припомню, чтобы видел много крови в жизни, поэтому реалистичность происходящего меня поразила. Как мое воображение могло нарисовать нечто подобное?       Но сегодня за окном только снег. С тяжелым вздохом я отхожу от окна и бреду к зеркалу.       Зато теперь я знаю, что происходит во время скачков. Своим существованием мое альтер эго ответило на все вопросы, что терзали меня годами. Он сказал, что я не запоминаю, и я склонен верить ему. Вероятно, забуду и в этот раз.       Внезапно раздавшийся со стороны зеркала голос Вики заставляет меня ускорить шаг и подойти к нему вплотную. Впервые различаю слова и интонации. Кажется, она злится. Касаюсь ладонью стекла, в котором нет моего отражения, и вспоминаю, как она смешно хмурит брови, когда возмущается. Эмоции свои она не прячет, но таких я еще не слышал. Она говорит со мной? С ним? Или это порождение моего подсознания?       Свой… его голос я тоже слышу иногда, но почти не понимаю смысла. А ее понял. Но тишина продолжается, и теперь уже легко поверить, что мне показалось.       Я не чувствую злости, отчаяния или одиночества. Здесь мне спокойно. Но сейчас мне вдруг стало тоскливо, впервые с того момента, как я оказался здесь. Потому что я услышал ее голос. Я скучаю.       *** Маль       Заходит. Продолжая разглядывать карту, напоминаю себе, зачем я вообще распорядился привести ее сюда, а не сопроводить сразу к пункту размещения. Точно, мне же заняться нечем.       Шпион? Уокер воспользовалась связью дочери с Шепотом и отправила ее в самое пекло для сбора информации? Не стал бы торопиться с поспешными выводами, но я думал, таких матерей не бывает. Хотя откуда мне знать.       Зачем позволил поцеловать? А что я должен был сделать, оттолкнуть красивую женщину, которая вешается мне на шею? Слишком жестоко даже для меня. Сверлила своими голубыми глазами так, будто я сейчас спасу ее от всех бед. Губы, кстати, именно такие, как во сне. Мог я это знать? Нет. Значит, не сон ни хера.       — Хотела бы увидеть на моем месте Бонта? — вопрос, конечно, риторический, но зачем-то выискиваю ответ в ее глазах, которые она распахнула так широко, что и утонуть можно.       Еще парочка глупых вопросов. Показать Шепфорда, напомнить, что государство делает с такими «предателями», как она? Бесполезно, так и думал, ее не переубедить, солдатка новоиспеченная. Надо было не физиономию Шепфорда, а кадры реальных сражений показывать.       Как можно в огромном кабинете безошибочно встать прямо посреди лужи крови, которая растекалась на полу буквально часов сорок назад? Вроде следов нет. Не-не, тебе туда смотреть не надо.       Красивая. В прошлый раз при дневном свете она была с красным носом и размазанной косметикой, едва удалось оценить по достоинству.       И перестань на меня орать, я только с тобой такой добрый. Какого-то хера. Позднее вечером       Начинаю познавать новые грани возможностей человеческого мозга. Эксперимент, конечно, рискованный с учетом боевых условий, но, пожалуй, с Бонтом вышло бы рискованнее. Теоретически, сегодня еще можно было поспать, город встретил нас неожиданно дружелюбно, я готовился к большему сопротивлению. Но теперь уже поздно.       Седьмой день без глубокого сна неважно сказывается на самочувствии, но удивительным образом двигает творческий процесс. Должен признаться, в адекватном состоянии я бы до такого не додумался. Усмехаюсь своим мыслям, выключаю мониторы и двигаю остывший бифштекс поближе. Глазам нужен отдых, а организму — еда. Приходится напоминать себе об этом: с аппетитом под веществами тоже неважно.       Звонок телефона спасает меня от непривлекательного ужина. «Бунтарка».       — Да.       Поднимаюсь на ноги.       — Вики?       Не кладя трубку, рывком выдвигаю ящик, перемещаю Беретту в кобуру на поясе, хватаю ключи от машины и почти бегом спускаюсь.       ***

Саундтрек Eliza Gilkyson — Where Have All the Flowers Gone

Where have all the graveyards gone,

Gone to flowers every one

When will they ever learn

Вики       Серебристый Форд, на котором ездил Ади, был слишком молодым для таких нездоровых постукиваний, но это волновало меня мало, потому что я сидела на пассажирском сидении, скрестив руки, и пыталась найти хотя бы три причины не придушить рыжеволосого на месте. Первая пришла в голову сразу: Сэми хороший, и его жалко. Со второй пришлось повозиться, но совесть подсказала, что если бы не Ади, я бы сидела сейчас в столице и ждала, когда начнется охота на оппозицию. Больше в голову ничего не приходило.       — Что с тобой? — он повернул голову ко мне. — Поводов для радости мало, но ты выглядишь так, будто от меня воняет.       — Ты на своей тачке.       — Да, я узнал ее, а еще она открылась с моего ключа. Ты чего?       — Чего?! — взорвалась я. — А того! Когда войну объявили, на своих тачках уже никого из столицы не выпускали. Ты заранее знал! Когда ты сюда приехал, Ади?       — Заранее.       — Ты мог хотя бы намекнуть! Я не лезла бы в ваш долбаный Шепот, просто спокойно добралась бы до Нортхейвена. На своей, блядь, машине.       Ади посмотрел на меня скептически.       — Да я не о том, Ади! На поезде бы приехала. На самолете. На велосипеде. Людям запрещали приезжать сюда?! Нет! Ни одной военной тайны ты не выдал бы мне, если бы просто дал дружеский совет сгонять на каникулы в северный город.       — Я не думал, что ты поедешь сюда.       — Да пошел ты, Ади.       — Заедем за Сэми? — привыкший к моим способам выражать благодарность, он поспешил сменить тему.       — Заедем, — буркнула я, отвернувшись к окну.       Нортхейвен словно сняли с паузы. Он стал напоминать столицу в ту ночь, когда я уезжала. Загруженные дороги, одинокие и не очень прохожие, многие с рюкзаками и чемоданами. Несколько раз мне на глаза попадались группы ополченцев в форме. Провокационных плакатов больше не наблюдалось. Казалось, мало кто в городе вообще способен на провокацию — прохожие выглядели растерянными, многие озирались по сторонам, но отводили взгляд, будто хотели спрятаться. Напряжение от ожидания и страха словно пропитало воздух и заражало против воли.       Мы продвинулись в пробке еще немного, и я заметила несколько разбитых витрин. Слышала, в моменты смуты часто всякое отребье просыпается — надеются на безнаказанность на фоне перемен. Возле одного из магазинов с разбитым стеклом стоял блюститель в бордовой форме и что-то записывал.       — Полиция на стороне ополчения? — спросила я.       — Да, все службы города подчиняются Шепоту.       — Как это вообще возможно?       Еще немного — и я поверю, что спрашиваю у людей какую-то херню. Ади усмехнулся, ответив что-то неопределенное про высокие технологии и двадцать первый век.       — Куда они все? — не сдавалась я, кивнув в сторону очередной группы людей с чемоданами, которые столпились у обочины.       — Вчера Шепот объявил, что жители Нортхейвена не заложники. Кто хочет — уезжает. Боятся, что государство будет слишком агрессивно город освобождать.       — А что насчет добровольцев? Едет кто-нибудь?       — Прибывают. На каждого смотрю — и вера в человечество возрождается. Но могло быть больше. В первый день насобирали по городам, а сейчас почти никто не рискует. Людей начали перехватывать на подходе к пунктам сбора, а там сама знаешь, могут и казнить. Вот все и засели по домам.       Помолчав еще немного, Ади взглянул на меня будто с опаской и продолжил:       — Не все воевать сюда едут. Государство раскололось. Кто-то стремится поселиться в той части, что симпатична им политически. Кто-то к родственникам едет. На вокзалах настоящий ад, туда даже наших согнали, чтобы горожане не поубивали друг друга.       — Аэропорты работают?       — Закрыты. В столице тоже закрыли. Тебе же телефон вернули, загляни в новости. Я все равно не расскажу тебе больше, чем известно всем.       Он подрулил к какому-то невзрачному зданию.       — Вы не в казарме живете? — спросила я.       — Я живу в части, а Сэми воевать не хочет. Он не служил, в руках только коктейль Молотова держал. Для таких, как он, обучение организовано, но он отказался. И правильно сделал. Это общежитие, мы его определили для прибывающих. Сэми здесь работает и живет.       Я посмотрела на Ади. Привычная полуулыбка не сходила с его лица, но во взгляде мелькнула тень. Они жили вместе много лет.       — Сочувствую, — сказала я без сарказма.       — Мы рядом, и это главное. Многие люди оказались по разные стороны и теперь рискуют жизнью, чтобы воссоединиться. — Ади нахмурился и спросил: — Ты говорила, у тебя появился кто-то? Оставила его в столице?       Мой вздох вышел рваным и слишком шумным, а придумать ответ не получилось. Ади это заметил и не стал лезть в душу.       Пока мы ждали, я последовала его совету и воткнула телефон на зарядку. Экран оповестил о нескольких сообщениях в мессенджере от Мими и Дино, десяти пропущенных звонках от матери, одного от отца, трех от Люцифера и шести с незнакомого номера. Проверила время: первый неопознанный звонок был через пару часов после обращения, последний — около десяти утра, когда я была еще в пути сюда. Перезвонить?       «Это ты?» — напечатала я короткое сообщение.       И утонула в ленте новостей.       30.10.2024 20:25 Беспрецедентная хакерская атака.       30.10.2024 20:45 Поступают сообщения от жителей Нортхейвена. На улицах города с первых минут после хакерской атаки стали замечать военную технику. Публикуем кадры…       30.10.2024 20:52 Новая публикация на сайте правительства. «Нортхейвен оккупирован… попытка военного переворота… рекомендуем воздержаться от поездок, не покидать жилье и рабочие места без крайней необходимости…»       30.10.2024 22:06 Что мы знаем о «Шёпоте»? Публикуем краткую историческую сводку в картинках.       31.10.2024 02:05 Публикуем кадры с военной техникой на выездах из Оушен-Лэнда. Напоминаем, что все выезды из столицы перекрыты. Очевидцы сообщают о беспорядках, в результате которых возникла давка. Поступило несколько сообщений о звуках стрельбы на Северном шоссе.       31.10.2024 07:44 Нашей редакцией были тщательно изучены полученные фотоснимки, на основании которых можно сделать вывод по крайней мере о десяти жертвах на северном выезде из Оушен-Лэнда. Комментариев от правительства по-прежнему нет.       31.10.2024 08:30 На трехсот двадцатом километре северного шоссе перевернулся полицейский автобус с пассажирами. На месте работают специальные службы. Характер ранений людей на снимках указывает на то, что автобус мог быть обстрелян. Публикуем кадры, снятые очевидцами. Строго 18+.       31.10.2024 08:42 Мнение эксперта. Джонсон, П., политолог. «Никакой это не мятеж, это нападение внешних врагов изнутри».       31.10.2024 10:15 По всем телеканалам транслируется обращение Эрагона. Захват Нортхейвена позиционируется как террористический акт. Министр обороны озвучил перечень контртеррористических мероприятий и напомнил гражданам воздержаться от поездок, но не отказываться от рабочих обязанностей. События на Северном шоссе в Оушен-Лэнде правительством не комментируются.       31.10.2024 10:40 Профессор Смит, Б., историк, военный эксперт. «Готово ли правительство направлять ракеты в Нортхейвен? Будут ли переговоры с захватчиками?»       31.10.2024 13:15 В редакцию приходят сообщения о сборе добровольцев, организованном Шепотом, однако ни одному из наших сотрудников не удалось получить реальную инструкцию. При переходе по ссылке сайт выдает координаты центральной площади столицы у здания правительства.       Пролистнув еще несколько экспертных разборов и однотипных снимков, я нашла обращение Шепфорда. После него на канале было только два поста, последний из которых объяснял причины: государство оперативно подзатянуло удавки на шеях.       01.11.2024 09:20 Разбираем новый закон. Какие действия могут считаться связью с Шепотом*? Рекомендуем проверить список каналов в соцсетях и историю оценок и комментариев.

*террористическая организация, запрещенная на территории нашего государства

      01.11.2024 09:52 Наш канал прекращает вещание в связи с новым законом об ужесточении цензуры.       Найти другой источник новостей я не успела, потому что за окном показалось невеселое лицо Сэми. Я вышла обнять его, уступила ему переднее сидение и плюхнулась назад. На вопрос «Как ты» я решительно отказалась отвечать, пока мне не дадут чего-нибудь сильно успокоительного, хотя бы сигарету. Машина тронулась, и меня в очередной раз повезли в неизвестном направлении.       «Я», — прожужжал телефон.       Я начала сохранять номер, но на полпути задумалась о том, что этот короткий диалог прозвучал логично только в моей голове. Добавила:       «Никому не рассказывать твой маленький секрет?»       «Кто тебе поверит», — сразу ответил он.       Всерьез раздумывая о том, чтобы испытать свою убедительность на Ади и Сэми, я вернулась к экрану сохранения нового номера.       «Создать новый контакт или добавить к существующему?»       Вопрос телефона рассмешил меня так, что Ади и Сэми одновременно обернулись ко мне с непониманием в глазах. Отмахнувшись от них, я создала новый контакт и назвала его «Маль». Цирк с революционерами.       ***       Пункт размещения, в котором жил и работал Сэми, очевидно, оказался недостойным моей околокоролевской персоны, поэтому ехали мы еще минут двадцать. Парни заверили меня, что в общежитии мне не понравится, и возмущаться я больше не стала. Кажется, чаша моих эмоций переполнилась до такой степени, что затопила все нутро, и теперь для возмущений не хватало воздуха. Привезите меня уже куда-нибудь, дайте сигарету и закройте дверь, чтобы я могла поплакать в одиночестве. Наконец подрулили к высокому отелю старой постройки с символичным названием «Свобода».       — Вы просто привезли меня в отель и снимете номер, чтобы не путалась под ногами, да? — спросила я бесцветно, готовая согласиться и на это.       — Этот отель тоже занял Шепот. Здесь безопасно и да, платить не надо будет. Его для семей приготовили, в нем покомфортнее, чем в общежитиях.       — Вот это прием, — проворчала я. — Проводите?       Я вошла в небольшой магазин неподалеку от отеля, и оживленный разговор разом стих. Пожилой мужчина, что, облокотившись, стоял у кассы и до моего появления переговаривался с работницей магазина, обернулся ко мне.       — Здравствуйте, — невозмутимо произнесла я и обратилась к продавцу. — Сигареты есть?       Я продолжала чувствовать на себе взгляд и обернулась к мужчине, подняв брови.       — Это твои там за дверью стоят? — заплетающимся языком спросил он. Возможно, в его глазах читалась неприязнь, но узнать об этом мне не было суждено — его лицо было таким заплывшим, что внешний вид его глаз разве что угадывался на основе знаний анатомии.       Ади и Сэми остались стоять за стеклянной дверью, присматривая за мной, но не торопились вступать в контакты с местными. Ади был в форме, а на поясе его поблескивало оружие.       — Мои, — ответила я, задаваясь вопросом, почему поиск сигарет отнимает так много времени.       — И ты из этих, получается? — не сдавался пьяница.       — Получается, из этих, — я больше не смотрела на него и с надеждой следила за продавщицей, которая должна была спасти меня от неудобных разговоров.       Но надежда разбилась, когда женщина бросила на прилавок пачку сигарет и вперилась в меня злыми глазами. Объяснять причину недовольства она не торопилась. В этом месте надо было положить деньги и поспешить уйти, но это ретроспективные заметки.       — Вы почему на меня так смотрите? — спросила я дружелюбно.       Женщина бросила взгляд в сторону двери, не решаясь заговорить.       — Они хорошие ребята и просто ждут меня, — решила я сгладить напряжение.       Продавщица нахмурилась, вцепилась пальцами в прилавок и все же заговорила со мной:       — У меня два сына, старший в столице живет. Он вчера вечером позвонил проститься, сказал, его в армию забирают.       Я молчала, сжав в руке купюру.       — А второй сын проникся вашими лживыми речами и собирается вечером в пункт сбора добровольцев к вам пойти, — ее голос был резким и твердым, словно она зачитывала мне обвинительный приговор.       Что я могла ответить? Все слова застряли в горле. Этот разговор не про меня, не про политику и не про будущее.       — Младшему сыну нет восемнадцати. Я молюсь, что его не возьмут, — голос женщины задрожал, на глазах появились слезы. — А если возьмут, вы за кого болеть прикажете?       — Не я здесь приказы раздаю, — ответила я твердо. — Ребята, что в столице в петлях болтались, тоже чьи-то сыновья.       Я резко обернулась на звук неопределенного мычания со стороны мужчины. Он с трудом выпрямился, попутно опрокинув стойку со жвачкой, и сделал неуверенный шаг в мою сторону. Я инстинктивно отступила, положив купюру на прилавок.       — Так это кровь за кровь, выходит? — прорычал мужчина. — Мы ваших казнили, за дело, между прочим, а вы теперь наших перестреляете?       Я сглотнула и сделала еще один шаг назад. В ногах пьяницы появилась неожиданная твердость и я опасалась, что ему может хватить координации напасть.       — Ваша сдача, — рявкнула продавщица и бросила несколько монет.       — Мужик, шаг назад сделай, — раздался из-за спины голос Ади, и пьяница, подняв руки, отступил.       Поспешно забрав деньги, я развернулась к выходу и поспешила уйти. В животе и под горлом засосало. Не ожидала, что с моим послужным списком митингов и реальных стычек простая словесная перепалка в магазине может выбить меня из колеи. Сэми ждал у выхода, приобнял меня и не отпускал до тех пор, пока мы не вошли в здание отеля, а дрожь в моих в руках не утихла.       ***

Саундтрек The Fashion Focus — Telling Lies

      Ади и Сэми задержались совсем ненадолго: лишь убедились в том, что номер мне выделили отдельный и приличный, а я не собиралась делать глупостей. По последнему пункту им пришлось убеждать самих себя для успокоения совести, потому что глупость — понятие субъективное и относительное.       Я сделала несколько звонков. Люцифер сообщил мне, что я дура. Отец — что он рад слышать меня. Мать попросила меня не сомневаться, что она лично выпустит мне пулю в лоб, если встретит меня среди ополченцев.       Обедом меня накормил автомат в холле. Питание в отеле было организовано, но заводить знакомства пока не хотелось. Мне нужна была передышка, так что я сразу вернулась в номер и растянулась на кровати. Не зная, чем занять себя и как успокоить бурю эмоций, я беспорядочно переключалась между приложениями в телефоне. Новости ничего нового не сообщили. В соцсетях ролики с котами разбавились тревожными рассуждениями. Тыкнула в мессенджер.       «Меня Бонт зовут». Это сообщение я получила через пару секунд после того, как моя машина отъехала от парковки того клуба.       Я: «Вики».       Я: «Ты же разговаривать умеешь?»       Бонт: «Умею».       Я: «Тогда зови на свидание».       Бонт: «А если бы не умел?»       Я: «Тогда бы я подумала. Немых у меня еще не было».       Бонт: «Завтра?»       Я: «Можно и завтра».       Бонт: «Адрес?»       «Ненавижу тебя», — отправила я в пустоту — его контакт так и не был доступен. Здравый смысл склонял меня к тому, что Люцифер прав, а я дура. Все это время мой писатель просто притворялся, по ночам планируя революцию, а сейчас решил поиздеваться, чтобы не мешалась — не ожидал, что в Нортхейвен притащусь.       Я мысленно похвалила себя за логичность рассуждений, зареклась отключать мозги впредь и подошла к окну. С высоты десятого этажа суета не казалась противоестественной, а напряженность почти не улавливалась. На улицах начали патрулировать полицейские и ополченцы — безопасностью города, кажется, озаботились.       Ну здравствуй, Нортхейвен, я Вики Уокер. Хер знает, кто, хер знает, где, а главное, хер знает, зачем. Молодец, Вики Уокер, победила систему.       Мне до сих пор была нужна одежда, и я решила, что могу себе позволить дойти до ближайшего торгового центра. Если я не буду шататься в компании вооруженных людей и не стану вступать в диалоги о морали происходящего, никто меня и не заметит. Не сидеть же в четырех стенах до конца войны.       Продрогшая до основания, я умоляла дверь торгового центра быть открытой — горящий в окнах свет приободрил меня и заставил ускорить шаг. Попав внутрь и оглядевшись, я обнаружила, что больше половины магазинов работали. Посетителей встречалось мало, но я была не единственной. Город по мере сил продолжал жить свою жизнь.       Укутавшись в самый теплый пуховик во всем магазине и наполнив рюкзак товарами первой необходимости, я замерла возле небольшого магазина со скромной вывеской «Лавка художника». Замерла надолго. Так надолго, что молодой парень у кассы поднялся на ноги, очаровательно улыбнулся мне и пригласил войти.       А почему бы и не войти.       — Вы рисуете?       — Рисую.       Вот зачем оно мне?       Набрала баллончиков почти на двести долларов. Наугад ткнула кредиткой матери — сработала. Деньги от предводителя восстания мне еще пригодятся, пусть правительство спонсирует.       — Граффити рисуете? — не сдавался паренек.       — Ага, — ответила я односложно.       Он кивнул с улыбкой и опустил взгляд, складывая краски в пакет.       — Слышали о бунтарке? — почему-то спросила я.       Я всегда была осторожной. О моем увлечении знали только несколько людей в Шепоте. Участие в митингах я скрывала меньше, чем свои работы, потому что участие в митингах без организации каралось арестом, а мои работы — это уже пропаганда мозгов и здравомыслия. В нашем государстве это дело было сильно запрещенным и с недавних пор могло тянуть на казнь. Но теперь я вроде как в столице оппозиции?       Глаза парня расширились, и в следующий миг на его лице растянулась широкая улыбка. Я почувствовала, что мой пульс немного участился — рассказывать незнакомцам свои опасные тайны оказалось делом волнительным.       — Это правда вы? — спросил продавец.       Я достала телефон и показала ему фото последней работы.       — Охренеть. Я ваш фанат, правда.       — Автограф не дам, — усмехнулась я.       — А сфоткаться можно?       Я посмеялась и пожала плечами. Почему бы и не искупаться в лучах популярности перед… не знаю перед чем.       ***       Кажется, они были правы, когда говорили о звездной болезни.       Я вновь стояла возле окна в своем номере.       А в Нортхейвене я, выходит, не вне закона, раз все принятые Шепфордом отменены. Еще и блюстители, выходит, на моей стороне.       Разве что… вандализм?       Я оглядела улицу. Фасады симпатичные, Нортхейвен славился своей архитектурой.       Зачем оно мне? Правильно. Оно мне не надо.       Стемнело, зажглись фонари.       А я зачем-то вышла на улицу. С рюкзаком и без балаклавы.       Постояла немного на крыльце отеля, беспомощная и бесполезная. Когда я сделала свой сложный выбор? Наверное, в «Утренней звезде», когда Люцифер «позвал» меня с собой сваливать из страны. Я не особо взвешивала «за» и «против», доверившись сердцу. А выбор был жизнеопределяющим: или я трусливо сбегу, или останусь вершить судьбы.       Свою смелость я всем доказала, а вот с судьбами как-то не задалось. Я была согласна даже на самую маленькую роль в процессе вершения, но меня пренебрежительно сослали на задворки, еще и разместили с комфортом, будто издеваясь, будто намекая на изнеженность натуры.       А вот эта обшарпанная стена рядом с отелем явно уродует город.       Я была согласна выполнять любую работу. Готовить, полы мыть? Да пожалуйста. Только позвольте быть полезной, дайте почувствовать себя частью восстания.       Но я же ничего не умею.       А я умею. На пару минут украсить жизнь прохожего. Заставить его задуматься. Пусть всего на мгновение, пусть уже следующая мелькнувшая реклама или новый ролик в соцсети тут же отвлекут его. Вызвать эмоцию, плохую или хорошую, но живую.       «ОСВОБОДИ».       Большие буквы украсили стену. Я впервые рисовала открыто. Вечер был не слишком поздним, а город по-прежнему был суетлив. Пара прохожих остановились посмотреть.       Помещаем мозг в железную клетку. Навешиваем огромный замок.       Недостаточно надежно. Изображаю огромного пса с головой Шепфорда. Теперь клетка под охраной.       А ключ от замка где? А ключ в ладони с длинными пальцами, протянутой зрителю.       А ладонь принадлежит человеку в черной форме, направившему автомат прямо в голову сторожевому псу.       Нет лица и имени, говоришь? Нарисуем.       Не успела.       ***       — Думаешь, теперь безнаказанными останетесь? — грубый голос за спиной заставляет меня прерваться.       Я неспешно поворачиваю голову, бросаю взгляд через плечо на того, кто обратился ко мне, но тут же отворачиваюсь, словно это лишь рефлекс и я совсем не желаю продолжать разговор. Его лицо мне совсем не понравилось. Кажется, он не один.       — Я просто рисую. Город украшаю, — отвечаю не слишком громко, чтобы не выдавать волнения дрожью в голосе.       Коротко взглянув в другую сторону, я обращаю внимание на то, что прохожие начинают расходиться. Никто не любит конфликты.       Я рядом с отелем, принадлежащем «Шепоту». Улицы патрулируют и полицейские, и ополченцы. Они не посмеют.       — Так просто взяли город? — презрительно выплевывает незнакомец. — Хер вам. Мы освободим его и начнем с тебя и твоей мазни.       Очень благородно — начнем со слабых. Но это не просто насмешка, это прямая угроза. В горле пересохло. Надеяться на патруль? Начинать кричать, чтобы кто-то выбежал из отеля?       Все еще стою к ним спиной. Опасаясь, что они могут заставить меня развернуться силой, аккуратно и без резких движений достаю из кармана телефон. Маль. Набираю номер и кладу телефон обратно в карман. Ни хрена он мне не поможет, даже если захочет. Слишком далеко. Но других вариантов я пока не придумала.       Разворачиваюсь. Трое. Немолодые, одетые как попало, кажется, подвыпили. Может, поговорить решили, а может, и из тех, кто витрины бьет и «жизни учит». Сжимаю в руке баллончик с краской, тянусь к рюкзаку.       — Дайте мне уйти, — прошу спокойно.       Тот, что говорил, грязно ухмыляется и мотает головой.       — Тут толпы прохожих, а мы возле здания, занятого ополченцами. — Неимоверным усилием воли я заставляю свой голос звучать ровно и миролюбиво.       — Да мне по хер, — отвечает он и делает шаг навстречу.       Я стараюсь не показывать страха, но сердце бешено колотится. Убежать от них я точно могу, но их трое, а путей отступления пока нет.       — Думаешь, тебе все позволено? — продолжает та мразь, что поболтливее.       — Эй! — слышу спасительный окрик со стороны отеля.       Мразь оборачивается буквально на секунду, и мое тело реагирует быстрее, чем разум — я вскидываю руку с баллончиком и брызгаю ему в лицо. Он вскрикивает и отступает на шаг назад, хватаясь за глаза, а я подрываюсь вперед, мимо него — и бегу прочь.       Крик за спиной, кто-то с силой тянет меня за одежду, и я падаю на асфальт.       Кто-то со стороны отеля бежит к нам — это последнее, что я вижу, прежде чем резкая боль пронзает висок. Всё погружается в темноту.       ***       — Виктория? Вики?       Звенящая боль сверлила дыру в моем темечке, противно отдавая вибрацией в ушах. Я тихо простонала, дернула головой и разлепила веки.       — Вот молодец, солнышко. Открывай глаза, посмотри на меня.       Мягкость приглушенного света бесцеремонно испортил мужчина в белом халате, посветив мне фонариком прямо в глаз и спровоцировав тем самым новую вспышку боли.       — Голова кружится? Тошнит?       — Болит очень.       — Ну что ж такое, девочка. Сильно ты ударилась, — врач посмотрел куда-то в сторону. — Диагноз я поставлю — легкая черепно-мозговая травма. Снимки с мобильной станции мне доверия не внушают, но раз наш пациент в сознании, до утра потерпим и сделаем нормальную томографию. — Врач снова посмотрел на меня и тепло улыбнулся. — А сегодня надо полежать, а лучше поспать.       Мне стало очень интересно, с кем говорит врач, но я прикрыла глаза, пытаясь перетерпеть новый спазм в темечке. Какого хера мне так больно и чем я занималась перед тем, как вырубиться, я, к счастью, помнила — знак уже хороший. Но мысли текли вязко из-за головной боли.       — Спасибо, — донеслось до меня. Звук его голоса залетел через ухо, минуя звенящий мозг, и попал куда-то прямо в центр груди, потому что там от этого звука что-то сжалось.       Я почти со скрипом повернула голову.       — Бонт…       Врач попрощался и вышел.       — Маль.       — Ага.       Он сидел в одном из двух больших светлых кресел, разделенных журнальным столиком. Я лежала на неприличных размеров кровати. С ворчливым мычанием я приподнялась на локтях и осмотрелась. По другую сторону от меня располагалось окно во всю стену, на ночь прикрытое вертикальной шторой. Интерьер комнаты напоминал его кабинет.       — Ты меня к себе в спальню притащил?       — Это не моя спальня.       — А чья?       — Бывшего генерала.       Я резко повернулась к нему, что тут же отдалось в голове новой вспышкой.       — Обезболивающее рядом с тобой на тумбе, выпей.       Я потянулась за таблеткой и стаканом.       — А генерал бывший, потому что уволился? — спросила я между делом.       — Генерал мертв.       — Жертва революции? — спросила я таким тоном, будто не лежала в кровати несчастного, выдав дискомфорт разве что таблеткой, зажатой в ладони и так и не достигшей моего рта.       Маль кивнул невозмутимо. Почему-то легко поверилось, что придушил он его своими же изящными руками, которые сейчас покоились на подлокотниках кресла. Его поза могла бы выглядеть расслабленной, если бы взгляд, видимое напряжение во всем теле, почти осязаемая сила и весь его образ не наводили на мысли о хищнике, затаившемся в кустах. Сквозь режущий взгляд я сумела, не поранившись, разглядеть тени под его глазами, очевидные даже в полумраке комнаты.       — Ты чего так смотришь на меня? — спросила я, отвернувшись, и проглотила таблетку, запивая ее живительной влагой.       — Как?       — Как на допросе.       — Бывала на допросах?       — Всего пару раз. Ты на мои вопросы принципиально отвечать не будешь?       — Я смотрю на тебя, потому что пытаюсь понять твои мотивы и причины безрассудности.       — Думаешь, оно в глазах напишется?       Он усмехнулся, но смотреть не перестал.       — По пути в часть я позвонил врачу и попросил ждать меня в кабинете. Сотрудники скорой на месте заверили, что жизни твоей ничего не угрожает. Ривелиусу я доверяю больше, чем фельдшерам, а в кабинете осмотреть тебя было удобнее, чем в лазарете.       Вау. Столько слов я даже от Бонта не слышала.       — Спасибо.       — Ты можешь остаться, если хочешь.       — В твоей постели?       Маль раздраженно дернул лицом, будто мой вопрос был ему неприятен.       — Я не об этом, — ответил он холодно. — На территорию воинской части я пока не готов тебя пустить, за ее пределами разместиться можно, но уже поздно. Я буду в кабинете.       Мне стало неловко от своего вопроса и вообще от мысли, что я приняла его слова за предложение разделить постель. И это казалось странным до невозможности, потому что мы с ним уже были в одной постели. Потому что мне знакомо его тело, его запах. Потому что помню, как ощущала его внутри.       — Прости, — сказала я, не собираясь объяснять, за что, а он и не спрашивал. Только кивнул, поднялся с кресла и открыл дверь, собираясь уходить. В проеме я различила уже знакомый кабинет. Свет не горел, но три монитора на рабочем столе ярко мерцали.       — Не уходи, — выпалила я.       — Тебе надо поспать.       — Маль!       Он замер у двери, не оборачиваясь.       — Я знаю, что ты не Бонт. Я прошу остаться тебя. Просто хочу выслушать.       Продолжая тренировать во мне непривычное чувство неловкости, он постоял возле открытой двери еще немного, но все же закрыл ее и сел обратно в кресло, вернув мне пристальное внимание своих черных глаз.       — Почему ты думаешь, что я этого хочу? — спросил он.       — Потому что тебе есть что сказать. Я вижу.       — Тебе одиноко, — констатировал он, точно определив одну из трех причин, по которой я окликнула его.       — Мне всегда одиноко. Я хочу услышать твою историю. Никаких военных тайн, никакого давления. Я просто послушаю. Много кому за свою жизнь ты мог рассказать правду? О Бонте.       — Троим. Зачем это тебе?       — Ты был добр ко мне. Я могла бы лежать сейчас в лазарете. А могла бы в какой-нибудь городской больнице. А еще я могла сейчас сидеть на жестоких допросах в другой части, Ади рассказал мне. Почему ты был добр ко мне?       Ответил он не сразу, словно подбирал слова.       — У него больше никого нет.       — А у тебя?       — Чего ты добиваешься?       — Ты всегда такой?       — Какой?       — Колючий.       Выдержав паузу, Маль ответил:       — Я привык отдавать приказы и задавать вопросы, а не отвечать на них.       — У тебя есть друзья?       — Нет.       — Женщины?       Маль закатил глаза и спросил:       — Ты всегда так много говоришь?       — Да. Не хочешь о личном, давай о другом. Ты когда войну объявил, там ссылка была. По какому принципу вычисляли людей, которым реальные координаты давали?       Головная боль начала понемногу стихать. Я глотнула воды и села в кровати, стянув с себя толстовку.       — На это ты можешь ответить, — я улыбнулась, наблюдая за тем, как заостренные черты лица немного смягчаются. И не такие сдавались.       Маль усмехнулся, приподняв бровь. Мимика разная, а одна привычка их с Бонтом объединяет. Мышечная память?       — На это могу. — Поизучал меня еще немного и заговорил: — Телефон — безмолвный наблюдатель жизни своего хозяина, даже когда человек им не пользуется. На основе его жизни в сети, его поисковых запросов, аудиозаписей разговоров можно составить достаточно точную и сложную модель. Вкусы, желания, привычки, сексуальная ориентация, состояние здоровья, политические взгляды. Моя программа анализировала эти модели и по ряду критериев определяла, с какой целью человек перешел по ссылке.       — И ориентацию учитывали?       — Нет, — он криво улыбнулся. — Ориентацию не учитывали.       — Ади говорил, что мне бы реальные координаты не дали. Из-за матери?       — Да. Родственников членов партии программа не пропускает.       — Как меня вообще в Шепот пустили?       — То, в чем ты участвовала, не имело отношения к восстанию. Тусовки, митинги, соцсети. Для вас развлечение, для меня — отвод глаз и пиар. Нужно было, чтобы люди слышали о Шепоте не первый год.       Я хмыкнула — ничего нового. Вспомнила одну из последних тусовок и спросила:       — А встречу тогда закрытой ты сделал? Из-за того, что я приду с Бонтом, и его могут узнать?       — Да.       — Откуда узнал, что я в Шепоте?       — Полюбопытствовал.              — Из тебя каждое слово вытягивать надо?       — Работы твои понравились.       Я улыбнулась, почувствовав, что щеки стали горячее. Это все нездоровый румянец от травмы. Мне совсем не приятно, и звездная болезнь ни при чем.       — Поэтому узнал меня…       — Да.       Из-за воспоминаний о нашем знакомстве щеки загорелись еще сильнее, и я отвела взгляд. Услышала, как он усмехнулся.       — Что смешного?       — Казалось, тебя смутить невозможно.       — Я не смутилась. — В доказательство я посмотрела на него с вызовом.       — Верю.       Тем не менее, я забыла все вопросы, которые хотела задать, и начала рассматривать стену.       — Я не могу это контролировать.       Я резко повернула голову к нему. Уточнять, что он имеет в виду, не стала — догадалась.       — И часто…       — Часто ли Бонт оказывается в чьей-то постели? Нет.       — Я не это хотела спросить.       — Ты хотела спросить именно это, просто другими словами.       Теперь я не могла отвести от него взгляда. Вот кого, кажется, действительно смутить невозможно. Я хотела спросить, почему он не остановился тогда, но поняла, что не хочу услышать ответ на этот вопрос. Или не хочу знать свою реакцию на его ответ.       — Теперь мы достаточно знакомы, чтобы задать личный вопрос? — спросила я с улыбкой.       — Попробуй.       — Как все началось? Вас было двое с самого начала?       Он слегка наклонил голову набок, а взгляд его словно оценивал меня, и у меня не получалось даже предположить перечень критериев. Можно ли мне доверять? Хочет ли поделиться? Пойму ли его?       Уголок его рта приподнялся, когда он закончил со своим вердиктом и заговорил:       — Я перестал быть Бонтом в две тысячи четвертом, когда в мой дом проник человек в полицейской форме и несколько раз выстрелил в моих родителей из табельного пистолета.       С критериями промахнулась. Он оценивал, выдержу ли я его историю.

Саундтрек Fleur — Формалин

      Ни один мускул на моем лице не дрогнул — я постаралась.       — Расскажи мне, — произнесла я, откидываясь на мягкое изголовье кровати: голова все же немного кружилась. Но я продолжала чувствовать на себе его внимание. Бросила взгляд — нет, он смотрел в сторону окна, погрузившись в свои мысли.       — Открою? — спросил он, кивнув на штору.       — Это твоя… в смысле, открывай.       Он подошел к окну и нажал на экран на стене. Штора медленно поднялась. Дома, что показались утром тусклыми и тяжелыми, преобразились, украшенные блеском ночных огней. Фасады ярко подсвечивались, а городское зарево окрашивало тяжелые облака в цвет индиго и создавало впечатление, будто они светятся изнутри. Я хотела поделиться своими мыслями о виде за окном, но терпеливо ждала его рассказа.       — В те времена мало у кого жизнь хорошо складывалась, — заговорил Маль, стоя у окна полубоком ко мне и глядя вдаль. — Но мы жили неплохо. Отец работал главным инженером на одном из крупных производств. Я был… обычным ребенком, наверное.       Они называют это периодом нестабильности. Страна оправлялась после войны и смены власти. Пока Шепфорд и Эрагон были заняты разделом трофеев, в народе прорастало беззаконие. Оно щедро подпитывалось голодом, нуждой и искореженной психикой вернувшихся с войны. Одни, не получая зарплату по нескольку месяцев, шли воровать. Те, что привыкли убивать, в большинстве своем работу искать и не пытались — начинали применять полученные на войне навыки сразу после возвращения. Это было время расцвета преступных группировок. Те, кто должен был бороться с преступностью, и сами зарплату не получали, выживая на взятки от воров и убийц, не желающих быть пойманными.       Беззаконие и беспредел порождают и тварей другого рода. Тех, кто поломан от рождения. С отклонениями, не совместимыми с обществом. В функционирующем социуме такие личности подавляются страхом наказания либо отлавливаются и изолируются.       Маль повернулся ко мне, оставаясь стоять у окна. В его взгляде не читались эмоции, лицо было каменным, словно он был непредвзятым рассказчиком. Но я услышала в его голосе горькую усмешку, которая так и не появилась на его губах, когда он добавил:       — Там, где правит беспредел, эти твари вылезают на поверхность и врастают в общество, как паразиты. Не сдерживаются раз — остаются безнаказанными — повторяют. Их больше, чем кажется. Активизировалась одна тварь — вторая наблюдает за его успехами, и в момент наибольшего соблазна договаривается с собой. Когда кровь — единственный способ получить удовольствие, когда чужая смерть — единственный способ почувствовать себя живым, испытать возбуждение, недоступное твари так, как обычным людям, уже первый опыт провоцирует зависимость.       — Ты говоришь так, будто понимаешь их, — проговорила я, не сводя с него глаз. Я впитывала каждое слово и догадывалась, куда ведет его история. Сглотнуть ком в горле не получилось, унять дрожь в голосе тоже с трудом.       Маль пожал плечом и ответил задумчиво:       — Зависит от того, что кроется за словом «понимать». Всегда есть причинно-следственные связи.       Отец работал в гараже, я помогал матери на кухне. Мы услышали крик отца с улицы, и через минуту он забежал в дом, на его плече была кровь, много крови. Он запер дверь, прокричал что-то про человека с оружием, крикнул матери звонить в полицию, подбежал ко мне, раскрыл дверцу шкафа. «Пообещай не выходить отсюда», — сказал он, когда я торопливо заполз внутрь. Я пообещал.       Я мог только слушать. Звон стекла. Ругань отца. Два выстрела. Пронзительный крик матери. Нечеловеческий рев, который издал отец после глухого грохота. Еще три выстрела. Стоны. Тишина.       В шкафу было темно и тесно, но можно было выглянуть через щель и увидеть, что происходит снаружи. Но Бонт не выглядывал. Бонт зажмурился, обхватил колени руками, вцепившись до острой боли ногтями в плечи, и шептал не переставая. «Уходи. Уходи. Уходи». Не додумался даже до того, чтобы не издавать ни звука.       Маль говорил спокойно и последовательно, не прерывался на размышления, не подбирал слова, его голос не выдавал эмоций, и, казалось, он не испытывал их вовсе. Я забывала дышать. Слезы скатывались из моих глаз одна за другой, но я даже не смахивала их. Сидела в кровати, обхватив колени, и находилась на грани того, чтобы тоже зажмуриться, заткнуть уши и отключить мозг.       — Тогда ты перестал быть Бонтом?       — Бонт остался хныкать в том шкафу, — ответил Маль равнодушно. — Он был слишком слаб, чтобы открыть свои заплаканные глаза. Бонт остался один. Напуганный и потерянный. Он был слишком слаб, чтобы осмелиться выглянуть через щель и увидеть со спины, как гнида возится со своими штанами.       Маль неспешно подошел к кровати и склонился над ней, оперевшись рукой об изголовье. Мне пришлось слегка отстраниться и смотреть на него снизу вверх, чтобы сохранить зрительный контакт. Он нависал надо мной, вновь будто раздумывая над чем-то.       Наконец он усмехнулся с опасными искорками в глазах, с которыми я уже была знакома. Наклонился еще ниже и прошептал:       — Бонт был слишком слаб, чтобы бесшумно вылезти, подкрасться к гниде и вонзить ему кухонный нож прямо в глаз.       Я перестала дышать, не способная отвести взгляд. Могла только тонуть и барахтаться, захлебываясь, в опасной черной бездне. Впрочем, я и не барахталась — парализовало.       — Бонт остался в шкафу, — он продолжал шептать. — Знаешь, что самое интересное в этой истории? — Он сильнее приблизился, склонился прямо над ухом, выпустив меня из капкана своего взгляда. От его горячего дыхания кожа шеи покрылась мурашками. — Он до сих пор там, в том шкафу. Я слышу его. Он продолжает твердить, чтобы гнида уходила.       Он выпрямился и добавил равнодушно:       — Бонт был слишком слаб, чтобы выжить. Мамина радость. Папина гордость. Я — не он. Я выживу, что бы ни случилось, и добьюсь своих целей, сколько бы крови ни пришлось пролить.       Вспомнив, как дышать, я дождалась, пока сердце перестанет долбить в уши, и только после этого задумалась над его последними словами. Амбициозными, а главное, ничуть не пугающими. Я отметила различия в риторике между обращением к народу и приватным общением.       — Если Бонт остался в том шкафу, кто же…       — Твой писатель?       — Мой писатель.       Маль пожал плечами и усмехнулся.       — Может, это он, может, это я, а может, пустая оболочка. Он выбрал очень удобную стратегию — забывать.       Мое сердце налилось свинцом и начало колотиться со скрежетом, но я не обращала внимания. Он говорил о том, что произошло, не так, как люди обычно говорят о трагедиях, и это должно было меня насторожить. Но не насторожило.       Моя грудь тяжело поднималась и опускалась, а я смотрела на этого мужчину и силилась представить его десятилетним мальчишкой. Которому пришлось стать слишком сильным. Таким, какими не должны становиться десятилетние мальчишки. И я почему-то подумала о том, что я благодарна ему за то, что он все же стал Малем, пусть это и разломило его, сокрушило необратимо. Благодарна за то, что выжил. Выжил, чтобы подарить надежду.       Да, надежду. С моей моралью было что-то не так, это я поняла давно. Я не хотела никакой войны. Но когда она началась, я поняла, что ждала ее. Что хотела изменить этот мир, даже таким способом. Медленно разлагаться в иллюзии благополучия было страшнее.       Наши мечты всегда воплощаются не так, как мы задумывали. Я видела плохо скрываемое наслаждение, с которым он играл с моими чувствами, рассказывая жестокие вещи. Может, он прятал так уязвимость. Может, ждал страха в моих глазах. Может, получал удовольствие, когда видел страх в чужих глазах. Не знаю, доведется ли мне это проверить, но точно не сегодня. Потому что я боялась войны слишком долго, и глядя ему в глаза, я поняла, что в эту минуту я приму ее неотвратимость с легкостью. Возможно, все потому, что у войны лицо Бонта. А может, потому, что и во мне хватит жестокости принять ее неизбежность. А может, он заколдовал меня, окутал своей магнетической силой, уволок в гипноз своего взгляда, и теперь я продам даже родную мать ради его сомнительных целей. А может, я просто хочу его, прямо сейчас, снова хочу ощутить на себе горячие касания этого чужого, холодного, сильного и, несомненно, жестокого мужчины по имени Маль, и плевать я хотела на эту войну и на будущее. Скорее всего, истина соберется по крупицам каждого из этих предположений.       Я тяжело дышала, смотрела в его глаза и молчала слишком долго. Так долго, что Маль впервые уступил мне первенство в зрительной перепалке и вернулся к окну.       — Какая у тебя цель? — спросила я.       — Сравнять партию с землей. Уничтожить Шепфорда, буквально, если потребуется. Заставить их заплатить за каждого, кто погиб из-за их жажды наживы. Мои родители пострадали от их рук косвенно — покалеченные судьбы и сломанная психика тех, кто воевал; экономические последствия войны, разваленные структуры, забастовки, продажная полиция, расцвет преступности. Миллионы людей пострадали от их рук непосредственно. Их зверские приказы отправляли ракеты и бомбы в жилые дома. Молодые люди отправлялись на смерть против воли. А сейчас они выносят приговоры буквально. Осуждают людей на смертную казнь.       — Если ты победишь, смертных казней не будет?       — Все законы, введенные партией, будут отменены. Новых не будет.       Маль подошел к двери.       — Я постараюсь ответить на остальные вопросы завтра. Тебе нужно поспать.       — Спасибо тебе.       Он не ответил, вышел и закрыл дверь.       ***       Голова раскалывалась на части, но сон не отпускал меня. Я бесконечно вертелась в кровати, временами тихо постанывала, но мне никак не удавалось окончательно проснуться, чтобы сделать что-то с этой болью.       Я услышала, как открылась дверь, и наконец сумела открыть глаза. Маль подошел к кровати, присел на корточки и протянул мне таблетку и стакан воды.       Я негромко поблагодарила его и взяла таблетку.       — У меня есть посильнее, если эти не помогают.       — Прошлая помогла. Наверное, действовать перестала.       Посмотрела на него, прищурившись. Заметила, что он все еще в форме и не выглядит разбуженным, а признаки усталости на лице вблизи различаются еще отчетливее.       — На чем сидишь? — спросила я.       Он приподнял бровь, усмехнулся и ответил просто:       — Амфетамин.       — Не спишь?       — Почти.       Я закатила глаза и помотала головой. Секунду на подумать — и распахнула их широко, резко обернувшись к нему, тут же пожалев об этом из-за звона в ушах.       — Ты принимаешь его именно для этого? Чтобы не спать?       Он ограничился коротким кивком.       — Тебе все равно надо спать, — сказала я, ложась на подушку и закрывая глаза.       — Я знаю, — ответил он. — Спи.       Что-то коснулось моих волос? Показалось, наверное, потому что дверь тут же щелкнула, и я вновь осталась одна, проваливаясь в сон.       ***       Я проснулась поздним утром. Голова еще болела, но, в целом, я чувствовала себя гораздо лучше. Прислушавшись к звукам за дверью, я поняла, что Маль в кабинете. Пошарив взглядом по спальне, я нашла еще одну дверь и с большой радостью обнаружила за ней ванную комнату. Неплохо для воинской части. Не зря налоги платила.       Когда я вышла в кабинет, Маль неподвижно стоял лицом к окну и смотрел вдаль.       — Что дальше? — с порога спросила я. — Воевать я не умею, только бегаю хорошо и коктейли Молотова мешаю. Пару раз влезала в драку, — вспомнив вчерашний день, поправила: — ну или тройку раз. Я могу делать другую работу, что угодно, только не выгоняй. Прошу тебя.       Маль не шелохнулся, будто не слушал мою тираду. Он продолжал смотреть в окно еще какое-то время, затем медленно развернулся, приподнял уголок губ и сказал негромко:       — Добро пожаловать в мой подпольный лагерь.