Five Nights at Freddy's: Hope

Сентябрь 1994

— Фитцджеральд! Я невольно дергаюсь, когда чувствую, как чья-то рука сильно ударяет по моему плечу. Чувствую себя почти неловко, когда поднимаю голову и вопросительно смотрю на Херба, одного из своих коллег. Кажется, я опять вываливаюсь из реальности, погружаясь в собственные мысли. — Задумался, — бормочу я себе под нос. Не уверен, что Херб это услышал, но оно и к лучшему. Моя рука касается собственного лба и я на момент закрываю глава. — Голова раскалывается как будто чугунный чан. — Это потому что ты не бережешь себя, чувак, — говорит Херб со смешком. Не могу разделить его чувство юмора в данной ситуации, потому что мне совсем не до смеха. Да и дело немного в другом. Но лучше уж не говорить правду — поэтому я просто вздыхаю и улыбаюсь, а потом подбадривающе киваю. Херб похлопывает меня по плечу, что-то говоря мне ещё, но я уже его не слушаю, и через пару секунд он уходит от меня. Убрав улыбку с лица, я поднимаю свою правую руку и смотрю на запястье, где находятся уже совсем хлипкие часы. Время обеда для всех и конец рабочей смены для меня. Мда уж, я даже не заметил, как рабочая часть дня для меня так быстро закончилась. Посадите меня сейчас за стул, начните спрашивать, что я помню из сегодняшнего рабочего опыта и я буду пялиться на вас до тех пор, пока вам это не надоест. Прежде чем вернуться домой, я вспоминаю, что хотел поговорить о ком чем со своим боссом. Кивнув самому себе (и внутри радуясь тому, что я удержал в голове такое важное действие), я пробираюсь через других мужчин на строительной площадке. Один раз я даже чуть не спотыкаюсь об ящик, что было бы довольно глупо и, пожалуй, не очень приятно. Босс, Макс (хотя на самом деле его зовут Максимилиан, что является не самым легким для произношением именем, поэтому, вне моей беседы при устраивании на работу, я больше этого имени не слышал), стоит у самого крайнего ограждения строительной площадки. Рядом с ним еще два мужчины, Саймон и Стив, оба они держат в своих руках чертежи следующей постройки и о чем-то спорят — я пытаюсь не обращать внимание на их слова, потому что не собираюсь вклиниваться в разговор — уж точно не в тот, где я буду не лучше школьника на уроке черчения. Через пару минут Саймон и Стив успокаиваются, пожимают друг другу руки и удаляются, не замечая при этом меня. Саймон и Стив обычно сами по себе, поэтому это меня совершенно не оскорбляет. Я даже рад, что они сделали вид, словно меня тут и не было. Макс, конечно же, замечает меня и махает мне рукой. Я машу ему в ответ. — Быстро же проходит рабочее время, а? — спрашивает Макс с улыбкой на лице. Я киваю. — Уходишь, да? — я киваю и в этот раз. — Только сначала нужно кое-что обсудить, — серьезно отмечаю я. Макс на момент приподнимает бровь. — Только не говори, что увольняешься. Нам твои мускулы ещё пригодятся, Фитцджеральд. — Я не увольняюсь, — успокаиваю я его. — Но я тут спросить хотел, — я касаюсь одной ладонью шеи, поглаживая слегка загоревший участок кожи, — не можешь ли ты увеличить мне рабочий день? — Нет, — Макс качает головою. — Почему? — искренне интересуюсь я. Макс приближается ко мне и как-то совсем неожиданно делает мне щелбан. — Вот почему, дырявая ты башка, — серьезно говорит он. Я потираю лоб, как только он отстраняется от меня. — Не с твоей особенностью, Фитцтджеральд. Я тут не рискую людьми. Честно говоря, меня немного оскорбляет то, как Макс называет факт пережитой мною лоботомии «моей особенностью». Мне от этой «особенности» отвратительно живется уже какой год — у меня все еще все мысли скатываются в кашу, в которой сложно разобраться сразу. Прямо сейчас я задумываюсь о том, что уже не в первый раз возникает у меня в голове. Я не понимаю, зачем я вообще рассказал Максу об этом. Не предупреждал бы об этом — вероятнее всего, получил бы полноценные рабочие дни, а не маленькие обрубки от большого. Хотя кто его знает… Может быть, Макс узнал бы это в любом случае, просто не от моих уст. Пожалуй, та ситуация в пиццерии Фредди Фазбера, что способствовала пережитой мною лоботомии, взбудорожила много людей и они обсуждали это чуть ли не всей семьей за обеденным столом. Что мне тоже не нравилось. Лучше бы Мэри Шмидт предпочла как можно лучше спрятать такой плохой факт о своём заведении. — Макс, пожалуйста, — прошу я. Ну, или по крайней мере начинаю просить. — Фитцтджеральд, я даже не хочу слушать ничего, — Макс качает головою. Выглядит наш разговор крайне специфично… Словно отец с сыном разговаривает. — Побереги себя. Прыгнуть выше собственной головы ты всё равно не можешь. — Макс, — начинаю я, но Макс шикает в мою сторону. Я вздыхаю. Ну, наверно он прав. Мне приходится это принять. Кто знает, что может произойти, если я постоянно буду таскать все эти тяжести каждый день по полной рабочей программе. Но внутри мне все равно грустно с факта того, что у меня не получилось попросить большего. Чертова лоботомия забирает у меня большую часть того, что раньше приносило мне какое-то удовольствие. — Так-то лучше, — Макс подбадривающе кивает и похлопывает меня по плечу. — А сейчас тебе стоит отдохнуть. Завтра вернешься к работе. — Ага, — киваю в ответ я. Чувствую ли я усталость? Да... В каком-то смысле. Хочу ли я возвращаться домой? Не особо. Но идти домой приходится. С минимальным желанием, но это минимальное желание я могу засунуть куда подальше и делать вид, что так-то я счастлив возможности оказаться дома. Уже какой месяц я даже не здороваюсь с соседями. Кажется, им всем почти все равно на это. После укуса 87-го я и так перестал находиться в списке «доброжелательных» или в принципе «нормальных» соседей. Просто потому что никто не хотел принимать моё отвратительное состояние. Кроме одного человека, конечно. У входа в мою квартиру, на грязном коврике, лежит конверт, который я поднимаю не с самым огромным рвением. Я предполагаю, что находится в этом конверте и мне не очень хочется его открывать. Зайдя в коридор моей квартиры, я бросаю письмо на комод у вешалки и, даже не смотрю в его сторону, когда захожу чуть дальше. Наверно, не стоило брать это письмо вовсе. Теперь оно будет мазолить мне глаза. — Я вернулся! — громко говорю я, словно кто-то прямо сейчас выйдет ко мне и скажет «Ура, ты наконец-то вернулся, Джереми!». Ага, конечно. Только не в этом месте и точно не в ближайшие дни. Это что-то вроде привычки и желания хотя бы в мыслях верить в то, что я нахожусь в квартире не один. Без соседа по квартире скучно и одиноко. А я как назло не могу заставить себя забыть одного конкретного человека и заменить его кем-то другим. Сняв обувь и бросив её куда-то в коридор, я все-таки возвращаю свое внимание к конверту, поднимаю его с комода и иду в комнату, чтобы посмотреть содержимое. Как я и думал, в конверте лежат деньги, которые я даже не хочу отсчитывать. Я примерно понимаю, сколько их там, и от того мне лишь становится хуже. Хочется сжечь эти деньги к чёрту, но это был бы ужасный поступок. Я все-таки взрослый человек и у меня достаточно мозгов, чтобы противиться конкретно этому желанию. Когда же я уже хочу выбросить конверт куда-то за кровать рядом с остальным мусором в комнате, я замечаю, что в нём есть еще что-то. Письмо. Я раскрываю его против своего желания и уже на первых строках сожалею о том, что решил приглядеться к содержимому конверта.

«Ты не отвечаешь уже как две недели на мои звонки, поэтому я решил, что лучшим решением будет впихнуть вместе с деньгами письмо. Джереми, я понимаю, что ты злишься на меня. И я знаю почему. Честно? Я сам злюсь на себя за это решение, но ты ведь понимаешь, что я не мог поступить иначе, да? Я до сих пор напуган тем, что я мог бы сделать. Я не тот человек, что все-таки доведет конкретно это дело до конца. Но, знаешь, это даже не то, что я хотел тебе написать. Джереми, я не хочу, чтобы ты продолжал страдать из-за меня. В тот день ты был чертовски прав. Я изменился. Изменился в самую худшую сторону. Помню, как-то я и Фритц (это убитый моим отцом ребенок) обсуждали то, насколько взрослые противные… Теперь я сам стал таким же отвратительным взрослым. Лживым и таким чертовски немощным. Ты прав. Я ужасен. И это одна из тех причин, почему я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Я просто не заслуживаю твоих страданий, а ты заслуживаешь чего-то большего… Не страдай из-за меня. Прошу. Я не тот человек, которым был раньше. В этот раз я отправил чуть больше денег. Это ни с чем конкретно не связано. Хотя, наверно, я обманываю себя. Это что-то типа платы за то, что ты почувствуешь, прочитав это. Потому что я знаю тебя достаточно хорошо, Джереми, и я понимаю, что ты разошлишься из-за этого письма.

Пожалуйста, не страдай из-за меня и живи так, как ты жил без меня. Тебе определенно было лучше, пока я не согласился на всю эту хрень с дележкой квартиры. Из-за меня тебе пришлось многое пережить.

Майкл Афтон.»

Итак, Майкл был прав в своем письме: прочитанное заставило меня разозлиться. Нет ничего хуже фразы «Не страдай из-за меня». Особенно с фактом того, что я слышу (вижу, читаю — неважно) это не в первый раз. Филипп говорил тоже самое. Уже не помню, чего он тогда нюхнул в ту ночь, но я помню, как он прижимал мою правую ладонь к своей груди и просил меня не страдать, если когда-нибудь творчество (на самом деле его наркотическая зависимость, которая, типа, давала ему мотивацию для работы над новыми песнями) убьет его. Я был чертовски разбит, когда узнал, что он умер и что я сделал целое ничего, чтобы помочь ему прекратить тратить деньги на дурь, которая, видите ли, была ему Музой. Теперь Майкл тоже просит меня не страдать из-за него. А как я могу не делать этого? Как я могу не страдать, когда после ухода Майкла нахождение в этой квартире стало душить меня? Я до сих пор не могу спокойно проводить ночи здесь, потому что мне так одиноко, что хочется напиться и ныть под чьими-то дверями, лишь бы со мною побыл хоть кто-нибудь. Эта фраза ужасна. Я ненавижу того, кто придумал самым первым сказать это другому человеку. Через пару минут конверт вместе с порванным письмом оказывается среди другого мусора, что заполнил пол комнаты. Майкл был бы в ужасе, увидев то, что творилось сейчас в когда-то нашей комнате. Это не было что-то болезненное, но Майкл приглядывался к состоянию всех комнат в квартире и делал всё, чтобы везде было как можно чище. До сих пор помню, как неуверенно пялился на него, когда Майкл впервые устроил генеральную уборку в этой комнате. Чего он только не нашел за кроватью и смотрел на меня с неподдельным удивлением. А мне даже стыдно не было, я посмеивался при каждом протянутой мне вещи, что раздражало Майкла в тот момент. Деньги я запихнул в шкаф, где уже лежала приличная сумма денег из всех писем Майкла за последние месяцы. Да, он присылал мне деньги на оплату квартиры, но я же не просто так вновь устроился на работу. Я не хотел использовать отправленные им деньги. Что-то в действиях Майкла говорило о том, что он хотел, чтобы теперь мы были чужими друг другу людьми, а я не привык пользоваться чужими вещами — я и деньги-то подаренные не очень люблю — я чувствую себя неловко, когда они оказываются в моих руках. Снаружи я улыбаюсь, а в мыслях пытаюсь придумать, что мне с этими деньгами теперь делать. Мне словно деньги не просто так дарят, а я банк ограбил… Да уж, такие уж у меня жизненные принципы. Я поднимаюсь с кровати и выхожу из комнаты. Лучше оказаться тут ночью, когда мозги уже совсем перестанут воспринимать происходящее и я буду думать лишь о том, как бы скорее прижаться щекой к холодной стороне подушки. С комнаты я направляюсь на кухню. Это не самое лучшее местечко в квартире, но уже получше спальни, где воспоминания нахлынывают слишком быстро. На кухне я занимаю стул ближе к окну. Настрой у меня, как и в последние пару месяцев, крайне дерьмовый. Хочется и забыться, и исчезнуть. Я, можно сказать, удерживаю самого себя, не давая себе вернуться в комнату и найти остатки травы в шкафу. Кто бы мог подумать — я какое-то время плохо отзывался о наркотической зависимости Филиппа, но и сам далеко не ушел. Ладно курнуть на войне, там происходят такие вещи, что лучше уж отдаться всякому наркотическому бреду, чем тому, что происходит в действительности, но ведь курил я траву и просто так, уже после того как позорно сбежал с фронта. А когда я перестал? После лоботомии. Да и то через некоторое время я забил на то, что это было нежелательно и курнул травы еще раз в своей жизни, только уже не один, а вместе с Майклом (но это как бы было его предложение, и я предупреждал его, что, если мне станет плохо, то это будет на его совести, на что он ответил, что «хуже обоссаного белья уже ничего не будет»). Потом я курнул еще раз, уже после того как Майкл ушел, а потом… Потом не помню. Может быть, после этого был еще один раз, а может больше — тут уже не поймешь, кто (а скорее что) больше виноват в потерянном куске памяти. Сейчас хотелось скрутить косяк и отдаться более приятному ощущению, но я держался. Пытался. Честно говоря, мне не шибко хочется закончить как Филипп. Лучше умереть от чего-то другого. Кстати, мне нравится курить траву, но я не могу сказать о том же в сторону сигарет. Курить сигареты мне не нравится… Я пробовал, пробовал и почувствовал целое ничего. А кто-то ведь ищет в курении свою временную свободу и легкость, так непохожие на то, что творилось на самом деле. Но сигареты я все равно стал покупать, потому что если уж не траву, то что-то другое можно и засунуть меж губ. А там, даже если процесс не понравится или не даст почувствовать что-то иное, хоть мысли перейдут немного в другое русло. Знатоком сигарет я не являюсь. Да и знакомых мне людей с таким предпочтением у меня особо не было. Филипп и его друзья, конечно же, были больше по чему-то более убийственному. Мой отец курил, я знал об этом, но он никогда не говорил со мною об этой своей привычке. Знаю, что для некоторых подростков важным моментом становится то, когда они вместе с родителями обсуждают когда-то настолько запретные темы, как курение или алкоголизм. Какое-то количество подростков мечтает получить совет о том, какие сигареты лучше попробовать курить, от своих родителей. Мои родители всячески пытались отгораживать меня от плохих привычек, хотя, как я уже сказал, для них самих это не было уж слишком вопиющей дикостью. Майкл был единственным человеком в моей жизни, что курил. Да и он не сразу нашел себя в этой привычке. Но когда-то я нашел его оставленные сигареты и решил покупать именно такие же. Странно, но упаковка сигарет не вызывает воспоминаний о нём, пока я сам не начну вспоминать что-то связанное с Майклом. Я достаю сигарету из почти пустой пачки на подоконнике. Быстро засовываю её меж губ и подношу зажигалку. Первую затяжку делаю в помещение, а не на улицу. Да уж, по ощущениям я всё ещё не в восторге. Делая новые затяжки, я пытаюсь не думать о том, что держу пальцами и во рту просто какую-то сигарету. Я пытаюсь заставить себя поверить в то, что я курю траву. Да, я курю траву. Просто в этот раз косячок получился не таким уж и широким. Несложно догадаться, что мне это ничерта не помогает. Я очень быстро заканчиваю курить, выкидывая все еще горящую сигарету в окно. Не думаю, что это приведет к чему-то плохому. Я делаю так уже не в первый раз. На кухонном столе я замечаю то, что может на какое-то время занять мои мысли. Газету. Я продолжаю забирать их стабильно каждую неделю, чтобы хотя раз в день полистать страницы и, может быть, найти что-то, что заставит меня сидеть и думать именно что об прочитанном. Но в последние дни происходит мало чего интересного. Я просто трачу деньги в пустую, на такие же деньги я мог бы купить себе книг. Чтение книг более захватывающее занятие, но я все-таки не читатель в том понимании, в котором люди чаще всего воспринимают читателей. Первые страницы этой газеты скучные. Не хочу даже вчитываться в кричащие заголовки. Хотя люди, создающие эти статьи в газете, определенно старались и ломали голову над тем, как привлечь своего читателя, я всё-таки не могу заставить себя уделять им внимание. Заголовки чаще всего выглядят намного лучше, чем то, что находится после них. Однако один из заголовков всё-таки заставляет меня остановить на нем своё внимание. «Закрытие Пиццерии Фредди Фазбера». Этот заголовок заставляет меня издать смешок. Вот что уж я точно не могу оставить без внимания. Это уже второй раз, когда в этой газете появляется такой заголовок. В первый раз журналисты писали об закрытии после укуса 87-го. И что в итоге? Через несколько лет пиццерия заработала вновь, хоть и под началом другого человека. Несмотря на мой скептицизм по отношению к такому заголовку, я всё-таки начинаю читать. Пиццерия закрывается вновь. Журналисты пишут о том, что Мэтью Грид, владелец заведения, уверяет, что это окончательное решение для «Фредди»… Но, несмотря на это, он говорит о том, что будет совсем не против, если кто-то захочет построить новое заведение, и что он с радостью отдаст переданные ему права на «Фредди». Ну, что ж, в отличии от Мэри Шмидт в свое время, он не отрицает то, что это все-таки не конец. И все-таки это конец статьи. Я быстро провожу взглядом по остальным словам и вчитываюсь более внимательно только в последние слова. «Здание пиццерии будет снесено через неделю и на его месте будет построенно что-то более важное для города». Я опускаю газету и почти сразу понимаю, что мои брови опустились. Я хмурюсь. Как назло при этих словах я вспоминаю последний разговор с Майклом с глазу на глаз. Души детей, должно быть, все ещё находятся в этом месте. С какой-то стороны, мне ведь должно быть всё равно на это, да? Увы, я не могу оставаться равнодушным. Да, это всего лишь души, призраки и все такое, но это все ещё дети. Дети, которым Майкл когда-то пообещал спасение. Что-то внутри меня, конечно, говорит о том, насколько глупо я рассуждаю, но вместе с тем я понимаю, что во мне возникает привычное для меня решение. Я хочу им помочь. Я хочу сделать то, что не смог сделать Майкл. И сделать я это хочу ради нас двоих. А если я хочу спасти этих детей, то мне придется пробраться в закрытую пиццерию.