Бочка яда и ложка но-шпы

— «Око» не впервые захватывает заложников. А я не впервые гипнотизирую людей, — насмешливо продолжает рифмоплет, глядя на Разумовского. — И при сопротивлении это может ощущаться крайне болезненно. Я настороженно смотрю на чокнутого, который держит меня под прицелом. Сектантов этот псих тоже одурманил чем-то? Или они сами по себе дичь творят? Парень с пистолетом отвечает мне безразличным взглядом, яснее слов говорящим, что если ему скажет, он без зазрения совести и раздумий нажмет на курок. — Итак, сам Сергей Разумовский. Великий прядильщик чужих судеб. Я поворачиваюсь обратно к поэту. Он что-то принял или всегда так высокопарно изъясняться изволит? Тьфу ты. — Как же я рад наконец-то познакомиться. Сережа скользит взглядом по толпе, на секунду задевает меня и смотрит на своего оппонента. — Кто вы? Что вам от меня нужно? — спрашивает Разумовский. Не представляю, каких усилий ему стоит не обращать в мою сторону практически никакого внимания. Это я могу без подозрений глазеть на него, ведь со стороны передо мной оживший мертвец, да еще и такой печально известный. Насильно отвожу глаза, осматриваю людей позади. Ни грамма осознанности на лицах. Что и как этот псих сделал с ними? И почему не прокатило со мной? Я сжимаю руки в кулаки, покалывание в ладонях уже почти не чувствуется. Вздрогнув от осознания, смотрю на них. Не может же быть?.. — Я же сказал — просто хочу немного побеседовать, — заявляет поэт тем временем. — Я уверен, что мы найдем общий язык. — Один почти готов, нужна кровь. Чего? Я смотрю в сторону того, кто сказал это. Один из сектантов начертил на полу громадный глаз и кучу непонятных символов. — Гордей, ты у нас провожатый, — говорит тот, что вроде бы у них за главного. — Тебе кропить. Другой сектант беспрекословно слушается и начинает молиться господу. Как-то иначе я себе представляла церковников. Или у них сейчас в ходу подобные штучки? — Что они делают? — раздраженно спрашивает Разумовский то, что не могу спросить я из-за направленного на меня оружия. И примерно таким же тоном. — Это какое-то жертвоприношение или что? — Скорее проводы, — говорит поэт, слегка усмехнувшись. — Очень удачно, что тебе захотелось прийти сюда именно сегодня. Иногда мысли бывают такими навязчивыми. Будто кто-то подсаживает их к нам в голову, правда? — Что это значит? Я достаточно хорошо знаю Разумовского, чтобы точно сказать: слова стихоплета его насторожили, почти даже испугали. Внешне никак не скажешь, но… Это как шестое чувство. — К сожалению, времени у нас немного, поэтому предлагаю перейти сразу к делу. Так получилось, что я ищу одного очень важного человека. Только не говорите мне, что это очередной мститель за что-то там в прошлом. Нет, Разумовский достаточно наворотил, чтобы за ним табун таких выстроился, но хотелось бы уже что-нибудь новенькое. С удовольствием глянула бы на кого-то, кто не мечтает убить его и всех, кто ему дорог. Фанатов, например. Впрочем, нет, спасибо. Эти могут быть еще хуже. — А о том, где он находится, сейчас знаешь только ты и твой друг Волков. Так что, будь добр, помоги мне. Я бы честно умилилась вежливости психо-поэта, если бы по его указке меня не держали на мушке. — Какой еще человек? — спрашивает Сережа, нахмурившись. — Доктор Вениамин Рубинштейн, психиатр. Помнишь такого? — Рубинштейн? С чего вы взяли, что я знаю, где он? — Неужели все, что происходит вокруг, кажется настолько безопасным, чтобы лгать мне? — интересуется поэт с вообще не подходящей случаю добродушной улыбкой. Разумовский смотрит на него крайне скептически, одна лишь приподнятая бровь без слов говорит, что он думает об этом. Рифмоплет вздыхает и встает, неспешно прохаживается в мою сторону, рассматривая картину неподалеку. Останавливается рядом, вперив в меня задумчивый взгляд. Улыбочка на тонких губах начинает уже бесить. Я мысленно умоляю Сережу не дергаться и не пытаться вступаться. — И все-таки, — протягивает поэт. — Что в тебе такого? Почему мои слова не работают? — Не сильно люблю стихи, — бормочу я. Он пропускает это мимо ушей, наклоняется. Я отшатываюсь, но в спину тут же упирается ствол пистолета. Твою мать. Еще чуть-чуть, и мы с этим шизиком носами столкнемся. В его глазах вновь загорается зеленый свет, но довольно быстро пропадает. Поэт выпрямляется, задумчиво касается пальцами моей щеки. Я выдыхаю, дичайшим усилием воли заставляю себя стоять на месте и не реагировать. Того же и Разумовскому желаю. Мы тут сейчас вообще не в выгодном положении. Поэт поворачивается к Сереже. — Рубинштейн был моим врачом, когда я находился в СИЗО, — быстро говорит он, но взгляд устремлен куда-то в пол, будто его вообще не интересует то, что сейчас происходило. — Я видел его в последний раз в день своего побега, это было… Черт знает сколько лет назад. — Что ж, — поэт разводит руками и делает шаг в его сторону, — гипноз не может заставить человека говорить правду, но боль… Боль может. — Погодите! Давайте без крайностей, — предлагает Сережа, подняв руки в знак капитуляции. — Вы явно знаете многое обо мне, но единственное, что я знаю о вас, это то, что вы, похоже, любите поэзию. — Разумовский снова окидывает взглядом зал, снова на секунду смотрит на меня. — Возможно, я бы мог рассказать куда больше, если бы понимал, что происходит. Поэт хмурится, внимательно изучает его. Я же отлично понимаю, что Сережа тянет время. Наверняка о захвате заложников уже известно, и сюда мчатся полицейские и прочие службы. Олег ранен, Лера тоже не в лучшем состоянии, и помощи нам ждать неоткуда. Иронично, но вся надежда только на стражей правопорядка. Может, сектанты отвлекутся на них, и у нас будет шанс свалить и, по возможности, вывести заложников. Нельзя тут оставлять столько людей, эти психи вот-вот могут начать стрелять или… Или воспользуются теми канистрами. Со всех сторон задница, одним словом. Если среди полицейских будет Гром… Он может увидеть Разумовского. — Ладно, — вдруг усмехается поэт. — Моего терпения хватит на три вопроса. Но учти, я меняю свою откровенность на твою. — Кто вы? — сразу интересуется Сережа. Его собеседник тяжко вздыхает, закатив глаза, но действительно отвечает. Правда, какую-то муть. — Поэт, разве это не очевидно? Попробуй еще. Надеюсь, следующий вопрос будет менее банальным, чем первый. Ясно, себя он выдавать не намерен. — Что Рубинштейн вам сделал? — продолжает Сережа после небольшой паузы. Я успеваю оглянуться и присмотреться к лицам заложников. Они все будто загипнотизированные. Будто ли? Может ли быть так, что этот чокнутый и правда какой-то гуру гипноза и ввел в транс столько людей? Но не меня. Почему все-таки? Я… Нет, я девочка взрослая, и не собираюсь думать, что та женщина, Тири, как-то поспособствовала моему иммунитету. Она ведь даже не знала, что… Или знала? Может, они в сговоре? И все равно это не объясняет, как Тири защитила меня от гипноза, если не ударятся в совсем уже метафизическую муть. — А вот это уже интереснее, — довольно заявляет Поэт. Его глаза вновь загораютя зеленым, и я, улучив момент, делаю крошечный шажочек в их сторону. Мой охранник не обращает внимания. Сережа вздрагивает, не сводит взгляда с Поэта. Точнее, с пустоты между ними. Он что, сейчас использует свой гипноз на Разумовском? — Жил-был на свете злой доктор, — говорит рифмоплет, и тон его голоса меняется, становится мягче, словно он и правда рассказывает сказку. — И однажды к нему на лечение попал человек — особенный человек, он никогда раньше таких не встречал. Тот человек был убийцей, но доктор считал, что на самом деле внутри него жило страшное чудовище, темный близнец, заставлявший его совершать злодеяния. — Поэт наклоняет голову набок. — И когда тот человек сбежал от него, он решил, что обязательно найдет таких же, как он, — тех, в ком живут чудовища. Злой доктор перебрал десятки людей в поисках хоть кого-то похожего на того самого человека. И, в конце концов, он нашел троих. Звучит бредово, но… Разумовский говорил, что Рубинштейн был его психиатром в СИЗО. Значит, это он — злой доктор? Неужели речь идет об экспериментах над людьми? Кто вообще позволил такое в двадцать первом-то веке? — Огнепоклонника, — продолжает рифмоплет, сжав руки в кулаки. — Поэта. И Кризалиса. Каждый из них обладал особым даром, и это заставило злого доктора думать, что в них, так же как и в его первом пациенте, есть темные двойники. Есть у кого-нибудь номер Дина Винчестера? На крайняк сойдет и Ван Хельсинг. Особый дар, ну серьезно? Давайте еще… Я не оборачиваюсь больше на безвольную толпу, мне не надо их видеть, чтобы представить отсутствующие выражения на лицах и мерцающие зеленым глаза. Особый дар? — Но вот беда, — вздыхает Поэт. — Хоть они и были необыкновенные существа, ни в ком из них не оказалось чудовищ, которых так хотел заполучить злой доктор. И сколько он их не истязал, сколько ни мучил — так и не смог ничего найти, ведь, в отличие от его первого пациента, его новые подопечные были несовершенны, испорчены. То есть речь не только об экспериментах, но о пытках? А в СИЗО есть какие-то критерии к кандидатам на работу? Или по объявлению гребут? — Разочарованный доктор заключил их в клетки под землей и оставил там умирать. Боже. Мороз по коже. Радует в этой ситуации только то, что Сереже вовремя удалось уйти. — А затем продолжил искать, ломая все новые судьбы. В его руки попал и один наш общий знакомый. Игорь Гром. Поэт отвлекается от Разумовского и смотрит на меня. А, то есть мат был сказан вслух. — Нога затекла, — говорю я и в доказательство поднимаю правую, сгибаю в колене. Он, хмыкнув, приказывает кому-то из сектантов: — Принесите даме стул. — Спасибо, — бормочу я, когда кто-то притаскивает мне его, причем выглядит предмет мебели так, будто и сам является экспонатом. Может, так и есть. Надеюсь, меня простят за варварство. Стараясь не делать резких движений, дабы не нервировать человека с пистолетом, направленным мне в голову, сажусь на краешек. — Гром? — повторяет Сережа. — Он был… — Таким же пациентом Рубинштейна, как я? — Поэт пожимает плечами. — Да. — Я не знаю, что там искал в вас Рубинштейн, но во мне нет никакого «чудовища-двойника», — сердито заявляет Разумовский. Хм. Никогда не спрашивала, как именно он избавился от той самой личности. — Как и во мне, — соглашается Поэт, взмахнув рукой. — Но из нас двоих. Но из нас двоих только я годами сидел в клетке, потому что помешавшийся психопат задался целью наклепать побольше таких же, как ты. Итак… — Подождите, вы сказали: три вопроса. У меня остался еще третий. При чем здесь эти ребята? Разумовский смотрит в сторону сектантов. Синие глаза на долю секунды встречаются с моими, будто ему жизненно необходим хотя бы такой контакт, чтобы убедиться в моей безопасности. — У меня с главой «Ока», скажем так, бартер, — сообщает Поэт. — Их братство в упадке, и я дал им возможность провести новый ритуал, в котором они так нуждались. В свою очередь они согласились на назначенное мной время и место. — Они приманка, — тихо говорит Разумовский. — Верно. Для одного человека, который всегда первым мчится всех спасать, и которого я очень жду в гости сегодня. Нет, да ну нет. Если Гром придет… Это будет настоящая катастрофа, ведь он будет доподлинно теперь знать, что Разумовский жив. — Я ответил на три вопроса, — напоминает Поэт. — Твой черед. Где Рубинштейн сейчас? — Почему вы решили, что я об этом что-то знаю? Стихоплет недовольно морщится. — Потому что несколько лет назад его больница, та самая, в которой он ставил опыты на пациентах, сгорела. И я своими глазами видел, как во время этого пожара твой дружок Волков всадил ему дротик со снотворным в шею и увез в неизвестном направлении. — Олег похитил доктора? — тихо говорит Разумовский. — Да, Олег похитил доктора, — мрачно повторяет Поэт. — И если… В его глазах опять вспыхивает зеленый свет, и Сережа, вскрикнув, хватается за голову. Это слишком, и никакой здравый смысл не помог бы мне усидеть на месте. Зато помогает охраняющий меня сектант. Едва я вскакиваю, как он тут же хватает мое плечо, отталкивает обратно на стул, вместе с которым я чуть не падаю. Сценка прошла для Поэта незамеченной, слишком уж он занят Разумовским. Тот сейчас лишь морщится, выдерживать напор странного гипнотизера ему явно несладко. Я цепляюсь пальцами за стул по бокам и пытаюсь удержать желание двинуть этим самым стулом психованному рифмоплету по голове. Как он проворачивает все эти фокусы? — Если ты еще раз скажешь мне, что впервые об этом слышишь… Я расплавлю тебе мозги. — Слушайте, — сквозь зубы цедит Сережа. — Если Олег и правда забрал Рубинштейна и при этом думал, что тот сделал со мной то же, что сделал с вами… Скорее всего, ваш доктор давным-давно мертв! Логично. И не факт, что это было быстро. — А так как я впервые слышу обо всем этом, — с нажимом продолжает Разумовский, явно намеренно повторив фразу Поэта, — Олег явно не посчитал этого человека хоть сколько-то важным, чтобы мне про него рассказать! — Ты меня за идиота держишь?! — вмиг вспыхивает рифмоплет, схватив его за подбородок. Зеленый огонь в глазах полыхает сильнее, что не предвещает ничего хорошего. Ну все. — Подождите! — вскакиваю я, а сектант опять хватает меня за руку, тянет назад. Я упрямо рвусь вперед, прошипев: — Отколебись, а? — Оставь, — говорит Поэт, махнув сектанту. Тот, пожав плечами, отпускает. Я делаю несколько шагов вперед, пока псих заинтересованно наблюдает за мной. Сережа трет висок и многозначительно смотрит на меня, в глазах отчетливо видно пожелание мне сесть и не отсвечивать. — Я тут услышала, что вы говорили про эксперименты над людьми, пытки и… незаконное лишение свободы. Это же так вроде называется? Поэт не отвечает. Выглядит так, будто неожиданно подала голос бабочка, пришпиленная к доске булавкой. — Я понимаю, насколько все это ужасно, — продолжаю, остановившись в каком-то метре от него. — Бесчеловечно и отвратительно, в наше-то время. Нет, это всегда было таковым, просто… — Ближе к делу, — устало вздыхает Поэт. — Окей, как скажете. У меня есть связи в юридических кругах, так сказать. Все, о чем вы говорили, — незаконно, и того человека, который так с вами поступил, нужно наказать по всей строгости. Может… Давайте договоримся? И сделаем так, чтобы его искала полиция? Он ведь настоящий садист, и такие люди не должны разгуливать на свободе. Уровень закатывания глаз у Разумовского во время моего небольшого монолога превышает все допустимые пределы. А чего он ожидал? Что я буду сидеть на заднице, пока этот псих его мучает? Поэт встает, вновь подходит ко мне. Я отступаю на шаг. Насколько хороши его способности к гипнозу? И в чем именно они заключаются? Мог он… Не знаю, увидеть что-то в голове Разумовского? Да, я понимаю, что бредово, но все же. — Какое очаровательно чуткое создание, жаждущее помочь, — произносит Поэт, остановившись передо мной. Мне хочется попросить его отодвинуться сантиметров на десять, а в идеале — на другой конец страны. — Или же просто искусная обманщица? — Зачем мне вас обманывать? — почти искренне удивляюсь я. — Как знать. Люди на многое готовы, чтобы спасти свою шкуру. Или, — он зловеще улыбается, — того, кто дорог. Твою мать. — Кого ты так отчаянно хочешь защитить? — спрашивает Поэт. Я смотрю лишь на него, не допуская даже мысли о Разумовском. — Давай, покажи. Может быть, я сохраню ему жизнь. Ага, конечно. И все-таки я наугад тыкаю в толпу позади, надеясь лишь на то, что не обрекла человека на смерть или что похуже. Поэт мажет в ту сторону незаинтересованным взглядом, собирается что-то сказать, но вдруг замирает. Тонкие губы расползаются в поистине змеиной ухмылке, когда псих шепчет: — Он здесь. Что? Поэт резко отворачивается, и в глаза Разумовского опять загораются зеленым. Интересно, если сейчас все-таки использую стул не по прямому назначению, у нас будет шанс или сектанты откроют огонь? — Последний шанс, — говорит Поэт. — Я еще могу проявить понимание, если ты скажешь правду. Нет? В таком случае, поднимайся. Кому-то ведь нужно первым встретить гостя. Гостя? Грома?! — Подождите, — начинаю было я, но сектант так сильно дергает меня за руку, что на ногах удержаться не удается. Не сумев устоять на скользком полу, падаю, больно ударившись бедром. Помогать мне никто и не думает. На секунду вижу, как зеленое пламя в глазах Разумовского тускнеет, будто Поэт теряет над ним власть, но тут же возвращается с новой силой. Они уже скрываются в дверях, и я с ужасом понимаю, что ничего не могу сейчас сделать, меня просто пристрелят. Когда Гром узнает, что Разумовский жив… Сережа говорил, что у майора множество поводов желать мести, что он может и мне навредить, если правда про наши отношения вскроется. Что же тогда Гром сделает с ним? Сектант рывком за локоть ставит меня на ноги. Бедро отзывается болью, но терпимой. Я остервенело пытаюсь выцарапаться из его хватки, однако все усилия тщетны. Поэт возвращается в зал один, рождая в моей душе просто безумную вспышку паники. Почему один? Где?.. Я дергаюсь сильнее, настолько, что рубашка, накинутая на футболку рвется по шву. Мне отчаянно нужно туда, и если этот придурок меня сейчас не отпустит… Совсем хреново становится, когда Гром заходит в зал один. Я бы хотела разделить его ошеломление от увиденного, в частности от того, как сектант, устав сражаться со мной, изворачивается и прижимает меня спиной к своей груди, обхватив одной рукой за плечи. Другая вдавливает пистолет в висок так сильно, что я вскрикиваю от боли. А потом я вижу за майором Разумовского, и перестаю дергаться. Если раньше получалось отыгрывать незнакомцев, то теперь этот стихошиз точно знает, что мы с Сережей более чем знакомы. — Отпустите девушку, — решительно требует Гром и смотрит на лидера сектантов. — Ваш человек переходит грань. — Еще нет, — безразлично отзывается тот. — Ей не стоило так рваться к тебе. А? — Давид, отойди, — говорит главный, и сектант меня отпускает. Очень вовремя, потому что я отлично чувствую, как рука, сжимающая пистолет, дрожит от перенапряжения. — Ася, ты как? — спрашивает Гром. — Нормально, — тихо отвечаю, отодвинувшись от сектанта. Майор бегло осматривает зал, но ему мешает Поэт, подкравшийся сзади. Не думала, что к Грому можно так легко подойти. — Все чаще вопрос меня мучит, — нараспев тянет стихоплет, и майор вздрагивает. — Когда наконец нас разлучат, каким же я буду один? Гром разворачивается к нему, а Поэт разводит руками: — Ну здравствуй, брат мой. — Это невозможно, — ошарашенно произносит майор. — При должном желании нет ничего невозможного, ты сам знаешь. — Я думал, ты… — Гнию в фанерном ящике в безымянной могиле? — усмехается Поэт. — Прости, Игорь. С покоем пришлось повременить. Гром качает головой. — Но твое лицо… — Да, ты верно заметил. Мое лицо. Поэт отходит назад, останавливается за спиной у Разумовского, похлопывает его по плечам. — Как ты находишь наше семейное воссоединение? — с откровенной издевкой спрашивает он. — Я очень старался, чтобы тебе понравилось! Смотри-ка, даже еще одну гостью судьба привела к нам. Она так пыталась скрыть, как сильно переживает о тебе. Чудное создание. Что? О Громе? Но я же… Вот оно что. Придурок решил, что я из-за майора так? Ладно, допустим, не прокололась, а ввела в заблуждение. Да. — Это всего лишь художница, которая фигурирует в одном из моих дел. Не надумывай. Что он здесь делает? — спрашивает Гром, кивнув на Разумовского. — Это мой подарок тебе. Маленькое подношение — за то, что ты победил меня. — Мне бы хватило открытки, — мрачно говорит Игорь. — Я смотрю, ты, как обычно, предпочитаешь делать грязную работу чужими руками. Если ты хотел меня впечатлить — у тебя получилось. И что дальше? А полиция вообще собирается вмешаться? Или Гром — это единственное, чем они готовы нам помочь. Не то что бы я не верю в способности майора, но тогда нам всем крышка. — А что обычно происходит во время подобных встреч? — улыбается Поэт. Я, хмыкнув, оставляю комментарии о поножовщине при себе. — Обычно люди хотят друг с другом поговорить. Он щелкает пальцами, и зеленый свет оставляет Разумовского. Поэт указывает на два стула друг напротив друга, которые притащили сектанты. Гром не спорит, занимает один из них. Надо полагать, он знает, что делает, раз имел дело с этим козлом и раньше. Разумовский явно собирается устроить сцену, но встретившись со мной взглядом, садится напротив майора. Остается радоваться, что Сережа сейчас далеко не самая большая проблема Грома. — Этот город видел множество героев и злодеев, — произносит Поэт и без колебаний поворачивается к ним спиной. Похоже, он уверен в том, что находится в выигрышном положении. — Но никогда — таких, как вы двое. — О, нет, пожалуйста, — картинно стонет Разумовский. — Уже достаточно историй на сегодня… Поэт его игнорирует, подходит ко мне и протягивает руку. Я не двигаюсь, и тогда он сам берет мою ладонь и кладет себе на предплечье. Вместе со мной неспешно прогуливается вокруг стульев, не затыкаясь. — Вы — легенды. Ваша вражда оставила такую глубокую рану на теле нашего города, что она никогда не затянется, — с печалью в голосе продолжает Поэт. Он останавливается, а я спешу убрать руку. Псих самодовольно улыбается. Видимо, хочет выбесить Грома. Я переступаю с ноги на ногу, снимаю порванную рубашку, заодно пытаюсь незаметно осмотреться, пока этот шиз рассказывает про «маленького незаметного человека». Мне, конечно, жаль, что он угодил в лапы к этому доктору, но вот конкретно в данную минуту жалость — последнее, что я чувствую. Проблема уже случилась, осталось понять, как ее вырубить. — В результате я потерял свою жизнь — благодаря Сергею Разумовскому. Взамен Рубинштейн дал мне еще одну, но я потерял и ее тоже — благодаря тебе, Игорь Гром. Я кидаю рубашку на пол. А как насчет перестать обвинять других в своих бедах? Нет? Совсем? Ладно. Надо взять пример и выкатить Разумовскому счет за ущерб. — По этой причине вы, дорогие мои братья, сегодня здесь. Я хочу закончить нашу историю. В соответствии с шаблонами жанра. Так застрелись. Это будет очень канонично. — Я так понимаю после этой прелюдии мы должны броситься друг на друга и задушить — только так вы будете удовлетворены? — надменно интересуется Сережа. — Жаль вас разочаровывать: я сегодня не в настроении для драки с Игорем. — Согласен, — хмурится Гром. — В моих планах на вечер было погулять с собакой, выпить чай с ромашкой и лечь спать. — Если бы мне захотелось, чтобы вы покромсали друг друга… Поэт наклоняется к ним, и почти сразу Разумовский резко подается вперед, вскинув руку. Блеснувший нож едва не задевает горло майора, тот вовремя успевает отклониться. Я хочу отступить, но рифмоплет удерживает меня за руку. — Или… Разумовский встает, и уже в следующую секунду лезвие оказывается у моего горла. Я ловкостью Грома не обладаю, поэтому оно запросто царапает кожу, заставив меня вскрикнуть от боли. Глаза напротив горят зеленым, но даже так видно, насколько Сережа испуган своими же действиями. Его рука дрожит, и это совсем не хорошо, потому что нож все еще рядом с моей шеей. Замерев, чувствую, как по ней течет что-то теплое. Кровь. — Или я мог бы добавить вашей совести еще одну невинную жертву, — заявляет Поэт. Зеленый тускнеет, потом вспыхивает вновь. Я боюсь даже дышать.