Гиперчувствительность

      Я и тогда был не особо уверен, что это действительно сон, но боже мой, как было похоже. День начался будто не с пробуждения, а сразу с событий; мне как будто точно снилось, как я оказываюсь в Сером Доме с инвалидами.       Не могу не сказать, даже когда это совершенно не нужно, как не люблю все эти слова. Если эти стыдливые нацарапки будут читать, я буду отдавать себе отчёт, что постарался оповестить бедного читателя о том, что не знаю, как говорить иначе, но так, как есть — очень не люблю.       В общем-то, мне снилось, как я стою перед отцом; он продолжает говорить мне что-то про то, как это всё необходимо. Я, как и всегда, не только не могу и слова сказать, но и очень не хочу. Ужасно, но радуюсь собственному недугу: говорить хотя бы не заставляют.       Картинки мелькают смутно, я ничего не осознаю. Есть только я, одинокие всплески квартиры и в ней раскрывающего рта мужчины, моё спящее тело и полная голова мыслей. Я думаю, и вообще не понимаю, что происходит вокруг, но то, что думаю, тянется четкой ниткой и раскладывается по заваленным и хаотичным полочкам. Опуская эту нитку я вижу ещё, уже положенные, и вспоминаю про них.       Я думаю сначала, что точно очень пожалею о невозможности говорить, когда придется знакомиться с новыми соседями. Жить с ними под одной крышей — а я хочу по-настоящему жить рядом с ними, а не выживать, хоть это и может показаться слишком большим пожеланием, — а сказать ничего не смогу. Нелепо до ужаса, думаю я во сне, совсем ничего и там не понимая, а отец двигается в путь; выходит из квартиры, я за ним. Ноги слушаются меня, и этому я удивлен.       На руках только небольшой чемодан, где даже ещё осталось место, так мало вещей туда было сложено, и в моменте сна, где мы спускаемся по лестнице, я думаю лишь о том, что хорошо было бы, не заметь отец, что я доложил в пустоту прятанную от него годами свою одежду. Было приятно размышлять об этом, учитывая, что я глядел на ситуацию с уже победой — в своем новом доме я буду ходить в своих любимых вещах, — не рассматривая другие варианты.       Я ненавидел отца в первую очередь за то, как он обходился с моим почти единственным способом быть собой, ведь лицо — оно есть у каждого, тело есть у каждого, и даже если оно особенно, а оно всегда особенно, точно найдется человек с очень похожим или вовсе таким же.       Без одежды мы все с первого взгляда одинаковые, даже со всеми родимыми пятнами; а одежда — это то, что ты сам выбрал. То, в чем тебе комфортно. Ничего особенного, но это ты. Тело я себе не выбирал, хоть и нравится мне оно, таких куча, и что с него.       А меня, меня самого, разглядеть с первого раза невозможно, а полностью — никогда не получится. Одежда подсказывает. Я могу представить ощущение души человека, глядя на одежду, а по мне, одетым так, как хотел отец, так и кажется — бедному мальчику её подобрал отец, и мальчик никак возразить не может.       Я думал об этом, пока шёл по лестнице. Ничего удивительного: я не понял, как спускался и когда сделал это, но прозрел уже у машины.       Потом, пока мы ехали, я мельком представлял свои героические подвиги борьбы с запретами воспитателей носить то, что мне нравится, возможно даже с осуждением соседей, но мне быстро надоело, и это было не так захватывающе, как ненавидеть отца, так что я чётче всего остального запомнил поездку в машине. В конце размышлений я решил, что выкину или лучше сожгу все отцовские вещи как можно скорее после приезда.       Я видел, как мы подъезжаем к Дому. На секундочку мне показалось, что он умирает, но вроде дом как дом, я отбросил все мысли назад; как вообще такое может быть возможным. Кажется, у меня проблемы с самоощущением, — мое будущее место жительства в моих мельках неконтролируемых представлений разваливается. Я не смог даже примерно представить, что это может значить, что у меня мелькает, и отбросил эту идею.       Гораздо важнее было — меня и моего отца встретил воспитатель. Отец всю дорогу, вроде бы, не переставал болтать, и сейчас продолжил; я нечётко различил приветствие.       Мои глаза побежали по крупной темноволосой фигуре Ральфа, — так мне сказал директор, знакомившись, — одетой в костюм максимально незаинтересованно в носке именно этой вещи. Наверное, недавно мой воспитатель курил, а с утра выпил больше двух кружек кофе — это я внюхался; витающее ощущение табака, постоянно вывиливающего из простого вдоха, меня заставило. Ральф, видно, старался быть ближе к детям. Не знаю, почему мне так показалось, но я был в этом уверен, его ощущение строилось именно на этом. И дело вообще не в сигаретах, если так могло показаться.       Его рука, сокрытая чёрной перчаткой, со всей профессиональностью потянулась вывести меня из оцепенения. Аккуратно, ненавязчиво, достаточно медленно, чтобы у меня было время отдернуться, но и не медленно, чтобы это потеряло смысл.       — Эй, привет, — одновременно с тем, чтобы легко тряхануть мое плечо своей этой самой рукой, по-доброму, как мне показалось, произнёс Ральф, и это почти выдернуло меня, но противиться касанию нельзя было ни в коем случае.       Я покивал — «Да, здравствуйте», и даже попытался улыбнуться. Ноги словно подкосились, но по Ральфу можно было уверенно сказать, что он этого или в упор не увидел, или этого не произошло. Я верил во второй вариант, хоть и считал это отчасти переоценкой собственных возможностей, но куда уж там.       — Что ж, попрощайтесь, и я проведу мальчика в его новый дом.       Спасибо, Ральф.       Не хотелось прощаться мне с отцом, его слова, будучи почему-то очень чувственными и очень-очень многозначными, напомнили мне, где я и что вообще происходит. Я взглянул на чемодан в руках отца, но в его лицо, как обычно, смотреть испугался. Интересно, не хотел ли он думать из-за этого, что я ещё и аутист?       Способности в математике у меня, определенно, были, но я ее избегал отчего-то.       Отец закончил свою пламенную речь, вроде, прямо сейчас. Обнял меня, и Ральф, наверное, заметил, как я скривился. Это было похоже на судорогу, унять ее я не мог, как и приблизиться к разгоряченной — наверное, это я ледяной, — плоти рядом, чтобы скрыть выражение своего лица. Господи, как было противно.       Это наконец-то закончилось, когда я уже успел допустить вариант, что попал в ад, и это мое персональное бесконечное наказание.       Отец почему-то любил меня трогать. А я ненавижу прикосновения от него. От всех людей, которых одновременно презираю и боюсь. Это только взрослые. Потому что именно они могут с лёгкостью навредить мне. И ударить, и зажать права, всю мою свободу, чтобы я чувствовал себя отчаянно выжатым и расстеленным под их ноги ковриком или, в зависимости от ситуации, отброшенным в пыльный угол с пауками и крысами; всё как им удобно.       Как я смогу защититься, к самому банальному примеру, от моего отца, среднестатистического мужчины, если он может сломать мою кость без особых усилий?       В этот раз мои кости не были сломаны. Я вздохнул полной грудью, мир казался теперь таким прекрасным, когда мне удалось отстраниться от тела родителя, который мало того был близко, — он трогал меня и вкладывал в это действие прощание.       Я расслышал: «До встречи, сынок. Я буду тебя навещать», — и скользнул в открытую Ральфом дверь. Я отделался от чего точно не знаю, но оставил за пределами минимум мерзкое ощущение чужих рук. Это уже было прекрасно.       Я оживился без тягучих мыслей о том, как меня потрогали. Взглянув на воспитателя, почти сразу в нём утонул, а голова невольно задала вопрос — не произойдет ли чего-то такого же, что несколько секунд назад происходило с ещё одним взрослым?       Ральф выглядел сосредоточенным. Ему не понравилось, как я прощался с отцом; эта мысль мне понравилась. Приглядывался ко мне.       — Пошли. Не отставай.       Я направился за ним, видя перед собой только его фигуру — высокую и громоздкую, разодетую во всё чёрное — и рубашка, и пиджак, и брюки, и обувь. Всё, что на нём было, было черного цвета.       — В Четвертую тяжело вжиться, постарайся, — негромко посоветовал Ральф, как будто кто-то мог нас слышать, но в коридоре было пусто. — Если не понравишься кому-нибудь влиятельному, тебя с лёгкостью выжмут. Держи в курсе, что Слепой — это не только вожак Четвертой, но и вожак всего дома.       Я слушал его, внимательно разглядывая черную перчатку на левой руке. Не доставало двух пальцев. Несмотря на анализ чужой конечности, я запомнил всё, что он говорил про мой новый дом.       Он что, хочет чтобы я подлизывался, или только предупреждает вести себя со Слепым покладистее?       Ральф продолжал:       — И если Слепой ведёт себя как отец, Сфинкс — мать, и ему тоже не помешает понравится. Слепой к нему точно прислушается.       Я его нагнал и оценил вид спереди. Стены ещё больше рассредоточились, размазались, пока я делал до его силуэта всего шага два, и не собрались обратно, принялся я идти спокойно. Зато Ральфа было видно лучше обычного.       — Можешь понравится Табаки.       Я кивнул, уже не совсем понимая, что мне говорят; мне не нравилось, что именно, и это служило основной причиной размазать речь вслед за стенами.       Я не собирался никому насильно нравится. Зачем говорить это всё мне? Я похож на человека, который будет подлизываться, или на того, кто захочет вести себя как гнида в первые секунды знакомства?       Ральф моргнул в моих глазах, — стены на секунду потемнели и рассыпались на миллиарды точек, по которым словно провели кистью, — и стал слишком четким. Я разглядел на рукаве пиджака недлинный светловатый волос, явно не с его головы, вообще оторвался от существования стен и видел перед собой только воспитателя. Он моргнул ещё раз, только очертание наоборот подсветилось. Закружилась голова, я как будто под микроскопом разглядывал единственное, что видел, — Ральфа. Границы исчезли.       Он опять тронул мое плечо. Я едва не запутался в своих ногах, с особым усилием встав прямо, и, сомкнув глаза, так же быстро разлепил. Мне приходилось смотреть в две голубые паутинки.       — Ты в порядке?       Я кивнул. Нет, не в порядке, кажется. Я попытался посмотреть на стены, они ускользнули, оставив меня в абсолютной темноте, только с двумя паутинками.       — Точно?       Я собрал всю волю в кулак, чтобы кивнуть ещё раз и оставить идею со стенами. В них что-то точно было не так, как обычно. Надписи, что-ли. Неужели надписи.       Я сомкнул глаза и глядел себе только под ноги. Шел по белой плитке, Ральф неторопливо шагал слева.       — Не переживай. Если тебя будут обижать, дай знать.       Он точно с секунду подумал, как именно заменить «скажи».       Скажу.       Мы остановились у двери. Я мог ее видеть. Только нацарапанная мелом большая цифра четыре. Пришли.       — Удачи, — выдернул меня голос Ральфа. Сильно выдернул, словно меня протянули сквозь несколько метров воды на скорости, чуть меньшей скорости света, и прохлада сырости так и осталась на мне. Я скромно огляделся, сильно не подавая виду; стены рядом действительно были исписаны, но у меня не хватало сил разобрать, во что именно выстраивались буквы.       «Спасибо», — шепнул я в ответ. Как обычно, у меня не было и шанса издать звук, но по движениями моих обгрызанных губ точно было понятно, что я имею ввиду.       Он передал мне чемодан. Я вошёл в дверь, улыбнувшись. Действительно спасибо, Ральф.