Гиперчувствительность

      Находиться в Четвёртой я нашел самым интересным занятием, какое мне удалось пробовать за последние пять лет. В отцовском доме я не мог выходить из комнаты и даже заниматься в ней чем-нибудь, что не одобрит отец, отчего каждый мой день протекал однообразно, начиная с одиннадцати лет, и всё это очень надоело.       Не мог я вспомнить и последнего человека, с которым, кроме отца, полноценно разговаривал. Наверняка это был соседский мальчик, с которым мы вечно в детстве бегали по всяким интересным местам втайне от родителей. Его лицо и имя я уже забыл. Скорее всего, он сказал мне "Увидимся завтра", я, ещё не немой, ответил "Ага, пока", и мы больше не встречались.       Интересно и необычно было видеть в одной комнате сразу шестеро своих сверстников, и знать, одновременно с этим, что живёт здесь их девять. Я словно наконец-то был наполнен, был частью чего-нибудь и нашёл себе место. Никто не трогал меня и не обращал особенного внимания. Я просидел на кровати, молча рассматривая их всех, до обеда. Даже не вытащил блокнот из своей сумки, чтобы сделать свои обязательные записи.       Громкий звонок, зовущий детей к столу, своей неожиданностью заставил меня зажмуриться. Состайники приняли презентабельный вид в доли секунды; мгновение — и уже перестали выглядеть так по-домашнему. Не переставая глазеть, я тоже встал, смущенно поправив свои соломенные волосы, и оказался где-то позади шеренги. На пару мне случайно оказался Сфинкс.       Выходя из комнаты, я совсем задумался. Вернулся в мир только тогда, когда Шакал громко залепетал, заменив собой Сфинкса, а мы уже почти пришли.       Речь Табаки почти всегда была скорой, информации — выше головы. Это притягивало. Признаться, мне было приятно слушать его, когда он вдруг что-нибудь говорил, пока мы сидели в комнате. Казалось, смыслов, какие он вкладывал, определенно столько же, сколько на нём всего: жилеток, амулетов и просто украшений, — а это, наверное, цифра не меньше ста.       — Чего же ты всё глазами молчишь, новенький? — мурлыкнул Табаки на манер больших кошек, каких-нибудь львов, тигров или гиен.       Я сморгнул, не удержавшись. Конечно, я понял, что он имел ввиду, но не ожидал, что кто-нибудь спросит об этом так прямо. На секунду мои ноги едва не заплелись между собой, проседая, но я быстро справился с этим и потащился рукой в карман кофты-овцы (моя одежда, не отца!) за блокнотом и ручкой, но Табаки оставил меня, даже вроде и не взглянув в мою сторону:       — Не надо, я понял.       Слова он тянул с довольством, удивительно смешивая это с резкостью. Я ему поверил — сам понял, что он понял, и что очень даже Табаки в состоянии. Отец вот меня никогда не понимал, но ему и не дано было. Ещё с самого детства я извечно молчал, и не потому что не хотел болтать, а потому что не хотел слышать ответы.       Шакал больше не заговаривал со мной и умчал вперёд. Слишком сменчив был его темп, но я почти что успел привыкнуть. Остался позади, шагая неспешно, почти отдельно от всех; Сфинкс сзади не давал мне оторваться достаточно далеко, чтобы перестать идти с ними рядом.       Пока я шёл по этому самому коридору, мне наконец казалось, что всё правильно. Правильный Шакал, заболтавший со мной пару слов и поспешно уехавший, правильный Сфинкс, идущий сзади, правильная куча из Горбача, Лэри, Волка, Лорда и по разным сторонам чуть оторванных Чёрного и Македонского, заботливо провожающего Толстого. Не хватало вожака, и это тоже мне почему-то казалось правильным.       На входе мы едва не встретились с другой стаей. Я не знал, как их зовут, и даже ни у кого не спросил (и не мог). Помыв руки, скромно сел в уголок и уткнулся в свою тарелку. Поднимать глаза на другие столы стеснялся, хотя уже ой как долго не испытывал смущения и успел и позабыть, что это такое — этика. Таким живым я чувствовал себя наверное впервые.       Напротив меня сидел Македонский. Его разглядывать было приятнее, потому что он тоже смотрел вниз. Я не наглел, смотрел поменьше, чтобы он не успевал осознать взгляда, и всё было хорошо.       Ел я всю жизнь быстро, потому что мне хотелось как можно меньше времени проводить вместе с отцом на кухне. Но сейчас я сидел, растягивая тарелку наподольше, сам не до конца понимая, отчего. К моему удивлению, никто не закончил трапезу, когда я уже решил, что сижу тут вечность. Мне пришлось подождать; только тогда, когда большинство столовой собралось уйти, я наконец собрался тоже. Никто из Четвёртой (а из неё в это время оставались есть все) не отреагировал на то, что я встал, и я с чистой душой ушел.       Ярко-рыжий и короткостриженный парень в огромных зелёных очках руководил мелкой толпой, выходящей передо мной, не переставая о чём-то живо и громогласно болтать. Я засмотрелся на него и едва не прилип слишком близко, но вовремя успел опомниться. Что-то в нём было не так, в его очках.       Он осталютовал мне, когда уже вышел из-за дверей и развернулся. Я не успел ничего предпринять, как воспитатель, дежуривший у дверей, грубо схватил меня за локоть и поставил перед собой. Не сразу я осознал, что произошло, но одно понял — обошлись со мной совсем не бережливо, могли бы и поаккуратнее!       И озарение накатило на меня только после того, как я взглянул воспитателю в глаза, а голова моя удосужилось вспомнить, что наставлял отец — исправно пить таблетки. Я смущённо поджал губы, больше не выглядя недовольно. Воспитатель продолжал строго хмуриться.       Я не помнил точно, как его зовут, знал только, что наш — Ральф, а поместить меня хотели под покровительство Гомера, но почему-то передумали. Твёрдая рука старшего протянула мне три таблетки; рацион остался тем же, что и у меня дома. Моей любимой была и осталась ярко-красная пилюля, выделяющаяся на фоне остальных серых. Её я всегда пил посередине.       Чтобы не трогать старшего, я подтянул под его ладонь две свои, образовывая мешочек, и дождался, пока воспитатель скинет таблетки со своей руки на мои. С секунду их рассматривая, я шагнул к кранам, но меня снова схватили; в это раз — за плечо. Я было набрал воздуха ответить — "Я к кранам", но вовремя опомнился.       — Всегда пей при мне, — произнёс мне воспитатель недоброжелательно. Я кивнул и неуверенно показал руками что-то вроде стакана, "попив" со своего кулака, и тогда он меня отпустил.       Я, признаться, одновременно был и удивлён, и рад, что на грязную воду из-под крана ему всё равно. Набрав в свободную ладошку столько воды, сколько вместилось, я взял в рот первую таблетку, запил, и так проделал со всеми тремя. Всё это время своим левым плечом я чувствовал, как пристально за этим наблюдает злюка-воспитатель, а когда глотал, мне жгло от его взгляда кадык.       — Чем ты там занимаешься? — послышался из-за спины голос Сфинкса, когда я как раз проглотил последнюю таблетку.       Развернувшись, я взглянул на дежурного, в надежде, что он объяснит, но он сказал Сфинксу только, что его это не касается.       И мне пришлось залезть в карман, выудить блокнот с ручкой, написать "Таблетки для горла" и протянуть весь мелкий блокнот Сфинксу, да так, чтобы он прочитал без помощи рук. Чувствовал я себя ужасно смущённо в этот момент и даже обиделся на воспитателя.       — Зачем они? Ты можешь пить их сам?       Я мотнул головой, отвечая на второй вопрос, а на первый побыстрее написал: "Голосовые связки пытаюсь восстановить". Зелёные глаза Сфинкса прищурились, когда он постарался уследить за дрожащим в моих руках текстом, ещё и написанным коряво, но он всё же понял и многозначительно хмыкнул. Вместе с ним мы направились в спальню.       Между обедом, ужином и отбоем было ещё уйму времени, так что мне хотелось чем-нибудь заняться. Пока почти никого в комнате не было, я взялся за заполнение блокнота. Ещё с детства я возымел привычку записывать большую часть своей жизни. Началось всё со снов: моему детскому разуму ночные приключения казались чем-то слишком интересным, чтобы просто терять из памяти. Местами я даже думал, что в будущем предложу кому-нибудь снять фильм по моему сну, по какой-нибудь записи. Сейчас я так не думаю, но оно всё вошло в привычку.       Когда в комнату вернулся Табаки, мои записи потерпели штурм, сколько ему захотелось уместить в них информации. И прочитать то, что я уже писал. Я упорно, но вежливо сопротивлялся, что в конечном итоге надо мной сжалились.       Я не помнил, как куда-то вышел, но казалось это мне очень даже правильным. Хотя это точно было не так: расписанные стены Дома искрились исключительно сероватой белизной. Они были чем-то вроде сахарной ваты или почему-то рушащей законы физики мягкой крошки мела. А если прислонишься, утонешь, как в облаке. Они правда подсвечивались, но не блестели. Мне хотелось их потрогать, я думал об этом, но шёл исключительно прямо, словно где-то внутри точно знал, что мне нельзя.       Пока я моргал, передо мной появился огромный черный сгусток, напоминающий силуэтом минотавра, а стены в мгновение рассыпались. Я остановился, не отрывая от чудища взгляда. Его "тело", заполненное чёрной жижей, пульсировало и будто бы жило отдельно от хозяина. Где-то в области головы пробивались два ослепительно желтых луча-глаза. И если они и готовы дать мне время, жижа желала только лишь поскорее сожрать.       Я развернулся и собрался бежать. Вместо стен выросла плотная трава, извивающаяся до самого потолка. Словно она набрала ярко-зелёный оттенок только после того, как я взглянул на неё, но появилась раньше. Не раздумывая, я бросился внутрь, допуская, конечно, что дальше ничего не будет, но провалился и побежал.       Из-за того, что я не знал, могу ли врезаться во что-нибудь твёрдое перед собой, и из-за длинных листьев, что требовалось раздвигать, мне приходилось бежать, выставив руки перед собой. Это значительно снижало скорость, но мои ноги будто бы потеряли любые ограничения. Так что я всё равно нёсся, подобно дикой кошке, и вытянутые лозы били мне по лицу, наматывались на шею, пародируя удушье, обхватывали ноги и даже пару раз заставили упасть.       Когда я наконец ударился в стену, запястье мгновенно вспыхнуло, точно сломано, а я повалился вперёд, с глухим всплеском оказываясь в бескрайней толще воды. Не забывая про преследователя, я поплыл, до сих пор тяжело скоро дыша и чётко видя всё вокруг. Вода, темно-синяя и страшная, казалось, вовсе не имела завершения. Всё, что я видел — её просторы.       Позади меня раздался оглушительный и резкий взрыв, а затем — шипение. Я понял, что вода принялась утекать, знал, что чёрная материя существа поглощает её с таким звуком, и даже не стал поворачиваться, со всей силы ускоряясь. Руки мои творили что-то невообразимое, я выдумывал новые стили плаванья. Не то брас, не то обычное "по-собачьи", чему учат наперво детей. Одно было важно — как далеко я уплыву.       Существо отслеживалось по звуку. Я был уверен, что оно ещё далеко, но что-то схватило меня за запястье. Я дёрнулся так резко, что плечо моё вылетело. Передо мной оказался отец, с первого взгляда совсем не враждебный. Только... как девушка с развратной картины, он простонал. Челюсть моя отвисла. Отец тоже нахмурился, и я с облегчением осознал, что звук издал не он.       — Выбирай: я или он, — прозвучал его грозный голос, не теряя времени.       Я испугался. Выборы я никогда не любил, имеет ли значение смерть понять не успел, но представил вариант худший. Секунду после понял: "выбор между..."       — Что? — сипло переспросил я, а взгляд судорожно забегал по отцовскому лицу, но ничего в нём не говорило мне об искренних мотивах.       Существо всосало воду, окутывающую мою спину. Я отстранился в ужасе, а тёмная материя заняла моё место. Теперь мы все не плавали в воде, а парили в чём-то белом и светящимся. Так я всю жизнь представлял пейзаж за Петровскими воротами. Как будто бы они надавили на меня.       — Не тебя, пап, — произнёс я резко. Слова мои зазвенели в тишине.       Довольное ответом чудище с отвратительной улыбкой повернулось ко мне прямее. В горле встал ком, я уже передумал и судорожно замотал головой, что-то внушая самому себе, пока два глаза-лазера норовились прожечь мне лицо.       — Не тебя...       Молния ударила в чудище, и оно превратилось в моего отца. А в голове завертелось с невероятной скоростью: "Почему?", и даже мигающие в пространстве буквы окружили меня и отца, верчась по кругу и стремительно сводя меня с ума.       Пытаясь справиться с этим, я зажмурился, но буквы только переместились на чёрный фон, становясь ярче. Они светились так же, как фонари-глаза исчезнувшего монстра.       — Не знаю! — громко закричал я, едва перекрикивая вихри крутящихся слов. Это всё было невыносимо. Ничего не прекратилось. — Не знаю! — повторил я резче и распахнул глаза, наполненный злобой.       Вместо той белизны, в какой я закрывал глаза, я оказался над своей тетрадью. Буквы в ней поплыли, мигая, и меня едва не стошнило. Прикрывая ладонью рот, я принял попытки проморгаться и еле справился. Голова болела так, словно по ней били молотком, а горло — будто бы влили лаву. Всё во мне горело.       После кошмарных снов я всегда чувствовал себя отвратительно. Голова болела так же, как если бы я взаправду едва не умер, ноги — словно бежал наяву. Со всем этим было очень уж неприятно просыпаться, более — начинать день.       Место Табаки пустовало, перед собой я видел только Лорда. За окном светало. Я попытался перевернуться; контролируя ощущения в животе, тяжело повалился на бок, упал с глухим шлепком и наконец оказался на спине; вместо стона из горла вышел только воздух, а голосовые связки уж точно оказались где-то в огне, вырванные с корнем.       Табаки, спящий с краю кровати рядом с Лордом, копошился в моей сумке. Руки его продолжали и продолжали проворно вытаскивать её содержание в уже заделанную кучу на полу, не отрываясь, даже когда я взглянул на него. Словно в этом он был мастер.       Меня известили, что Слепой не любитель запинаться о разбросанные на полу вещи, и случись это, спать я буду с ними в обнимку, потому свою потрёпанную котомку я оставил в самом углу, почти под кроватью Лэри, у стены.       Всё самое громоздкое Шакал уже вытащил — футляр со скрипкой, несколько книг, объемные стопки исписанных блокнотов и замешенные в них несколько чистых. Даже не знаю, зачем он рылся там. Я набрал воздуха и уже почти что напряг горло для вопроса, но вовремя опомнился. Всё, что мне оставалось — подойти и сесть рядом. Даже сама мысль об этом тяготила так, что я уже подумывал просто оставить Табаки делать то, что делает, но собрался и сел. Тогда раздался голос Табаки, снисходительно и только для галочки опущенный до шёпота:       — О, доброе утро.       Без всякого зазрения совести, он продолжал ворошить мою сумку.       Ноги мои дрожали, когда я встал на матрасе. Придерживая спинку кровати, я переступил Сфинкса, едва на него не свалившись, и оказался на полу. Пятки мои громко стукнули о паркет и даже заболели. Хоть и меня потянуло сесть тут же, я зачем-то подержался молодцом и гордо прополз шага два, после чего тело всё же взяло своё и само подогнуло мне колени. Присел я удивительно ровно рядом с Шакалом.       "Доброе", — написал я вежливо, пока он продолжал выгребать последние остатки со дна. Протянул ему под нос, но он отмахнулся, даже не взглянув.       На дне у меня в основном валялись ручки, и они полетели по полу без всякого порядка. Табаки их отчего-то слишком нервно вышвыривал.       Я не сдался, попробовал ещё раз. Уже на "что ты делаешь?" Шакал ответил.       — Часы, — пробормотал он себе под нос, параллельно облизываясь. Я едва различил, что именно он сказал.       Упоминание часов, а часов я не видел в Доме ни разу, заставило ужаснуться. Мне тут же показалось, что всё хуже, чем я думал, когда решил не спрашивать про это и просто оставить пока на дне сумки.       Нерешительно потянувшись руками к боковому карману, я юркнул за молнию и вытащил их: серебряные, с окантовкой позолоты вокруг циферблата — абсолютная безвкусица. Секундная стрелка бесшумно тикала; посмотрев на неё, Шакал, кажется, совсем обезумел. Руки мои тряслись. Табаки выхватил часы и прямо при мне разбил стёклышко, выверчивая пальцем стрелки с особым удовольствием, и метко выкинул остатки в урну. На мой испуганно-вопросительный взгляд он ничего не ответил, запрыгивая на стул у кофеварки.       — Кофе, пожалуйста, — успокоенно мурлыкнул он. А Македонский, выйдя из-за моей спины, принялся его делать.