Фиалка

      Я ничего Тоби не ответила. Если, конечно, он вообще именно этого от меня ожидал — ответа. От чего-то казалось, что он другого хотел. Может, чтобы я наконец взялась за еду — поспешней, насторожившись его ещё не рассказанными страшными сказками. И наверняка, чтобы сразу при нём я это сделала, пока он не ушел: схватила ложку и поубедительней набила кашей себе рот, куда его глаза и заглядывали. Только моя голова, возвратившись обратно к подушке, ощущалась тяжелой, словно не моей. Поэтому, ничего подобного я не была в силах сотворить. И я закрыла глаза, чтобы об этом тогда и не думать, а вампир продолжил говорить.       — Вряд ли ты об этом слышала, но те, кто по той или иной причине длительно голодали, в итоге получают дефект речи. Не могут потом нормально изъясняться, разговаривать. Я знаю такие непопулярные детали, потому что всегда стремился запомнить о человеке многое. Как он устроен для меня важно хотя бы потому, что каждый день мне нужно перенимать очень многие, естественные вещи. К примеру вскрикнуть, правдиво разозлиться или покривить лицом, если я, допустим, упаду. Да и как именно приземляться — тоже важно. Я ведь, долго выжидать не стану и очень быстро окажусь обратно на ногах, встану с колен. Такая поза меня вообще мало устраивает. Она напоминает мне о… моем будущем. — он сделал паузу. — Но сейчас не об этом, я расскажу тебе о прошлом.       То, что я стремительно забываю о том, как быть человеком, я заметил за собой не сразу. К хорошему ведь быстро привыкаешь и в какой-то момент ты перестаешь его акцентировать — вот и я, прекратил обращать внимание на свои качества. Которые, уже слишком очевидно, видимо во мне и если оценивать разумно, меня выделяли, сделав превосходнее любого другого, лучше каждого. И мне сразу пришлась моя выносливость, губительная идеальность, по вкусу. То ещё, что мне не приходилось больше останавливаться ни перед чем, включая и такие мелочи, как например сон: для отдыха или чтобы день свой бестолково прекратить. Перед самим собой у меня имелась и есть, лишь одна обязанность — добывать кровь. И только с годами, когда технологии шагнули вперед, мне стало несложно это делать. Но вот раньше…       — Не говори его имя. Хватит!       — Это ещё почему? Тоби, Тоби, Тоби. — заело у Клавы, просто уже из вредности.       — Он узнает тогда, где мы живём. Ты его так к нам позовешь. Мне сказали, между прочим, что он умеет читать мысли. Слышать ещё на расстоянии может. Он разговаривает с Дьяволом, потому что с ним дружит. Так и делает всё. Всё поэтому знает. — пересказывала не самые тревожные слухи обо мне подруга Клавы, Лиза. Её соседка по комнате в приюте, где они обе жили.       Моих впечатляющих, более обескураживающих, плохих секретов никто не знал. А всё, что болтали, меня скорее умиляло, нежели расстраивало, а тем более беспокоило. На этот раз, правда, Клава смолкла. Может попыталась забыть моё имя или хотя бы постараться про меня, в таком случае, не думать — мало ли. На миг лишь она испугалась, обо мне иначе задумалась. А потом отвернулась от Лизы, села к ней спиной, уперевшись своими костлявыми коленками в стену.

Девочки сидели на кровати, а я находился на крыше соседнего дома напротив. Смотрел и слушал. Смеркалось.

      — А ты что тогда, жить здесь собралась вечность? Или думаешь, что появится семья, которая тебя бесплатно полюбит и к себе заберет? Кино ещё покажет и эскимо подарит? — спросила Клава, словно испытывая злость на непонятливость подруги. А может, ей всё таки не особо нравилось знать больше, чем для её лет было необходимо знать. Наивность, оказывается, лишь очередная привилегия, которая была ей недоступна, вместе со всем другим, для девочки недосягаемым. — Ты никому не нужна и я тоже. Никто никому не нужен. И ещё немного осталось, прежде чем мы окажемся на улице. А я не буду там, сама оставайся. Я всё равно не накоплю столько денег, чтобы даже куда-то уехать, даже на соседнюю улицу. А он меня к себе возьмет и у меня появится всё. — она сделала победную паузу. — И если бы тебе предложили, да даже если и Дьявол — вряд ли бы ты отказалась. Просто тебе не предлагали никогда, вот и всё. И не предложат. Ты пишешь потому что с ошибками до сих пор. Ты безграмотная.       Клава посчитала слова Лизы за неприкрытую зависть. А саму Клаву частенько ведь обманывали, и она уже поэтому мало верила в справедливость этого жестокого мира, несмотря на свой юный возраст. Ей было столько же лет, сколько сейчас тебе, Виолетта.       За фотографии и свою работу Клаве почти всегда недоплачивали. А порой и вовсе не платили. Но кому было жаловаться? Некому. Кто станет слушать сироту, которую и так уже обвиняли во всех грехах? Скажут ещё, что она пыталась украсть чужие деньги или придумают что-то похуже. То, чем она занималась втайне — позировала за деньги — ей было тем более запрещено. Конечно, об этом знали: в приюте почти все подрабатывали разными способами. Негласно, без разрешения, но никого особо не останавливали — лишь бы шуму не поднимали. Сама Клава не считала свои попытки обрести хоть какую-то значимость чем-то аморальным. Гораздо более неправильным ей казалось то, что их регулярно отправляли красить стены чужих домов, где жили счастливые и красивые люди. За это получали деньги те, кто заведовал приютом, а они, несчастные сироты, не получали ничего. Она — ничего.       Тот приют — жалкая трущоба на окраине города, серое пятно в моих воспоминаниях. То место было пропитано безысходностью. Грязные стены, облупившаяся краска, старые кровати, поскрипывающие при каждом движении. И запах: смесь сырости и дешёвого мыла, которое каждому выдавали, строго лишь раз в неделю. Девочки там, словно брошенные куклы, жили, надеясь на чудо, которое редко когда с кем-то из них происходило — они в него и не верили. И я видел, как они крали друг у друга вещи, еду. Прятали то, что находили, цепляясь за «своё», словно зверушки, которым ветеринар забыл подстричь когти.       Из всех девочек там, именно Клава выделялась для меня, хотя не лицом и не телом. Она была такой же бледной и худощавой, как остальные, и, откровенно говоря, не особо привлекательной для вампира. Но её пытливость зацепила меня. В её глазах горело отчаяние стать взрослой и независимой как можно скорее, хотя это и казалось мне довольно наивной, ограниченной мечтой. Я стал для Клавы самым лучшим, самым хорошим — легко и быстро. Просто заплатил ей. Дал столько денег, сколько она в жизни не видела. Сумма, возможно, могла бы исполнить одну её мечту или хотя бы половину — покинуть приют — но девочка, радуясь излишне, а главное безрассудно, потратила всё за один день. На что спустила? Она купила себе шкаф платьев. До этого у неё было только два: одно на будни, другое на воскресенье, для походов в церковь. И вдруг — целый шкаф. Для девочки, которая не видела ничего — подобное, и есть всё. Ей даже почудилось, что с этого дня жизнь обязательно изменится. Что люди, видя её на улице в новых нарядах, будут смотреть на неё теперь иначе. Может, даже подумают, что она такая же, как они.

Что она никогда не была покинута, много раз обижена и обделена.

      Только долго в этих платьях она не проходила. Сначала Клаве пришлось раздать часть вещей другим сиротам, которые смотрели на неё с молчаливой завистью. А тем, кому ничего не досталось, огорчение прожгло сердца так глубоко, что в один солнечный воскресный денёк, они столкнули её с лестницы: приключилось сломанное запястье, ссадины, порванная новенькая юбка. Клава не заплакала тогда, этим меня ещё больше привлекла и мне угодила. И с тех пор ещё, она усвоила выгодный для меня урок: никогда ничего никому не показывать. И тем более — не рассказывать.       В тот период, перед встречей с Клавой, меня особенно сильно терзали голод и тоска. Я искал себе тихого друга, а с сиротой оказалось проще всего договориться и обойтись. Её не нужно было долго убеждать, не требовалось пугать, преждевременно обнажая клыки: дай ей хоть что-то, пообещай немного тепла — и она твоя. На день, на месяц — на сколько хочешь.       И я видел это в её глазах, в её благодарности мне, которая так откровенно говорила о её готовности сделать для меня всё. Я замечал, как, принимая мои подарки, она пыталась спрятать свой восторг. Мной.       — Он странный… и так много кто о нём говорит, если встречали. — настаивала на своем Лиза, сидя всё на той же кровати, абсолютной рухляди. В тот день, она ещё не успела со мной познакомиться и я заведомо ей не нравился. — Не стоит на него полагаться, Клава. Я вот знаю одну девочку, она газеты по домам разносит. И она видела, кое-что… Знаешь, что?       Много кто, именно так про меня и рассказывал, как та Лиза, страшилки. И мне это нравилось, думаю. Я даже стал, в какой-то момент, намеренно это замечать. То, как на меня косятся, со страхом иногда поглядывают, перешептываясь — и не зря ведь. И я тоже на себя смотрел, частенько мнение большинства разделял. Тогда я жил в Лондоне, заканчивался двадцатый век. А до этого, я предпочитал находиться подальше от города и, в целом, отвык от людей.

После, отыскав эту девочку — я снова людей полюбил.

      И ничего я с ней не делал, с этой Клавой, если по-большому счету. Мне просто внезапно оказался нужен друг и желательно, чтобы немой. Чтобы он много не болтал и нечего меня не спрашивал, с избыточным любопытством. Именно тогда, я и занялся фотографией, встретив её в месте, которое посещали многие творческие люди, подискивая себе «музу».       Вообще-то, мне изначально стало Клаву очень жаль, так как всем была необходима модель получше, если для фотографий, нежели она: не такая безликая и невысокая. Бесформенная. Клава выглядела слишком нелепо. Ею, стало бы сложно вдохновиться, даже слепому. Да и те, кто занимались именно снимками — их продавали. Делали деньги на рекламе и им были важны продажи, подходящие лица. Но не мне.       — Будешь? — подсев к ней на лавку, я подвинул в её сторону кусочек шарлотки на блюдце.       — Нет. — помотала она головой, отказываясь. А после, подняла на меня глаза, тут же углядев на мне и пальто, что моментально выдало мой статус: бренд «Savile Row». У Клавы никогда не было хорошей, дорогой одежды, вот она и знала о ней всё, разбиралась. — Можешь лучше купить мне сироп от кашля? — выдала она следом, совсем уж неожиданно, на меня уставившись.       — «Можешь»? — переспросив, не сразу понял я её тона.

Точнее понял, но не принял.

      — Можете. — исправилась она мгновенно.       Всё то время, что Клава находилась в помещении, в том творческом кафе, она ни разу не кашлянула — я за ней наблюдал. Это заставило меня задуматься, что лекарство она просит вовсе не для себя. И если девочка готова отказаться от вкусного десерта ради горькой микстуры, значит, и для меня она выберет то, что сочтёт наилучшим. Отдаст предпочтение тому, что будет в мою пользу.

Маленький выбор часто говорит и о выборе, что больше. Он многое раскрывает о человеке.

      Так и начались наши встречи. Мне было важно, чтобы она меня запомнила как следует, чтобы успела привязаться, прежде чем я предложу ей что-то конкретное. Страшно ещё хотелось, чтобы она меня обожала. Рассуждал я просто: при нужном случае она меня узнает, а значит и, со мной пойдёт. Отправишься ведь, если в тёмный лес ночью, то только со знакомым. И дверь откроешь.       После уже были: мне — фотографии, ей — подарки и деньги. И, в конце концов, Клава стала жить в моем доме.       Утопая в утопии, мечтая о нормальной жизни, я на долгое время отказался тогда питаться. Казалось, что именно так я мог стать ближе к Клаве, приблизиться к её и без меня краткому существованию. Но вместо этого — всё стало ещё более ненормальным. Со мной и вокруг меня. Я подверг этому и Клаву, её исказил. Сил ведь во мне становилось всё меньше, и однажды, я едва смог подняться с постели, не говоря уже о том, чтобы продолжать принимать человеческий вид, которого во мне никогда и не имелось. Именно в этот момент Клава и стала для меня не просто жертвенным другом, но и созданием, которое могло мне прислужить.       Она делала всё, что мне было нужно, и даже больше. Я сидел, всё чаще лишь уставившись в одну точку, а она была моими глазам и вертела за меня своей тонкой шеей, описывая, что там за окном происходит. Утром Клава аккуратно одевала меня, подбирая одежду, ей больше всего это занятие нравилось, но она боялась ошибиться — в мужской моде потому что менее разбиралась. Вечером, с той же осторожностью, она меня и раздевала, напоминая мне заботливую дочку, но с глазами, в которых уже зарождался ко мне страх. И он был больше её преданности.

Пару раз ведь, она ловила меня всё таки, на том самом знакомстве с Дьяволом, о котором предостерегала её подруга.

      Когда я сидел за столом с книгой в руках, слишком слабый, чтобы перевернуть страницу, она и это, тоже делала за меня. Пальцы её подрагивали иногда, она опасалась порвать бумагу — печать была дорогой — или же совершить движение не вовремя, если я вдруг не успел дочитать. В дни, когда я не читал вслух и она не могла знать поэтому, Клава следила только за моими глазами, так и понимала, насколько близок я был к концу страницы.       В общем-то, её день начинался и заканчивался моими желаниями. И я видел, как это её вмиг сломило. Её шаги становились теперь всё тише, иногда она не хотела, чтобы я её в коридоре услышал, а поэтому и позвал. Она думала, что я этого не замечаю, того ещё, как она плакала всё чаще, но ничего не говорила. Её молчание было абсолютным.       То, что ей, также, начинает быть скучно, что она чахнет головой и телом, я стал тоже за ней усматривать. Ловить её на новых в мою сторону словах, иногда озлобленных, на иных мыслях, что я мог всегда слышать — и она так об этом и не догадалась. Я ей, немного ведь поведал о своей мрачной, истинной природе, Клава просто считала меня «иным», но добрым и щедрым. И тогда я, не предупреждая, растворил в её крепче чем обычно чае — черные капли. И я делал это постепенно, только сработало всё равно быстро. Девочка себя неладно почувствовала и больше не смогла есть. Спустя считанные дни — стала плоха на речь. Грубые фразы в мою сторону тогда исчезли.       И после, когда я смотрел на неё, я размышлял, как долго она так продержится. Её тело, истощённое и измождённое, начало напоминать мне неживое, я мог бы сломать его одним движением — только я не ломал. Я её полюбил и не трогал. И за это, я каждый раз давал ей всё новые задачи, поручения и обязанности, чтобы она продолжала посвящать всю себя мне, а не одумалась. Клава же, могла бы и уйти. Если очень приспичит и уползти. Могла бы оставить меня, даже если бы это означало вернуться обратно в приют, отказавшись от всех своих новых вещей и собственной комнаты.

Только Клава оставалась. И я постарался — став для неё всем. И отцом ,и матерью, и лучшим другом. И тем, кто никогда её не предаст, никому не отдаст.

      Как-то, выполняя мою очередную просьбу, она вошла в мою спальню, неся перед собой тазик с тёплой водой и чистым полотенцем. Она подошла близко, но мне этого оказалось недостаточно. Откинувшись на спинку кресла, я перевел взгляд к ней:       — Подойди ближе. — велел я, и тогда она сделала ещё один, нужный мне шаг вперёд.       Случайный порез на моей руке — мелочь, для меня несущественная. Он исчезнет, словно его и не было никогда, просто на это уйдет больше времени, так как именно тогда, я всё ещё был обессилен. Можно сказать обескровлен. Но Клава так не считала: её глаза расширились, когда она заметила кровь, густую и черную, медленно стекающую по моей коже, у меня на запястье.       — Ты порезался? — произнесла она, её голос был едва выше шёпота.       — Так и есть. Исправишь это?       Она опустилась на колени, оказавшись у моих ног. Её пальцы неловко взяли кусочек ткани, окунув её в воду, а затем она заново встала, коснувшись моей руки. На мгновение Клава замерла, видимо, размышляя, как ей действовать дальше — у неё не было в этом опыта и она не решалась мне этого озвучить, мне отказать. И её дыхание участилось, румянец пробежал по щекам, когда её кожа соприкоснулась с моей.       — Не бойся. — сказал я тогда, не желая, чтобы она останавливалась, ведомая этим своим испугом. Её робость поднимала во мне, что-то уже давно мной забытое. А еще — хищное.       Клава тогда начала несмело промывать рану, стараясь быть как можно осторожнее. Но, возможно, от напряжения, возможно, от незнания, её движения были неуклюжими. А когда она посчитала, что уже закончила — я схватил её за запястье, не дав ей отойти.       — А теперь вычисти это. — я указал на вновь возникшую из пореза кровь, что не станет запекаться, ведь она не имеет известных всем свойств. Она не изучена и принадлежит вампиру — мне. Непонятливо, Клава тогда замерла и выжидая моего очередного ей совета, на меня посмотрела. В растерянности, явно не зная, как выполнить мою просьбу верно. — Рот. — подсказал я ей тогда.       И её губы слегка приоткрылись — но ответа мне не последовало. Я почувствовал, как в комнате стало, именно для Клавы — хуже всего. Невыносимей, нежели тогда, когда она кубарем летела с лестници в приюте. Её внутренний конфликт стал почти осязаем. И она знала, что я не отступлю и в конце концов, в очередной раз и последний, мне подчинилась. Наклонилась ближе, её дыхание обожгло мою кожу, а после… это сделал и её язык. И я этого не планировал — разве можно намечать вожделение — но мои клыки невольно стали проступать, удлиняться. Тогда я спешно девочку от себя отстранил.       — Хорошо, Клава. — заключил я, всё ещё удерживая её за голову. — Хорошая Клава.       В ту минуту я помышлял, что она ещё не понимала, как с этого самого момента, я позволю ей помогать мне— отныне только так. Но это всё — стало моей ошибкой. Ведь после, отпив моей крови слишком много, ей хватило сил на то, чтобы… уйти.

Не так уж и далеко, а после я её отыскал. Но об этом я расскажу…

      — Ты жива? — в дверном проеме сначала появилась голова, а затем и сам Дима зашел в палату. Первым к нему повернулся Тоби. Я открыла глаза не сразу, чувствуя, как проваливаюсь то ли в глубокий сон, то ли в воспоминания вампира о приюте. — Если жива, то пора из больницы сваливать. — продолжил он, оглядываясь. — Сюда сейчас какой-то комитет из врачей приедет. И что-то мне подсказывает, что на этот раз они докопаются до правды.