Только шёпотом

Саундтрек Oxxxymiron — Колыбельная (minus)

Утомлённые днём, мы поём колыбельные для темных времен.

Что ещё остаётся нам? Смысл бороться? Сила тьмы восстаёт со дна.

15.01.2005, четверг       — От окна лучше отойти, мэм.       Мэри не отреагировала на предостережение: если следовать всем советам телохранителя, останется только лежать, предпочтительно в бункере. Дела у ее мужа шли неважно, и предосторожность, из-за которой среди домашней прислуги появился телохранитель, не была беспочвенной. Но свою голову на плечах за тридцать лет Мэри тоже носить научилась, и тот факт, что стоимость ее серег увеличилась с десяти долларов до тысячи, никак на это умение не повлиял. Чтобы подобраться на расстояние выстрела к их дому, больше похожему на дворец, стрелку придется преодолеть почти государственную границу. Если Мэри суждено быть подстреленной, вряд ли это произойдет в собственном доме у окна гостиной.       Она невольно вжала плечи — равнодушно о смерти пока не получалось. Тяжелый груз на сердце тянул к полу, и хотелось утонуть в собственном горе, но одна-единственная мысль помогала ей не сдаваться эмоциям. Где-то там ее родной человек спал на железной кровати и давился кашей на воде, пока она выбирала к ужину степень прожарки стейка, размер креветок и цвет икры. В те времена, когда Мэри имела неудовольствие работать, она бывала в подобных заведениях, и уже тогда они больше напоминали трудовые лагеря. Было страшно представить, в каком раздрае они находились сейчас, после войны, когда на грани разрушения стояли абсолютно все системы, кроме криминальной.       Вдали, возле первых ворот, мелькнул свет фар. Ей предстоял непростой разговор, но независимо от его исхода, решение было принято. Она убедила саму себя, что с легкостью расстанется со всей этой роскошью, постоянным надзором и увядающим членом мужа. Если он откажется, она просто продаст свои украшения — и ей хватит денег на аренду жилья в родном городе на несколько месяцев. Мэри не могла поступить иначе. Мэри бесконечно любила свою сестру.       Два Гелендвагена подкатили ко входу. Одним глотком осушив зажатый в руке бокал, она в последний раз прокрутила в голове возможные аргументы. Шейден ни разу не был груб с ней, но Мэри боялась его — она не сомневалась, что стоит ей перейти черту, вывести его из себя — и она станет одной из тех, кто лично знаком с жестокостью самого влиятельного лидера преступного мира. Многие подчиненные звали его «хозяином», и этот стихийно присвоенный титул подходил ему идеально.       За три года Мэри легко договорилась со своей гордостью — место жены мафиози имело множество неоспоримых преимуществ, и, казалось, муж действительно любил ее. Но если он откажет ей в просьбе, со своей совестью она договориться не сможет.       Шейден поднялся наверх, минуя гостиную, но Мэри не сомневалась, что он ждет ее. Она знала, как успокоить его после дня, полного тяжелых новостей и жестоких решений, и замечала, что в последние вечера он был неизменно напряжен. Он тоже знал о том, что она лучше всех снимает это напряжение, и позволял ей играть свою роль.       ***       — Как прошел твой день, дорогой? — спросила Мэри ласково, массируя плечи мужа.       — Продолжают закручивать гайки, — ответил он спокойно, шумно выдыхая от очередного умелого касания женских рук между лопаток. — Как и ожидалось, Шепфорд решительно настроен на единоличное правление. Сегодня он назначил нового министра внутренней безопасности, а из этого следует, моя дорогая, только одно — новый лидер оправился после войны и готовится развернуть новую.       — Снова будет война? — Мэри дозволялось задавать вопросы: Шейден любил отвечать на них, пускаясь в рассуждения и терпеливо растолковывая ей, как ребенку, тонкости политических интриг.       — Нет, Мэри. Будет наше планомерное истребление, потому что мы не готовы к войне.       Она тяжело вздохнула. Шейден говорил равнодушно, но оставался напряженным, и ее просьба казалась неуместной. Продолжая разминать плечи и спину мужа, она спустила движения рук ниже, к пояснице, обвила талию и коснулась его живота, склонившись над ухом.       — Хочешь? — прошептала она ему. В ответ он прикрыл глаза и кивнул с легкой улыбкой.       ***       Застегнув ширинку, он протяжно вздохнул. Мэри хорошо знала свое дело и, что еще важнее, место, за это он ценил и даже по-своему уважал ее. Но в этот раз едва ли удалось отвлечься от тяжелых размышлений.       — Помассируй еще немного, — бросил он ей, указав на свои плечи, и молодая жена вновь устроилась сзади.       — Я хотела поговорить о моем племяннике… — начала Мэри робко.       — Я не позволю тебе ехать к матери и племяннику, — прервал он ее раздраженно. — Ты знаешь и сама, что сейчас не время для путешествий. Лучше закрыть эту тему, — в его голосе мелькнуло предупреждение, но Мэри не была намерена сдаваться.       — Шейден, мой племянник в детском доме. Я говорила с мамой, она отказалась забирать его. У нее проблемы со здоровьем, ты знаешь.       Он резко дернул плечом, скинув с него руку жены. Ему было глубоко наплевать на здоровье ее матери, местонахождение племянника, да и на нее саму, если быть откровенным. Но она была частью выстроенной вокруг него системы, пусть и не самой важной, знала о нем слишком многое и хорошо делала минет.       — Сколько ему лет? — спросил Шейден, справившись с раздражением.       — Десять.       — Я свяжусь со службой усыновления завтра. Был бы младенцем — нашли бы семью за пару дней. Но не думаю, что с этим возникнут проблемы.       — Как я могу отослать родного племянника чужим людям, когда сама живу почти во дворце? Прошу тебя, Шейден, давай позаботимся о нем. Наймем ему няню, выделим комнату. Он хороший, смышленый мальчик. Вы с ним не будете даже пересекаться, он не доставит проблем. Я обещаю.       Он равнодушно скривился, но не спешил с ответом. Любой элемент системы требует обслуживания. К замене текущего он не был готов, а одного беглого взгляда в ее глаза хватило, чтобы заметить в них решимость. Он видел так много людей в моменты тяжелой трагедии, парализующего страха, удушающего отчаяния, что со временем научился разбираться в человеческих мотивах. Научился читать их по глазам. Шейден Малум хорошо разбирался в людях.       ***

      ‘I never said I was Billy. You just assumed it, and I didn’t think it would do any good to tell you otherwise’

Allen, ‘The Minds of Billy Milligan’ by Daniel Keyes

23.04.2005, суббота       Он неспешно прогуливался по заднему двору вдвоем с ночным гостем. Его собеседник когда-то был его деловым партнером, но предпочел развитие в своей отрасли. Тогда своим поступком он подверг часть проектов Малума некоторому риску, но все обошлось, а держать зло по сей день было бы слишком мелочным. Сейчас его бывший партнер стоял с почти невинно вылупленными глазами, просил покровительства и предлагал информацию. Но Малум больше не слушал. Информации у него было достаточно — все, что необходимо, он прочитал в его глазах.       Один из личных охранников прогуливался в некотором отдалении, и стоило бы отдать распоряжение, но Малум любил делать это сам. Он приостановился возле беседки, развернулся к гостю, снова заглянул ему в глаза, мягко улыбнулся, понимающе кивнул, вцепился ему в волосы и тремя резкими движениями размозжил его лицо о мраморную колонну. Собеседник закричал и упал на землю, но Малум не спешил завершать начатое: он любил поговорить начистоту, не прячась за стенами интриг, страхов и обещаний. Умирающему человеку можно доверить любую тайну, а его мотивы всегда прозрачны.       Он зашел в беседку и присел на скамью, жестом попросив охранника разместить гостя поближе. Разговор не клеился. Пройдясь скучающим взглядом по окнам дома, Малум заметил за стеклом силуэт мальчишки. Любопытство для юного создания — вовсе не порок. Профилактическую беседу с ребенком провели, и Малум не беспокоился о том, что тот станет болтать — начальник охраны мог быть достаточно убедительным.       Приняв от охранника салфетку и отдав распоряжения о теле бывшего делового партнера, Малум неспешно направлялся к дому, протирая руки, и вновь столкнулся взглядом с мальчиком — чему немало удивился, поскольку за длинными разговорами успел забыть о нем. Тот стоял в той же позе и смотрел волчонком — настороженно, исподлобья, но без тени испуга. Малум кивнул в сторону трупа и вопросительно вздернул подбородок. Мальчик перевел равнодушный взгляд на беседку, без тени эмоций проследил за действиями охранника и вновь посмотрел на Малума. В его глазах не было отвращения, страха и даже удивления. Этот человек был знаком со смертью.       ***       — Что произошло с твоей сестрой?       — Застрелили… — не своим голосом ответила Мэри, не готовая к тому, что утреннюю тишину нарушит именно этот вопрос. — Прямо в их доме, ее и мужа.       — Мальчик был с ними?       — В новостях пишут, что спрятался, но Бонт не помнит ничего. Я не буду с ним об этом, он и так почти не разговаривает. Почему ты спрашиваешь?       — Что-нибудь необычное за мальчиком замечала?       Мэри задумалась и пожала плечами:       — Он почти не выходит из комнаты. Ему нужно время.       ***       Получив на почту материалы дела, Малум погрузился в документацию. Отчет был слеплен из ложных фактов и не заслуживал внимания, фотографии с места преступления были ожидаемо утеряны. Но больше всего в этом мире Малум ценил информацию и хорошо знал, как и где ее добывать. Ответы на свои вопросы он нашел в записях обращений в службу спасения.       ***       Комната мальчика не походила на обитель десятилетнего ребенка. Игрушки лежали нетронутыми, одежда была аккуратно разложена по местам, коробку с игровой консолью даже не вскрыли. Ребенок мирно спал, натянув одеяло до самых ушей.       Малум присел на край подоконника, скрестив руки на груди. Мальчик был рожден в жестокое время в жестоком мире, в котором исход конкретной жизни часто предсказывается совокупностью нескольких качеств, пары факторов и доли везения. Немногие дети готовы к жестокости этого мира, и этот мальчик не был исключением — он рос, окруженный мягкой периной и улыбками, искренними в порывах, но лживыми в отражении действительности. Но он сумел адаптироваться без подготовки, выгрыз свою жизнь острыми зубами, заявив о себе как о полноправном участнике нескончаемой кровавой битвы за выживание.       В окружении Малума были люди жесткие, сильные, хитрые, находчивые, изворотливые, мелочные, жадные — разные. Но каждому из них не хватало одной из важных деталей, что сделали бы их достойными борьбы: интеллекта, воли к жизни, жестокости, решимости. Упущена одна из этих деталей — и человек жалок перед лицом смерти. Хнычет, впадает в ярость, в ступор, убегает, молится, теряет сознание от страха. Умирает. Такой человек не добьется многого в жестоком мире.       Если мальчик сумеет пережить это, он станет достойным игроком, таким, каких Малуму пока не посчастливилось встретить. Больше всего в этом мире он ценил информацию. На втором месте стояли верные люди. И прошлой ночью в глазах мальчишки он сумел разглядеть потенциал, который искал годами, но не находил даже во взглядах взрослых и опытных убийц. Малум надеялся, что не ошибся. Малум редко ошибался.       Мальчик пошевелился во сне, приоткрыл глаза и резко вскочил, сразу отползая к стене. В его взгляде застыл неподдельный страх, такой испытывают люди перед тем, как их жизнь обрывается.       — Не бойся меня, Бонт. Я всего лишь зашел проведать тебя. Как ты?       Мальчик нервно сглотнул и ответил дрожащим голосом:       — Все хорошо, мистер Малум. Простите… я испугался.       Шейден Малум хорошо разбирался в людях. Он умел читать в глазах мотивы, эмоции, умел читать в глазах ложь. Но лучше всего он распознавал одно качество, которое либо было присуще человеку, либо нет. Это качество тянулось сквозь жизнь и редко менялось, что бы ни произошло. Малум прочитал в широко распахнутых глазах ребенка самое главное: этот человек не способен убивать.       ***

Саундтрек Fleurie & Tommee Profitt — Soldier

Вики       Пять сорок пять. Самое неподходящее время, чтобы проснуться утром. Но утренний бег бодрит.       В этой части новобранцев нет, самые неопытные служат уже несколько месяцев. Меня предупредили, что первые недели мне будет несладко, и Саферий не скрывал своей неподдельной радости, когда сообщал мне об этом. Адъютант Саферий. Слово еще такое смешное, подходит к его имени.       Канцелярия? Кухня? Прачечная? Буфет? Нет, главный революционер, отправь меня в роту. Я хочу обучаться.       Знаете, что такое наряд вне очереди? Я пока не знаю, но уже обидно, потому что та тварь заслужила быть потасканной за волосы. А обидно вдвойне, потому что синяк растекся уже на полбедра: у стриженной твари боевая подготовка была, а у меня еще нет, и она отшвырнула меня, как тряпичную куклу. Осталось только разобраться в вопросе, почему у меня и синяк, и наряд вне очереди.       «Я не отправлю тебя в боевую группу». Не скажу, что не рада этому факту, но как бы боевая группа не отправилась ко мне. Мы тут город оккупировали. И когда это произойдет, то есть если, конечно, я хочу иметь в руках автомат и знать, как им пользоваться.       Наряд — это дежурство. Моим дежурством оказалось трехчасовое мытье умывальных комнат.       Засохшая кровь на стыках плиток — это отвратительно. Не удалось сдержать рвотный позыв. Может, не кровь, пролили что-нибудь? Поскребла острым краем совка. Твою мать, это точно кровь.       Осмотрела ванную комнату — многовато крови. Что же тут произошло? Ладно, я поняла, что тут даже в женских казармах не церемонятся: подрались неудачно, с кем не бывает. Мерзость.       Договорившись с собой, перешла к следующей комнате. Снова засохшая кровь. В каждой, сука, умывальной. Затрясло. Раковины сами себя не почистят, и я заставила себя продолжать. Сильная Вики. Смелая Вики. Ебанутая на всю голову Вики.       Лучшее лекарство — это труд. Три раковины — и наряд завершен. Переживу.       Снова бег. Вы хоть покажите автомат, а то я начинаю сомневаться, что они у вас есть в вооружении. Зато бег не отвлекает от мыслей, по крайней мере, первые пятнадцать минут. Бегаю я хорошо, но недолго.       — Ты начал войну. Ракеты и бомбы теперь будут вылетать по твоему приказу?       — Да. Я начал войну и буду виноват не меньше Шепфорда. Мы прольем кровь, чтобы построить новое государство. Я сделаю все возможное, чтобы минимизировать жертвы, ни один из ополченцев не побежит в бой против воли. Но крови будет много.       — Столица закрыта. Знай люди заранее о том, что готовится — покинули бы город до начала всего.       — Люди бы покинули, а танки из дальних частей доехали бы до столицы. Мы постараемся минимизировать жертвы, — повторил он. — Но не в ущерб целям.       — Как вам удалось захватить целый город? Откуда такое вооружение?       — Последние пять лет все военное производство Нортхейвена и еще пары городов неподалеку работало на эту войну.       — Как это могли не заметить?       — Продажные твари видят только деньги.       — Продаются не все.       Он метнул на меня взгляд.       — Истекают кровью все.       — Перестань запугивать меня! Я только хочу понять, ради чего это все! Хочу понять, за что бороться!       — Мало ли чего ты хочешь!       — Почему ты злишься?       — Потому что ты задаешь не те вопросы!       Прости, главный революционер, не успела прочитать пособие по формулированию вопросов главным революционерам. Хотя, постой-ка.       — Хорошо, Маль. Я задам тебе последний вопрос. Ты утверждаешь, что основал Шепот, но тебе и тридцати нет. У тебя настоящая армия, вооруженная до зубов, лучшие специалисты, последние технологии. Не припоминаю, чтобы с меня членские взносы в Шепоте брали. Откуда деньги?       Хмыкнул.       — Тот вопрос?       — Этот вопрос мне нравится больше.       — Ответишь?       — Нет.       Автомат показали. Новый факт о себе: стреляю я плохо. Не повезло. Наверное, тяжело мне будет на войне. И я бы сказала, что мысль слишком здравая, чтобы ее думать сегодня, но если я буду думать о своих, сука, горящих мышцах, ноющем колене и выплевывающихся легких, я сдохну прямо здесь, потому что мы снова бегаем. День становится слишком долгим, если встать в пять сорок пять.       Отправили бы сразу с новобранцами — наверное, было бы легче. Маршировала бы сейчас расслабленно и тосковала по бедному Бонту, которого в столице оставила. Ненавижу, кстати.       — Ведешь себя, будто ты в компьютерной игре.       Поднимаю голову, не прекращая стоять на четвереньках и шумно дышать — надо мной возвышается та самая солдатка, из-за которой вчера я встретилась бедром с тумбой, а сегодня три часа чистоту наводила. Отвечать я ей, конечно, не собираюсь, но и от того, чтобы протянуть ей руку с оттопыренным средним пальцем, сдерживаюсь. А говорят, меня жизнь ничему не учит.       — Мы враги народа теперь, куколка, раскрой глаза. Не победим — хэппи энда не будет. Так что будь добра, приложи и ты усилия. В бой каждого из нас отправить могут, и я не собираюсь подыхать из-за твоей изнеженной задницы. Так что встала и пошла!       Протягивает мне руку. Бежит рядом.       — Ты тоже куколка.       — Чего?       Я все еще задыхаюсь, но дожимаю предложение:       — Мальчишеская стрижка тебе не к лицу, но ты красивая тоже.       Ржет совсем не женственно, но заразительно.       — Как тебя зовут? — спрашивает.       — Вики.       — Я Джейн. Комплимент засчитан, постараюсь не бить тебя больше. Давай, поднажми, двести метров осталось.       Как можно встать в пять сорок пять и не хотеть спать после отбоя. Еще и покурить забыла. Я не могу спать без вечерней сигареты. И воевать не смогу, так что это потребность.       Да ни хера они мне не сделают. Что, второй наряд? Да я обожаю наряды.       Снова облачаюсь в форму, бесшумно открываю окно и выбираюсь на улицу. Этаж второй, но удобное дерево я подметила еще днем. Мало ли? Разведка обстановки всегда на первом месте.       Аккуратно спрыгнув с массивной ветки, шарю по карманам, чертыхаюсь и сажусь прямо на бордюр под елкой. Цирк с нарядами.

      Саундтрек Radiohead — Creep

      Ноябрь в Нортхейвене сжалился надо мной. Снег растаял, и стало градусов на десять теплее, иначе плакала бы сейчас льдинками, уткнувшись носом в согнутые колени.       Что-то опускается мне на плечи. Надеюсь, куртка, а не смирительная рубашка. Мне даже не интересно, кому зрелище с новоиспеченным бойцом Вики показалось достаточно жалким, чтобы согреть меня своей одеждой.       — Передумала?       — Нет, — отвечаю, не поднимая головы.       — Почему тогда не в казарме после отбоя?       — Покурить вышла.       — Почему не куришь?       — Сигареты забыла.       — Я полагал, в этой части дисциплина лучше соблюдается.       — Да соблюдается она. Хватит спектаклей, ты же не по нужде под елку вышел. Видел, как из окна сигаю.       Поворачиваю голову и выглядываю одним глазом — сидит на бордюре рядом. Хмыкаю и утыкаюсь обратно в колени.       — Увези меня из этой долбаной части хотя бы ненадолго.       — Ты сама рвалась в эту долбаную часть.       — Это мой новый дом и нет ничего лучше. За забором Нортхейвен, красивый город. Спать ты не можешь, а отдыхать надо. Поехали, прокатимся?       — Ты думаешь, я от скуки к тебе вышел? Утром я отправлюсь в оперативный штаб. Завтра начнется наступление.       Я непроизвольно дергаю плечами и судорожно вздыхаю. А кому сейчас не страшно?       — А зачем вышел?       — Отчитать за несоблюдение распорядка и отправить обратно в казарму.       — Почему не отправил?       Рядом с этим незнакомцем почему-то стало спокойнее. Выпускаю из объятий свои колени и выпрямляюсь, вытягивая ноги. Встречаюсь с ним взглядом, и улыбка непроизвольно трогает губы. Рядом со мной, достаточно близко, чтобы чувствовать волнение, сидит такой сильный, грозный, авторитетный, но всего лишь человек, молодой, потрепанный судьбой и разломанный надвое. Роль ему досталась непростая, и в эту минуту мне почему-то не хочется доказывать ему, какой незаменимый из меня получится ополченец, не хочется выпытывать его планы и выкрикивать в лицо свое мнение. В своей манере, но он открылся мне вчерашней ночью. Возможно, по-другому он не умеет. Доверился? Может быть. Почему мне? Хрен его знает, под руку попала. Не хочу выяснять. Боюсь разочароваться.       Он остается серьезным, но больше от его внимания не хочется сжаться. Теперь он не смотрит в душу и ненадолго перестал говорить о том, сколько крови собирается пролить. Не выдерживаю его взгляд уже по другой причине, опускаю глаза и отворачиваюсь.       — Ты не протянешь так долго, — говорю ему.       — Долго и не надо.       — Что будешь делать, когда он вернется?       — Посидит на гауптвахте. Там не так уж и плохо, не правда ли?       — Ты невыносимый.       — Гауптвахта и сегодня пустует.       Закатываю глаза.       — Там было комфортнее, чем в женской казарме.       Он тихо смеется, и я тут же поворачиваю голову, спеша поймать его улыбку. Нет, все равно другая. Но тоже красивая.       — Хрен с тобой, поехали, — бросает он небрежно.       — Правда? Суровый главнокомандующий согласился на свидание?       — Пока армия в пути, я бесполезен. И у меня не было свиданий.       — Ни одного свидания? — я игриво прищуриваюсь. — То есть ты всегда…       — Даже не начинай, — прерывает он грубовато, но от меня не ускользает, как уголок его губ слегка дергается в сдерживаемой усмешке.       ***       — Я должна была встать по стойке и отдать честь.       — Должна была. Жалеешь, что не получила дисциплинарного взыскания?       Я прикрываю глаза, наслаждаясь теплом и кожаным запахом салона уже знакомого автомобиля.       — Ты не сказала, куда тебя везти.       Улыбаюсь, не открывая глаз. Не так я представляла себе завершение этого дерьмового дня. Направляясь в неизвестном направлении с красивым мужчиной, можно забыть о том, что стало с тем, чью кровь я сегодня скребла совком в стыке плиток, и какое отношение к произошедшему имеет этот самый мужчина. Можно не вспоминать о том, что завтра меня ждут новые километры бега. О том, что завтра начнется наступление на столицу. О том, сколько близких людей осталось там. О том, что и он завтра направится туда же. Мой злой и колкий незнакомец, пугающий до чертиков, но такой притягательный и почему-то до теплоты в сердце заботливый. Такой, каким даже Бонт ни разу не был. Сейчас, с закрытыми глазами, под успокаивающий шум шестилитрового двигателя, это место по правую руку от него кажется самым безопасным в мире. Интуитивно, без аргументов.       — Это же твоя машина? — спрашиваю я.       — Моя, конечно. Ты видела на ней Бонта?       — Один раз. Из полицейского участка меня забирал.       Короткий смешок снова притягивает мой взгляд. Его глаза чуть прищурены, но лицо расслаблено — хотя он мчится по улицам так, будто нас догоняет цунами. Почти с той же скоростью любопытство в моей голове формулирует вопросы, но я с несвойственной стойкостью отметаю их, опасаясь, что его взгляд, который вдруг стал таким живым и настоящим, вновь станет ранящим и холодным, а слова — жесткими.       — Хорошо водишь, — вместо этого произношу я, так и не сводя с него глаз.       — За руль я сел рано, в четырнадцать, и ездил много. Но на твоем месте я не стал бы доверять мне — реакции немного ускорены, но уже начинают искажаться.       — Тогда потороплюсь с выбором цели поездки, а то обломаю стране переворот, — со смешком отвечаю я и задумываюсь на минуту, глядя в окно. — Я смотрела один фильм про Нортхейвен, там главные герои постоянно тусовались на крышах. Я хочу так же. С уличной едой, горячим кофе и видом на старый город.       — Ноябрь.       — Не будь занудой, ты же революционер. У тебя есть вторая куртка? И телефон мне дай, я поищу.       ***       — Это жилой дом, через подъезд наверх не пройти, но все забираются по пожарной лестнице, — деловито изрекаю я, когда мы выходим из машины.       — Мы можем зайти, даже если дверь заперта.       — А с тобой интересно, — бросаю на него хитрый взгляд и иду к пожарной лестнице. — Пакет с едой не забудь.       Ночью суетливый потрепанный город преображается. Здесь почти нет билбордов и разноцветных вывесок, как в столице, и оттого ночная подсветка выглядит гармонично и мягко, без пестроты. В старом городе нет небоскребов, и даже с небольшой высоты в пять этажей простирается волшебный вид на большое расстояние. Все уродливое, что привлекало внимание днем, скрыто тенью: она прячет неопрятных бездомных, крохотные грязные дворы и облупленные фасады, которых еще не коснулась реставрация. Исторические здания захватывают дух своим величием, стройные ряды невысоких домов и изящных уличных фонарей формируют уходящие вдаль линии света. А вдалеке, на самом горизонте, черным пятном разливается северное море.       Маль обходит меня, скидывает с плеч свою куртку, бросает ее на край крыши и садится рядом, свесив ноги вниз.       — Зачем тебе пистолет на крыше? — в очередной раз не справляюсь с потоком возникающих в голове вопросов и усаживаюсь на его куртку, протягивая ему горячий стаканчик с кофе.       — Я знаком с тобой достаточно, чтобы осознавать его необходимость в любом месте, — усмехается он.       Следующий вопрос сдержать становится и вовсе невозможным, потому что он невозмутимо достает из пакета сэндвич и, не глядя, разворачивает упаковку.       — А как же твоя аллергия?       — Какая аллергия?       — На животный белок.       Его усмешка кажется мне совсем не веселой, когда он отвечает:       — У него на жизнь аллергия.       Мысли заканчиваются. Горячий кофе греет руки, его куртка — тело и душу, а фары внизу мелькают достаточно часто, чтобы фоновым шумом перетянуть внимание и заглушить суету внутри. С волнением от его близости мелькающие огоньки справляются хуже, и я начинаю замечать, что дыхание мое учащается, а щеки начинают гореть. Хочется повернуть голову к нему, но если вдруг он смотрит на меня, а не на ночной город, я боюсь столкнуться с ним слишком близко и пропасть ко всем чертям.

      Саундтрек Stateless — Bloodstream

      — Почему ты приехала? — спрашивает он негромко, и я слышу по тому, как звучит его голос, и по тому, как стучит мое сердце, что я была права и он смотрит на меня. Дьявол, Вики, тебе сколько лет? Когда ты в последний раз так смущалась?       Ночной город я посчитала недостойным моего слишком личного ответа, поэтому голову пришлось повернуть. Пропала. Ко всем чертям. Захватил в плен, приковал наручниками к своему расколотому пополам сердцу, и нагло усмехается, гордясь редкой добычей.       — Ты опасен, непредсказуем и болен на всю голову. Манипулируешь эмоциями и сидишь на наркоте. Мне нужно было испугаться тебя, а не на свиданку тащить.       Усмешка сползает с его лица, он слегка хмурит брови, его взгляд обостряется, но больше не вызывает дискомфорт. Заглядывай, демон, достань до самой души, откопай там это странное чувство и съешь его на обед, не вегетарианец.       — Рад, что ты честна со мной, — ответил он. — Жаль, что не отвечаешь на вопросы.       — Я не умею врать.       — Это одно из твоих лучших качеств.       — Ты меня не знаешь.       — У окружающих нет шансов не узнать тебя.       — Надеюсь, ты шутишь.       — Шучу. Знаю, что бунтарка — твой сценический образ.       Я теряю нить разговора и опускаю взгляд на его губы, и он тут же, будто ждал этого взгляда весь вечер, запускает руку мне в волосы и притягивает меня к себе, впиваясь в губы голодным поцелуем. Я тихо постанываю и сдаюсь без сопротивления, губам горячим и жестким, касаниям требовательным и властным: сжимает руку в волосах, заставляя откинуть голову, другой обвивает талию и двигает меня ближе, проводит ладонью по плечу, сжимает грудь, очерчивает бедро. С первых секунд заявляет права на каждую часть, не имея на это никаких полномочий. Дерзко и бесцеремонно, не спрашивая и не сомневаясь, что добьется своего.       Я отрываюсь и шепчу ему прямо в губы, что сейчас свалюсь с крыши. Он встает, подхватывает меня на руки и вновь накрывает поцелуем.       — Пойдем, — говорит он, поставив меня на ноги и отстранившись так рано, что я непроизвольно раскрываю глаза и таращусь на него, скорее всего напоминая взглядом брошенного котенка.       — Куда? — выдыхаю я.       — Греться, — отвечает он, хватает меня за запястье и ведет к будке с выходом в подъезд.       — А как…       — Т-ш-ш. Хватит болтать. У меня есть одна суперсила, — он прислоняется спиной к стене будки и достает телефон.       — Ты супергерой или суперзлодей?       — Хватит. Болтать. Дай мне пять минут.       Подныриваю под его руку и приникаю к нему, тянусь к шее, прикусываю, обвиваю талию, прижимаюсь животом к его телу.       — Если будешь так делать, десять минут.       Веду рукой по его талии, перемещаю к животу, прижимаюсь ладонью к твердой плоти через одежду, встаю на носочки, шепчу в ухо:       — А если буду делать так?       — Тогда никакой суперсилы не увидишь, я возьму тебя прямо на крыше, а революцию встретишь в лазарете, потому что сейчас ноябрь, а ты уже замерзла.       Его слова разгоняют сердце еще эффективнее, чем его горячее тело, и я снова тянусь к его губам, тихо постанывая. Мелкая дрожь становится крупнее, когда наши языки переплетаются, его телефон со стуком падает на крышу, а руки обхватывают талию и прижимают мое тело к нему так крепко, что почти до боли. Он мягко захватывает мою нижнюю губу зубами и прикусывает ее, и я чуть не хриплю от возбуждения.       Резким движением он разворачивает меня спиной к себе и снова прижимает одной рукой, не давая пошевелиться.       — Постой смирно, бунтарка, — говорит он хрипло и наклоняется за телефоном, не выпуская меня из крепкой хватки, от чего я возмущено взвизгиваю и вцепляюсь в его руку.       — Не уроню, не бойся, — бросает он и открывает в телефоне какое-то приложение.       Я расслабляюсь, прикрываю глаза и прижимаюсь затылком к его плечу, все еще обеими ладонями сжимая руку, удерживающую меня за талию. Начинаю подрагивать уже от холода, но в его объятиях теплее. Смещаю ладонь к его пальцам — до сих пор горячие, хотя он так и не надел куртку.       — Почему ты не мерзнешь?       — Закаливался. Еще три минуты. Тише.       Щелкает замок на двери, и Маль ослабляет свою железную хватку.       — Пойдем, — говорит он и берет меня за руку, утягивая за собой.       Мы спускаемся на два этажа и выходим в коридор. Он останавливается возле одной из дверей, оборачивается ко мне и приподнимает бровь с игривой ухмылкой. Протягивает руку к двери, тянет ручку на себя, и дверь с тихим щелчком открывается.       — Мы вломились в чье-то жилье? — спрашиваю я без тени удивления и без намека на осуждение.       — Мы вломились в апарт-отель. Этот номер свободен.       — И мы могли просто позвонить и снять его?       — Слишком долго. Идем.       Он закрывает дверь и, не включая свет, прижимает меня к стене. Скидывает с меня куртку, расстегивает рубашку моего запредельно сексуального тактического костюма, обжигает касанием нежную кожу груди. Оставляет влажный поцелуй на шее.       — Тут, наверное, есть кровать, — шепчу сбивчиво.       — Она нам еще пригодится, — отвечает, щекоча кожу шеи.       Стягивает мои брюки, прижимаясь ладонями к оголенной коже. Запускает руку в белье, срывая протяжный прерывистый выдох.       Горячие губы касаются моего уха, тихий шепот разносится мурашками и разгоняет пульс:       — Почему так мокро, бунтарка?       — Я хочу тебя, — шепчу в ответ.       — Кого хочешь?       — Тебя хочу…       — Назови по имени.       — Я хочу тебя, Маль.       С тихим рычанием он впивается в мои губы, сразу вторгаясь языком и лишая остатков рассудка. Закидывает мою ногу к себе на талию и входит в меня, замирая внутри. Неспешно выходит и толкается снова, резче, глубже. Выпускает мои губы, и я снова выдыхаю его имя.       Загорается свет, такой болезненно яркий, что я прикрываю глаза, а он ускоряется и произносит требовательно:       — Смотри на меня.       Ослушаться я не могу, теперь официально, поэтому я распахиваю глаза и добровольно ныряю в горячий омут. Сердце, что рвалось из груди секунду назад, кажется, останавливается, когда он вновь начинает двигаться медленнее и упирается своим лбом в мой, впиваясь возбужденным взглядом.       Медленно толкается в меня. Снова. И снова. Поедает взглядом, обжигающим и глубоким. Нет, не глубоким. Бездонным взглядом. Теперь не выбраться. Парализующим взглядом. Он толкается глубоко, до основания, замирая каждый раз, выискивая в моих глазах отражение его движения. Подчиняющим взглядом. От него хочется разозлиться и взбунтоваться, потому что смотрит так, будто я уже ему принадлежу. Хочется перехватить инициативу, расцарапать спину, укусить за шею, укротить. Чтобы не смотрел так, будто сожрет после секса. Или во время.       Хочется бороться.       Но я сдаюсь. Таю и растекаюсь в его жестких руках. И подчиняюсь. Все, что хочешь. Терзай, доводи до исступления, трахай, сожри, люби. Я твоя, этой ночью точно.       Он снова доводит меня почти до пика и не дает мне кончить, издеваясь. Подхватывает меня на руки и несет к кровати. Стягивает белье, жадно разглядывая тело.       — Ты очень красивая, бунтарка.       — Ты уже говорил.       — Не устану повторять, — усмехается он, нетерпеливо стягивает с себя одежду и вновь сокращает невыносимое расстояние между нами, чтобы подлить масла в разбушевавшееся пламя. Пустить наслаждение по венам. Разбить в пух и прах мое одиночество. Разгромить последние стены и забрать меня всю, без остатка. Подарить мне долгожданное чувство, что я нужна, что я желанна.       Я кончаю так громко, что ему приходится зажать ладонью мой рот, напоминая, что мы здесь незаконно. А кому не плевать, мы тут и в городе незаконно, у нас есть пистолет и правда, а им придется смириться с революцией и нашей любовью. Хотя о чем это я.       — Не устала? — спрашивает он, маняще вздернув бровь.       — Я не отпущу тебя до утра, — отвечаю я и притягиваю его к себе, целуя снова, бесконечно долго.       Он снова во мне, и новая волна тепла разливается по телу. Кажется, так хорошо не было никогда. По-другому казаться в эту минуту не может, потому что его касания ощущаются так правильно, будто я именно их ждала всю жизнь. Именно для этих касаний я училась рисовать и дерзила в соцсетях. Для этих поцелуев я подошла к тому улыбчивому парню в клубе. Для этих жестких толчков, сносящих остатки вменяемости, я два месяца изображала из себя саму невинность и развлекала молчаливого писателя разговорами. Для этого страстного шепота я бросила всех своих близких и рванула в оккупированный ополченцами город строить будущее.       В это мгновение, когда мои пальцы сжимают простыни, волосы зажаты в его руке, грудь упирается в чуть влажную постель, а ягодицы со звонкими шлепками ударяются о его тело, невозможно допустить, что я должна быть в каком-то другом месте. Я там, где мне суждено быть. Строить будущее в его объятиях. И по херу мне, откуда он взял деньги на эту войну и сколько крови собирается пролить. Он теперь мой. Со своим разберусь как-нибудь.       ***       — У меня в кабинете есть спальня и не надо вставать в шесть утра.              — Когда я говорила, что согласна на любую роль, имела в виду, любую, кроме женщины для утех в спальне предводителя.       — Что ты несешь? Это не так.       — В глазах остальных это будет выглядеть именно так.       — И давно тебе не плевать, что в глазах остальных?       — Мне никогда не было плевать, а тебе все равно спать нельзя. Иди отсюда, у меня подъем в пять сорок пять.       — Это через полтора часа.       — Не повезло мне. Ты уйдешь или нет?       Горячие губы. Не отпущу, не посмеешь сесть на свой проклятый вертолет и улететь на настоящую войну. Чертов главнокомандующий, на хера мне это будущее, строить которое я приехала, если с тобой что-то случится? Гребаный незнакомец, преступник государственного масштаба, который еще и сердце мое украл. Ненавижу, если не вернешься.       Смахиваю слезу так, чтобы не увидел, и улыбаюсь с вызовом:       — Иди отсюда, командир.       Склоняется над ухом и шепчет:       — Не будешь соблюдать субординацию — в следующий раз отшлепаю.       — Если ты не сдохнешь на этой гребаной войне, и у нас будет следующий раз, я сама себя отшлепаю и дам посмотреть. Иди отсюда, я разревусь сейчас.       — Не переживай, бунтарка, — Улыбаясь краешком рта, он заглядывает мне в глаза и добавляет таким тоном, что невозможно не поверить: — Им не победить меня.       ***       От сопровождения в казарму я дальновидно отказалась: мои отношения с начальством — дело, конечно, личное, но я не строила иллюзий по поводу человечности членов взвода. Роль изнеженной куколки мне уже присвоили, роль подстилки главнокомандующего будет уже лишней. Поразмыслив, вернулась через вход — после такой ночи можно и в наряд. Но дежурная на тумбе мирно посапывала, а я без приключений устроилась в своей новой кровати, размышляя о том, что покурить я все-таки забыла.       *** 23.06.2009, вторник       Иногда он уходил из дома по ночам. Малум знал, что он отключает одну из камер на периметре территории, перелезает через высокий забор в саду и выходит в лес, где оставляет свой велосипед. Малум также знал, что у мальчика есть пароль от кодового замка, но он им не пользуется из-за того, что охрана территории хорошо выполняет свою работу. Мальчик не знал, что охрана выпустила бы его без лишних вопросов, даже если бы он вышел пешком через центральные ворота.       В начале этого года мальчик перестал пользоваться велосипедом. Он достигал соседнего поселка в пятнадцати минутах ходьбы и заимствовал автомобиль одного из местных жителей, неизменно возвращая его на место после поездки. Малум обратил внимание, что поначалу мальчик выбирал автомобили одной марки, но со временем научился взламывать почти любой.       Когда он начал водить автомобиль, он всегда объезжал полицейские патрули, и с очередного раза Малум перестал это списывать на удачу, давно признав, что мальчик был талантливым и обладал редким интеллектом. Примечательно, что двое его лучших специалистов по информационным технологиям не смогли получить доступ ни к файлам на компьютере мальчика, ни к истории его действий.       В эту ночь его помощник сумел обнаружить конечную цель мальчика — он припарковался возле неприметного ночного клуба в центральном районе города. Пробыв там минут сорок, он вернулся с каким-то небольшим техническим устройством в руках, спрятал его в куртку и направился к машине.       Кто-то окликнул его со стороны клуба. Мальчик не обернулся, и человек побежал к нему. Уличная камера позволяла различить лицо мальчика, на котором вместо испуга вырисовывалось подобие предвкушения. Он резко развернулся к нападавшему, увернулся от удара, выхватил из кармана нож и без промедлений воткнул его в живот противника. Посчитав, что одного удара будет недостаточно, он вытащил нож и, оттолкнув нападавшего и повалив его на землю, воткнул лезвие еще пару раз, поближе к сердцу. После этого мальчик тщательно вытер нож об одежду, немного поозирался по сторонам, вытер руки, сел в машину и уехал.       Малум отдал распоряжение помощнику:       — Позаботься, чтобы эту видеозапись больше никто не увидел.       ***       Он возвращался под утро, успев заменить испорченную одежду. Малум заметил издалека, что мальчик не испытывал волнения, какое бывает у людей после совершения убийства.       — Как тебя зовут, мальчик? — окликнул с порога. Тот не замедлил шаг, только нашел глазами Малума и вцепился в него взглядом, пытаясь отыскать на его лице смысл вопроса.       — Вы знаете, как меня зовут, — произнес он твердым голосом, когда поднялся на крыльцо и поравнялся с Малумом.       — А ты знаешь, как тебя зовут?       Тень опаски мелькнула в глазах мальчишки.       — Не пугайся. Я наблюдал за тобой, ты смышленый и сильный малый. В моем окружении такие люди ценны и, признаюсь, я в таких страшно нуждаюсь. Я могу научить тебя, помочь освоиться в этом мире. Пойдем со мной, посидим, поговорим. Я сохраню твой секрет.       — Вы что-то путаете.       — Я никогда ничего не путаю, мой мальчик. Каким ты видишь свое будущее? Жить в моем дворце, поступить в колледж, выучиться на страхового агента? Я предложу тебе больше. В моем деле много возможностей, ты сможешь ни в чем не нуждаться, может, даже управлять миром из тени, вместе со мной. Ты талантливый мальчик, и я помогу тебе применить твои навыки, Бонт.       Малум заметил, как скривилось его лицо.       — Значит, не Бонт, не правда ли?       — Мне это не интересно.       — Я наблюдал за тобой. Ты много времени проводишь за поиском информации. Ищешь мести?       Мальчик не спешил отвечать, и Малум не торопил его.       — Я ищу правды, — наконец заговорил ребенок. — Убийца моих родителей был в полицейской форме. Он убивал и раньше. И работал в полиции? Его покрывали, я уверен.       — В цепочке виноватых ты можешь зайти слишком далеко.       — Мне плевать, насколько далеко придется зайти.       Малум улыбнулся краешком губ и попросил почти ласково:       — Расскажи, что тебе удалось выяснить. Я помогу тебе.       В глазах ребенка промелькнуло сомнение.       — Пойдем, мальчик мой. Я научу тебя добиваться своих целей. Я научу тебя убивать.