Игра в отражения

Я в очередной раз перевернулась на другой бок и поплотнее закуталась в одеяло. Сон не шел. Мое сознание будто бы застряло в неком лимбе между сладкой дремой и щемящей тревогой, откуда не было хода ни в одну сторону, ни в другую — лишь монотонное ожидание, да надоедливый стук часов. Так бывает, когда одновременно не можешь ни дождаться наступления утра, ни отпустить уходящий день. Словно вторя звукам маятника, где-то под моей кожей пульсировала кровь: струилась, бурлила, гнала прочь из тела свинцовую усталость. Каждый вдох — глубже прежнего. Каждый выдох — дрожащий и рваный. Мой разум, должно быть, пресытился скудными крупицами дневного сна, так что теперь я была совершенно безоружна против безудержного круговорота собственных мыслей: угрозы Великого Конде, Фронда, разбитое зеркало, Шарль де Лафосс, предостережения Мари Боссе, Александр… Образы сменяли друг друга, мелькая перед моим внутренним взором как карты в руках умелого игрока. Или как… множество отражений в сверкающих осколках. После разговора с Александром я собиралась взглянуть на злополучное зеркало, но так и не решилась приподнять с его поверхности платок. Мне ничего не оставалось, кроме как аккуратно переместить раму со всем содержимым внутрь комода — подальше от вездесущих слуг. Теперь же оно будто манило меня: взывало к моему любопытству из темных глубин своей импровизированной тюрьмы, приглашая разгадать свою тайну. Мне было страшно от того, что я могла там увидеть. Страшно до тошноты, что Розетт окажется права, и в нем отразится какая-то раздробленная, истерзанная потусторонняя сущность. Или, чего доброго, другая Рене. Я медленно села, подобрала под себя ноги и тяжело облокотилась о спинку кровати. Сложно было не корить себя за трусость в то время, когда моя непростая ситуация требовала куда более решительных шагов. Но, по крайней мере, одной загадкой сегодня стало меньше. Как выяснилось, тот самый скрытый мотив, не дававший мне покоя, был до смешного банален: положение Александра при дворе, и без того шаткое, не вытерпело бы еще одного провала. Не говоря о том, что ради Людовика он пошел бы на сделку с самим дьяволом, а уж с заклятой соперницей — и подавно. — Вы согласились работать со мной, потому что оказались в тупике! Вы боитесь проиграть, и я — ваша последняя надежда. — Быть может, я просто хотел бы иметь герцогиню Марли в своих должниках? — Ох, перестаньте... У вас и так пол Франции в должниках. Заполучить в свою коллекцию меня не стоит всех этих хлопот. Он, конечно же, ничего не отрицал и не подтверждал напрямую, но в моих глазах одно только отсутствие протеста с его стороны уже было достаточным доказательством моей правоты. — К несчастью, вы заблуждаетесь, полагая, что я обладаю какими-то уникальными сведениями, — я спешу разуверить его. — Как знатная дама, Вы обладаете уникальным положением. — Впрочем, как и вы — со своей сетью информаторов и близостью к королю. Действуй мы сообща… — …не осталось бы ни одного угла, куда бы мы не добрались в поисках отравителей? Мне импонирует такая прагматичность. От его слов у меня перехватывает дыхание, и я смущенно отворачиваюсь... Мы даже распрощались на удивление миролюбиво, условившись, что следующее утро я посвящу наблюдениям за придворными. Он же пообещал усилить старания своих шпионов. И в то же время, в тишине и спокойствии собственной спальни, мне все отчетливее казалось, что Александр не был до конца честен со мной. Он по-прежнему сомневался во мне — и это оправдывало и отсутствие долгосрочного плана, и сдержанные вопросы, и общую скомканность нашего общения. — Я бы поняла это раньше, если бы мыслила трезво, а не ловила каждый его взор, обращенный ко мне, с жадностью, достойной влюбленной простушки. Сердито выдохнув, я сползла обратно на подушки и подтянула одеяло к самому подбородку. Внезапное движение переполошило спящую Минэтт, и она, возмущенно мяукая, завозилась где-то в изножье кровати. Вспыхнувшая было злость быстро погасла. Едва ли я могла упрекать Александра в скрытности, когда сама не была с ним полностью откровенна: те же сомнения по поводу де Лафосса я по-прежнему предпочитала держать при себе — до тех пор, пока не поговорю с художником лично. «Надеюсь, он хотя бы не подозревает меня в инсценировке моего же отравления! Эти покушения даже в качестве отвлекающего маневра никуда не годятся: все, к чему они привели, — ненужный переполох. Если уж на то пошло, на месте отравительницы я бы сразу взялась за короля». Резко откинув одеяло, я свесила ноги с постели и встала. Холодный пол неприятно обжег босые ступни. Минэтт протестующе замяукала. — Извини, крошка… — виновато оглядываясь, прошептала я. Капризное животное лишь томно зажмурилось и принялось яростно вылизываться. С самого начала эта история с заговором пестрила странностями и несоответствиями — словно мы где-то просчитались, что-то упустили, и эта досадная маленькая ошибка не давала нам выйти на верный след. И вот наконец у меня была гипотеза, способная объяснить если не все, то многое: «Что если у злоумышленников, кем бы они ни были, нет задачи убивать Людовика? Что если цель — кто-то другой?» Вскоре я не просто задумчиво прохаживалась по спальне: я металась, будто зверь в клетке, не представляя, что делать со своим предположением. Как убедиться в его истинности? И как узнать, чего на самом деле добиваются заговорщики? Так продолжалось, пока свет единственной свечи не начал сдаваться под натиском ночных теней, и мне пришлось смиренно вернуться в постель. Волнение не отступило, но усталость взяла свое: к первым рассветным всполохам я наконец-то уснула.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Мой отец считал себя галльским католиком — во всяком случае, в те времена, когда он еще посещал церковные мессы. Мама же… Мама верила в Христа и Пресвятую Деву с той же бережной почтительностью, что и в предания о древних норманнских богах, связь ворон с миром мертвых и предсказание будущего по осадку в бокале из-под красного вина. Ей непременно понравились бы истории Розетт — немного жуткие и вместе с тем наполненные сокровенной мудростью ее предков. Обличающие проповеди Жака-Бениня, напротив, вызвали бы у нее в лучшем случае недоумение. Я тут же невольно нашла его глазами: крепко сложенный немолодой мужчина занимал свое обычное место за кафедрой проповедника. Его губы беззвучно двигались, пока он задумчиво переворачивал страницу за страницей. Утро обещало быть насыщенным. Свои полночные догадки я решила приберечь до следующей встречи с Александром, а пока, укрывшись в сени мраморных колонн, внимательно рассматривала присутствующих. Служба еще не началась, и придворные, в честь Господнего дня одетые особенно роскошно, коротали время за непринужденной беседой. Я изредка чувствовала на себе их взгляды: любопытные и настороженные — подтверждавшие, что слухи о моем пребывании в Бастилии уже успели облететь Версаль. Воскресные богослужения даже летом нередко проходили в Нотр-Да́м — одном из соборов Парижа, внутри которого мог разместиться без малого весь двор. Ни старая тесная капелла, ни даже многочисленные залы версальского дворца не шли ни в какое сравнение с размерами этого грандиозного сооружения. У главного алтаря стоял сам король — в неожиданной компании принца Орлеанского. Непростые отношения братьев ни для кого не были секретом, и теперь я не без удивления отмечала, с какой непривычной непринужденностью они общались. На почтительном расстоянии от них застыла Мария Терезия. Хмурая и напряженная, напоминавшая восковую статую, она смотрела перед собой невидящим взором, пока маленький дофин крепко сжимал ее ладонь и нетерпеливо постукивал по полу каблуком. Чуть поодаль, в полумраке бокового нефа, расположилась свита Филиппа. Они были по обыкновению веселы: то и дело перешептывались, и каждый раз смех Катерины звенел хрустальным колокольчиком, отскакивая от каменных сводов. Моей собственной свиты нигде не было видно, зато я довольно скоро заметила Анри, герцога Люксембургского и Великого Конде: они о чем-то оживленно беседовали всего в паре шагов от меня. Планируя как можно дольше не попадаться надменному полководцу на глаза, я начала неспешно продвигаться вглубь собора. В мгновение ока пестрый людской поток увлек меня за собой, и я покорно следовала в его русле — пока толпа вдруг не расступилась, оставляя меня лицом к лицу с Марией Терезией. — Госпожа королева, — поприветствовала я ее из глубокого реверанса. Мое появление ее, очевидно, не сильно обрадовало. Не тратя время на любезности, она почти немедленно выпалила: — Что вам нужно? Подобная грубая прямота стала для меня неожиданностью. В полной растерянности я повернулась было к юному дофину, ожидая услышать привычный приветственный возглас... но мальчик даже не обратил на меня внимания, продолжая со скучающим видом оглядываться по сторонам. Стараясь скрыть свое разочарование, я вновь подняла глаза на его мать. — Вы выглядели печальной. Я хотела удостовериться, что все в порядке, — строго говоря, это не было ложью. — Я так не думаю. Двор презирает испанскую королеву, а Вы — живое воплощение французского двора. Эти мучения не закончатся, пока мой муж не выиграет войну. Или, как вы сказали тогда, на Совете? — она бросила на меня долгий, многозначительный взгляд. — «Возьмет то, что и так ему принадлежит»? Он всегда прислушивается к вам. Меня будто бы окатили ледяной водой. Я сразу поняла, какой Совет она имела в виду. В тот день любому мало-мальски здравомыслящему человеку было очевидно: доверься король Марии Терезии, с Испанией можно было попробовать договориться мирным путем. Но из Деволюционной войны требовалось сделать пример: напомнить всем европейским соседям, что с Францией должно считаться. Такого же рода урок Людовик рассчитывал преподать и собственной супруге, осмелившейся не поддержать его решение. В тот день я была на ее стороне, призывая короля к благоразумию. Я — но, определенно, не контр-Рене. И никакие мои слова не были в силах этого изменить. — Вы переоцениваете мое влияние на Его Величество. — Было время, когда я его недооценивала. Больше такого не повторится. Вы можете идти. Не подчиниться ее приказу было невозможно: уж точно не когда он был отдан тоном столь серьезным и мрачным. Крепко сжав зубы от напряжения, я нырнула обратно в толпу и двинулась через неф в поисках укромного уголка. Вокруг гудели голоса, но случайные разговоры тонули в общем шуме, оставляя после себя лишь невнятные обрывки фраз. — …не проиграл ни одного сражения… — …польский престол… — …что у его жены был роман со слугой… В конце концов, я решила уединиться в задней части собора под большим органом. Вскоре стало ясно, что это место приглянулось не мне одной. — А я все думала, куда вы запропастились, — я постаралась наполнить свой голос теплотой и дружелюбием. Склонившись в реверансе, Бонна вежливо поприветствовала меня. Печальное, немного обиженное выражение ее лица при этом никуда не исчезло. — Я могу вам с чем-то помочь? Или прикажете найти Мадлен? — Мадлен? — я удивилась незнакомому имени. — Вашу компаньонку, — пояснила Бонна, нахмурившись: мое кажущееся невежество, должно быть, только добавило ее мнению обо мне темных красок. Я поспешила исправиться, хотя в глубине души догадывалась, что эти неловкие попытки едва ли произведут на нее впечатление: — Ах, да, конечно, нашу Мадлен… Нет, благодарю вас, Бонна. Служба вот-вот начнется. Вы не против, если я составлю вам компанию? Фрейлина слегка неуверенно мотнула головой, от чего каштановые волны ее волос упруго подпрыгнули над плечами. — Вы планируете остаться на причастие? — осторожно поинтересовалась я. Она пристально посмотрела на меня, прежде чем признаться: — Я бы предпочла уйти, если бы могла. Отчего-то мне показалось, что говорит она не только о церкви. — Что же вас останавливает? — не получив ответа, я рискнула спросить прямо. — Вы сердиты на меня. Почему? Бонна еле заметно поежилась, как от холода, и воинственно скрестила руки на груди. — Вы знали, что я не желаю оставаться при дворе, — медленно произнесла она, отводя взгляд, — и все-таки настояли, чтобы меня взяли в вашу свиту. — Разве это не избавило вас от нежеланного замужества или возвращения к отцу? Она невесело рассмеялась. — Двор немногим лучше. Далеко на юге у меня есть пожилая незамужняя тетушка. Я мечтала уехать к ней после смерти королевы Анны. — Послушать вас, так я сделала это специально… — Хотите сказать, что я ошибаюсь? Да взять хотя бы Мадлен: замуж разорившейся дворянке не выйти, и служба у вас — единственное, что стоит между ней и… работой куда менее благородной. Но вам ведь это и нужно. Вы предпочтете видеть рядом с собой тех, чью преданность несложно обеспечить. Ее пылкая тирада граничила с недопустимой дерзостью. Мне следовало пресечь подобное поведение раз и навсегда, но между этикетом и знанием я, как правило, выбирала знание. — И чем я обеспечила вашу? Бонна недоуменно уставилась на меня, и дурное предчувствие заставило мое сердце сжаться. — Пока я вам полезна, вы будете оберегать меня от отца, — тихо проговорила она, — но и не отпустите. «Выходит, другая Рене все-таки знала о сложном положении Бонны и вынудила ее остаться? С другой стороны, ей всегда была свойственна некоторая мнительность… Возможно ли, что она ошибается?» — Честно говоря, я полагала, что мы с вами подруги… — я тяжело сглотнула подступивший к горлу комок. Напряженно поджав губы, она сухо произнесла: — При всем уважении, мадемуазель, мы с вами живем в слишком разных мирах. В отличие от вас, меня никогда не привлекали дворцовые интриги, деньги и власть... Я была преданна королеве Анне всей душой, но после ее ухода стало только хуже. Все эти женщины и их ядовитые языки… — ее лицо исказила гримаса сродни брезгливости. — Ни Мария Терезия, ни тем более Луиза не в силах сдерживать их. Вы спрашиваете, почему я не уйду, раз мне так неприятно тут находиться? Сейчас я сбегу из церкви, а днем, чего доброго, стану одной из тех, кого обвинят на королевском суде. — О каком суде вы говорите? — я догадывалась, что она ответит, и страх, липкий и удушающий, уже начал безжалостно сдавливать мое горло. Густые красивые брови фрейлины изумленно взметнулись вверх. — Вас не предупредили? После полудня всех ждут в Зале Совета. Этот ужасный человек, глава полиции, представит королю осужденных ведьм. — Де Ла-Рени? В Версале? — переспросила я, но Бонна словно не слышала моих слов. Что-то в ней неуловимо переменилось, и теперь она смотрела на меня с вызовом и мрачной непокорностью. — А впрочем, что я теряю? Если вам моя помощь сейчас не требуется… прошу меня простить. Прежде чем я успела выдавить из себя хоть слово, она ушла, оставив после себя нежный бархатистый аромат розы и мускуса. В то же мгновение, как по команде, придворные стали разворачиваться к алтарю. Привычный гомон постепенно стихал, пока наконец не смолкли последние шепотки и зал не погрузился в благоговейную тишину. Эхом загремел голос Жака-Бениня: началась месса. Речь проповедника — столь же поэтичная, сколько жалящая — была посвящена «дьявольщине» и «колдовству», и я едва сдерживалась, чтобы не закатить возмущенно глаза и не последовать примеру своей фрейлины. И вместе с тем внутри меня уже росло неясное гнетущее чувство: очень уж легко оказалось вообразить, что он говорит обо мне. Мой блуждающий взгляд наткнулся на одну из красочных фресок, щедро украсивших стены собора. Оттуда с пронзительной жалостью на меня взирал неизвестный святой. В дрожащем утреннем свете, струившемся сквозь стрельчатые окна, на его бледных щеках мне почудились слезы.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Несколько часов спустя я сидела на полу в одном из секретных ходов, окруженная облаком из шелка и органзы. Коридор в этом месте уходил чуть влево, сужался и упирался в тупик, образуя тесный закуток, где даже потолок казался ниже обычного. Возможно, где-то там как раз заканчивалась старая часть дворца и начиналась очередная пристройка — следствие реноваций Лево, королевского архитектора. Мои пышные юбки занимали собой все имеющееся пространство, сминались и выгибались вверх, делая меня похожей на диковинный цветочный бутон. «Ведь бывают же такие цветы, что распускаются только во тьме?» — подумала я и, рассеянно поглаживая нежную ткань, в очередной раз поразилась тому, как неожиданно умиротворяюще действовало на меня это место. Мягкий полумрак бережно обнимал, пряча от злых слов и осуждающих взглядов. Воздух пах деревом и теплом, как пыльный корешок старой книги. «Никто не узнает, где меня искать. Я бы могла остаться тут навечно». Видеть ликующего де Ла-Рени и слушать его пламенные речи о грехе и пороке было уже само по себе скверно. Но то, что принц Конде выбрал этот момент, чтобы заявить во всеуслышание о моем дяде и его роли в восстании… Я плохо помнила, что было дальше: только как попятилась, бесцеремонно наступая кому-то на ноги, как выскочила за дверь и шла так быстро — почти бежала, — пока наконец не обнаружила себя здесь. Мое импровизированное убежище располагалось ближе к западному крылу — вдали от Зала Советов и гула толпы. Я не представляла, что за комнаты находились через стену от меня, но сейчас там царила тишина столь совершенная, что звук моего дыхания был подобен шуму ветра в каминных трубах. Вдох… Выдох… Казалось, во всем Версале не найти было ни одного человека, кто так или иначе не желал бы мне дурного или, по крайней мере, не обходил стороной. Какое изощренное наказание за мою гордыню: жить в мире, где я — червоточина, что губит все живое вокруг. И что особенно плохо: сбежала я еще до того, как увели заключенных женщин. И если поначалу я рассчитывала найти способ поговорить с Мари Боссе, то теперь это было абсолютно исключено. Очередной шанс выпутаться из западни был упущен… — Мадемуазель де Ноай, — я услышала его приближение в самый последний момент, но совсем не испугалась. У меня, в отличие от контр-Рене, было время привыкнуть к его внезапным появлениям и противоестественно тихой поступи. Грезя о благословенном одиночестве в сумраке тайных проходов, я не учла главного: у этого царства теней уже был свой хозяин. Запрокинув голову, я заметила дрожащую в воздухе нить паутины, подсвеченную тонким хрустальным лучиком света. Откуда-то с потолка, шустро перебирая лапками, по ней спускался крохотный черный паучок. — Araignée du matin, chagrin, araignée du soir, espoir, — не удержавшись, я пропела знакомую с детства рифму. Александр перевел взгляд с меня на паука, и его губы тронула улыбка — такая мимолетная, что ее с легкостью можно было принять за обман зрения или причудливую игру теней. — Кто вам сказал, что вечер еще не наступил? Я устало покачала головой и улыбнулась ему в ответ — так явно, что ни с чем не перепутаешь. — Не может быть, чтобы я просидела здесь так долго. К тому же с той стороны еще пробивается солнце. — Летом поздно темнеет. Я не ответила. Тогда Александр, глубоко вздохнув, вытянул вперед руку и подцепил паутину пальцем. Сначала он просто наблюдал, как паук, сменив направление, решительно карабкается вверх, а потом слегка нагнулся и осторожно стряхнул его на пол. Пара шагов — и Александр уже стоял прямо напротив меня. От волнения я поспешно опустила глаза, и теперь мой взгляд упирался в его туфли: практичные, кожаные, с квадратными носами и блестящими металлическими пряжками. — Его Величество недоволен вашим побегом, но согласился войти в положение, учитывая… особые обстоятельства, — прежде чем продолжить, он несколько секунд молчал, словно ожидал от меня какой-то реакции. — Вам не следует прятаться, Рене. Так вы только усугубите подозрения людей вроде де Ла-Рени. — Вы были там. Вы слышали, что сказал Великий Конде. — Король не глуп. А если вы беспокоитесь о своей репутации, то неидеальное прошлое разве что добавит вашему образу при дворе... человечности. Поверьте, вам не о чем волноваться. Последние слова прозвучали неожиданно мягко — в той самой успокаивающей манере, напрочь лишенной самоуверенности и издевки. Этим голосом он утешал Людовика, когда умирала королева Анна. У него не было ни единой причины использовать его с контр-Рене. — Странно слышать это от человека, который еще недавно с радостью позволил бы мне сгинуть в Бастилии, — угрюмо прошептала я. — Неужели вас так задело мое небольшое злорадство? Будет вам… Если бы вы не выбрались самостоятельно, рано или поздно я нашел бы способ вас вытащить. — Чтобы напомнить, что я по-прежнему принадлежу вам, а вы не привыкли так просто расставаться со своими вещами? — Безусловно. И чтобы объявить вас своей должницей, — в его подчеркнуто вежливом тоне я внезапно уловила ноты иронии и осмелилась поднять глаза. В ответ Александр лишь вопросительно выгнул одну бровь. — И все-таки? — не унималась я. — Зачем я вам? Вы ведь испытываете ко мне недоверие настолько сильное, что даже вчерашний вечер потратили на бессмысленные проверки. Никак не прокомментировав мою сообразительность, он как ни в чем не бывало произнес: — Я бы не назвал их… бессмысленными. — И что же? — от жалости к самой себе мне сделалось невыносимо горько, и хотя я умело сдерживала слезы, мой голос все-таки дрогнул. — Я прошла ее? Вашу проверку? Александр замер. Какое-то время он как будто боролся с самим собой, пока вдруг не опустился на одно колено — так, что наши лица оказались на одном уровне. Мое сердце рвануло в горло, грозясь выскочить наружу. — Если хотите знать, — медленно начал он, — я ожидал, что в ответ на расспросы вы станете юлить и пытаться сбить меня с толку. А вместо этого был изрядно удивлен тем, с какой искренней охотой вы делились со мной своими соображениями. И, стоит отметить, весьма здравыми. Где-то поблизости хлопнула дверь. За стеной послышался топот ног и неразборчивые голоса. Пока кто-то — похоже, две служанки — громко смеясь, обсуждали свежие сплетни, мы застыли в ожидании, напряженно всматриваясь друг в друга. Его взгляд, тяжелый, испытующий, изнуренный какой-то мрачной тайной, заставлял мою кожу гореть, и — насколько мне позволял тусклый свет, проникавший снаружи, — я не могла перестать жадно рассматривать его в ответ. Каждую черту — от внимательных серых глаз до легкой сизой щетины на подбородке. От насмешливо изогнутых губ до упрямой складки между бровей. Я впервые заметила в его темных волосах пару седых проблесков, и от нахлынувшей нежности мне стало трудно дышать. Протяжно скрипнули петли. Очередной хлопок — и вот уже звук удаляющихся шагов возвестил нас о том, что мы вновь остались одни. Александр заговорил первым: — Не представляю, что произошло с прежней Рене де Ноай… Быть может, истина — в простоте, и вы в самом деле сошли с ума. Но если уж вы нашли в себе силы довериться мне, я мог бы попытаться ответить вам тем же. А что до Бастилии… Подумайте об этом в таком ключе: останься вы там, кого бы я тогда ненавидел? Я непонимающе уставилась на него, и он со вздохом пояснил: — Отношения между людьми не всегда принимают ту форму, какую нам бы хотелось, мадемуазель. Но нет ничего хуже равнодушия. Я невольно рассмеялась, но смех этот вышел натянутым и отнюдь не веселым. — Значит ли это, что вы никогда не были ко мне равнодушны? Вместо ответа он лишь коротко усмехнулся, ловко вскочил на ноги и протянул мне руку, помогая подняться. Я была уверена, что в этот момент все мои сложные чувства к нему беспрепятственно отражались на моем лице. Александр не мог их не заметить. — Раз уж вы упомянули мои «здравые соображения», — пробормотала я, старательно делая вид, что всецело увлечена заломами на собственном платье, — у меня есть идея. — Идея чего? — Ловушки, конечно же! Я подумала… что если у отравителей пока просто не было возможности подобраться к королю? Или же… Только представьте: что если их цель не Людовик, а совсем другой человек? — Допустим. Справившись с волнением, я решилась взглянуть на него. Мы по-прежнему находились слишком близко: так, что моя грудь почти касалась его. И мне казалось, что даже в окружавшей нас полутьме я вижу на нарочито бесстрастном лице краску смущения. — Мы могли бы проверить это. Организовать ситуацию, где ничего не будет препятствовать злоумышленникам. Где они бы в полной мере проявили себя. — Предлагаете ловить на живца? — он скептически прищурился. — Мне не нравится мысль использовать короля в качестве приманки. — Но мы ведь будем поблизости. Предупредим охрану… Александр задумчиво провел кончиком пальца по своим губам и оценивающе посмотрел на меня. — Не уверен, что риск оправдан. Я должен как следует подумать над вашим предложением. С трудом отрывая взгляд от его губ, я смиренно кивнула. У меня не оставалось выбора: чтобы провернуть что-то столь грандиозное, его добровольное участие было абсолютно необходимо. Расценив мое молчаливое согласие как повод к завершению разговора, Александр развернулся и не торопясь зашагал вдоль коридора. «Я бы боролась за это... Боролась за вас...» Глядя в его удаляющуюся спину, я вдруг с ошеломляющей ясностью осознала всю незавидную сущность своего положения, и мое прежнее решение уже не казалось мне таким уж благоразумным. «Я едва держу себя в руках рядом с ним, пока он, и глазом не моргнув, иронизирует о нашей взаимной ненависти». После минутного промедления я все же двинулась следом. В голове подобно молитве снова и снова звучали мятежные слова моей фрейлины: «А впрочем, что я теряю?»

⊹──⊱✠⊰──⊹

«Что я теряю?» Эта мысль преследовала меня до самой спальни. С этой же мыслью я, полная отчаянной решимости, первым делом направилась к притаившемуся у стены комоду. Шли третьи сутки со дня инцидента, а все, чем я могла похвастаться, — это смутные догадки, основанные на волшебных сказках и россказнях суеверной служанки. Истина может быть сколь угодно простой, но нельзя добраться до правды, осторожничая и выжидая. Ведь не зря наука требует проверять плоды интуиции опытным путем. — Розетт! — что есть силы крикнула я. Когда в ответ не раздалось ни звука, я выждала еще пару мгновений и, убедившись, что меня никто не потревожит, уверенно вцепилась в круглую прохладную ручку. Рывок — и ящик с пронзительным скрежетом выдвинулся вперед. Зеркало было на месте. Я извлекла его оттуда с необъяснимым трепетом и аккуратно разместила на крышке комода. Металл рамы глухо клацнул о деревянную поверхность, и скрытые белой материей осколки жалобно зазвенели. Набрав в грудь побольше воздуха, я одним быстрым движением сдернула платок. Мое тело при этом все сжалось, будто в ожидании удара, и я непроизвольно зажмурилась. Как и следовало полагать, ничего не произошло. Я опасливо приоткрыла один глаз, затем второй: крупные осколки — порядка десяти штук — поблескивали в свете вечернего солнца как брызги дождя на оконном стекле. На первый взгляд в них не было абсолютно ничего зловещего, и я мысленно укорила себя за излишнюю доверчивость. «С чего я взяла, что зеркало вообще имеет к этому какое-либо отношение?» Собравшись с духом, я подалась вперед. Осколки лежали вперемешку, и каждый из них отражал разные части меня и комнаты вокруг. Это было причудливое зрелище — неестественное, неправильное, но едва ли безобразное. — Почему бы мне просто не собрать тебя обратно? — с улыбкой прошептала я. Практического смысла в этом не было никакого, но вскоре мои пальцы уже порхали в воздухе, осторожно складывая фрагмент к фрагменту, словно венецианскую мозаику. Большие и ровные части идеально соединялись друг с другом, и я легко смогла заполнить ими почти всю окружность. Держа в руках последний кусочек, я ощутила странное волнение. Во мне все еще тлела надежда, что стоит зеркалу снова стать целым, как что-то непременно случится: проклятье развеется, или все мои злоключения окажутся горячечным сном. А может, я сама ощущала себя этаким зеркалом, которое уже не починить, как ни старайся, и куда разумнее заказать у мастера новое. Печально вздохнув, я поднесла фрагмент к остальным… да так и застыла в изумлении. — Не подходит?.. Я покрутила его и так и этак, но злополучная стекляшка по-прежнему не желала втискиваться в образовавшуюся пустоту, словно ей не принадлежала, а откололась откуда-то еще. Недоумевая, я отложила осколок в сторону и торопливо выдвинула ящик комода: внутри были лишь ленты и кружево, тщательно свернутые чулки и белоснежные сорочки. Проверка прочих ящиков принесла аналогичный результат: никаких иных зеркал и никаких их фрагментов там не было. — Ради всего святого… Да что же это такое? Мои руки тряслись, но я попробовала снова. Еще раз. И еще. С каждой попыткой мой страх нарастал, а мне начало мерещиться, будто мое собственное отражение насмехается над моими мучениями: беззвучно хохочет и скалится в злорадной ухмылке. Я уже готова была швырнуть проклятую вещицу об пол, когда мои усилия наконец дали свои плоды. Капризный осколок подчинился. Однако стоило приглядеться повнимательнее — как я едва не взвизгнула от неожиданности. Если не считать тончайшей паутинки из трещин, поверхность зеркала, представшая моему взору, казалась почти безупречной. Все кусочки были на своих местах и плотно прилегали друг к другу — так, что отражение почти не искажалось. Так, что изъян обнаруживался не сразу. Фрагмент подошел, но непостижимым образом он был повернут ко мне изнанкой. Обратной стороной. Той самой, покрытой слоем амальгамы. Той самой, которая ничего не отражает.