Только шёпотом

Вики       Бонт выруливал с очередного поворота. Водителем он оказался неторопливым и осторожным, что немного раздражало, учитывая ночное время, пустые дороги и мое неуемное желание поскорее помыться.       Камеры висели на каждом столбе, но от контроля скорости их отключили еще год назад, то ли в надежде, что население быстрее поубавится, то ли для того, чтобы почувствовали себя в свободной стране.       Я откинулась на изрядно потрепанное, но комфортное сидение и думала о том, что эта тачка страшно не подходила Бонту. С таким стилем вождения ему бы подошла Тойота Камри. Но он вывел меня из отделения, галантно придерживая за плечи, и единственным автомобилем на пустующей парковке блюстителей оказался черный Додж Челленджер. Старенький, но все такой же шестилитровый. С какой целью ему были нужны эти шесть литров, оставалось только гадать, потому что за отметку в восемьдесят красная стрелка ни разу не перевалила.       — Твоя машина? — все же спросила я, нарушая тишину затянувшейся поездки. Его молчание, кстати, очень удивляло. Бонт был писателем, все его статьи и повести цензурой были вполне себе одобрены и вообще политики не касались, и доставать девушек из отделения полиции должно было показаться ему делом непривычным и привести к определенному дискомфорту.       — Да, — ответил он односложно. Говорил он, кстати, не так много, это я заметила и при наших предыдущих встречах, на первой из которых он и вовсе не произнес ни слова. Но сегодня бил все рекорды.       — Ты не будешь спрашивать?       Бонт вздохнул и ответил:       — Буду, конечно. Я догадался, что в центре ты оказалась не случайно. Из личных вещей, которые тебе вернули в полиции, была только балаклава.       Навигатор на его смартфоне сообщил о последнем повороте через триста метров, и я предложила неожиданно даже для себя:       — Поднимешься со мной? Я смою с себя ароматы обезьянника и все тебе расскажу.       Бонт только помотал головой и ответил будто даже грустно:       — Прости, прямо сейчас не могу, мне нужно поспать.       Сука. Все-таки свалит сейчас. Помог по доброте душевной, понял, что девочка с сюрпризом, и свалит. Сердце второй раз за ночь дрогнуло, и я осознала, что совсем не хотела, чтобы он сейчас вот так вот уезжал навсегда. Дура. Трудно было Люциферу набрать?!       Он подал голос:       — Увидимся завтра?       Ого.       — Конечно, Бонт, — удержалась от того, чтобы вздохнуть облегченно, и улыбнулась. — У меня дел нет, я свободна, звони.       — На государственный? — клянусь, он усмехнулся.       — Нет, мой телефон в порядке. Я не беру его на… на митинги.       Бонт кивнул и посмотрел на меня, печально улыбнувшись. Угадать, о чем он думал, было невозможно. Заметила, что под глазами у него красовались тени, как от недосыпа, а может, дело в полумраке салона авто. Все равно красивый, не пропадай, прошу тебя. Я не такая дерьмовая, как могло показаться.       Но я промолчала. Коротко коснулась его руки, лежавшей на коробке передач, и вышла из машины. Долбанутая. Мы даже не целовались ни разу, а я его на свиданку в отделение приволокла. Ты как, Бонт, любишь красные флаги?       ***              — Ади, я в порядке, — первым делом буркнула я в трубку.       — Кто бы сомневался, — усмехнулся друг. — Могла бы текстануть, на хрена будить посреди ночи.       — Ну ты козел, — кинула трубку и все равно тепло улыбнулась. Переживал, конечно. Не сомневаюсь, что они с Сэми не спали, ждали моего звонка.       Чертыхнулась, перезвонила.       — Я слышала пальбу, никого не задело?       — Ника ранили и повязали.       Чертыхнулась покрепче.       — Завели на него что-нибудь?       — Нет пока, — усмехнулся дьяволенок. — Тебя ждут с выкупом, просекли, что твой горшочек варит на всех наших. Его после больницы в двадцать третье увезли, там говнюки сидят те еще, церемониться не будут, а терпение потеряют — дело заведут. Съезди сейчас, прошу тебя.       — Поняла.       Душ врубила на пятьдесят градусов. Тепло от горячей воды разнеслось волной мурашек и, пробравшись под кожу, расслабило мышцы, подрагивающие от усталости. Но покой нам только снится. Мой горшочек — кредитка Ребекки — варил, как выразился Ади, далеко не на всех наших, а только на осведомленных, кто не стеснялся при задержании называть имя, мое или матери. Потребуют тоже десятку — и горшочек опустеет, а я этого Ника не особо перевариваю, хоть и жалко его, совсем молодой.       Минут за пять сделала себя похожей на человека и с мокрой головой запрыгнула в свою красную старушку. Завела мотор и еще раз чертыхнулась, обнаружив на приборке новую загоревшуюся лампочку, но решила, что ее расшифровка — проблема будущей меня.       — Что у вас на него? — через окошко спросила я грузного служивца с расстегнутым не по уставу багровым кителем, потому что на его размер не шили, таких вот выкупов он за день собирал немало, а у ресторана через дорогу хорошие отзывы.       — Ник Линден, пятое января две тысячи пятого года рождения, — лениво заговорил тот. — Задержан во время несанкционированного вооруженного митинга. Оформляем на статью по массовым беспорядкам.       — Пункт какой?       Вопрос был важный, потому что недавний закон предусматривал смертную казнь за первый пункт. Организацию.       — Самый что ни на есть плохой пункт, мисс.       От ответа уходит, значит, наверное, на ту самую статью нет ничего. Хрен знает, что помешает ему соврать, может, кто-то контролирует их беспредел, но наличку принимать под объективами камер при мне не стеснялись. Может, нагло обворовывать дочь министра у них считается моветоном, стесняется выпрашивать.       — Сколько? — вздохнула я.       — Четыре.       — Ставки растут? Я этого парня третий раз в жизни вижу.       Блюститель пожал округлыми плечами, но в глазах мелькнуло беспокойство — цифру явно называл наугад, переживал, что переборщил. Я закатила глаза. А товар свежий? А за три отдашь? А в соседнем отделении вчера за два отдали.       — У меня три с собой только, — чувствовала себя в цирке. Хотя что это я. — Отпустишь? Он ранен, девятнадцать лет всего, после такого одумается и нормальным человеком станет. Припугните, скажите, что на первый пункт статьи тянет, а утром выпускайте.       В глазах прорисовались очертания человечности.       — Ладно, давай сюда.       Мельком глянула в изображение на мониторе блюстителя. Ник, паренек болезненного вида по умолчанию, выглядел особенно бледным, сидел на скамье, обхватив себя руками, и трясся, как осиновый лист. Медицинскую помощь оказали, и на том спасибо.       — Рана то серьезная? — спросила я.       — Да верещал больше.       Снова закатив глаза, я удержалась от вопроса, что он вообще знает о ранах.       — Приезжать утром проверить, что отпустили?       — Да обойдется, до утра тут греться. Через час отпущу, можешь подождать.       — Сам доберется, — бросила я. — До свидания.       — Всего доброго.              Приходите к нам еще. Натуральный цирк.       ***       Утром меня разбудил звук ключа, проворачивающегося в замке. Звук малоприятный с учетом того, что живу я одна, замки ставила лично и ключи никому не давала.       До последнего надеясь, что нарвалась на грабителей, я подключилась со своего нормального смартфона к камере у входа в подъезд. Два черных Майбаха. Не сегодня.       Адреса я ей, кстати, тоже не давала.       Накинув футболку, я вышла из спальни встретиться с любимой родственницей. Встретилась. Прямо за дверью, и не просто с ней, а сразу со звонким шлепком ее ладони о мою щеку. Вот это охренеть.       — Совсем ебанулась от власти? — выкрикнула я, зажав ладонью горящую кожу. Такого она себе раньше не позволяла. Ребекка была из тех, кто приравнивал любую эмоцию к способу унизиться.       — Настанет день, и я не только не позволю тебе выйти из полиции, еще и материалы к твоему делу собрать помогу, — ядовито процедила мать. Обычно холодный взгляд метал молнии. Да ладно, неужели переживает? Такой вид Ребекки был равнозначен объятиям человека, представляющего, куда совать свои эмоции.       Я молча обошла ее миниатюрную фигуру и направилась в кухню. Без кофе я ее не вынесу.       — Как ты узнала? — бросила я через плечо.       — Им развязали руки. Кроули добился утверждения закона, разрешающего уничтожать вас на месте.       — Я заметила, — ответила я и включила кофемашину.       — Да ничего ты не заметила, закон еще не вступил в силу, пока только заменили оружие для устрашения, пускать в ход не разрешили, — холодно сказала Ребекка.       — Не боитесь, что людям не понравится, что вам разрешили пускать их на мясо посреди центральных улиц?       Мать коротко рассмеялась.       — Людям интересно совсем другое, и ты об этом знаешь. Я просто прошу тебя не лезть, выходи из “Шёпота”. Игры кончились, Вики. Меры усилили не просто так, что-то грядет.       Я замерла с чашкой в руке.       — Что ты имеешь в виду? — спросила я. — Восстание?       — Не знаю, но разговоры о “Шёпоте” начали мелькать на собраниях. За ним кто-то стоит, это больше не детские развлечения.       Я не стала разворачиваться, чтобы не выдать своего смятения.       Начало конца все отмечают в разные периоды. Кто-то отсчитывает его с момента, когда Шепфорд пришел к власти и начал менять законы. Я тогда была еще ребенком. Мало кто скажет, что его законы были плохими, многим народ радовался, жить стало легче. Государство начало обеспечивать базовые потребности. Сначала бесплатным стало образование, еще через десять лет постепенных реформ полностью бесплатной и доступной для каждого стала медицина. Существенно снизились цены на продукты и топливо. На фоне таких громких законов “формальности”, разрешающие Шепфорду оставаться у власти до самой смерти и развязывающие руки его сообщникам, даже не попадали в центр внимания.       Еще через пять лет “хорошие” реформы сменились “красивыми”. Отмена наказаний за мелкие административные преступления вроде неправильной парковки. Снятие запретов на продажу алкоголя. Легализация некоторых веществ. Того, кого надо, эти законы насторожили, но это разумное меньшинство впечатлилось еще первыми реформами власти, а управляемая масса не придала нововведениям значения, или еще хуже, радовалась новым “свободам”.       Цензура и тотальный контроль появились совсем недавно, несколько лет назад. Появились они под видом безопасности, но именно тогда сформировалось ощущение, что мы сдвинулись с мертвой точки. И как раз в то время появился “Шёпот”, хотя многие говорят, что он существовал всегда. Может, именно тогда о нем начали слышать.       Я тогда училась в институте и захотела присоединиться сразу, но не смогла выйти на организацию, хотя честно пыталась. Тогда же завела анонимный профиль в соцсетях, начала рисовать на улицах, набрала популярность. Хотелось сделать хоть что-то, потому что сердце разрывало от несправедливости, окружающей меня жестокости, как внутри государства с неугодными, так и за его пределами с “врагами”, и омерзительного равнодушия людей вокруг, радующихся отмене штрафов.       Через несколько месяцев меня нашел Сэми и привел в “Шёпот”. После первого задержания об этом узнала мать. Я гадала, как она поступит, потому что со своей хладнокровностью, вседозволенностью и деньгами способна Ребекка была на многое, даже запереть меня в каком-нибудь особняке, чтобы репутацию не портила. Но она тогда довезла меня до дома, хмыкнула и больше не возвращалась к этому разговору. Позднее я узнала, что о “Шёпоте” правлению известно больше, чем многим его участникам, угрозой они его не считают и откровенно используют, чтобы отвлекать всех несогласных и дать понять согласным, что их большинство. Потому что чем лучше прячется оппозиция, тем крепче понимание, что ее давят.       О чем это я? Да. Каждому начали предлагать установку камеры в доме, сначала под предлогом бонусов и комфорта, затем — безопасности, позднее это стало обязательным для застройщиков, и в конце концов каждый домовладелец должен был установить камеры в своих апартаментах. Только на входе и без звука, но боюсь, это пока.       С биометрией получилось нечто подобное. Первым шагом обязаловка для государственных учреждений “предоставить гражданам такую возможность”, естественно, для повышения эффективности оказания услуг. Вторым — невозможность получить услугу без биометрии. Третьим — штрафы за неполучение определенных государственных услуг. Четвертым — аресты.       “Государственные смартфоны” были совсем свежим нововведением. Когда мне только установили его, я была готова отрубить себе руку. Серьезно, без шуток. Но к счастью, тогда я уже была знакома с Ади и Сэми, которые, во-первых, подсказали, что удалить устройство вполне реально, а во-вторых, заверили, что это необязательно, потому что в “Шёпоте” лучшие хакеры, и такие смартфоны нашим только на руку. Отводят внимание, лишают подозрений.       Участие в митингах я продолжала, свои картины и душещипательные посты писала, потому что по-другому не могла. Но твердое понимание того, что все это цирк с конями, а теперь еще и с автоматами, порой доводило до безнадеги, особенно по ночам.       И вот мама намекает, что грядет восстание. Говорит, что “Шёпот” фигурирует в разговорах о нем.       — Я поняла тебя, мама, — ответила я и сама услышала, что голос мой изменился.       — Не делай глупостей. Если дойдет до войны, сдохнешь в первый день.       — Какой из меня воин, — усмехнулась я.       Ребекка кивнула. Кофе я ей не предлагала, и она молча вышла из моих апартаментов, оставив дверь распахнутой, а меня с вывернутой наизнанку душой, в которой проросла такая странная на ощупь, немного теплая и жадно цепляющаяся за жизнь… надежда. Но родилась она не одна, а с братом. Потому что война — это страшно. Гражданская война — это ад. С этого момента и на долгое время после во мне поселился страх.              *** Бонт       Встретил я ее на одной из публичных встреч, которые в нашей редакции были принудительными и, как утверждал агент, плодотворными для моей карьеры.       Внимание она привлекала, казалось, на энергетическом уровне, я даже не сразу смог сообразить, что именно зацепило меня. Она вошла в зал одна и оглядела его так, будто он ей принадлежит. Показалось, что дело в ее взгляде. Она смотрела с вызовом и тогда, появившись посреди мероприятия, и многие разы после. Словно цепляла на крючок, вытаскивала на поверхность, подвешивала в таком виде и как бы спрашивала “Нравится? А на что еще пойдешь? А на что еще способен? А вот если я прыгну — ты как? Со мной?”       Наблюдая за ней в течение вечера, я понял, что этот вызов проскальзывал во всем. В том, как она была одета — будто и попала в коктейльный дресс-код, но на грани, с разорванным подолом и полупрозрачной тканью, с прической уложенной, но растрепанной так, словно ее за волосы таскали, то ли в порыве страсти, то ли в разгаре драки. И армейские ботинки вместо шпилек. По всем правилам подобных тусовок впустить ее не должны были, но взгляд, которым она водила по залу, говорил о том, что пускают ее везде.       И, конечно, подходить к ней я не собирался. Она слишком зацепила, чтобы провести с ней ночь и забыть. Она казалась слишком опасной и неправильной, чтобы впустить ее в свою жизнь, вращающуюся вокруг не проработанной травмы, сеансов психотерапевта и жалких попыток понять, почему я ложусь в постель раньше многих, но не могу выспаться. Ее взгляд был слишком проницательным, чтобы после совместной ночи как ни в чем не бывало спросить “где ванная” и сослаться на то, что перебрал и не могу вспомнить.       Главный редактор душнил со сцены, но все слушали, потому что организатором вечера был он, одной половиной гостей были его подчиненные, а второй — бизнесмены, заинтересованные в наших лицах и профилях в соцсетях, к сожалению, больше, чем в работах. Хотя кроме соцсетей мне похвастаться было нечем, последний год я провел только за шаблонными отписками для колонки журнала. Новую книгу ждало два издательства и мой агент из редакции, но вдохновения не наступало. Я даже начал, проклиная себя, садиться за работу только по ночам в надежде на это свое амнестическое вдохновение. Амнезия наступала, но просыпался я в своей постели, а не за ноутбуком. Просыпался, кстати, жутко уставшим.       Посреди речи кто-то цепко схватил меня за запястье и шепнул на ухо “Пойдем отсюда”. Знакомых на встрече было немало, но почему-то я не сомневался, кому принадлежит этот голос. Девочка-пиздец была на вечере только одна.       Кто ответит на вопрос, на хрена я пошел за ней?       ***              Большая часть меня, особенно та, что ниже пояса, надеялась, что она затащит меня за угол и атакует губами в темном коридоре, а та часть, что выше шеи, послушно подутихла, согласившись отложить разбирательства, расставаться ли с ней наутро или впускать ее в свою унылую жизнь с психотерапевтами. Но она почему-то вывела меня на улицу и протянула сигарету.       Я не курю, но сигарету взял. На хрена, даже спрашивать не буду.       Это было летом, темнело поздно. При свете она показалась мне совсем другой. Оказалось, что глаза у нее не карие, а темно-голубые, почти синие, и на фоне ее каштановых волос они казались особенно яркими и глубокими, как два океана. А из глубин этих глаз вместо вызова и дерзости на меня выглянули усталость и какая-то грусть. Тогда я понял, что целовать ее не буду и домой к ней не поеду, даже если позовет так настойчиво, что будет казаться, что сопротивление невозможно.       Но она не позвала. Докурила свою сигарету, ухмыльнулась своим мыслям и направилась обратно в клуб.       Я проводил ее взглядом, а когда дверь за ней закрылась, сердце почему-то неприятно сжалось. Казалось, я упустил что-то важное и пожалею об этом.       Дверь распахнулась через секунду. Она подошла ко мне и протянула свою руку ладонью вверх. Я приподнял бровь, и она проследила за ее движением, усмехнувшись.       — Телефон свой дай, — произнесла она через несколько секунд молчания, которое кому-то могло показаться неловким, но мне было слишком громко, потому что в ушах почему-то стучало сердце. Голос у нее, кстати, оказался вполне себе соответствующим образу. Низкий, с дерзкими нотками в интонации и немного хрипловатый, наверное, от долгого молчания.       Я достал из кармана свой телефон и протянул ей, разблокировав. Вопрос правильный, на хрена.       Она вбила свой номер, подписалась бунтаркой.       Вернув мне телефон, она направилась почему-то не обратно ко входу, а к припаркованной красной Мазде с облупившимся бампером. Перед тем, как сесть в машину, развернулась и сказала:       — Ты напиши. Я хороших мальчиков не обижаю.       Надо было имя спросить. На хрена?       *** Вики       Лампочка на приборке оказалась важной, потому что на одном из перекрестков моя тачка два раза что-то пропердела и погасла. Я потянулась к телефону и хотела набрать номер эвакуатора.       “Привет. Вечером заеду?”       Уголки губ вытянулись сами собой, а в груди обжигающе затрепетало. Интересная реакция. Сзади кто-то просигналил. Хотела приоткрыть окно, чтобы высунуть оттуда руку с оттопыренным средним пальцем, но стеклоподъемники на нажатие не отреагировали.       Служба эвакуации ответила на мой звонок приветливыми длинными гудками, терпения у меня хватило только на пять. Вышла из машины и все-таки вытянула средний палец, но в ее сторону.       — Да пошла ты! — крикнула я ей и направилась в сторону высокого офисника. Все равно почти доехала, а парковка в этом мажорном центре стоит почти столько же, сколько государственный эвакуатор и штрафстоянка.       «Адрес знаешь», — напечатала в ответ. — «Ужин готовить?» — добавила следом, вспомнив, что обещала. Если мы поедем в ресторан, я от него опять ни черта не дождусь.       Пересекла небольшую площадь с фонтаном. В этот офис я приехала впервые, у “Шёпота” их было много, и далеко не ко всем у меня был доступ, а те, к которым был, переезжали раз в один-два месяца. Выбирали большие офисники, поскольку контроль биометрии на улицах и в зданиях и наши частые задержания могли привести блюстителей. Собираешь данные биометрии по всем задержанным на митингах, запускаешь простой запрос по базе с камер, анализируешь, где кучкуются мятежники — вот тебе и офис. Если бы в правительстве сидели тупые, “Шёпот” был бы не нужен.       В этот раз заняли агентство недвижимости. В офисе стояла привычная тишина. Заглянула в каждый кабинет в поисках рыжей макушки. В открытую спрашивать было не принято, вслух мы старались не говорить, имен не называть. В мелкие офисы хакеры не добирались, а многие камеры в нежилых зданиях уже писали голос. Говорили шепотом.       Вместо рыжей макушки нашла черную, ее обладатель по обыкновению нарядился в белую рубашку и такие же брюки.       — Привет, ангел мой, — шепнула я ему и обняла.       Сэми прижал меня к себе и прошептал в ответ:       — Вики, ты как? Я испугался за тебя вчера.       — С кем не бывает, — усмехнулась я. — Рабочее место выделите?       Общаться таким образом было утомительно для мозга и слуха, поэтому в офисе мы обычно рассаживались по местам и общались в мессенджерах. Ноутбуки, разумеется, были безопасными, как и вся техника членов “Шёпота”. Работы хватало, таких “непроверенных”, как я, допускали до соцсетей, давали мелкие поручения. Я ожидаемо исполняла роль дизайнера и художника.       “Я привезу”, — прожужжал телефон. Откуда ты такой идеальный? Приложила прохладные ладони к щекам, потому что они опять загорелись, похлеще, чем от пощечины матери. Что со мной произошло? Мы знакомы уже пару месяцев, несколько раз ужинали вместе, ходили на мероприятия, тусовки и даже на одну блевотную конференцию, которую я стойко выдержала. Он, конечно, красавчик и зацепил с первой встречи, еще и интриговал своей неприступностью, но такого не было. Влюбчивостью я и в глубокой юности не отличалась. Столько лет не могла найти того самого, а надо было их сразу в участок на свиданку. Чтобы темная сторона сдалась.       В офис я приехала не просто так. Абсолютно безопасно общаться мы могли только по нашей сети. Эти сообщения не проходили ни один внешний канал связи и хранились в памяти ровно до прочтения. К ним не имели доступ даже наши суперзвездные хакеры.       Я: “Ади, мать сказала, что-то намечается в шепоте”.       Ади: “Завтра тусовка. Тоже придет?”       Я: “Иди на хрен”.       Ади печатает…       Опомнился и показал мне средний палец из-за монитора.       Я: “Ади. Ты что-нибудь знаешь?”       Ади: “Я все знаю. Я большая шишка”.       Я поймала его взгляд, и с него сползла придурковатая гримаса. Понял, что для меня это важно.       Ади: “Что-то намечается. Мне нельзя тебе рассказывать. Завтра встреча с начальством, узнаю больше, попробую попросить за тебя”.       Я: “Ни хера себе. Знаком с начальством?”       Ади: “Лично не видел, он в эти офисы не суется. Контактировал пару раз”.       Я: “Сука”.       Ади: “Страшно?”       Я: “Сложно. Будто я этого ждала много лет, но не хочу, чтобы оно свершилось”.       Ади: “Никто не осудит, если свалишь. Мать все-таки”.       Я: “Я подумаю”.       Я захлопнула ноут, уперла локти об стол, прикрыла лицо руками. Вздохнула тяжело. “Мать все-таки”. Я понимала, что он сказал мне больше, чем мог. “Мать все-таки”. Значит, она пострадает? Рискует? Что они планируют?       ***              Машина все еще стоит посреди дороги и уже скопила за собой пробку. Решив, что это ее проблемы, вызываю такси.              Мысли суматошно толкаются в голове, попеременно вытесняя друг друга. Мысли мрачные и неприятные, с терзаниями совести, глубокой философией и кровавыми картинами из сети, да и из памяти. Разве я не этого хотела? Свержения власти, возвращения свобод, прекращения жестокости?       Можно ли прекратить жестокость другой жестокостью? Или можно только так, и никак иначе?       Достала телефон. Есть у меня одна нейтральная сторона, пусть выслушивает. Трубку взял сразу, как и всегда, не обремененный делами в разгар буднего дня.       — Люци, мне херово, — бросаю в трубку. — Ты в клубе?       Где ему еще быть. Угадаете, как называется его клуб?       Сообщаю таксисту о смене маршрута. «Утренняя звезда». Серьезно. Утренняя блевотина после гремучих смесей, которые они мешают в твоем клубе. Утренняя башка после них же. Утренняя неловкость в попытках вспомнить имена всех шлюх, которые прицепились к тебе в твоем же клубе. Хотя какая неловкость, смешно.       Друг детства восседает на своем мягком кожаном троне посреди личного Ада. В три часа дня он пустует, бесы обитают по офисам, но одна легкомысленная девица рядом с ним трется, льнет полуголыми грудями неприличных размеров, положив голову ему на плечо. Типичная картина.       — Погуляй, малышка, — бросает ей Люцифер, одновременно ласково и пренебрежительно, его фирменная интонация.       Усаживаюсь на ее место, грудями не льну. Они у меня, конечно, тоже неплохи, да и Люцифер со своими татуировками, янтарными глазами и легкой небритостью очень даже ничего, но мы с ним знакомы со слишком раннего возраста и… противно, короче. Миллион раз напивались, даже спали в одной постели, но вообще ни разу. Ни в одном месте.       — Рассказывай.       — Да нельзя.       — Чего приехала тогда?       — Хер знает.              — Вискаря?       — Не, у меня сегодня что-то вроде важного вечера.       — Трахаться будешь?       Нервно посмеиваюсь. Очень на это надеюсь.       — Я не об этом, — говорю. — Намечается что-то серьезное и… страшное.       Говорить прямо я опасаюсь, хоть и знаю, что у Люцифера в клубе звук не пишут.       — Всех коснется?       — Нас с тобой точно коснется.       Глаза расширяются, додумался. Его отец тоже министр, потому и знакомы с детства.       — У меня дом на островах, в другом государстве, отсюда далеко. Если что, найди меня, выберемся. Даже если дойдет до крайностей… выпустят, договоримся.       Как он это делает? Всегда понимает, о чем я говорю и что хочу услышать. Все-таки льну к нему грудью, но с другим контекстом.       — Ты будь осторожен, ладно?       — Не переживай, я предохраняюсь.       Шлепнула его ладонью по груди. Шутник.       ***       Вечер не наступал бесконечно долго и начал бесить. Натягиваю на себя платье, подбираю такое, которое легко снять. Удерживаюсь от того, чтобы не встать перед окном. Совсем поехала.       Вспоминаю, что живу в современном мире, подключаюсь к камере у подъезда. Понимаю, что начинаю заниматься чем-то нездоровым, вырубаю смартфон, врубаю телевизор. Да, так определенно лучше.       Звонок. Наконец-то.       Распахиваю дверь, стоит с большим пакетом.       — Что там у тебя?       — Привет. Ужин.       Улыбается так невинно, будто не издевался надо мной два месяца, не подпуская к себе, сущий дьявол.       Накрываю на стол. Еда из ресторана. У меня нормальная паста, у него одно название. Вегетарианец, чтоб его.       — Вино будешь?       — Я не пью, спасибо.       Мясо не ешь, вино не пьешь. Сексом-то точно можно?       — Работал сегодня? — спрашиваю, уже усевшись. Не с порога же про подпольные организации.       — Пытался. Не идет пока.       А у меня сегодня дерьмовый день, спасибо, что спросил.       — Ты как?       Усмехаюсь.       — Тачка сломалась.       — Удивлен, что она вообще ездила. Ты явно можешь позволить себе новую.       Обратил внимание на мою щедрость к блюстителям? Да для них не жалко, они же как родные.       — Слушай, Бонт, в моей квартире… короче, тут безопасно. Можно говорить хоть о чем. Камера в коридоре без звука, эта херня у меня под кожей тоже почти болванка.       Молча кивает и продолжает есть, будто эта информация ничего не поменяла. Я была уверена, что вопросы он сдерживает только поэтому.       — Спрашивать-то будешь? — не выдерживаю я.       — Ладно. Что ты делала на митинге?       — Бонт, как ты относишься к власти?       Усмехнувшись, отвечает:       — И с какой целью ты предлагала мне спрашивать?       — Прости. Ответь сначала ты, прошу тебя.       Бонт пожимает плечами:       — Никак не отношусь.       Прикрываю глаза на пару секунд. А чего я ждала?       — Я в оппозиции.       — Я догадался.       — Что думаешь по этому поводу?       — Что это глупо и бессмысленно. Результатов у оппозиции нет, а риски повышаются с каждым законом.       — Моя мать — Ребекка Уокер.       Посмеивается. Нагло и сексуально.       — Что смешного?       — Бунтарка из тебя смешная.       — Тебя это не пугает?       Пожимает плечами:       — У всех свои недостатки. У тебя самые интересные.       — Бонт.       — Да?       — Я хочу тебя.       ***       Встает, подходит. Поднимаюсь и тоже делаю шаг навстречу. Улыбается, приподнимает бровь. Точно, все дело было в брови. Если бы не она, хрен бы я ему телефон свой оставила. Заладила тоже, трепет, отделение, темная сторона.       Сердце вытанцовывает уже где-то под горлом. Набросилась бы, но хочу, чтобы он первый. Надоело быть инициативной, и так два месяца его в постель тащила.       Запускает руку в мои волосы, смотрит так нежно, будто и не динамил ни разу. Приоткрываю губы. Давай, давай уже, я же умру сейчас. Аромат с древесным запахом с нотками хвои кружит голову. Он и сам кружит голову простым прикосновением за ухом и взглядом темно-карих глаз, которые отчего-то потемнели еще сильнее и стали почти черными. Взглядом таким открытым и нежным, но до одури сексуальным. Кажется, из моих широко распахнутых глаз сейчас польются слезы.       Приближается еще немного, прикрываю глаза. Долгожданное касание губ. Они мягкие, вкусные и немного обветренные. Совсем такие, какими представляла их. Боги, все-таки умру.       Внизу живота уже все плавится, обвиваю руками его шею и прижимаюсь к нему всем телом. Его рука все еще в моих волосах, второй обнимает и ведет вдоль спины. Касаясь голой кожи, порождает полчище мурашек от того, что его ладонь такая холодная и такая долгожданная.       Мысленно поблагодарив свою студию за путь от стола до кровати настолько короткий, что от его губ можно не отрываться, я опускаюсь на постель. Он устраивается между моих ног и прерывает поцелуй, провоцируя меня на тихий, протяжный и почти разочарованный выдох. Заглядывает в глаза, опускает взгляд на губы, снова зарывается ладонью в мои волосы, очерчивает невесомым касанием лицо, задевая нижнюю губу большим пальцем.       — Ты такая красивая, — произносит он, и я клянусь, это первые его слова обо мне, если не считать “смешную бунтарку”, конечно.       — А чего сопротивлялся тогда так долго?       — Тебе не понравится мой ответ, — с усмешкой отвечает он и тут же затыкает меня своими губами. Тяга к дальнейшим расспросам отпадает напрочь.       Он целует меня до изнеможения легко, и платье, которое я подбирала так тщательно с одной целью — поскорее покинуть мое тело, до сих пор раздражающе возится по коже, отделяя меня от него. И я привыкла брать то, что мне нужно: раздеваться, требовать, врываться, опрокидывать, атаковать, трахать. Но в этот раз хочется подчиниться, как и все два месяца до этого. Держать расстояние, позволить ему смаковать. Самой насладиться предвкушением, стать мягкой и податливой. Такой, какой не была никогда, но никто и не смотрел на меня с такой нежностью, ни один мужчина не пытался растопить, они только разжигали, или еще хуже, потребляли.       Еще немного, и предвкушение из сладкого превратится в истязающее и нервирующее, рискуя выпустить моих демонов и все-таки спровоцировать наброситься на него. Правильно толкуя мой очередной стон, больше не сладкий, а острый, взыскующий и непримиримый, он наконец ласково касается своим языком моего и мягко сжимает мою грудь.       — Бонт… — выдыхаю я, когда он ведет губами по моей шее, продолжая ласкать ладонью мое тело.       — Да? — выдыхает он мне в ключицу.       — Если мы не снимем это чертово платье, я тебя съем.       Он тихо смеется и прижимается ко мне бедрами так, что я наконец могу ощутить твердость его члена. Я обхватываю его ногами, прижимаясь еще ближе. Да ну его. Упираюсь ладонями в бесячую футболку на его груди и толкаю его на спину, оказываясь сверху.       — Ты просто хотел, чтобы я сама разделась перед тобой, да?       Он поедает меня глазами и кивает, улыбаясь уголком губ. Не сводя взгляда с его черных глаз, стягиваю с себя долбаную тряпку, отшвыривая ее в сторону так, будто это она виновата в моих мучениях. Белье надевать не стала, надеюсь, налюбуется еще на мои кружева. Бонт скользит взглядом по моему обнаженному телу и судорожно выдыхает. Его футболка летит вслед за платьем, то есть в пекло, а за ней и брюки с бельем.       Он все же оказывается сверху, снова находит мой язык своим, с вожделенными жадностью и напором, без которых я уже начинала сгорать. Ведет по мне членом, встречаясь с такой влагой, что его сдержанность прорывает нетерпеливым стоном, и он входит в меня сразу до упора, глубоко, насколько возможно. Отпускает губы, цепляет взглядом мои глаза и ловит каждую эмоцию в них, двигаясь упоительно, неторопливо.       Это слишком прекрасно. Это слишком сладко. Это слишком мучительно. Слишком мало. Высвобождаюсь из его объятий и переворачиваюсь на живот, подставляя ему бедра. Крепким движением хватается за ягодицы и сжимает их, подтягивая к себе. Так еще глубже, еще жестче, неповторимо, до криков.       *** Маль       Традиционно вступаю во время секса. Вот это вид. Шикарная задница, тонкая талия, копна темных волос. Наконец-то брюнетка.       Останавливаюсь, переворачиваю ее на спину. Блядь.       — Ты бунтарка что ли? — вырвалось само собой.       Художница. Та самая. В соцсетях ее лица не было, но я не поленился. Подозревал, что такой секс на стенах может творить только божество. Бонт, ты лучший.       Она ни хрена не поняла, но медлить я больше не стал. Вошел снова, и она застонала так, что тут же забыла о моем тупом вопросе. Охренеть. Правда, поверить не могу. Я в раю.       Замедляюсь, провожу рукой по пышной груди, изгибу талии, бедру. Захватываю ногу и закидываю на свое плечо. Поворачиваю голову, касаюсь лодыжки губами. Что ж, бунтарка, а теперь готовься к настоящему сексу.